Страница:
Провожаю глазами стройную фигурку, пока она не скрывается за углом. Жду три минуты по часам, даю ей возможность свернуть ещё куда-нибудь, чтобы не было соблазна глазами искать. Ну и хватит. Теперь пойду но следу.
Сирень, сирень, сирень отчётливо ощущается до поворота. Ещё сильнее за углом. И с каждым шагом все гуще запах. Сирень оглушает, подавляет, забивает все запахи. Кручу головой: где эта девушка, не за спиной ли у меня?
И тут замечаю, что у самого моего носа, такого сверхчувствительного, — кусты цветущей сирени.
Вот олух! Кто же это выбирает такой нехарактерный запах в весенней Москве? Все равно что по запаху бензина шофёра искать в гараже.
Хожу, хожу по улочке от забора к забору. Сиренью пахнет повсюду, но едва ли от веточки в руках девушки.
Как быть? Присаживаюсь на лавочку подумать. Вот тут и должно сказаться моё человечье превосходство. Собака лишена такой возможности — она ничего не придумает, потеряв след.
Возвращаюсь к калитке своего дома, где впервые увидел ту девушку. Сиренью ещё пахнет — улавливаю. Теперь мне нужно понять букет, какие запахи сочетаются с сиренью?
Анилиновый запах крема для туфель. Подойдёт!
Запах мокрых волос. Свежий запах здорового, чисто вымытого тела. Видимо, купалась моя девушка. Недаром показалась такой чистенькой, беленькой с первого взгляда. Очень слабый запах хлора. Возможно, в плавательном бассейне была. Как будто все правильно: сирень, анилин, мокрые волосы, хлор встречаются вместе — неразрывный букет.
Иду неторопливо, наклоняясь через каждые двадцать шагов. Волосы и хлор ведут меня за угол мимо кустов сирени, переводят через улицу наискось в промтоварный магазин. Ну конечно, девушка не могла же пройти мимо магазина! Но внутри её нет, не задержалась, не нашла ничего привлекательного А вот и лепесточки сирени у прилавка — тут она постояла, вискозой любовалась. Ничего не взяла, но пропиталась запахом магазина: пыльным сукном, потной одеждой.
Магазин + хлор + мокрые волосы + анилин + сирень…
Пять примет ведут меня в соседний переулок. Прохожу домик прошлого века с кариатидами и современный из стеклобетона, далее стандартные пятиэтажные корпуса без лифта.
Стоп! Запахи исчезли. Девушка вошла в ворота.
Ищу их в проходном дворе. Кажется, в это парадное. Лестница, возмутительно пропахшая кошками. Мой новый нос нервозно относится к кошачьему запаху, выделяет его где надо и где не надо. Вот эта дверь как будто пахнет сиренью. Позвонить, что ли?
Ну конечно, открывает та самая девушка, олицетворение чистоты. На волосах косыночка, прядки над ушами ещё мокрые, в руках сирень, не успела поставить в вазу. Что бы ей сказать, почему я звонил?
— Простите, Ивановы здесь живут? (Не придумал фамилию пооригинальнее.)
— Я Иванова. (Вот так совпадение!)
— Наташа Иванова нужна мне. (Тоже не слишком оригинально. В моем поколении половина девушек — Наташи, вторая половина — Марины.)
— Я Наташа Иванова.
Судьба!
— Нет, вы не та Наташа, — говорю. — Вы гораздо симпатичнее.
После этой удачной слежки я храбро направился к моему майору и предложил использовать в деле мои новые способности.
— Хорошо, — сказал он. — Подберу дело попроще.
В течение следующего месяца мой нос наполняли преимущественно два запаха: водки и крови.
Дела “попроще” были на редкость однообразны. Все они сводились к двум вариантам.
Вариант первый: дело было вечером, делать было нечего. Вышел Вася на улицу, встретил Вову. Чем заняться? Выпить, что же ещё? Пошли в магазин, у входа познакомились с Витей (Виталькой или Валеркой), сложились по рублю, раздавили одну на троих. Показалось мало: вывернули карманы, посчитали мелочь, бутылки сдали, раздавили ещё одну на троих, показалось мало. Набрали на третью. Тут Вася окосел, свалился в канаву и заснул, а Вова с Витей (Виталькой, Валеркой) завели задушевный разговор о взаимном уважении. И что-то там было не так, пустая бутылка под рукой, Витя размахнулся…
— Гражданин начальник, поверьте, не помню ничего. Затмение нашло. Полный провал, невменяемое состояние. Не помню, что бил, не помню, что убежал. А может, и не я вовсе, может, это приятель его стукнул, а на меня сваливает.
Вариант второй: дело было вечером, делать было нечего. Вышел Вася на улицу, встретил Вову. Что делать? Выпить, конечно Пошли в магазин, там у дверей познакомились с Витей (Виталькой, Валеркой), сложились, раздавили одну на троих, показалось мало. Сложились ещё раз — мало. Карманы вывернули — нет ничего. “Ребята, — сказал тогда Валерка (или Витя), — да что же мы, не мужчины, что ли? На бутылку раздобыть не можем. Аида в соседний переулок… Гражданочка, позвольте вашу сумочку тихо, без шума… Ах, ты ещё вопить вздумала? Бутылка в руке, голову сама подставила, дурёха…”
— Гражданин начальник, поверьте, не помню ничего, честное слово! Затмение нашло, сплошной туман. Невменяемое состояние, у меня бывает такое. А вы уверены, что это я ударил? Может, другой кто из этих типчиков? Алкоголики, пропащий народ. Шныряют перед магазином, ищут, с кем бы раздавить на троих…
Вариант первый, вариант второй, вариант первый, вариант второй. И так целый месяц — весь июнь.
Я уже подумывал, чтобы прекратить опыты с моим двенадцатым обонятельным Я, исподволь подыскивал объекты для тринадцатого.
Но вот однажды майор сказал мне как бы мимоходом:
— Какие планы у тебя на лето? Попутешествовать не хочется?
Я сказал, что вообще люблю путешествовать, в особенности пешком, с рюкзаком за плечами.
— А как насчёт самолёта?
— Самолёт нравится меньше. Это что-то вроде заоблачного метро. Вошёл на остановке, вышел на следующей, по дороге смотреть не на что.
— Жаль, жаль! А я как раз хотел предложить тебе самолёт. Пароходом плыть долго, больше недели, и с визами возня.
— Визы? За границу, что ли?
— Догадливый ты стал до невозможности. Речь о Канаде, о Всемирной выставке. Незадача у них там — исчезли картины, хорошие полотна, наши в том числе, из Эрмитажа привезённые. Что-то сами они не сумели разобраться. Вот я и предложил нашему генералу послать тебя. Если ты, конечно, согласишься на самолёт… для экономии времени. Обратно можешь плыть, если очень захочется.
Как в воду глядел майор. Угадал на мою голову.
ГЛАВА 3
Сирень, сирень, сирень отчётливо ощущается до поворота. Ещё сильнее за углом. И с каждым шагом все гуще запах. Сирень оглушает, подавляет, забивает все запахи. Кручу головой: где эта девушка, не за спиной ли у меня?
И тут замечаю, что у самого моего носа, такого сверхчувствительного, — кусты цветущей сирени.
Вот олух! Кто же это выбирает такой нехарактерный запах в весенней Москве? Все равно что по запаху бензина шофёра искать в гараже.
Хожу, хожу по улочке от забора к забору. Сиренью пахнет повсюду, но едва ли от веточки в руках девушки.
Как быть? Присаживаюсь на лавочку подумать. Вот тут и должно сказаться моё человечье превосходство. Собака лишена такой возможности — она ничего не придумает, потеряв след.
Возвращаюсь к калитке своего дома, где впервые увидел ту девушку. Сиренью ещё пахнет — улавливаю. Теперь мне нужно понять букет, какие запахи сочетаются с сиренью?
Анилиновый запах крема для туфель. Подойдёт!
Запах мокрых волос. Свежий запах здорового, чисто вымытого тела. Видимо, купалась моя девушка. Недаром показалась такой чистенькой, беленькой с первого взгляда. Очень слабый запах хлора. Возможно, в плавательном бассейне была. Как будто все правильно: сирень, анилин, мокрые волосы, хлор встречаются вместе — неразрывный букет.
Иду неторопливо, наклоняясь через каждые двадцать шагов. Волосы и хлор ведут меня за угол мимо кустов сирени, переводят через улицу наискось в промтоварный магазин. Ну конечно, девушка не могла же пройти мимо магазина! Но внутри её нет, не задержалась, не нашла ничего привлекательного А вот и лепесточки сирени у прилавка — тут она постояла, вискозой любовалась. Ничего не взяла, но пропиталась запахом магазина: пыльным сукном, потной одеждой.
Магазин + хлор + мокрые волосы + анилин + сирень…
Пять примет ведут меня в соседний переулок. Прохожу домик прошлого века с кариатидами и современный из стеклобетона, далее стандартные пятиэтажные корпуса без лифта.
Стоп! Запахи исчезли. Девушка вошла в ворота.
Ищу их в проходном дворе. Кажется, в это парадное. Лестница, возмутительно пропахшая кошками. Мой новый нос нервозно относится к кошачьему запаху, выделяет его где надо и где не надо. Вот эта дверь как будто пахнет сиренью. Позвонить, что ли?
Ну конечно, открывает та самая девушка, олицетворение чистоты. На волосах косыночка, прядки над ушами ещё мокрые, в руках сирень, не успела поставить в вазу. Что бы ей сказать, почему я звонил?
— Простите, Ивановы здесь живут? (Не придумал фамилию пооригинальнее.)
— Я Иванова. (Вот так совпадение!)
— Наташа Иванова нужна мне. (Тоже не слишком оригинально. В моем поколении половина девушек — Наташи, вторая половина — Марины.)
— Я Наташа Иванова.
Судьба!
— Нет, вы не та Наташа, — говорю. — Вы гораздо симпатичнее.
После этой удачной слежки я храбро направился к моему майору и предложил использовать в деле мои новые способности.
— Хорошо, — сказал он. — Подберу дело попроще.
В течение следующего месяца мой нос наполняли преимущественно два запаха: водки и крови.
Дела “попроще” были на редкость однообразны. Все они сводились к двум вариантам.
Вариант первый: дело было вечером, делать было нечего. Вышел Вася на улицу, встретил Вову. Чем заняться? Выпить, что же ещё? Пошли в магазин, у входа познакомились с Витей (Виталькой или Валеркой), сложились по рублю, раздавили одну на троих. Показалось мало: вывернули карманы, посчитали мелочь, бутылки сдали, раздавили ещё одну на троих, показалось мало. Набрали на третью. Тут Вася окосел, свалился в канаву и заснул, а Вова с Витей (Виталькой, Валеркой) завели задушевный разговор о взаимном уважении. И что-то там было не так, пустая бутылка под рукой, Витя размахнулся…
— Гражданин начальник, поверьте, не помню ничего. Затмение нашло. Полный провал, невменяемое состояние. Не помню, что бил, не помню, что убежал. А может, и не я вовсе, может, это приятель его стукнул, а на меня сваливает.
Вариант второй: дело было вечером, делать было нечего. Вышел Вася на улицу, встретил Вову. Что делать? Выпить, конечно Пошли в магазин, там у дверей познакомились с Витей (Виталькой, Валеркой), сложились, раздавили одну на троих, показалось мало. Сложились ещё раз — мало. Карманы вывернули — нет ничего. “Ребята, — сказал тогда Валерка (или Витя), — да что же мы, не мужчины, что ли? На бутылку раздобыть не можем. Аида в соседний переулок… Гражданочка, позвольте вашу сумочку тихо, без шума… Ах, ты ещё вопить вздумала? Бутылка в руке, голову сама подставила, дурёха…”
— Гражданин начальник, поверьте, не помню ничего, честное слово! Затмение нашло, сплошной туман. Невменяемое состояние, у меня бывает такое. А вы уверены, что это я ударил? Может, другой кто из этих типчиков? Алкоголики, пропащий народ. Шныряют перед магазином, ищут, с кем бы раздавить на троих…
Вариант первый, вариант второй, вариант первый, вариант второй. И так целый месяц — весь июнь.
Я уже подумывал, чтобы прекратить опыты с моим двенадцатым обонятельным Я, исподволь подыскивал объекты для тринадцатого.
Но вот однажды майор сказал мне как бы мимоходом:
— Какие планы у тебя на лето? Попутешествовать не хочется?
Я сказал, что вообще люблю путешествовать, в особенности пешком, с рюкзаком за плечами.
— А как насчёт самолёта?
— Самолёт нравится меньше. Это что-то вроде заоблачного метро. Вошёл на остановке, вышел на следующей, по дороге смотреть не на что.
— Жаль, жаль! А я как раз хотел предложить тебе самолёт. Пароходом плыть долго, больше недели, и с визами возня.
— Визы? За границу, что ли?
— Догадливый ты стал до невозможности. Речь о Канаде, о Всемирной выставке. Незадача у них там — исчезли картины, хорошие полотна, наши в том числе, из Эрмитажа привезённые. Что-то сами они не сумели разобраться. Вот я и предложил нашему генералу послать тебя. Если ты, конечно, согласишься на самолёт… для экономии времени. Обратно можешь плыть, если очень захочется.
Как в воду глядел майор. Угадал на мою голову.
ГЛАВА 3
Не так давно, ещё в дни моего детства, путешествие за океан действительно было большим путешествием: надо было ехать и ехать по разным странам, пересекая границы, опутанные колючей проволокой; плыть и плыть по шумному океану, страдая от морской болезни, ждать и ждать дни и часы, когда наконец встанут из-за горизонта голубоватые силуэты строений другого мира.
А ныне граница находится под Москвой, на Шереметьевском аэродроме. Подъезжаешь туда на автобусе меньше чем за час от центра, заполняешь декларацию о том, что не везёшь с собой ничего недозволенного: ни золота, ни драгоценностей, ни водки, ни закуски. А затем парни в зелёных фуражках выпускают тебя из Советского Союза.
Ёмкое чрево “Ту-114” поглощает меня. В чреве кресла в белых чехлах, по шести в ряд. На моё счастье, мне достаётся крайнее — у круглого иллюминатора. Зажигается надпись: “Просьба не курить. Пристегнуться ремнями”. Моторы начинают реветь… и ревут десять часов подряд.
Почти над самым “Шереметьевом” входим в облака. За окном сверкает мир ослепительно белых сугробов, мир туго взбитых подушек под густо-синим пологом. Мир этот красив, незапятнанно чист, даже разнообразен по формам, но слишком одинаков для всей планеты.
Летим над Прибалтикой. Сугробы и подушки. Летим над Балтикой. Сугробы и подушки.
“Под нами Стокгольм”, — объявляет стюардесса.
Сугробы и подушки.
Сугробы над Швецией, сугробы над Норвегией. Как мне писать отныне в анкетах: был я или не был в Скандинавии?
Над Атлантическим океаном сугробы и подушки.
В современном самолёте есть что-то восхитительное и возмутительное одновременно. Он облегчает путешествие и отменяет путешествие. Я лечу по путям древних викингов, Эрика Рыжего и Кабота. Их героический путь я проделал, не видя пути. Пересекаю океан — океана не вижу.
Где-то уже часа через три в горном сверкающем мире появляются промоины. В них видно нечто морщинистое, сизое или синеватое, напоминающее искусственную кожу — ледерин. Если старательно присматриваться, замечаешь, что морщины перемещаются, — это пенные гребни океанских валов. Ледерин показывают вместо океана.
Судна ни одного, ни разу на тысячи километров. Пустовата ещё наша планета. Стюардесса объявляет: “Справа по борту Гренландия”. Страна эскимосов, Нансена, Рокуэлла Кента, величайший в мире остров с величайшим ледником: утёсы, фиорды, ледопады, айсберги, бездонные трещины…
Мы видим что-то коричневое с белыми вмятинами.
Наконец на восьмом часу полёта морщинистая кожа сменяется глухой синевой. Американский континент!
Он весь в реках и озёрах. Реки как бы выложены фольгой — серебристые ленты вьются на синем фоне. А одна лента широченная и почему-то не серебряная, а латунная. Это река Св.Лаврентия.
Снижаемся. Сосём конфеты, но в ушах всё равно больно. Уже видны прямые просеки в лесах и на перекрёстках посёлки, похожие не на села, а на топографические знаки. Блошиные автомобильчики резво катятся по прямым дорогам. И, хотя у нас все это выглядит именно так же, я смотрю с жадным любопытством, ибо посёлки, дороги и автомобильчики чужеземные, американские.
А потом под крыло подлезают кварталы, кварталы, кварталы пятиэтажных кирпичных домов, толчок — и самолёт катится по бетонной дорожке, такой же, как на всех других аэродромах.
Но это другой материк. Это Новый Свет, это Канада.
А какая она, Канада?
Человек, побывавший за океаном, вынужден в каждом обществе снова и снова пересказывать свои впечатления. В сущности, мне не надо бы рассказывать, я в Канаде пробыл несколько дней. Я не могу делать доклад о стране, могу изложить только поверхностные впечатления: что бросается в глаза свежему человеку, прибывшему из Москвы.
Цвет прежде всего. В моих глазах каждая страна, где я был, имеет свои цвета. Югославия — красно-бело-синяя, как её национальный флаг: белые дома с красной черепицей у очень синего моря. Германия — серая. Это цвет цемента: цементом там обмазывают дома, как у нас извёсткой. И этот цвет копоти: застарелая копоть толстым слоем лежит на саксонском известняке, а счищать её нельзя — известняк мягкий, лепнина будет обдираться при чистке.
Так вот, Канада пёстрая, броско-пёстрая, глянцевито-пёстрая, как обложка двенадцатицентового комикса. Пёстрые машины на улицах, пёстрые витрины, ярко выкрашенные дома, крылечки одного цвета, стены другого. Кирпичные стены нередко красят масляной краской. Но больше всего пестроты вносят рекламы, днём красочные, ночью огненные, вспыхивающие, крутящиеся. Иллюминация каждый вечер на торговой улице Сен-Катрин.
Почему такая яркость? Да от конкуренции. На одной улице два десятка обувных магазинов — надо, чтобы мой бросился в глаза покупателю. Нередко рядышком друг против друга заправочные станции конкурирующих фирм. Вот они и кричат красками: “Ко мне заверни, ко мне!” Сверкает жёлтая ракушка “Шелл”, красная звезда “Тексако”, “ВС” на синем фоне, красные буквы “ЭССО”. Кто ярче, кто громче, кто бросится в глаза!
Запомнились дороги и особенно пространственные развязки — пересечения дорог в три этажа. Развязки-то есть и у нас — классические клеверные листки. Но листки, такие изящные в плане, на местности плоски, все их завитки лежат на зелёных откосах. Там попадались нам развязки на эстакадах, этакие бетонные астры, вознесённые над домами и рельсами. И пёстрые машины льются по ним, выписывая плавные кривые, одни на уровне третьего этажа, другие на пятом, седьмом. И как они там находят, куда надо развернуться, это тайна водителей.
И небоскрёбы запомнились: розовые и серые утёсы, врезанные в небо. В Монреале их не так много, десятка полтора, не выше нашего университета, много ниже Останкинской башни. Их немного, но городу они необходимы, без них у Монреаля нет силуэта. От многих людей я слыхал, что небоскрёбы их подавляют, душат, давят. Присоединиться не могу. Меня небоскрёбы бодрят, в меня они вселяют гордость, уважение к человеку, который этакие махины сумел поднять. И незачем считать их достижением капитализма — это достижение мастеров, инженеров и рабочих.
Но вот что бросается в глаза: в наших высотных домах по преимуществу квартиры и министерства. У нас самое обширное в мире хозяйство, управление этим хозяйством требует ёмких зданий. Там в небоскрёбах — дорогие гостиницы, страховые компании и банки. Газеты могут сколько угодно трепаться о демократии, а архитектура сама говорит: главное-то — деньги, банки всех выше.
И как не вспомнить, что в Канаде правительство находится в Оттаве, тихом городке, седьмом по количеству населения. Правительство тихо заседает в провинции, а жизнь — в Монреале, Ванкувере, Торонто — в центрах торговли и финансов.
Я думаю, что банки иногда нарочно строят здания повыше без особенной надобности, только для внушительности, для престижа. Без престижа нет кредита, нет доверия. А как создаётся престиж? По видимой, весомой собственности, по убедительной недвижимости. Не только банки, но и маленькие торговцы стараются прихвастнуть собственностью. Собственный дом, собственная квартира — марка солидности. Я видел дома, раскрашенные в три краски. Владелец каждого крылечка старался продемонстрировать свою независимость. Почти повсеместный обычай: по фасаду вьются лестницы, ведущие на второй этаж. Жители второго этажа хотят иметь собственные квартиры с собственным входом, даже если для этого нужно зимой карабкаться по обледенелым ступеням.
Сам я жил на главной улице номер 1980. Нет, не так уж далеко от центра, примерно на уровне Садового кольца. Но там принято нумеровать не дома, а двери. У меня была дверь номер 1980. Так адрес выглядит солиднее, как будто бы собственный дом.
В Вестмаунте, районе коттеджей, самом богатом в Монреале, тихом и пустынном городке, где по улицам скачут белки и прохожих не бывает, потому что, выходя из двери, люди садятся сразу в машину, я видел дом, распиленный пополам. Его владелец был самым богатым человеком в городе, а когда он умер, некому было продать дом. Половину же никто не хотел купить — несолидно быть владельцем половины дома. Пришлось распилить здание и сделать проход между половинками, чтобы каждый из полупокупателей мог считать себя независимым владельцем. Собственность — идеал, собственность — пьедестал, и люди положительные стремятся к собственности.
Важно накопить деньги, а деньги не пахнут. Все равно, откуда они пришли. Где-то за городом у большой дороги я увидел щит с броской надписью: “Продаются черви и лягушки”. Нет, не голодающим, конечно. Местность озёрная, в озёрах водится форель, на уикэнд приезжают любители рыбной ловли; червей копать им неохота, есть спрос на наживку. И некий предприимчивый делец организовал массовый сбор червяка. Червями деньги его не пахнут.
Был бы спрос — предложение будет. Важно, чтобы деньги платили. Потрясли меня, как и всех приезжающих, характерные для англосаксов магазинчики “Страна шутки”; я бы перевёл: “Магазин пособий для хулиганства”. Здесь можно купить резиновую змею, толстую, серую, гибкую, совсем как настоящую, и положить её в постель своей старшей сестре или тёте. Можно купить бляхи с ругательствами или угрозами: “Берегись, сегодня мафия убьёт тебя!” Можно купить для подарка конфетную коробку, из которой выскакивает мышь на пружинке (“Ух ты, как завизжит именинница!”). Или порошок, который превратит суп соседа в кровавую жижу. Или столовый прибор для худеющих: дырявая ложка, беззубая вилка, сломанный нож. Маски — уродливые, с язвами, красноглазые, страшные; маленький братишка разревётся обязательно. Неприличные надписи, неприличные картинки. Непишущие ручки, незажигающиеся спички…
Мальчишки развлекаются нарисованными драками, машут игрушечными ружьями, юноши дерутся всерьёз и покупают серьёзное оружие в любом магазине оружия по сходной цене. Пистолет стоит Дешевле, чем визит к врачу.
Пистолет стоит дёшево, и деньги не пахнут, и фильмы прославляют риск…
На задворках моего дома с дверью номер 1980 был небольшой бассейн, бетонированная яма, достаточно глубокая, чтобы можно было утонуть в ней. Бассейн огорожен не был, а у ступенек стояла доска с надписью: “Плавайте на собственный риск”. Для меня это было нечто странное. Я бы этот бассейн огородил, или засыпал, или поставил бы дежурного спасателя, или хотя бы вывесил плакат с чёткой надписью: “Купаться воспрещается. За нарушение виновные будут привлекаться к ответственности с наложением штрафа”. Я говорил об этом своим канадским знакомым, они пожимали плечами. С их точки зрения, все было “олл райт”. Людей предупредили, дальше они сами решают: рисковать или нет? И я подумал, что таков стиль жизни на Западе. Ты живёшь на свой риск. Добываешь деньги как угодно и где угодно. Если попадёшься на недозволенном — это твой риск. Работаешь сколько угодно. Если надорвёшься и заболеешь — это твой риск. Развлекаешься, как угодно, покупаешь любые игрушки, даже огнеопасные. Если попадёшь пулей в чужую голову — это твой риск. А также риск того, который не сумел сберечь свою голову, подставил её под пулю. Каждый плавает на свой риск.
С джентльменами, решившими рисковать, вскоре мне пришлось встретиться.
Все это я рассказываю, забегая вперёд: я складываю впечатления первого дня и последующих. Конечно, мне не дали возможности целую неделю фланировать по Сен-Катрин, сравнивая витрины. Прямо из аэропорта меня повезли в гостиницу и в тот же день — на место преступления.
Самолёт покинул Москву в 11 утра и приземлился в Канаде в 2 часа дня после десятичасового перелёта. Арифметическая неувязка за счёт разницы во времени. К пяти часам по американскому времени спать хотелось неудержимо (мой организм ощущал полночь), но опытные люди предупредили меня, что в первый день надо перетерпеть. Иначе все пойдёт кувырком: выспишься вечером, ночью будешь бродить по комнате, после обеда опять захочешь спать. И я перетерпел, в первые сутки устал до потери сознания, спал как убитый и вошёл в чужой ритм.
Итак, в полночь по-московски, в пять вечера по-монреальски, ко мне в гостиницу явились полицейские инспекторы, чтобы ввести меня в курс дела. Их было двое: мистер Джереми и мистер Кэйвун. Мистер Джереми — долговязый, костистый и мрачный. Казалось, его долго коптили над дымным костром и провялили насквозь, не оставили ни капли жира. Глядя на его тёмное лицо, гораздо темнее, чем мундир, я задумался, откуда он родом. И, предупреждая неуместные вопросы, Джереми сообщил, что он англо-канадец. В Канаде очень обращают внимание на происхождение; национальные группы держатся компактно. В Монреале есть районы французские, английские, итальянские. И местный житель, представляясь, обязательно отметит, что он франко-канадец, итало-канадец, испано-канадец. Англо-канадцы, как правило, более привилегированные и обеспеченные. В Монреале 60 процентов франко-канадцев, но из трех университетов два английских и только один французский.
А мистер Кэйвун был украино-канадец (Кавун — его природная фамилия). Украинцы, преимущественно потомки переселенцев из Львовщины и Волыни, — четвёртая по количеству населения национальная прослойка в Канаде. Кэйвун традиционно брил голову, носил запорожские усы и говорил на чудесном певучем украинском языке, перемежая речь неуместными англицизмами:
— У моей дочки чоловик маэ малэнький шоп та йидальню. Та хиба ж це бизнес у нашем дистрикте. Голодранци, незаможники. Такий бе-рэ пиво та хотдогс (“хот-догс” — горячие собаки. Почему-то так называются маленькие сосиски). Та сидаэ цилий динь.
Втроём мы тут же направились на выставку — на место преступления. Но о выставке я рассказывать не буду, потому что рассказывать надо слишком много и это далеко уведёт в сторону. Выставка — это же не Канада, это нечто искусственное. Более того: Всемирная выставка не давала представления обо всём мире. Там можно было узнать только, как хочет выглядеть в глазах мира каждая страна.
И ещё я узнал на выставке, как тяжко живётся архитекторам, как стесняет их извечная необходимость обязательно делать в каждом доме двери, ряды окон, плоские этажи. Понял, как тяжко приходится зодчим, которые пишут свои каменные поэмы считанным количеством неизбежных каменных слов.
Но на ЭКСПО оконно-этажные догмы были не обязательны. Твори как вздумается! Раззудись, рука!
У американцев павильон и виде ячеистого шара, этакий стрекозиный глаз высотой в двенадцать этажей. У мексиканцев — раковина с рогами, У Канады — пирамида, поставленная на острую вершину. Павильон деревообделочников — в виде ёлок зелёных, жёрдочки вертикальные, жёрдочки горизонтальные, кубы, треугольники, болт с гайкой, палатка, труба. Дом будущего, сложенный из кубиков; каждый кубик — квартира. Похож на соты или на аул в Дагестане, где сакли лепятся по склону горы. И все это увито монорельсом, мелькают в воздухе вертолетики с прозрачными хвостами, грохочут ревущие “ховеркрафт” — суда на воздушной подушке… Шумно. Крикливо. Пёстро.
Совсем скромно выглядел на этом фоне павильон искусства — обыкновенный павильон с колоннами у входа и нормальной очередью на полчаса. Впрочем, и там нашлось чему удивляться.
Удивляла экспозиция. В первый момент казалось, что устроители расставили экспонаты кое-как, как пришлось, до сортировки руки не дошли. Рядом висели нежные мадонны эпохи Возрождения, угловатые, с яйцеобразными ликами красавицы модернистов, тут же стояли хищные, с покатыми лбами ацтекские идолы и соломенные чучела из Гвинеи — очень выразительные чучела, сплетённые из бамбуковых стеблей, например соломенная мать с соломенным ребёнком. И так в каждом зале: старина, классика, экзотика, абстракции… Как оказалось, устроители выставки решили подчеркнуть извечность человеческих чувств и свойств и расставили экспонаты не по эпохам, как мы привыкли, а по темам: “Любовь”, “Материнство”, “Труд”, “Бунт”. Дескать, люди были людьми во все эпохи, всегда любили, всегда трудились и всегда бунтовали. Излюбленный мотив западной пропаганды: так было, так будет и незачем тужиться, стараться что-то менять. Но само искусство решительно протестовало против идеи извечности. Не было сходства между соломой и мрамором. Не видел я мадонн в гвинейском плетении.
И ещё удивляло обилие полиции. Так привыкли мы к музейной сонной тишине, к старушкам-пенсионеркам, дремлющим в углу зала среди драгоценных реликвий. Тут в каждом зале бродили три-четыре молодых охранителя в мышиных мундирах. Стоило вам остановиться у картины, сразу двое устремлялись с двух сторон с насторожённым взором. Я спросил, не связана ли усиленная охрана с кражей. Нет, ответили мне, стража и раньше была не меньше. Но вот не уследили…
Для моего нового носа экспонаты ещё и пахли по-разному. Ароматы мира были собраны для меня в этом музее. Горячей, сухой пустыней пахли египетские статуэтки, благородные греческие статуи — оливковым маслом, а римские — луком и молодым, недобродившим вином, кислятиной, чуть ли не уксусом. Копотью и лампадным маслом тянуло от византийских икон, а от безглазых готических статуй — золой и запёкшейся кровью. Уверяю вас — кровью, уж я — то в угрозыске научился различать этот запах. Но роскошнее всего был букет гвинейских чучел: запах болотной прели, пряных цветов, бананов и ещё каких-то неведомых мне фруктов и острый запах звериного пота. Подогретая парфюмерная лавка! Духи, пролитые на печь.
А в каком-то углу на меня повеяло чем-то очень и очень знакомым: вроде бы холодной сыростью, резким ветром, сдувающим пар с дымящейся на морозе реки. Я поднял глаза. Ну конечно, полотно из Эрмитажа, Тицианова “Магдалина” с опухшими от слез щеками, впитавшая запах Невы.
Мистер Кэйвун дёргал меня за рукав:
— Та пийдемо. Побачим цей закуток, иде був криминал.
— Я попробую сам найти, — сказал я.
Горячая пыль пустыни. Маслины и лук. Томатный соус с перцем. Тропические фрукты. Туман с привкусом серного дыма. Морская соль. Сырой ветер с реки.
— Тут она висела?
— Ну це не диво, — сказал украино-канадец, несколько озадаченный. — Пустый закуток, як же не бачить. Куда втикло це малювання — тзет из тзе квешен.
“Куда втикло?” Действительно, всю Канаду не обойдёшь, принюхиваясь. Чем я мог помочь? Мог, в лучшем случае, проследить, каким путём выносили картину. Мог выявить при этом сопутствующие невскому ветру запахи. Может быть, они укажут на кого-либо из служителей, помогавших ворам.
Первая ниточка — запах зимней Невы у Зимнего дворца.
Пахнет ли Невой дверь из этого зала, лестница, вестибюль, портал с колоннами?
Нет. Картины выносили не через главный вход.
Пахнут ли Невой окна?
Нет. Картины выносили не через окна.
Загадка для классического детектива: преступление в запертой комнате. Как ушёл преступник, если не через дверь и не через окно?
Проще предположить, что ушёл обычным путём, а запах выветрился.
Снова вернулся я к месту происшествия, попробовал составить ароматический букет. Чем пахло в углу, где висела картина?
Запах краски, запах полотна, запах сухого дерева — он присущ всем картинам. Запах речной свежести присущ всем картинам из Эрмитажа. Что ещё можно различить?
А ныне граница находится под Москвой, на Шереметьевском аэродроме. Подъезжаешь туда на автобусе меньше чем за час от центра, заполняешь декларацию о том, что не везёшь с собой ничего недозволенного: ни золота, ни драгоценностей, ни водки, ни закуски. А затем парни в зелёных фуражках выпускают тебя из Советского Союза.
Ёмкое чрево “Ту-114” поглощает меня. В чреве кресла в белых чехлах, по шести в ряд. На моё счастье, мне достаётся крайнее — у круглого иллюминатора. Зажигается надпись: “Просьба не курить. Пристегнуться ремнями”. Моторы начинают реветь… и ревут десять часов подряд.
Почти над самым “Шереметьевом” входим в облака. За окном сверкает мир ослепительно белых сугробов, мир туго взбитых подушек под густо-синим пологом. Мир этот красив, незапятнанно чист, даже разнообразен по формам, но слишком одинаков для всей планеты.
Летим над Прибалтикой. Сугробы и подушки. Летим над Балтикой. Сугробы и подушки.
“Под нами Стокгольм”, — объявляет стюардесса.
Сугробы и подушки.
Сугробы над Швецией, сугробы над Норвегией. Как мне писать отныне в анкетах: был я или не был в Скандинавии?
Над Атлантическим океаном сугробы и подушки.
В современном самолёте есть что-то восхитительное и возмутительное одновременно. Он облегчает путешествие и отменяет путешествие. Я лечу по путям древних викингов, Эрика Рыжего и Кабота. Их героический путь я проделал, не видя пути. Пересекаю океан — океана не вижу.
Где-то уже часа через три в горном сверкающем мире появляются промоины. В них видно нечто морщинистое, сизое или синеватое, напоминающее искусственную кожу — ледерин. Если старательно присматриваться, замечаешь, что морщины перемещаются, — это пенные гребни океанских валов. Ледерин показывают вместо океана.
Судна ни одного, ни разу на тысячи километров. Пустовата ещё наша планета. Стюардесса объявляет: “Справа по борту Гренландия”. Страна эскимосов, Нансена, Рокуэлла Кента, величайший в мире остров с величайшим ледником: утёсы, фиорды, ледопады, айсберги, бездонные трещины…
Мы видим что-то коричневое с белыми вмятинами.
Наконец на восьмом часу полёта морщинистая кожа сменяется глухой синевой. Американский континент!
Он весь в реках и озёрах. Реки как бы выложены фольгой — серебристые ленты вьются на синем фоне. А одна лента широченная и почему-то не серебряная, а латунная. Это река Св.Лаврентия.
Снижаемся. Сосём конфеты, но в ушах всё равно больно. Уже видны прямые просеки в лесах и на перекрёстках посёлки, похожие не на села, а на топографические знаки. Блошиные автомобильчики резво катятся по прямым дорогам. И, хотя у нас все это выглядит именно так же, я смотрю с жадным любопытством, ибо посёлки, дороги и автомобильчики чужеземные, американские.
А потом под крыло подлезают кварталы, кварталы, кварталы пятиэтажных кирпичных домов, толчок — и самолёт катится по бетонной дорожке, такой же, как на всех других аэродромах.
Но это другой материк. Это Новый Свет, это Канада.
А какая она, Канада?
Человек, побывавший за океаном, вынужден в каждом обществе снова и снова пересказывать свои впечатления. В сущности, мне не надо бы рассказывать, я в Канаде пробыл несколько дней. Я не могу делать доклад о стране, могу изложить только поверхностные впечатления: что бросается в глаза свежему человеку, прибывшему из Москвы.
Цвет прежде всего. В моих глазах каждая страна, где я был, имеет свои цвета. Югославия — красно-бело-синяя, как её национальный флаг: белые дома с красной черепицей у очень синего моря. Германия — серая. Это цвет цемента: цементом там обмазывают дома, как у нас извёсткой. И этот цвет копоти: застарелая копоть толстым слоем лежит на саксонском известняке, а счищать её нельзя — известняк мягкий, лепнина будет обдираться при чистке.
Так вот, Канада пёстрая, броско-пёстрая, глянцевито-пёстрая, как обложка двенадцатицентового комикса. Пёстрые машины на улицах, пёстрые витрины, ярко выкрашенные дома, крылечки одного цвета, стены другого. Кирпичные стены нередко красят масляной краской. Но больше всего пестроты вносят рекламы, днём красочные, ночью огненные, вспыхивающие, крутящиеся. Иллюминация каждый вечер на торговой улице Сен-Катрин.
Почему такая яркость? Да от конкуренции. На одной улице два десятка обувных магазинов — надо, чтобы мой бросился в глаза покупателю. Нередко рядышком друг против друга заправочные станции конкурирующих фирм. Вот они и кричат красками: “Ко мне заверни, ко мне!” Сверкает жёлтая ракушка “Шелл”, красная звезда “Тексако”, “ВС” на синем фоне, красные буквы “ЭССО”. Кто ярче, кто громче, кто бросится в глаза!
Запомнились дороги и особенно пространственные развязки — пересечения дорог в три этажа. Развязки-то есть и у нас — классические клеверные листки. Но листки, такие изящные в плане, на местности плоски, все их завитки лежат на зелёных откосах. Там попадались нам развязки на эстакадах, этакие бетонные астры, вознесённые над домами и рельсами. И пёстрые машины льются по ним, выписывая плавные кривые, одни на уровне третьего этажа, другие на пятом, седьмом. И как они там находят, куда надо развернуться, это тайна водителей.
И небоскрёбы запомнились: розовые и серые утёсы, врезанные в небо. В Монреале их не так много, десятка полтора, не выше нашего университета, много ниже Останкинской башни. Их немного, но городу они необходимы, без них у Монреаля нет силуэта. От многих людей я слыхал, что небоскрёбы их подавляют, душат, давят. Присоединиться не могу. Меня небоскрёбы бодрят, в меня они вселяют гордость, уважение к человеку, который этакие махины сумел поднять. И незачем считать их достижением капитализма — это достижение мастеров, инженеров и рабочих.
Но вот что бросается в глаза: в наших высотных домах по преимуществу квартиры и министерства. У нас самое обширное в мире хозяйство, управление этим хозяйством требует ёмких зданий. Там в небоскрёбах — дорогие гостиницы, страховые компании и банки. Газеты могут сколько угодно трепаться о демократии, а архитектура сама говорит: главное-то — деньги, банки всех выше.
И как не вспомнить, что в Канаде правительство находится в Оттаве, тихом городке, седьмом по количеству населения. Правительство тихо заседает в провинции, а жизнь — в Монреале, Ванкувере, Торонто — в центрах торговли и финансов.
Я думаю, что банки иногда нарочно строят здания повыше без особенной надобности, только для внушительности, для престижа. Без престижа нет кредита, нет доверия. А как создаётся престиж? По видимой, весомой собственности, по убедительной недвижимости. Не только банки, но и маленькие торговцы стараются прихвастнуть собственностью. Собственный дом, собственная квартира — марка солидности. Я видел дома, раскрашенные в три краски. Владелец каждого крылечка старался продемонстрировать свою независимость. Почти повсеместный обычай: по фасаду вьются лестницы, ведущие на второй этаж. Жители второго этажа хотят иметь собственные квартиры с собственным входом, даже если для этого нужно зимой карабкаться по обледенелым ступеням.
Сам я жил на главной улице номер 1980. Нет, не так уж далеко от центра, примерно на уровне Садового кольца. Но там принято нумеровать не дома, а двери. У меня была дверь номер 1980. Так адрес выглядит солиднее, как будто бы собственный дом.
В Вестмаунте, районе коттеджей, самом богатом в Монреале, тихом и пустынном городке, где по улицам скачут белки и прохожих не бывает, потому что, выходя из двери, люди садятся сразу в машину, я видел дом, распиленный пополам. Его владелец был самым богатым человеком в городе, а когда он умер, некому было продать дом. Половину же никто не хотел купить — несолидно быть владельцем половины дома. Пришлось распилить здание и сделать проход между половинками, чтобы каждый из полупокупателей мог считать себя независимым владельцем. Собственность — идеал, собственность — пьедестал, и люди положительные стремятся к собственности.
Важно накопить деньги, а деньги не пахнут. Все равно, откуда они пришли. Где-то за городом у большой дороги я увидел щит с броской надписью: “Продаются черви и лягушки”. Нет, не голодающим, конечно. Местность озёрная, в озёрах водится форель, на уикэнд приезжают любители рыбной ловли; червей копать им неохота, есть спрос на наживку. И некий предприимчивый делец организовал массовый сбор червяка. Червями деньги его не пахнут.
Был бы спрос — предложение будет. Важно, чтобы деньги платили. Потрясли меня, как и всех приезжающих, характерные для англосаксов магазинчики “Страна шутки”; я бы перевёл: “Магазин пособий для хулиганства”. Здесь можно купить резиновую змею, толстую, серую, гибкую, совсем как настоящую, и положить её в постель своей старшей сестре или тёте. Можно купить бляхи с ругательствами или угрозами: “Берегись, сегодня мафия убьёт тебя!” Можно купить для подарка конфетную коробку, из которой выскакивает мышь на пружинке (“Ух ты, как завизжит именинница!”). Или порошок, который превратит суп соседа в кровавую жижу. Или столовый прибор для худеющих: дырявая ложка, беззубая вилка, сломанный нож. Маски — уродливые, с язвами, красноглазые, страшные; маленький братишка разревётся обязательно. Неприличные надписи, неприличные картинки. Непишущие ручки, незажигающиеся спички…
Мальчишки развлекаются нарисованными драками, машут игрушечными ружьями, юноши дерутся всерьёз и покупают серьёзное оружие в любом магазине оружия по сходной цене. Пистолет стоит Дешевле, чем визит к врачу.
Пистолет стоит дёшево, и деньги не пахнут, и фильмы прославляют риск…
На задворках моего дома с дверью номер 1980 был небольшой бассейн, бетонированная яма, достаточно глубокая, чтобы можно было утонуть в ней. Бассейн огорожен не был, а у ступенек стояла доска с надписью: “Плавайте на собственный риск”. Для меня это было нечто странное. Я бы этот бассейн огородил, или засыпал, или поставил бы дежурного спасателя, или хотя бы вывесил плакат с чёткой надписью: “Купаться воспрещается. За нарушение виновные будут привлекаться к ответственности с наложением штрафа”. Я говорил об этом своим канадским знакомым, они пожимали плечами. С их точки зрения, все было “олл райт”. Людей предупредили, дальше они сами решают: рисковать или нет? И я подумал, что таков стиль жизни на Западе. Ты живёшь на свой риск. Добываешь деньги как угодно и где угодно. Если попадёшься на недозволенном — это твой риск. Работаешь сколько угодно. Если надорвёшься и заболеешь — это твой риск. Развлекаешься, как угодно, покупаешь любые игрушки, даже огнеопасные. Если попадёшь пулей в чужую голову — это твой риск. А также риск того, который не сумел сберечь свою голову, подставил её под пулю. Каждый плавает на свой риск.
С джентльменами, решившими рисковать, вскоре мне пришлось встретиться.
Все это я рассказываю, забегая вперёд: я складываю впечатления первого дня и последующих. Конечно, мне не дали возможности целую неделю фланировать по Сен-Катрин, сравнивая витрины. Прямо из аэропорта меня повезли в гостиницу и в тот же день — на место преступления.
Самолёт покинул Москву в 11 утра и приземлился в Канаде в 2 часа дня после десятичасового перелёта. Арифметическая неувязка за счёт разницы во времени. К пяти часам по американскому времени спать хотелось неудержимо (мой организм ощущал полночь), но опытные люди предупредили меня, что в первый день надо перетерпеть. Иначе все пойдёт кувырком: выспишься вечером, ночью будешь бродить по комнате, после обеда опять захочешь спать. И я перетерпел, в первые сутки устал до потери сознания, спал как убитый и вошёл в чужой ритм.
Итак, в полночь по-московски, в пять вечера по-монреальски, ко мне в гостиницу явились полицейские инспекторы, чтобы ввести меня в курс дела. Их было двое: мистер Джереми и мистер Кэйвун. Мистер Джереми — долговязый, костистый и мрачный. Казалось, его долго коптили над дымным костром и провялили насквозь, не оставили ни капли жира. Глядя на его тёмное лицо, гораздо темнее, чем мундир, я задумался, откуда он родом. И, предупреждая неуместные вопросы, Джереми сообщил, что он англо-канадец. В Канаде очень обращают внимание на происхождение; национальные группы держатся компактно. В Монреале есть районы французские, английские, итальянские. И местный житель, представляясь, обязательно отметит, что он франко-канадец, итало-канадец, испано-канадец. Англо-канадцы, как правило, более привилегированные и обеспеченные. В Монреале 60 процентов франко-канадцев, но из трех университетов два английских и только один французский.
А мистер Кэйвун был украино-канадец (Кавун — его природная фамилия). Украинцы, преимущественно потомки переселенцев из Львовщины и Волыни, — четвёртая по количеству населения национальная прослойка в Канаде. Кэйвун традиционно брил голову, носил запорожские усы и говорил на чудесном певучем украинском языке, перемежая речь неуместными англицизмами:
— У моей дочки чоловик маэ малэнький шоп та йидальню. Та хиба ж це бизнес у нашем дистрикте. Голодранци, незаможники. Такий бе-рэ пиво та хотдогс (“хот-догс” — горячие собаки. Почему-то так называются маленькие сосиски). Та сидаэ цилий динь.
Втроём мы тут же направились на выставку — на место преступления. Но о выставке я рассказывать не буду, потому что рассказывать надо слишком много и это далеко уведёт в сторону. Выставка — это же не Канада, это нечто искусственное. Более того: Всемирная выставка не давала представления обо всём мире. Там можно было узнать только, как хочет выглядеть в глазах мира каждая страна.
И ещё я узнал на выставке, как тяжко живётся архитекторам, как стесняет их извечная необходимость обязательно делать в каждом доме двери, ряды окон, плоские этажи. Понял, как тяжко приходится зодчим, которые пишут свои каменные поэмы считанным количеством неизбежных каменных слов.
Но на ЭКСПО оконно-этажные догмы были не обязательны. Твори как вздумается! Раззудись, рука!
У американцев павильон и виде ячеистого шара, этакий стрекозиный глаз высотой в двенадцать этажей. У мексиканцев — раковина с рогами, У Канады — пирамида, поставленная на острую вершину. Павильон деревообделочников — в виде ёлок зелёных, жёрдочки вертикальные, жёрдочки горизонтальные, кубы, треугольники, болт с гайкой, палатка, труба. Дом будущего, сложенный из кубиков; каждый кубик — квартира. Похож на соты или на аул в Дагестане, где сакли лепятся по склону горы. И все это увито монорельсом, мелькают в воздухе вертолетики с прозрачными хвостами, грохочут ревущие “ховеркрафт” — суда на воздушной подушке… Шумно. Крикливо. Пёстро.
Совсем скромно выглядел на этом фоне павильон искусства — обыкновенный павильон с колоннами у входа и нормальной очередью на полчаса. Впрочем, и там нашлось чему удивляться.
Удивляла экспозиция. В первый момент казалось, что устроители расставили экспонаты кое-как, как пришлось, до сортировки руки не дошли. Рядом висели нежные мадонны эпохи Возрождения, угловатые, с яйцеобразными ликами красавицы модернистов, тут же стояли хищные, с покатыми лбами ацтекские идолы и соломенные чучела из Гвинеи — очень выразительные чучела, сплетённые из бамбуковых стеблей, например соломенная мать с соломенным ребёнком. И так в каждом зале: старина, классика, экзотика, абстракции… Как оказалось, устроители выставки решили подчеркнуть извечность человеческих чувств и свойств и расставили экспонаты не по эпохам, как мы привыкли, а по темам: “Любовь”, “Материнство”, “Труд”, “Бунт”. Дескать, люди были людьми во все эпохи, всегда любили, всегда трудились и всегда бунтовали. Излюбленный мотив западной пропаганды: так было, так будет и незачем тужиться, стараться что-то менять. Но само искусство решительно протестовало против идеи извечности. Не было сходства между соломой и мрамором. Не видел я мадонн в гвинейском плетении.
И ещё удивляло обилие полиции. Так привыкли мы к музейной сонной тишине, к старушкам-пенсионеркам, дремлющим в углу зала среди драгоценных реликвий. Тут в каждом зале бродили три-четыре молодых охранителя в мышиных мундирах. Стоило вам остановиться у картины, сразу двое устремлялись с двух сторон с насторожённым взором. Я спросил, не связана ли усиленная охрана с кражей. Нет, ответили мне, стража и раньше была не меньше. Но вот не уследили…
Для моего нового носа экспонаты ещё и пахли по-разному. Ароматы мира были собраны для меня в этом музее. Горячей, сухой пустыней пахли египетские статуэтки, благородные греческие статуи — оливковым маслом, а римские — луком и молодым, недобродившим вином, кислятиной, чуть ли не уксусом. Копотью и лампадным маслом тянуло от византийских икон, а от безглазых готических статуй — золой и запёкшейся кровью. Уверяю вас — кровью, уж я — то в угрозыске научился различать этот запах. Но роскошнее всего был букет гвинейских чучел: запах болотной прели, пряных цветов, бананов и ещё каких-то неведомых мне фруктов и острый запах звериного пота. Подогретая парфюмерная лавка! Духи, пролитые на печь.
А в каком-то углу на меня повеяло чем-то очень и очень знакомым: вроде бы холодной сыростью, резким ветром, сдувающим пар с дымящейся на морозе реки. Я поднял глаза. Ну конечно, полотно из Эрмитажа, Тицианова “Магдалина” с опухшими от слез щеками, впитавшая запах Невы.
Мистер Кэйвун дёргал меня за рукав:
— Та пийдемо. Побачим цей закуток, иде був криминал.
— Я попробую сам найти, — сказал я.
Горячая пыль пустыни. Маслины и лук. Томатный соус с перцем. Тропические фрукты. Туман с привкусом серного дыма. Морская соль. Сырой ветер с реки.
— Тут она висела?
— Ну це не диво, — сказал украино-канадец, несколько озадаченный. — Пустый закуток, як же не бачить. Куда втикло це малювання — тзет из тзе квешен.
“Куда втикло?” Действительно, всю Канаду не обойдёшь, принюхиваясь. Чем я мог помочь? Мог, в лучшем случае, проследить, каким путём выносили картину. Мог выявить при этом сопутствующие невскому ветру запахи. Может быть, они укажут на кого-либо из служителей, помогавших ворам.
Первая ниточка — запах зимней Невы у Зимнего дворца.
Пахнет ли Невой дверь из этого зала, лестница, вестибюль, портал с колоннами?
Нет. Картины выносили не через главный вход.
Пахнут ли Невой окна?
Нет. Картины выносили не через окна.
Загадка для классического детектива: преступление в запертой комнате. Как ушёл преступник, если не через дверь и не через окно?
Проще предположить, что ушёл обычным путём, а запах выветрился.
Снова вернулся я к месту происшествия, попробовал составить ароматический букет. Чем пахло в углу, где висела картина?
Запах краски, запах полотна, запах сухого дерева — он присущ всем картинам. Запах речной свежести присущ всем картинам из Эрмитажа. Что ещё можно различить?