Страница:
– А когда высадка? – нетерпеливо спросил черноглазый Анандашвили, прикрепленный к Драме.
– Высаживаться не спешите. Задача на первый месяц – установить новую орбиту, наблюдать, как идет процесс остывания. Торопиться некуда. За месяц ни один осколок не уйдет за орбиту Нептуна, ни один не дойдет до Сатурна…, Держите связь со мной. Я буду здесь, на Ариэле. А где окажется Ариэль, узнаете по радио.
Инструктаж тянулся долго. И он не был закончен еще, когда из своей радиокабины высунула светлую головку Герта:
– Земля говорит, «ум» Далин. Будете слушать?
Это был обычный выпуск последних известий для космоса. Он передавался направленным лучом в 8 часов для Марса, в 8.30 – для Юпитера, для Сатурна – в 9. В 9.30 подходила очередь Урана. И, как три века назад, передача начиналась светлым перезвоном кремлевских курантов.
Заслышав эти родные звуки, суровые лица на экранах заулыбались смущенно и нежно. И каждому вспомнился свой дом – белые с черными заплатками березы, или зеленые с перехватами трубы бамбука, или тюльпаны над тихим каналом. Дом, сад, мать, дети, Земля, ласковая и родная!
Земля рассказывала о своих достижениях: построен новый понтонный остров юго-восточнее Гавайи. Туда, в страну вечной весны, переселяется десять тысяч школ. Орошен большой массив в Сахаре около пресного моря Чад-Конго. Соревнование садоводов в Гаарлеме. Выведена роза с человеческую голову величиной, темно-фиолетового цвета. На празднике танца чемпионкой стала испанка Лолита. Ведутся исследования на границе внутреннего ядра Земли.
И вдруг:
– …хотя ученые применяли последнюю новинку техники – «режущие» лучи, такие же, как в проекте «Коса Кроноса», попытка взять пробу не удалась. «Ум» Геологической академии Жан Брио считает, что в особых условиях внутрипланетной плазмы режущие лучи не действуют.
Далин вздрогнул, резко обернулся к селектору. Двенадцать пар глаз выжидательно смотрели на него.
А передача заканчивалась. Мелодично вызвонили куранты. Стрекотал какой-то вертолет. Вероятно, он проплывал мимо Спасской башни.
Что означала эта передача? Информацию или совет? Земля сообщала, что режущие лучи не берут ядро планеты. Значит, и ядро Урана они не сумеют раскроить сегодня? Надо ли отменить подготовленную работу и ждать, пока на Земле проверят режущие установки? Или мнение Жана Брио – это личное мнение ученого, с которым можно не считаться? И даже не в том дело, личное это мнение или не личное? Важно: прав ли он? Правда ли, что режущие лучи не берут ядро планеты? Можно ли пускать в ход сомнительную установку?
– Что скажете, «умы»? – спросил Далин.
– Так нельзя! – выкрикнул Анандашвили. – Под руку толкают!
Шесть «умов» высказались за включение режущих лучей, шесть – против. Далину приходилось решать.
Он задумался, положив курчавую, колечками, бороду на грудь.
Выжидательно молчали белые, желтые и черные лица на экранах.
– Запросим Землю, «умы», – решил Дачин. – Пошлем радио в Космическую академию. Значит, пока не надо выводить людей на ракетодром.
8
9
10
11
12
13
– Высаживаться не спешите. Задача на первый месяц – установить новую орбиту, наблюдать, как идет процесс остывания. Торопиться некуда. За месяц ни один осколок не уйдет за орбиту Нептуна, ни один не дойдет до Сатурна…, Держите связь со мной. Я буду здесь, на Ариэле. А где окажется Ариэль, узнаете по радио.
Инструктаж тянулся долго. И он не был закончен еще, когда из своей радиокабины высунула светлую головку Герта:
– Земля говорит, «ум» Далин. Будете слушать?
Это был обычный выпуск последних известий для космоса. Он передавался направленным лучом в 8 часов для Марса, в 8.30 – для Юпитера, для Сатурна – в 9. В 9.30 подходила очередь Урана. И, как три века назад, передача начиналась светлым перезвоном кремлевских курантов.
Заслышав эти родные звуки, суровые лица на экранах заулыбались смущенно и нежно. И каждому вспомнился свой дом – белые с черными заплатками березы, или зеленые с перехватами трубы бамбука, или тюльпаны над тихим каналом. Дом, сад, мать, дети, Земля, ласковая и родная!
Земля рассказывала о своих достижениях: построен новый понтонный остров юго-восточнее Гавайи. Туда, в страну вечной весны, переселяется десять тысяч школ. Орошен большой массив в Сахаре около пресного моря Чад-Конго. Соревнование садоводов в Гаарлеме. Выведена роза с человеческую голову величиной, темно-фиолетового цвета. На празднике танца чемпионкой стала испанка Лолита. Ведутся исследования на границе внутреннего ядра Земли.
И вдруг:
– …хотя ученые применяли последнюю новинку техники – «режущие» лучи, такие же, как в проекте «Коса Кроноса», попытка взять пробу не удалась. «Ум» Геологической академии Жан Брио считает, что в особых условиях внутрипланетной плазмы режущие лучи не действуют.
Далин вздрогнул, резко обернулся к селектору. Двенадцать пар глаз выжидательно смотрели на него.
А передача заканчивалась. Мелодично вызвонили куранты. Стрекотал какой-то вертолет. Вероятно, он проплывал мимо Спасской башни.
Что означала эта передача? Информацию или совет? Земля сообщала, что режущие лучи не берут ядро планеты. Значит, и ядро Урана они не сумеют раскроить сегодня? Надо ли отменить подготовленную работу и ждать, пока на Земле проверят режущие установки? Или мнение Жана Брио – это личное мнение ученого, с которым можно не считаться? И даже не в том дело, личное это мнение или не личное? Важно: прав ли он? Правда ли, что режущие лучи не берут ядро планеты? Можно ли пускать в ход сомнительную установку?
– Что скажете, «умы»? – спросил Далин.
– Так нельзя! – выкрикнул Анандашвили. – Под руку толкают!
Шесть «умов» высказались за включение режущих лучей, шесть – против. Далину приходилось решать.
Он задумался, положив курчавую, колечками, бороду на грудь.
Выжидательно молчали белые, желтые и черные лица на экранах.
– Запросим Землю, «умы», – решил Дачин. – Пошлем радио в Космическую академию. Значит, пока не надо выводить людей на ракетодром.
8
Радиостанция дала направленный луч, Герта отстучала ключом… И пошла на Землю депеша, помчалась со скоростью света: триста тысяч километров в секунду, да триста тысяч, и триста тысяч, и триста тысяч… Мир откашляться не успел, а радиограмма умчалась за миллион километров.
Но до Космической академии она должна была лететь 2 часа 32 минуты и столько же времени обратно.
Радиограмма еще не пересекла орбиту Сатурна, когда вернулся Керим и потребовал обед. Что ели за обедом радисты, осталось неизвестным. Мир не записал меню. Он уже не был уверен, что этот день войдет в историю.
К концу обеда к радистам зашел Далин. Подсел к столу, но есть отказался.
Вообще «ум» частенько заходил в свой радиосекретариат просто так, поболтать немножко, понабраться бодрости у молодежи. Так важный генерал (это Мир придумал такое сравнение) в час отдыха играет с внучком в солдатики.
Далин любил рассказывать, а радисты охотно расспрашивали его: Мир – о науке, Керим – больше о прошлом, о героическом XX веке.
– Расскажите, как все началось? Как брали Зимний дворец? Что говорили на улицах? А царя вы видели? Где был царь?
Далин отвечал, улыбаясь:
– Голубчик, у тебя все перепуталось. Я родился гораздо позже. Взятие Зимнего я видел только в кино, как и ты.
– А капиталистов? Какие они были? Обязательно толстые?
– И капиталистов почти не видел, Керим. Только из-за границы приезжали к нам, щелкали фотоаппаратами, смотрели с недоумением, почему мы без них не пропадаем. Вот пережитки капитализма были при мне, помню. Пьяных помню. Была такая забава: люди разводили этиловый спирт с водой и пили стаканами. От него был туман в голове и нарушалось торможение в мозгу. Некоторым нравилось растормаживаться, забывать осторожность и приличия, ни с чем не считаться, кроме своих настроений. Еще помню неравенство в личной собственности. Скажем, едет по улице молодец в автомашине – киб не было тогда, сами люди управляли, – а рядом идет старушка, пешком. И он не остановит машину, не посадит старушку. Ему даже в голову не придет такое. Он владелец машины, а бабушка не владелица.
– Неужели бывало подобное? – удивлялась Юна. – Так почему же бабушка не брала машину?
– Тогда не брали еще, покупали за деньги. Такие были бумажки с узорами. Их раздавали не поровну: за сложную работу побольше, за простую поменьше.
Мира больше интересовало будущее.
– Что дальше? – спрашивал он. – Вот расколем мы Уран, дальше что?
– Дальше возни с планетами будет лет на триста. Будем ждать, чтобы они остыли, выравнивать, на место отводить, менять атмосферу будем – превращать метан и аммиак в углекислый газ, азот и воду. Потом посадим растительность, чтобы насыщала воздух кислородом…
– Ну, а дальше? Благоустроим планеты, заселим…
– Дальше расколем Нептун, – отвечал «ум». – Потом – Сатурн и Юпитер. Если только у них есть твердое ядро. Это еще уточнить надо.
– А потом?
– Потом, как предлагал еще Циолковский, построим искусственные спутники из стекла и алюминия.
– Но ведь на спутниках невесомость. А детям вредна невесомость, так говорят профилактики.
(Профилактиками называли в XXIII веке врачей. Ведь им чаще приходилось предупреждать болезни, а не лечить.)
– Может быть, мы зажжем еще одно солнце: соберем темные тела в межзвездном пространстве, свалим их в одну кучу. Вы же знаете закон больших масс. Стоит только собрать достаточное количество материи, и обязательно загорится солнце.
– А потом?
…Но сегодня Мир не решался задавать свои вопросы. Нельзя было расспрашивать о завтрашних шагах, когда и сегодняшний не удался.
«Ум» сидел у стола и барабанил пальцами.
– Рыбу ловили когда-нибудь? – спросил он. – Не электричеством, не ультразвуком. На простую удочку, на живца ловили? Было такое развлечение некогда: сидишь у речки, смотришь на поплавок. Вода блестит, поплавок прыгает в бликах. Плывут по речке отражения облаков. Хорошо. И внимание занято, и забот никаких.
Керим шумно отодвинул тарелку.
– Зачем тянете время, «ум»? Не надо ждать ответа. Земля скажет: «Отложите!» Всегда спокойнее отложить. Я бы нажал кнопку, и все! Будь что будет. Такое мое мнение.
– «Будь что будет»! – горько усмехнулся Далин. – А если ничего не будет? Думать надо, Керим. А кнопку нажать силы у всякого хватит.
Керим, обиженный, тут же ушел. Придумал себе дело: проверить автоматическую сигнализацию в складе горючего. И Далин поднялся вслед за ним:
– Пойду пройдусь, Мир, проводи меня.
Но в шлюзе, где находились скафандры, он передумал, отослал молодого радиста:
– Ты извини меня, Мир, мне подумать надо. Не сердись. В другой раз пройдемся.
Мир скинул скафандр, через открытую дверь скользнул прямо в радиобудку. Девушки даже не заметили его. Они сидели в своих кабинах спиной к двери, не оборачиваясь, переговаривались между собой. Шли секунды и минуты. Сонно гудели радиоаппараты. Где-то на невообразимо далекой Земле писался ответ Далину: решалась судьба проекта.
Мир в грустной задумчивости сочинял стихи:
Считается: кнопку нажать – забава…
Но до Космической академии она должна была лететь 2 часа 32 минуты и столько же времени обратно.
Радиограмма еще не пересекла орбиту Сатурна, когда вернулся Керим и потребовал обед. Что ели за обедом радисты, осталось неизвестным. Мир не записал меню. Он уже не был уверен, что этот день войдет в историю.
К концу обеда к радистам зашел Далин. Подсел к столу, но есть отказался.
Вообще «ум» частенько заходил в свой радиосекретариат просто так, поболтать немножко, понабраться бодрости у молодежи. Так важный генерал (это Мир придумал такое сравнение) в час отдыха играет с внучком в солдатики.
Далин любил рассказывать, а радисты охотно расспрашивали его: Мир – о науке, Керим – больше о прошлом, о героическом XX веке.
– Расскажите, как все началось? Как брали Зимний дворец? Что говорили на улицах? А царя вы видели? Где был царь?
Далин отвечал, улыбаясь:
– Голубчик, у тебя все перепуталось. Я родился гораздо позже. Взятие Зимнего я видел только в кино, как и ты.
– А капиталистов? Какие они были? Обязательно толстые?
– И капиталистов почти не видел, Керим. Только из-за границы приезжали к нам, щелкали фотоаппаратами, смотрели с недоумением, почему мы без них не пропадаем. Вот пережитки капитализма были при мне, помню. Пьяных помню. Была такая забава: люди разводили этиловый спирт с водой и пили стаканами. От него был туман в голове и нарушалось торможение в мозгу. Некоторым нравилось растормаживаться, забывать осторожность и приличия, ни с чем не считаться, кроме своих настроений. Еще помню неравенство в личной собственности. Скажем, едет по улице молодец в автомашине – киб не было тогда, сами люди управляли, – а рядом идет старушка, пешком. И он не остановит машину, не посадит старушку. Ему даже в голову не придет такое. Он владелец машины, а бабушка не владелица.
– Неужели бывало подобное? – удивлялась Юна. – Так почему же бабушка не брала машину?
– Тогда не брали еще, покупали за деньги. Такие были бумажки с узорами. Их раздавали не поровну: за сложную работу побольше, за простую поменьше.
Мира больше интересовало будущее.
– Что дальше? – спрашивал он. – Вот расколем мы Уран, дальше что?
– Дальше возни с планетами будет лет на триста. Будем ждать, чтобы они остыли, выравнивать, на место отводить, менять атмосферу будем – превращать метан и аммиак в углекислый газ, азот и воду. Потом посадим растительность, чтобы насыщала воздух кислородом…
– Ну, а дальше? Благоустроим планеты, заселим…
– Дальше расколем Нептун, – отвечал «ум». – Потом – Сатурн и Юпитер. Если только у них есть твердое ядро. Это еще уточнить надо.
– А потом?
– Потом, как предлагал еще Циолковский, построим искусственные спутники из стекла и алюминия.
– Но ведь на спутниках невесомость. А детям вредна невесомость, так говорят профилактики.
(Профилактиками называли в XXIII веке врачей. Ведь им чаще приходилось предупреждать болезни, а не лечить.)
– Может быть, мы зажжем еще одно солнце: соберем темные тела в межзвездном пространстве, свалим их в одну кучу. Вы же знаете закон больших масс. Стоит только собрать достаточное количество материи, и обязательно загорится солнце.
– А потом?
…Но сегодня Мир не решался задавать свои вопросы. Нельзя было расспрашивать о завтрашних шагах, когда и сегодняшний не удался.
«Ум» сидел у стола и барабанил пальцами.
– Рыбу ловили когда-нибудь? – спросил он. – Не электричеством, не ультразвуком. На простую удочку, на живца ловили? Было такое развлечение некогда: сидишь у речки, смотришь на поплавок. Вода блестит, поплавок прыгает в бликах. Плывут по речке отражения облаков. Хорошо. И внимание занято, и забот никаких.
Керим шумно отодвинул тарелку.
– Зачем тянете время, «ум»? Не надо ждать ответа. Земля скажет: «Отложите!» Всегда спокойнее отложить. Я бы нажал кнопку, и все! Будь что будет. Такое мое мнение.
– «Будь что будет»! – горько усмехнулся Далин. – А если ничего не будет? Думать надо, Керим. А кнопку нажать силы у всякого хватит.
Керим, обиженный, тут же ушел. Придумал себе дело: проверить автоматическую сигнализацию в складе горючего. И Далин поднялся вслед за ним:
– Пойду пройдусь, Мир, проводи меня.
Но в шлюзе, где находились скафандры, он передумал, отослал молодого радиста:
– Ты извини меня, Мир, мне подумать надо. Не сердись. В другой раз пройдемся.
Мир скинул скафандр, через открытую дверь скользнул прямо в радиобудку. Девушки даже не заметили его. Они сидели в своих кабинах спиной к двери, не оборачиваясь, переговаривались между собой. Шли секунды и минуты. Сонно гудели радиоаппараты. Где-то на невообразимо далекой Земле писался ответ Далину: решалась судьба проекта.
Мир в грустной задумчивости сочинял стихи:
Считается: кнопку нажать – забава…
9
–А замечательно придумал «ум»! – сказала Юна неожиданно. – Планета Песни, планета Драмы, планета Танца. На планете Танца я бы хотела жить. Там весело будет: утром вместо зарядки пляска, перед работой – пляска, перед обедом – хоровод. И красиво: все праздничное – цветы, цветы, цветы… Кто придет в некрасивом платье, высылают с планеты прочь за безвкусицу. Как хорошо! Все создается заново. Будто ребенка растишь: вот он крохотный несмышленыш, и ты учишь его, словно из глины лепишь человечка. А тут целая планета – праздничная, нарядная, развеселая. Ты какую выберешь, Герта?
Герта тяжко вздохнула:
– Я бы хотела жить на Земле, в Швеции, где-нибудь на берегу. У нас тихо так, мирно: серое море, чайки над морем, чистенькие домики, красная черепица. Ты не осуждай меня, но я боюсь космоса, Юна. Не по-людски тут. Черное небо днем, звезды при солнце. И смерть рядом. Мне каждую ночь снится: лежит Керим в разорванном скафандре… я зажимаю дыру, а воздух выходит, выходит, просачивается…
Мир широко раскрыл глаза: «Вот так история! Герта – самая исполнительная радистка, так давно покинувшая Землю, забравшаяся на край Солнечной системы, оказывается, не любит космоса. Почему же она не возвращается домой?»
Юноша ничего не сказал, не кашлянул, предупреждая о своем присутствии. Ему и в голову не пришло, что следует предупреждать. В XXIII веке не принято было скрывать свои мысли, поэтому и слушать чужой разговор не считалось неделикатным.
– А ведь Керим не захочет жить на Земле, – заметила Юна. – Керим тишину не любит.
– Должен же он считаться и со мной, – сказала Герта даже с обидой. – Я столько ездила за ним, до самого Ариэля. А когда у нас появится маленький… Керим должен будет принять во внимание, не оставлять меня одну.
– Оставит… – отрезала Юна.
Герта почему-то испугалась.
– Только ты не говори Кериму, а то он рассердится. Я обещала идти за ним всюду-всюду, хотя бы на край света. Но я за себя обещала, не за маленького. Тогда будет другой разговор.
– А ты очень любишь Керима?
– Очень-очень-очень! – трижды, как заклинание, произнесла Герта. – Мне ничего не надо, лишь бы он был рядом. Когда его нет, я думаю только о нем… и когда он рядом, тоже о нем.
– Нет, ты не любишь его, – объявила Юна неожиданно. – Так не любят. На самом деле ты не умеешь любить. Ты большая и сильная с виду, на полголовы выше меня, а сердце у тебя, как у испуганной девочки. Ты обнимаешь, словно уцепиться хочешь, чтобы он не ушел, стоял рядом, оберегал тебя, опекал, помогал. Как будто не муж он тебе, а сторож.
К удивлению Мира. Герта почти не протестовала.
– А как же иначе? – спросила она. – Конечно, чтобы оберегал и опекал. На то и муж.
– Нет, это не любовь, – проскандировала Юна. – Когда любишь, становишься щедрым, хочешь дарить, а не получать. Я бы любила так, чтобы он до неба рос, а не приземлялся… в Швецию. Когда я люблю, я сильнее. Кажется, на руках унесу любимого. И вот я все искала такого, чтобы сердце не жалко было вырвать и под ноги ему бросить… И я нашла-нашла-нашла! – Юна уже не говорила, а декламировала, выпевала каждое слово. – Нашла здесь, на краю света, на Ариэле. Увидела человека, который играет в бильярд планетами, как древний бог лепит новые миры, дает имена новорожденным и определяет их облик на тысячи лет…
– Ты любишь «ума»? – воскликнула Герта почти с ужасом. – Но он же сверхсрочник.
– Он герой! Кто спрашивает, сколько лет герою!
Увлекшись, Юна вышла из кабины, остановилась среди комнаты. И только тут заметила Мира. Ее подвижное лицо выразило испуг, негодование, презрение. Потом она расхохоталась, громко, подчеркнуто, нарочито….
«Ты все слышал? – говорил ее смех. – И на здоровье. Тебе это не поможет».
Герта тяжко вздохнула:
– Я бы хотела жить на Земле, в Швеции, где-нибудь на берегу. У нас тихо так, мирно: серое море, чайки над морем, чистенькие домики, красная черепица. Ты не осуждай меня, но я боюсь космоса, Юна. Не по-людски тут. Черное небо днем, звезды при солнце. И смерть рядом. Мне каждую ночь снится: лежит Керим в разорванном скафандре… я зажимаю дыру, а воздух выходит, выходит, просачивается…
Мир широко раскрыл глаза: «Вот так история! Герта – самая исполнительная радистка, так давно покинувшая Землю, забравшаяся на край Солнечной системы, оказывается, не любит космоса. Почему же она не возвращается домой?»
Юноша ничего не сказал, не кашлянул, предупреждая о своем присутствии. Ему и в голову не пришло, что следует предупреждать. В XXIII веке не принято было скрывать свои мысли, поэтому и слушать чужой разговор не считалось неделикатным.
– А ведь Керим не захочет жить на Земле, – заметила Юна. – Керим тишину не любит.
– Должен же он считаться и со мной, – сказала Герта даже с обидой. – Я столько ездила за ним, до самого Ариэля. А когда у нас появится маленький… Керим должен будет принять во внимание, не оставлять меня одну.
– Оставит… – отрезала Юна.
Герта почему-то испугалась.
– Только ты не говори Кериму, а то он рассердится. Я обещала идти за ним всюду-всюду, хотя бы на край света. Но я за себя обещала, не за маленького. Тогда будет другой разговор.
– А ты очень любишь Керима?
– Очень-очень-очень! – трижды, как заклинание, произнесла Герта. – Мне ничего не надо, лишь бы он был рядом. Когда его нет, я думаю только о нем… и когда он рядом, тоже о нем.
– Нет, ты не любишь его, – объявила Юна неожиданно. – Так не любят. На самом деле ты не умеешь любить. Ты большая и сильная с виду, на полголовы выше меня, а сердце у тебя, как у испуганной девочки. Ты обнимаешь, словно уцепиться хочешь, чтобы он не ушел, стоял рядом, оберегал тебя, опекал, помогал. Как будто не муж он тебе, а сторож.
К удивлению Мира. Герта почти не протестовала.
– А как же иначе? – спросила она. – Конечно, чтобы оберегал и опекал. На то и муж.
– Нет, это не любовь, – проскандировала Юна. – Когда любишь, становишься щедрым, хочешь дарить, а не получать. Я бы любила так, чтобы он до неба рос, а не приземлялся… в Швецию. Когда я люблю, я сильнее. Кажется, на руках унесу любимого. И вот я все искала такого, чтобы сердце не жалко было вырвать и под ноги ему бросить… И я нашла-нашла-нашла! – Юна уже не говорила, а декламировала, выпевала каждое слово. – Нашла здесь, на краю света, на Ариэле. Увидела человека, который играет в бильярд планетами, как древний бог лепит новые миры, дает имена новорожденным и определяет их облик на тысячи лет…
– Ты любишь «ума»? – воскликнула Герта почти с ужасом. – Но он же сверхсрочник.
– Он герой! Кто спрашивает, сколько лет герою!
Увлекшись, Юна вышла из кабины, остановилась среди комнаты. И только тут заметила Мира. Ее подвижное лицо выразило испуг, негодование, презрение. Потом она расхохоталась, громко, подчеркнуто, нарочито….
«Ты все слышал? – говорил ее смех. – И на здоровье. Тебе это не поможет».
10
Триста тысяч километров в секунду, и триста тысяч, и триста, и триста… Шел ответ с Земли, пересекая орбиты Марса, Цереры, Юноны и Падлады, Юпитера и его двенадцати спутников… Но Мир забыл о том, что с Земли идет ответ. Даже в XXIII веке трудно было утешаться общественным, когда отвергнута любовь.
Он забился в полутемную кладовую при шлюзе, где хранились скафандры. Кажется, он плакал на плече у пустого скафандра. Возможно, это был скафандр Юны. Потом сидел, уставившись в темноту пустыми глазами, беззвучно шептал:
К чему увязывать слова…
И сам себе удивлялся. Какая смешная инерция! Ведь вся поэма писалась для того, чтобы Юна удивилась, потряслась, оценила его, полюбила бы поэта…
К чему увязывать слова, когда отказано в любви?
Потом рядом оказался кто-то неуклюжий и шумный. «Ум» Далин? Да, он. Далин ставил в угол свой скафандр, а тот медлительно валился на соседние. На Ариэле все падало медлительно.
– Кто здесь? – спросил Далин, зажигая свет. – Ты, Мир?.. Нет еще?
Он спрашивал о радиограмме с Земли. А Мир не понял и поэтому не ответил.
– Рано. Не может быть, – сказал сам себе Далии. Сел рядом, положил на ладони кудрявую бороду.
А Мир думал:
«Вот он сидит рядом – человек, отнявший мое счастье, отнявший счастье, которое ему не нужно. Сидит и думает о какой-то депеше, о мнении какого-то Жана Брио. Зачем ему любовь девушки? Все равно что слепому картина Рембрандта».
– У вас есть семья, «ум»?
Старый космонавт вздохнул.
– Не склеилась как-то, Мир. Женщины трудный народ. Они и любят нас, космачей, и не любят. Любят за то, что мы – покорители неба и то и се, овеяны славой. А полюбив, хотят разлучить нас с небом, привязать к своей двери шелковой лентой. Ищут льва, чтобы превратить его в бульдога. Вечная история про царицу Омфалу, которая заставляла Геркулеса прясть пряжу. Ей, видите, лестно было самого Геркулеса усмирять. Но ведь это уже не Геркулес был за прялкой.
«Ну конечно, – думал Мир, – не нужно ему счастье, отнятое у меня. Картина Рембрандта досталась слепому».
Ему очень хотелось рассказать все Далину. Не сопернику, не начальнику – старшему товарищу. Он сам знает, что он сверхсрочник, Юна ему не пара. Люди XXIII века были очень откровенны, своим предкам они показались бы даже нескромными. А Мир удивился бы в свою очередь, услыхав про человека, скрывающего свою болезнь или слабость. Ведь слабость легче преодолеть сообща, и о слабом звене все должны знать, иначе общая работа провалится. Мир удивился бы также, если бы встретил изобретателя, в одиночку, взаперти вынашивающего идею, ожидающего, чтобы она созрела. Наоборот, в XXIII веке принято было высказывать незрелые идеи вслух, вовлекать как можно больше людей в обсуждение. Все знали, что открытия делаются только сообща.
Но тут любовь – чувство древнее, эгоистическое. Мир хочет, чтобы его любили, Юна – чтобы ее любили. А Далин?
– А если бы вас полюбили сейчас? – спросил Мир краснея.
Далин грустно улыбнулся:
– Если бы! Тогда я был бы счастлив. Бросил бы черный космос, посидел бы дома на Земле. Я так мало знаю наш дом. Есть уголки, где я не был ни разу. Я не видел восхода в Гималаях, на Южном полюсе побывал только мимоходом… Если бы спутница рядом…
«Нет, не надо ему говорить, – подумал Мир и опять покраснел. – А хорошо ли скрывать? Честно ли?»
Дверь в кладовую распахнулась. Герта стояла на пороге.
– Я услышала голоса. Земля прислала ответ, «ум».
Он забился в полутемную кладовую при шлюзе, где хранились скафандры. Кажется, он плакал на плече у пустого скафандра. Возможно, это был скафандр Юны. Потом сидел, уставившись в темноту пустыми глазами, беззвучно шептал:
К чему увязывать слова…
И сам себе удивлялся. Какая смешная инерция! Ведь вся поэма писалась для того, чтобы Юна удивилась, потряслась, оценила его, полюбила бы поэта…
К чему увязывать слова, когда отказано в любви?
Потом рядом оказался кто-то неуклюжий и шумный. «Ум» Далин? Да, он. Далин ставил в угол свой скафандр, а тот медлительно валился на соседние. На Ариэле все падало медлительно.
– Кто здесь? – спросил Далин, зажигая свет. – Ты, Мир?.. Нет еще?
Он спрашивал о радиограмме с Земли. А Мир не понял и поэтому не ответил.
– Рано. Не может быть, – сказал сам себе Далии. Сел рядом, положил на ладони кудрявую бороду.
А Мир думал:
«Вот он сидит рядом – человек, отнявший мое счастье, отнявший счастье, которое ему не нужно. Сидит и думает о какой-то депеше, о мнении какого-то Жана Брио. Зачем ему любовь девушки? Все равно что слепому картина Рембрандта».
– У вас есть семья, «ум»?
Старый космонавт вздохнул.
– Не склеилась как-то, Мир. Женщины трудный народ. Они и любят нас, космачей, и не любят. Любят за то, что мы – покорители неба и то и се, овеяны славой. А полюбив, хотят разлучить нас с небом, привязать к своей двери шелковой лентой. Ищут льва, чтобы превратить его в бульдога. Вечная история про царицу Омфалу, которая заставляла Геркулеса прясть пряжу. Ей, видите, лестно было самого Геркулеса усмирять. Но ведь это уже не Геркулес был за прялкой.
«Ну конечно, – думал Мир, – не нужно ему счастье, отнятое у меня. Картина Рембрандта досталась слепому».
Ему очень хотелось рассказать все Далину. Не сопернику, не начальнику – старшему товарищу. Он сам знает, что он сверхсрочник, Юна ему не пара. Люди XXIII века были очень откровенны, своим предкам они показались бы даже нескромными. А Мир удивился бы в свою очередь, услыхав про человека, скрывающего свою болезнь или слабость. Ведь слабость легче преодолеть сообща, и о слабом звене все должны знать, иначе общая работа провалится. Мир удивился бы также, если бы встретил изобретателя, в одиночку, взаперти вынашивающего идею, ожидающего, чтобы она созрела. Наоборот, в XXIII веке принято было высказывать незрелые идеи вслух, вовлекать как можно больше людей в обсуждение. Все знали, что открытия делаются только сообща.
Но тут любовь – чувство древнее, эгоистическое. Мир хочет, чтобы его любили, Юна – чтобы ее любили. А Далин?
– А если бы вас полюбили сейчас? – спросил Мир краснея.
Далин грустно улыбнулся:
– Если бы! Тогда я был бы счастлив. Бросил бы черный космос, посидел бы дома на Земле. Я так мало знаю наш дом. Есть уголки, где я не был ни разу. Я не видел восхода в Гималаях, на Южном полюсе побывал только мимоходом… Если бы спутница рядом…
«Нет, не надо ему говорить, – подумал Мир и опять покраснел. – А хорошо ли скрывать? Честно ли?»
Дверь в кладовую распахнулась. Герта стояла на пороге.
– Я услышала голоса. Земля прислала ответ, «ум».
11
Земля радировала: «Дорогой «ум» Далин! Лучшие специалисты космической резки находятся на Ариэле. Мы всецело доверяем вам и им. На Земле пользовались уменьшенной копией ваших режущих аппаратов. Аппарат безупречно работал, пока не дошел до границы ядра. Глубже отказал. Принимайте решение сами».
Вновь на селекторе появились двенадцать лиц: седой и сморщенный Лю, Дженкинсон с выпирающей челюстью, толстяк Газлеви, горделивый красавец Анандашвили… Шесть осторожных сказали: «Подождем. Отложим». Шесть нетерпеливых возражали: «Не надо ждать, нажимайте кнопку».
– А что мы можем предпринять? – спрашивал Дженкинсон. – Вернуть кибы и проверить? Это не в наших силах. Они не смогут взлететь с Урана.
– Ждать, ждать, ждать! – горячился Анандашвили. – А может быть, на Земле неполадки пустячные: контакт не контачит, надо было прижать его плотнее. Сколько раз бывало так в радиотехнике! Ждать, ждать полгода, а тут высокая температура, давление, радиация. Не выдержат наши кибы полгода.
И Лю добавил, щуря глаза:
– Понимает зубную боль только тот, у кого зубы болят. Есть опыты, которые нельзя проделывать на моделях. Чтобы узнать, разрежется ли Уран, надо резать его.
Шесть «за», шесть «против». И опять решение должен был принимать Далин. Вздохнув, он сказал совсем тихо:
– Назначаю опыт на пятнадцать часов пятьдесят минут.
Двенадцать пар глаз одновременно повернулись вниз и налево: на левую руку, где и в XXIII веке носили часы.
Оставшиеся сорок минут были заполнены предотлетной суетой. Вспыхивали и гасли экраны. Группы докладывали о готовности к отлету. Уверенные в успехе добавляли слова прощания. Сомневающиеся неопределенно улыбались.
Мир в сотый раз проверил давным-давно составленную и закодированную радиограмму кибам: немедленно включить режущий луч и вслед за ним – поворотный механизм. Механизм нужен был для того, чтобы луч описал полный круг. Каждая киба должна была разрезать планету пополам, все вчетвером – на двенадцать частей.
Лента с приказом была заправлена в передатчик. Керим включил радиометроном. Механический голос начал вещать: «Осталось пять минут… осталось четыре минуты… осталось три минуты». «Ум» положил на гладкую кнопку указательный палец, толстый палец с обкусанным ногтем. Осталась одна минута… пятьдесят секунд, сорок, тридцать, двадцать, десять, пять…
Тик-так, тик-так!.
Нажал!
И обернулся к окну. Все радисты тоже. За четким переплетом на звездном небе висел огромный серо-зеленый шар. С одной стороны он всасывал звезды, с другой выплевывал…
Мир лихорадочно подсчитывал в уме: «На разрез требуется минута… Затем тяготение как бы исчезает, куски начинают расходиться… с какой скоростью?»
– Прошла одна минута, – возгласил метроном.
«Скорость зависит от напряженности поля гравитации…. которая теперь исчезла… и от центробежной силы… А взрыв сверхплотного ядра? Как его учесть?»
– Прошло две минуты.
«…Так или иначе, ширина щели между кусками минут через пять дойдет до тысячи километров. Через пять минут мы увидим щель своими глазами. А телескопы? Телескопы должны различать ее уже сейчас».
– Прошло три минуты.
Обсерватория молчит. На лбу у Далина глубокая морщина. Лицо Юны выражает страдание, лицо Керима – напряжение. Его могучие мускулы вздуты, пальцы сжимаются. Ему так хочется быть там, на Уране, ухватиться руками за край щели, стиснув зубы, поднатужиться, рвануть, чтобы планета треснула, словно арбуз, обнажив под зеленой коркой огненно-красное нутро.
– Прошло четыре минуты.
Это Мир все замечает. Это он думает про арбуз. Волнуется так, что дыхание перехватило… но все замечает и придумывает сравнения. Словно два человека сидят в нем, даже три: подавленный несчастный влюбленный, рядом с ним – участник великого дела, нетерпеливо желающий победы, и тут же – любопытный наблюдатель, мастер увязывать слова.
А зачем увязывать слова, когда отказано в любви?
– Прошло пять минут.
Но щель должна быть уже видна. С палец толщиной. Или атмосфера закрывает ее?
На десятой минуте щелкнул один из экранов на селекторе. Появилось расстроенное лицо Анандашвили, коменданта неродившейся планеты Драма.
– Не сработало, «ум». Может, повторить сигнал?
И другое лицо появилось тут же – спокойное лицо голландца Стрюйса, первого скептика, коменданта Скульптуры.
– Какой будет приказ, «ум»? Ждать на ракетодроме или возвращаться по домам?
«Ум» ничего не ответил, протянул руку и щелкнул выключателем. Экранчики селектора погасли все одновременно.
Тьма. Тишина. Громадный мутно-зеленый шар висит на небе, как вчера, как миллиарды лет назад.
Подавленный, потерпевший поражение, рискнувший и разбитый, сидит, сгорбившись, плечистый и бессильный старик. В глазах у него пустота, на курчавой голове седая прядь.
Так бывает у сверхсрочников: перенапряжение, сильное потрясение, и все лечение парализуется. Организм сворачивает на старый, естественный путь увядания.
Вновь на селекторе появились двенадцать лиц: седой и сморщенный Лю, Дженкинсон с выпирающей челюстью, толстяк Газлеви, горделивый красавец Анандашвили… Шесть осторожных сказали: «Подождем. Отложим». Шесть нетерпеливых возражали: «Не надо ждать, нажимайте кнопку».
– А что мы можем предпринять? – спрашивал Дженкинсон. – Вернуть кибы и проверить? Это не в наших силах. Они не смогут взлететь с Урана.
– Ждать, ждать, ждать! – горячился Анандашвили. – А может быть, на Земле неполадки пустячные: контакт не контачит, надо было прижать его плотнее. Сколько раз бывало так в радиотехнике! Ждать, ждать полгода, а тут высокая температура, давление, радиация. Не выдержат наши кибы полгода.
И Лю добавил, щуря глаза:
– Понимает зубную боль только тот, у кого зубы болят. Есть опыты, которые нельзя проделывать на моделях. Чтобы узнать, разрежется ли Уран, надо резать его.
Шесть «за», шесть «против». И опять решение должен был принимать Далин. Вздохнув, он сказал совсем тихо:
– Назначаю опыт на пятнадцать часов пятьдесят минут.
Двенадцать пар глаз одновременно повернулись вниз и налево: на левую руку, где и в XXIII веке носили часы.
Оставшиеся сорок минут были заполнены предотлетной суетой. Вспыхивали и гасли экраны. Группы докладывали о готовности к отлету. Уверенные в успехе добавляли слова прощания. Сомневающиеся неопределенно улыбались.
Мир в сотый раз проверил давным-давно составленную и закодированную радиограмму кибам: немедленно включить режущий луч и вслед за ним – поворотный механизм. Механизм нужен был для того, чтобы луч описал полный круг. Каждая киба должна была разрезать планету пополам, все вчетвером – на двенадцать частей.
Лента с приказом была заправлена в передатчик. Керим включил радиометроном. Механический голос начал вещать: «Осталось пять минут… осталось четыре минуты… осталось три минуты». «Ум» положил на гладкую кнопку указательный палец, толстый палец с обкусанным ногтем. Осталась одна минута… пятьдесят секунд, сорок, тридцать, двадцать, десять, пять…
Тик-так, тик-так!.
Нажал!
И обернулся к окну. Все радисты тоже. За четким переплетом на звездном небе висел огромный серо-зеленый шар. С одной стороны он всасывал звезды, с другой выплевывал…
Мир лихорадочно подсчитывал в уме: «На разрез требуется минута… Затем тяготение как бы исчезает, куски начинают расходиться… с какой скоростью?»
– Прошла одна минута, – возгласил метроном.
«Скорость зависит от напряженности поля гравитации…. которая теперь исчезла… и от центробежной силы… А взрыв сверхплотного ядра? Как его учесть?»
– Прошло две минуты.
«…Так или иначе, ширина щели между кусками минут через пять дойдет до тысячи километров. Через пять минут мы увидим щель своими глазами. А телескопы? Телескопы должны различать ее уже сейчас».
– Прошло три минуты.
Обсерватория молчит. На лбу у Далина глубокая морщина. Лицо Юны выражает страдание, лицо Керима – напряжение. Его могучие мускулы вздуты, пальцы сжимаются. Ему так хочется быть там, на Уране, ухватиться руками за край щели, стиснув зубы, поднатужиться, рвануть, чтобы планета треснула, словно арбуз, обнажив под зеленой коркой огненно-красное нутро.
– Прошло четыре минуты.
Это Мир все замечает. Это он думает про арбуз. Волнуется так, что дыхание перехватило… но все замечает и придумывает сравнения. Словно два человека сидят в нем, даже три: подавленный несчастный влюбленный, рядом с ним – участник великого дела, нетерпеливо желающий победы, и тут же – любопытный наблюдатель, мастер увязывать слова.
А зачем увязывать слова, когда отказано в любви?
– Прошло пять минут.
Но щель должна быть уже видна. С палец толщиной. Или атмосфера закрывает ее?
На десятой минуте щелкнул один из экранов на селекторе. Появилось расстроенное лицо Анандашвили, коменданта неродившейся планеты Драма.
– Не сработало, «ум». Может, повторить сигнал?
И другое лицо появилось тут же – спокойное лицо голландца Стрюйса, первого скептика, коменданта Скульптуры.
– Какой будет приказ, «ум»? Ждать на ракетодроме или возвращаться по домам?
«Ум» ничего не ответил, протянул руку и щелкнул выключателем. Экранчики селектора погасли все одновременно.
Тьма. Тишина. Громадный мутно-зеленый шар висит на небе, как вчера, как миллиарды лет назад.
Подавленный, потерпевший поражение, рискнувший и разбитый, сидит, сгорбившись, плечистый и бессильный старик. В глазах у него пустота, на курчавой голове седая прядь.
Так бывает у сверхсрочников: перенапряжение, сильное потрясение, и все лечение парализуется. Организм сворачивает на старый, естественный путь увядания.
12
Тьма, тишина. Зеленый диск на звездном небе. Всхлипывает Герта, двумя руками держась за мужа. Подавленный старик у окна.
И вдруг Юна с криком бросается к нему, плывет над полом с вытянутыми руками.
– Не надо, «ум»! – кричит она. – Не отчаивайся! Еще будет хорошо, все будет хорошо… Я люблю тебя, «ум»… я люблю, если это может тебя утешить… Люблю, люблю!
Герта перестает всхлипывать, смотрит любопытными и осуждающими глазами. Какая бесстыдная откровенность! Герта не позволила бы себе такое. Керим кривится, как будто в рот ему попало горькое. Он презирает чувствительность. Мир трясущимися руками надевает наушники, только бы не слышать.
А Юне все равно. Пусть слышит весь мир. Она гордится своей любовью, любовью спасает любимого, самым сильным средством, самым сильным словом, которое есть в ее распоряжении:
– Люблю… люблю… люблю…
Узловатые пальцы ложатся на ее пушистые волосы. На лице Далина грустная улыбка. Но глаза уже не тусклые, не безнадежные.
– И за прялкой ты будешь любить меня, Омфала? Юна не понимает. Она же не присутствовала при разговоре в кладовой. Впрочем, Далин спрашивает больше себя. Через сколько недель эта девушка, полюбившая руководителя большого дела, отвернется от пенсионера?
– Всегда-всегда-всегда, – уверяет Юна. – Мы будем вместе всюду-всюду-всюду. Земля прекрасна: там есть море и чайки над морем. Мы осмотрим ее всю; пирамиды, полузасыпанные песком, перламутровый туман над Темзой, рубиновые звезды Кремля… И мы будем ловить рыбу на речках, следить, как пляшет поплавок на блестящей воде. Я буду рядом всюду-всюду… Всегда любить, любить, любить…
Опять твердит она это могущественное слово, твердит, словно забор строит, чтобы отгородить любимого от всех неприятностей на свете.
Большая узловатая рука гладит пышные волосы.
Мир прижимает наушники. Почему так плохо слышны кибы? Бормочут что-то, не могут заглушить это воркованье. Мир включает репродуктор. Пусть орет! С ним же не считаются, и он не будет считаться. Все равно еле слышно. Да что там творится, на Уране?
И вдруг спокойный и ясный голос Юны заполняет комнату. Не девушки Юны, а Юны-кибы, той, что на Уране
– Ослепительно-белые струи, синеватые искры, – рассказывает киба. – Что-то лопается и рвется, толкает и давит. Прошла маршрут до конца, достигла проектной глубины. Давление на пределе прочности. Поверхность электризуется. Металл, керамика течет. Что делать дальше? Для чего меня послали сюда?
И тут большая рука отодвигает смуглую голову с влажными губами.
– Почему эта киба слышна лучше всех, Мир?
Мир отвечает с неохотой:
– Я хотел сохранить обертоны, записал голос на более высокой частоте, на порядок выше, чем другие.
– Значит, низкая частота глушится, Мир?
– Как слышите.
– Значит, низкая частота глушится, Мир? – повторяет Далин. – Но это понятно, пожалуй. Ионизированные газы, ионизированная оболочка, возбужденные атомы, свои токи, свое собственное поле. Что же у нас там работает на низких частотах? Приказы до киб доходят, луч включается постоянным током. Ах, вот что: поворотный механизм, на нем обычный мотор – пятьдесят герц… А ну-ка, Мир, составляй новый приказ: еще раз включить режущий луч, а вслед за тем крутить поворотный механизм вручную, манипуляторами.
И вдруг Юна с криком бросается к нему, плывет над полом с вытянутыми руками.
– Не надо, «ум»! – кричит она. – Не отчаивайся! Еще будет хорошо, все будет хорошо… Я люблю тебя, «ум»… я люблю, если это может тебя утешить… Люблю, люблю!
Герта перестает всхлипывать, смотрит любопытными и осуждающими глазами. Какая бесстыдная откровенность! Герта не позволила бы себе такое. Керим кривится, как будто в рот ему попало горькое. Он презирает чувствительность. Мир трясущимися руками надевает наушники, только бы не слышать.
А Юне все равно. Пусть слышит весь мир. Она гордится своей любовью, любовью спасает любимого, самым сильным средством, самым сильным словом, которое есть в ее распоряжении:
– Люблю… люблю… люблю…
Узловатые пальцы ложатся на ее пушистые волосы. На лице Далина грустная улыбка. Но глаза уже не тусклые, не безнадежные.
– И за прялкой ты будешь любить меня, Омфала? Юна не понимает. Она же не присутствовала при разговоре в кладовой. Впрочем, Далин спрашивает больше себя. Через сколько недель эта девушка, полюбившая руководителя большого дела, отвернется от пенсионера?
– Всегда-всегда-всегда, – уверяет Юна. – Мы будем вместе всюду-всюду-всюду. Земля прекрасна: там есть море и чайки над морем. Мы осмотрим ее всю; пирамиды, полузасыпанные песком, перламутровый туман над Темзой, рубиновые звезды Кремля… И мы будем ловить рыбу на речках, следить, как пляшет поплавок на блестящей воде. Я буду рядом всюду-всюду… Всегда любить, любить, любить…
Опять твердит она это могущественное слово, твердит, словно забор строит, чтобы отгородить любимого от всех неприятностей на свете.
Большая узловатая рука гладит пышные волосы.
Мир прижимает наушники. Почему так плохо слышны кибы? Бормочут что-то, не могут заглушить это воркованье. Мир включает репродуктор. Пусть орет! С ним же не считаются, и он не будет считаться. Все равно еле слышно. Да что там творится, на Уране?
И вдруг спокойный и ясный голос Юны заполняет комнату. Не девушки Юны, а Юны-кибы, той, что на Уране
– Ослепительно-белые струи, синеватые искры, – рассказывает киба. – Что-то лопается и рвется, толкает и давит. Прошла маршрут до конца, достигла проектной глубины. Давление на пределе прочности. Поверхность электризуется. Металл, керамика течет. Что делать дальше? Для чего меня послали сюда?
И тут большая рука отодвигает смуглую голову с влажными губами.
– Почему эта киба слышна лучше всех, Мир?
Мир отвечает с неохотой:
– Я хотел сохранить обертоны, записал голос на более высокой частоте, на порядок выше, чем другие.
– Значит, низкая частота глушится, Мир?
– Как слышите.
– Значит, низкая частота глушится, Мир? – повторяет Далин. – Но это понятно, пожалуй. Ионизированные газы, ионизированная оболочка, возбужденные атомы, свои токи, свое собственное поле. Что же у нас там работает на низких частотах? Приказы до киб доходят, луч включается постоянным током. Ах, вот что: поворотный механизм, на нем обычный мотор – пятьдесят герц… А ну-ка, Мир, составляй новый приказ: еще раз включить режущий луч, а вслед за тем крутить поворотный механизм вручную, манипуляторами.
13
Все было как в первый раз: в передатчик заложена кодированная лента, тикает метроном, пять взволнованных свидетелей лбами прижались к окну.
Приказ кибам отправился в 17 часов 46 минут.
Метроном тикал медленно и зловеще. Миру не хотелось дышать. Горло сдавило от волнения.
Прошла одна минута.
Потом вторая.
И вот к концу третьей минуты Миру почудилось, что на огромном зеленом диске появилась голубоватая ниточка.
Он не поверил глазам. Закрыл глаза, опять открыл. Есть или нет? Есть! И вот вторая, вот и третья – на экваторе…
– Лава, – сказал Далин хрипло.
Где-то в глубине, под тысячекилометровой толщей атмосферы, уже текли огненные реки. Но сквозь зеленую муть метана пробивались только слабенькие лучи.
Керим крякнул, словно с размаху разрубил пень, потом сгреб в объятия жену и товарища. Так они и простояли втроем, обнявшись, полчаса или больше, не отрывая глаз от Урана. А Юна оказалась на отлете. Даже нарочно отодвинулась на шаг.
– Чем хороша наука? – сказал Далин счастливым голосом. – Тут можно ошибаться сто раз, но первая удача зачеркивает все заблуждения. Никогда не падайте духом, ребята. Делайте вторую, третью, четвертую, пятую попытки…
Как будто это не он в глухом отчаянии сидел тут два часа назад.
Они стояли и смотрели.
Это не было похоже на взрыв, не похоже даже на замедленную съемку. Глаз не замечал движения. Но, пока осмотришь огромный шар – пятнадцать градусов в поперечнике, – какие-то изменения произошли: голубые нитки стали толще, сделались как шнурки. Синие и оранжевые искры заиграли на шнурках – это загорелись метан и водород в атмосфере. Шнурки еще толще – превратились в пояски. На поясках – тучи черными крапинками. Пояски все шире – они желтеют, потом краснеют. И вот Уран разрезан на ломти, а каждый ломоть пополам. Сквозь зеленую корку просвечивает нутро – красное, как и полагается арбузу.
Приказ кибам отправился в 17 часов 46 минут.
Метроном тикал медленно и зловеще. Миру не хотелось дышать. Горло сдавило от волнения.
Прошла одна минута.
Потом вторая.
И вот к концу третьей минуты Миру почудилось, что на огромном зеленом диске появилась голубоватая ниточка.
Он не поверил глазам. Закрыл глаза, опять открыл. Есть или нет? Есть! И вот вторая, вот и третья – на экваторе…
– Лава, – сказал Далин хрипло.
Где-то в глубине, под тысячекилометровой толщей атмосферы, уже текли огненные реки. Но сквозь зеленую муть метана пробивались только слабенькие лучи.
Керим крякнул, словно с размаху разрубил пень, потом сгреб в объятия жену и товарища. Так они и простояли втроем, обнявшись, полчаса или больше, не отрывая глаз от Урана. А Юна оказалась на отлете. Даже нарочно отодвинулась на шаг.
– Чем хороша наука? – сказал Далин счастливым голосом. – Тут можно ошибаться сто раз, но первая удача зачеркивает все заблуждения. Никогда не падайте духом, ребята. Делайте вторую, третью, четвертую, пятую попытки…
Как будто это не он в глухом отчаянии сидел тут два часа назад.
Они стояли и смотрели.
Это не было похоже на взрыв, не похоже даже на замедленную съемку. Глаз не замечал движения. Но, пока осмотришь огромный шар – пятнадцать градусов в поперечнике, – какие-то изменения произошли: голубые нитки стали толще, сделались как шнурки. Синие и оранжевые искры заиграли на шнурках – это загорелись метан и водород в атмосфере. Шнурки еще толще – превратились в пояски. На поясках – тучи черными крапинками. Пояски все шире – они желтеют, потом краснеют. И вот Уран разрезан на ломти, а каждый ломоть пополам. Сквозь зеленую корку просвечивает нутро – красное, как и полагается арбузу.