Страница:
- Обещаю вам попробовать.
- Я сердита на вас, - молвила привратница.
Кроме этой доброй женщины. Жан Вальжан не видел ни одной живой души.
Есть улицы в Париже, где никто не проходит, и дома, где никто не бывает. На
одной из таких улиц, в одном из таких домов жил Жан Вальжан.
В то время когда он еще выходил из дому, он купил за несколько су у
торговца медными изделиями маленькое распятие и повесил его на гвозде против
своей кровати. Вот крест, который всегда отрадно видеть перед собой!
Прошла неделя, а Жан Вальжан не сделал ни шагу по комнате. Он все еще
не покидал постели.
- Старичок, что наверху, больше не встает, ничего не ест, он долго не
протянет, - говорила привратница своему мужу. - Верно, у него кручина
какая-нибудь. Никто у меня из головы не выбьет, что его дочка неудачно вышла
замуж.
Привратник ответил с полным сознанием своего мужского превосходства:
- Коли он богат, пускай позовет врача. Коли беден, пусть так обойдется.
Коли не позовет врача, то помрет.
- А если позовет?
- Тоже помрет, - изрек муж.
Привратница принялась ржавым ножом выскребать траву, проросшую между
каменными плитами, которые она называла "мой тротуар".
- Экая жалость! Такой славный старичок! Беленький, как цыпленок, -
бормотала она, выдергивая траву.
В конце улицы она вдруг заметила врача, пользовавшего жителей этого
квартала, и решила сама попросить его подняться к больному.
- Это на третьем этаже, - сказала она. - Можете прямо войти к нему.
Ключ всегда в двери, старичок не встает с постели.
Врач навестил Жана Вальжана и поговорил с ним. Когда он спустился вниз,
привратница начала допрос:
- Ну как, доктор?
- Ваш больной очень плох.
- А что у него?
- Все и ничего. Этот человек тоскует. По всей видимости, он потерял
дорогое существо. От этого умирают.
- Что ж он вам сказал?
- Он сказал, что чувствует себя хорошо.
- Вы еще придете, доктор?
- Приду, - сказал врач, - но надо, чтобы к нему пришел не я, а кто-то
другой.
Как-то вечером Жан Вальжан почувствовал, что ему трудно приподняться на
локте; он тронул свое запястье и не нащупал пульса; дыхание было неровное,
прерывистое; он чувствовал себя слабее, чем когда-либо. Чем-то сильно
обеспокоенный, он с трудом спустил ноги с кровати и оделся. Он натянул на
себя свою старую одежду рабочего. Не выходя больше из дому, он предпочитал
ее всякой другой. Одеваясь, он много раз останавливался; продеть руки в
рукава куртки ему стоило такого труда, что на лбу у него выступил пот.
С тех пор как Жан Вальжан остался один, он поставил свою кровать в
прихожую, чтобы как можно реже бывать в опустевших комнатах.
Он открыл сундучок и вынул из него детское приданое Козетты.
Он разложил его на постели.
На камине, на обычном месте, стояли подсвечники епископа. Он достал из
ящика две восковые свечи и вставил их в подсвечники. Потом, хотя было еще
совсем светло, так как стояло лето, зажег их. Свечи, зажженные среди бела
дня, можно иногда видеть в домах, где есть покойник.
Каждый шаг, который он делал, передвигаясь по комнате, отнимал у него
все силы, и ему приходилось отдыхать. Это не была обычная усталость после
затраты сил, которые затем восстанавливаются; то были последние, еще
доступные ему движения; то угасала жизнь, иссякая капля за каплей, в
последних тяжких усилиях.
Стул, на который он тяжело опустился, стоял перед зеркалом, роковым для
него и таким спасительным для Мариуса, - здесь он прочел перевернутый
отпечаток письма на бюваре Козетты. Он увидел себя в зеркале и не узнал. На
вид ему было восемьдесят лет; до женитьбы Мариуса ему давали не больше
пятидесяти; один год состарил его на тридцать лет. Морщины на его лбу не
были уже приметой старости, но таинственной печатью смерти. В этих бороздах
чувствовались следы ее неумолимых когтей. Его щеки отвисли, кожа на лице
приобрела землистый оттенок, углы рта опустились, как на масках,
высекавшихся в древности на гробницах. Глаза смотрели в пустоту с немым
укором. Его можно было принять за героя трагедии - жертву несправедливого
рока.
Он дошел до такого состояния, до той последней степени изнеможения,
когда скорбь уже не ищет выхода, она словно застывает; в душе как бы
образуется сгусток отчаяния.
Настала ночь. С трудом он передвинул к камину стол и старое кресло.
Поставил на стол чернильницу, положил перо и бумагу.
И тут он потерял сознание. Придя в себя, он ощутил жажду. Слишком
ослабевший, чтобы поднять кувшин с водой, он с усилием наклонил его ко рту и
отпил глоток.
Потом, не покидая кресла, так как подняться уже не мог, он повернулся к
постели и стал глядеть на черное платьице, на все свои бесценные сокровища.
Он мог любоваться так часами, которые казались ему минутами. Вдруг он
вздрогнул, почувствовав, как его охватывает холод; облокотившись на стол,
где горели светильники епископа, он взялся за перо.
Пером и чернилами давно никто не пользовался, кончик пера погнулся, а
чернила высохли; он вынужден был встать, чтобы налить в чернильницу
несколько капель воды; при этом он несколько раз останавливался и
присаживался, писать ему пришлось обратной стороной пера. Время от времени
он отирал со лба пот.
Рука его дрожала. Медленно написал он несколько строк. Вот они:
"Козетта! Благословляю тебя. Я все тебе объясню. Твой муж был прав,
когда дал мне понять, что я должен уйти; хотя он немного ошибся в своих
предположениях, но все равно он прав. Он превосходный человек. Люби его
крепко и после моей смерти. Господин Понмерси! Всегда любите мое
возлюбленное дитя. Козетта! Здесь найдут это письмо, и вот что я хочу тебе
сказать, ты узнаешь все цифры, если у меня хватит сил их вспомнить; слушай
внимательно, эти деньги действительно твои. Вот в чем дело: белый гагат
привозят из Норвегии, черный гагат привозят из Англии, черный стеклярус
ввозят из Германии. Гагат легче, ценнее, дороже. Во Франции можно так же
легко изготовлять искусственный гагат, как и в Германии. Для этого нужна
маленькая, в два квадратных дюйма, наковальня и спиртовая лампа, чтобы
плавить воск. Когда-то воск делался из смолы и сажи и стоил четыре франка
фунт. Я изобрел состав из камеди и скипидара. Это намного лучше и стоит
только тридцать су. Серьги делаются из фиолетового стекла, которое
прикрепляют этим воском к тонкой черной металлической оправе. Стекло должно
быть фиолетовым для металлических украшений и черным - для золотых. Испания
их покупает очень охотно. Там любят гагат..."
Здесь он остановился, перо выпало у него из рук, короткое, полное
отчаяния рыдание вырвалось из самых глубин его существа. Несчастный обхватил
голову руками и задумался.
"О! - вскричал он мысленно (это была жалоба, услышанная только богом).
- Все кончено! Я больше не увижу ее. Это улыбка, на мгновение озарившая мою
жизнь. Я уйду в вечную ночь, даже не поглядев на Козетту в последний раз. О,
только бы на минуту, на миг услышать ее голос, коснуться ее платья,
поглядеть на нее, на моего ангела, и потом умереть! Умереть легко, но как
ужасно умереть, не повидав ее! Она улыбнулась бы мне, сказала бы словечко.
Разве это может причинить кому-нибудь вред? Но нет, все кончено, навсегда. Я
совсем один. Боже мой, боже мой, я не увижу ее больше!"
В эту минуту в дверь постучались.
В этот самый день, точнее в этот самый вечер, когда Мариус, встав из-за
стола, направился к себе в кабинет, чтобы заняться изучением какого-то
судебного дела. Баск вручил ему письмо и сказал:
- Господин, который принес это письмо, ожидает в передней.
Козетта в это время под руку с дедом прогуливалась по саду.
Письмо, как и человек, может иметь непривлекательный вид. При одном
только взгляде на грубую бумагу, на неуклюже сложенные страницы некоторых
посланий, сразу чувствуешь неприязнь. Письмо, принесенное Баском, было
именно такого рода.
Мариус взял его в руки. Оно пахло табаком. Ничто так не оживляет
память, как запах. И Мариус вспомнил этот запах. Он взглянул на адрес,
написанный на конверте, и прочел. "Господину барону Понмерси. Собственный
дом". Вспомнив запах табака, он вспомнил и почерк. Можно было бы сказать,
что удивлению присуща догадка, подобная вспышке молнии. И одна из таких
догадок осенила Мариуса.
Обоняние, этот таинственный помощник памяти, оживило в нем целый мир.
Конечно, это была та же бумага, та же манера складывать письмо, синеватый
цвет чернил, знакомый почерк, но, главное - это был тот же табак. Перед ним
внезапно предстало логово Жондрета.
Итак - странный каприз судьбы! - один след из двух, так долго
разыскиваемых, именно тот безнадежно потерянный след, ради которого еще
недавно он потратил столько усилий, сам давался ему в руки.
Нетерпеливо распечатав конверт, он прочел:
"Господин барон,
Если бы Всевышний Бог одарил меня талантами, я мог бы стать бароном
Тенар, членом академии, но я не барон. Я только его однофамилец, и я буду
щаслив, если воспоминание о нем обратит на меня высокое ваше расположение.
Услуга, коей вы меня удостоите, будет взаимной. Я владею тайной, касающейся
одной особы. Эта особа имеет отношение к вам. Эту тайну я придоставляю в
ваше распоряжение, ибо желаю иметь честь быть полезным вашей милости. Я дам
вам простое средство прагнать из вашего уважаемого симейства эту личность,
которая втерлась к вам без всякого права, потому как сама госпожа баронесса
высокого происхождения. Святая святых добродетели не может дольше
сожительствовать с приступлением, иначе она падет.
Я ажидаю в пиредней приказаний господина барона.
С почтением".
Письмо было подписано "Тенар".
Подпись была не вымышленной. Только несколько укороченной.
Помимо всего, беспорядочная болтливость и самая орфография помогали
разоблачению. Авторство устанавливалось неоспоримо. Сомнений быть не могло.
Мариус был глубоко взволнован. Его изумление сменилось радостью. Только
бы найти ему теперь второго из разыскиваемых им лиц, - того, кто спас его,
Мариуса, и ему ничего больше не оставалось желать.
Он выдвинул ящик письменного стола, вынул оттуда несколько банковых
билетов, положил их в карман, запер стол и позвонил. Баск приотворил дверь.
- Попросите войти, - сказал Мариус.
Баск доложил:
- Господин Тенар.
В комнату вошел человек.
Новая неожиданность для Мариуса: вошедший был ему совершенно незнаком.
У этого человека, впрочем тоже пожилого, был толстый нос, утонувший в
галстуке подбородок, зеленые очки под двойным козырьком из зеленой тафты,
прямые, приглаженные, с проседью волосы, закрывавшие лоб до самых бровей,
подобно парику кучера из аристократического английского дома. Он был в
черном, сильно поношенном, но опрятном костюме; целая связка брелоков,
свисавшая из жилетного кармана, указывала, что там лежали часы. В руках он
держал старую шляпу. Он горбился, и чем ниже был его поклон, тем круглее
становилась спина.
Но особенно бросалось в глаза, что костюм этого человека, слишком
просторный, хотя и тщательно застегнутый, был явно с чужого плеча. Здесь
необходимо краткое отступление.
В те времена в Париже, в старом, мрачном доме на улице Ботрельи, возле
Арсенала, проживал один оборотистый еврей, промышлявший тем, что придавал
любому прохвосту вид порядочного человека; ненадолго, само собою разумеется,
- в противном случае это оказалось бы стеснительным для негодяя. Превращение
производилось тут же, на день или на два, за тридцать су в день, при помощи
костюма, который соответствовал, насколько возможно, благопристойности,
предписываемой обществом. Человек, дававший напрокат одежду, звался
"Менялой"; этим именем окрестили его парижские жулики - его настоящего имени
никто не знал. В его распоряжении была обширная гардеробная. Старье, в
которое он обряжал людей, было подобрано на все вкусы. Оно отражало разные
профессии и социальные категории; на каждом гвозде его кладовой висело,
поношенное и измятое, чье-нибудь общественное положение. Здесь мантия судьи,
там ряса священника, тут сюртук банкира, в уголке - мундир отставного
военного, дальше - костюм писателя или крупного государственного деятеля.
Этот старьевщик был костюмером бесконечной драмы, разыгрываемой в Париже
силами воровской братии. Его конура служила кулисами, откуда выходило на
сцену воровство и куда скрывалось мошенничество. Оборванный плут, зайдя в
эту гардеробную, выкладывал тридцать су, выбирал себе для роли, какую
намеревался в тот день сыграть, подходящий костюм и спускался с лестницы уже
не громилой, а мирным буржуа. Наутро эти обноски честно приносились обратно;
Меняла оказывал полное доверие ворам и никогда не бывал обворован. Эти
одеяния имели одно только неудобство: они "плохо сидели", так как были сшиты
не на тех, кто их носил. Они оказывались тесными для одних, болтались на
других и никому не приходились впору. Любой мазурик, ростом выше или ниже
среднего, чувствовал себя неудобно в костюмах Менялы. Они не годились ни для
слишком толстых, ни для слишком тощих. Меняла имел в виду лишь среднего
роста и объема людей. Он снял мерку с первого забредшего к нему оборванца,
ни тучного, ни худого, ни высокого, ни маленького. Отсюда необходимость
приспосабливаться, временами трудная, с которой клиенты Менялы справлялись,
как умели. Тем хуже для исключений из нормы! Одеяние государственного
деятеля, например, - черное снизу доверху, и следовательно, вполне
пристойное, - было бы чересчур широко для Питта и чересчур узко для
Кастельсикала. Костюм "государственного деятеля" описывался в каталоге
Менялы следующим образом; приводим это место: "Черный суконный сюртук,
черные шерстяные панталоны, шелковый жилет, сапоги и белье". Сбоку, на полях
каталога, надпись: "Бывший посол" и заметка, которую мы также приводим: "В
отдельной картонке аккуратно расчесанный парик, зеленые очки, брелоки и две
трубочки из птичьего пера длиною в дюйм, обернутые ватой". Все это
предназначалось для государственного мужа, бывшего посланника. Костюм этот,
можно сказать, держался на честном слове; швы побелели, на одном локте
виднелось что-то вроде прорехи; вдобавок спереди на сюртуке не хватало
пуговицы. Впрочем, последнее обстоятельство не имело особого значения, так
как рука государственного мужа, которой полагается быть заложенной за борт
сюртука, могла служить прикрытием недостающей пуговице.
Если бы Мариус был знаком с тайными заведениями Парижа, он тотчас бы
узнал на посетителе, которого впустил к нему Баск, платье "государственного
деятеля", позаимствованное в притоне Менялы.
Разочарование Мариса при виде человека, обманувшего его ожидания,
перешло в неприязнь к нему. Внимательно оглядев с головы до ног посетителя,
пока тот отвешивал ему преувеличенно низкий поклон, Мариус сухо спросил:
- Что вам угодно?
Человек отвечал с любезной гримасой, о которой могла бы дать кое-какое
представление лишь ласковая улыбка крокодила:
- Мне кажется просто невероятным, что я до сих пор не имел чести видеть
господина барона в свете. Я уверен, что встречал вас несколько лет тому
назад в доме княгини Багратион и в салоне виконта Дамбре, пэра Франции.
Притвориться, что узнаешь человека, которого вовсе не знаешь, -
излюбленный прием мошенников.
Мариус внимательно прислушивался к речи этого человека, следил за его
произношением, за мимикой. Разочарование возрастало: у посетителя был
гнусавый голос, нисколько не похожий на тот резкий, жесткий голос, который
он ожидал услышать. Он был совершенно сбит с толку.
- Я не знаком ни с госпожой Багратион, ни с господином Дамбре, - сказал
он. - Ни разу в жизни я не бывал ни в одном из этих домов.
Ответ был груб, однако незнакомец продолжал тем же вкрадчивым тоном:
- В таком случае, сударь, я, должно быть, видел вас у Шатобриана. Я с
ним близко знаком. Он очень мил и частенько говорит мне: "Тенар, дружище...
не пропустить ли нам по стаканчику?"
Выражение лица Мариуса становилось все более суровым.
- Никогда не имел чести быть принятым у господина Шатобриана. Ближе к
делу. Что вам угодно?
На строгий тон Мариуса незнакомец ответил еще более низким поклоном.
- Господин барон! Соблаговолите меня выслушать. В Америке, неподалеку
от Панамы, есть селение Жуайя. Это селение состоит из одного-единственного
дома. Большого квадратного трехэтажного дома из обожженных солнцем кирпичей.
Каждая сторона квадрата равна в длину пятистам футам, каждый этаж отступает
от нижнего на двенадцать футов в глубину, образуя перед собой площадку,
которая идет вокруг всего здания; в центре его - внутренний двор, где
хранятся продовольствие и боевые припасы. Окон нет - только бойницы, дверей
нет - только лестницы; для подъема на первую площадку - приставная лестница,
то же и с первой на вторую и со второй на третью; чтобы спуститься во
внутренний двор - лестницы; вместо дверей в комнатах - люки, вместо
обыкновенных лестниц - приставные. Ночью люки запирают, лестницы убирают, в
бойницах прилаживают пищали и мушкеты. Войти внутрь никакой возможности;
днем это дом, ночью - крепость; а всего там восемьсот жителей; вот каково
это селение. А зачем столько предосторожностей? Потому, что это опасное
место: там полно людоедов. А зачем в таком случае ехать туда? Потому что это
чудесный край: там много золота.
- К чему вы клоните? - прервал его Мариус, разочарование которого
сменилось нетерпением.
- Вот к чему, господин барон. Я бывший дипломат, я устал от жизни.
Старая цивилизация набила мне оскомину. Я хочу пожить среди дикарей.
- Дальше что?
- Господин барон! Миром управляет эгоизм. Батрачка, работающая на чужом
поле, обернется поглазеть на проезжий дилижанс, а крестьянка, работающая на
своем поле, не обернется. Собака бедняка лает на богача, собака богача лает
на бедняка. Всяк за себя. Выгода - вот конечная цель людей. Золото - вот
магнит.
- Дальше что? Договаривайте.
- Я хотел бы обосноваться в Жуайе. Нас трое. При мне моя супруга и моя
дочь, весьма красивая девица. Это путешествие долгое и дорого стоит. Мне
нужно немного денег.
- Какое мне до этого дело? - спросил Мариус.
Незнакомец вытянул шею над галстуком, точно ястреб, и возразил с
удвоенной любезностью:
- Разве господин барон не прочел моего письма?
Это предположение было недалеко от истины. Действительно, смысл письма
лишь слегка коснулся сознания Мариуса. Он не столько читал его, сколько
разглядывал почерк. Он почти не помнил, о чем там шла речь. Минуту назад у
него родилась новая догадка. В словах посетителя он отметил следующую
подробность: "моя супруга и моя дочь". Он устремил на незнакомца
проницательный взгляд, которому позавидовал бы любой судебный следователь.
Он словно прощупывал этого человека.
- Говорите яснее, - сказал он.
Незнакомец, заложив пальцы в жилетные карманы, поднял голову, не
разгибая, однако, спины и тоже сверля Мариуса взглядом сквозь зеленые очки.
- Хорошо, господин барон. Я выражусь яснее. Я хочу продать вам одну
тайну.
- Тайну?
- Да.
- Она касается меня?
- Да, отчасти.
- Что это за тайна?
Слушая этого человека, Мариус все внимательнее к нему приглядывался.
- Вступление я сделаю бесплатно, - сказал неизвестный. - Оно вас
заинтересует, вот увидите.
- Говорите.
- Господин барон! У вас в доме живет вор и убийца.
Мариус вздрогнул.
- В моем доме? Нет, - сказал он.
Незнакомец, слегка почистив локтем свою шляпу, продолжал невозмутимо:
- Убийца и вор. Прошу заметить, господин барон, я не говорю здесь про
старые, минувшие, забытые грехи, искупленные перед законом давностью лет, а
перед богом - раскаянием. Я говорю о преступлениях совсем недавних, о делах,
до сих пор еще неизвестных правосудию. Продолжаю. Этот человек вкрался в
ваше доверие, почти втерся в вашу семью под чужим именем. Сейчас я скажу вам
его настоящее имя. И скажу совершенно бесплатно.
- Я слушаю.
- Его зовут Жан Вальжан.
- Я это знаю.
- Я скажу вам, и тоже бесплатно, кто он такой.
- Говорите.
- Он беглый каторжник.
- Я это знаю.
- Вы это знаете лишь с той минуты, как я имел честь вам это сообщить.
- Нет. Я знал об этом раньше.
Холодный тон Мариуса, дважды произнесенное "я это знаю", суровый
лаконизм его ответов всколыхнули в незнакомце глухой гнев. Он украдкой
метнул в Мариуса бешеный взгляд, но тут же притушил его. Как ни молниеносен
был этот взгляд, он не ускользнул от Мариуса; такой взгляд, однажды увидев,
невозможно забыть. Подобное пламя может разгореться лишь в низких душах; им
вспыхивают зрачки - эти оконца мысли; даже очки ничего не скроют, -
попробуйте загородить стеклом преисподнюю.
Неизвестный возразил, улыбаясь:
- Не смею противоречить, господин барон. Во всяком случае, вам должно
быть ясно, что я хорошо осведомлен. А то, что я хочу сообщить вам теперь,
известно лишь мне одному. Это касается состояния госпожи баронессы. Это
жуткая тайна. Она продается. Я ее предлагаю вам первому. Очень дешево. За
двадцать тысяч франков.
- Мне известна эта тайна так же, как и другие, - сказал Мариус.
Незнакомец почувствовал, что должен немного сбавить цену.
- Господин барон! Выложите десять тысяч франков, и я ее открою.
- Повторяю, вам нечего мне сообщить. Я знаю, что вы хотите сказать.
В глазах человека снова загорелся огонь. Он вскричал:
- Но надо же мне пообедать нынче! Это жуткая тайна, уверяю вас.
Господин барон! Я скажу. Я уже говорю. Дайте мне двадцать франков.
Мариус пристально посмотрел на него.
- Я знаю вашу "жуткую" тайну так же, как знал имя Жана Вальжана, как
знаю и ваше имя.
- Мое имя?
- Да.
- Это нетрудно, господин барон. Я имел честь подписать свою фамилию и
назвать ее. Я Тенар.
- ...дье.
- Как?
- Тенардье.
- Это кто такой?
В минуту опасности дикобраз топорщит свои иглы, жук-скарабей
притворяется мертвым, старая гвардия строится в каре, а этот человек
разразился смехом.
Вслед за тем он счистил щелчком пылинку с рукава своего сюртука.
Мариус продолжал:
- Вы также рабочий Жондрет, комический актер Фабанту, поэт Жанфло,
испанец дон Альварес и, наконец, тетушка Бализар.
- Тетушка? Что такое?
- И у вас была харчевня в Монфермейле.
- Харчевня? Никогда.
- Я говорю вам, что вы Тенардье.
- Я это отрицаю.
- И что вы негодяй. Берите! Вынув из кармана банковый билет, Мариус
швырнул его в лицо незнакомцу.
- Благодарю! Извините! Пятьсот франков! Господин барон!
Пораженный, продолжая кланяться, незнакомец подхватил билет и осмотрел
его.
- Пятьсот франков! - повторил он, не веря своим глазам, и, заикаясь,
пробормотал: - Солидный куш!
- Ладно, была не была! - воскликнул он внезапно. - Ну-ка, вздохнем
посвободней.
С проворством обезьяны откинув волосы со лба, сорвав очки, вытащив из
носа и тут же упрятав куда-то две трубочки из перьев, о которых мы
упоминали, - читатель уже ознакомился с ними на другой странице нашей книги,
- этот человек снял с себя личину так же просто, как снимают шляпу.
Глаза его заблестели, шишковатый, изрытый отвратительными морщинами лоб
разгладился, нос вытянулся и стал острым, как клюв; снова выступил свирепый,
хитрый профиль хищника.
- Господин барон весьма проницателен. - Я Тенардье, - сказал он резким,
без малейшего следа гнусавости голосом и выпрямил свою сгорбленную спину.
Тенардье, - ибо, конечно, это был он, - не мог оправиться от изумления;
он даже смутился бы, если был бы способен на это. Он пришел удивить, а был
удивлен сам. За это унижение ему заплатили пятьсот франков, и он их принял
охотно, что, однако, нисколько не уменьшило его растерянности.
Впервые в жизни он видел этого барона Понмерси, а барон Понмерси узнал
его, несмотря на переодевание, и знал про него всю подноготную. И барон был
не только в курсе дел Тенардье, но, казалось, и в курсе дел Жана Вальжана.
Кто же этот человек, такой молодой, почти юнец, такой суровый и такой
великодушный, который, зная имена людей, - даже все их клички, - вместе с
тем щедро открывает им свой кошелек, изобличает мошенников, как судья, и
платит им, как простофиля?
Читатель помнит, что хотя Тенардье и был одно время соседом Мариуса,
однако никогда его не видел, что нередко случается в Париже; он только
слышал краем уха, что дочери упоминали об очень бедном молодом человеке, по
имени Мариус, жившем в их доме. Он написал ему известное читателю письмо, не
зная его в лицо. В мыслях Тенардье не могло возникнуть никакой связи между
Мариусом и г-ном бароном Понмерси.
Что же до имени Понмерси, то на поле битвы под Ватерлоо он расслышал
лишь два его последних слога - "мерси", к которым всегда испытывал законное
презрение, как к ничего не стоящей благодарности.
Впрочем, при помощи своей дочери Азельмы, следившей по его приказу за
новобрачными со дня свадьбы, и путем расследований, произведенных им самим,
ему удалось кое-что разузнать; оставаясь в тени, он добился того, что
распутал немало таинственных нитей. Благодаря своей ловкости он открыл, или
попросту, идя от заключения к заключению, догадался, кто был человек,
встреченный им однажды в Главном водостоке. От человека он без труда
добрался до имени. Он узнал, что баронесса Понмерси и есть Козетта. Но здесь
он решил действовать осмотрительно. Кто такая Козетта? В точности он и сам
не знал. Он предполагал, конечно, что она незаконнорожденная, - история
- Я сердита на вас, - молвила привратница.
Кроме этой доброй женщины. Жан Вальжан не видел ни одной живой души.
Есть улицы в Париже, где никто не проходит, и дома, где никто не бывает. На
одной из таких улиц, в одном из таких домов жил Жан Вальжан.
В то время когда он еще выходил из дому, он купил за несколько су у
торговца медными изделиями маленькое распятие и повесил его на гвозде против
своей кровати. Вот крест, который всегда отрадно видеть перед собой!
Прошла неделя, а Жан Вальжан не сделал ни шагу по комнате. Он все еще
не покидал постели.
- Старичок, что наверху, больше не встает, ничего не ест, он долго не
протянет, - говорила привратница своему мужу. - Верно, у него кручина
какая-нибудь. Никто у меня из головы не выбьет, что его дочка неудачно вышла
замуж.
Привратник ответил с полным сознанием своего мужского превосходства:
- Коли он богат, пускай позовет врача. Коли беден, пусть так обойдется.
Коли не позовет врача, то помрет.
- А если позовет?
- Тоже помрет, - изрек муж.
Привратница принялась ржавым ножом выскребать траву, проросшую между
каменными плитами, которые она называла "мой тротуар".
- Экая жалость! Такой славный старичок! Беленький, как цыпленок, -
бормотала она, выдергивая траву.
В конце улицы она вдруг заметила врача, пользовавшего жителей этого
квартала, и решила сама попросить его подняться к больному.
- Это на третьем этаже, - сказала она. - Можете прямо войти к нему.
Ключ всегда в двери, старичок не встает с постели.
Врач навестил Жана Вальжана и поговорил с ним. Когда он спустился вниз,
привратница начала допрос:
- Ну как, доктор?
- Ваш больной очень плох.
- А что у него?
- Все и ничего. Этот человек тоскует. По всей видимости, он потерял
дорогое существо. От этого умирают.
- Что ж он вам сказал?
- Он сказал, что чувствует себя хорошо.
- Вы еще придете, доктор?
- Приду, - сказал врач, - но надо, чтобы к нему пришел не я, а кто-то
другой.
Как-то вечером Жан Вальжан почувствовал, что ему трудно приподняться на
локте; он тронул свое запястье и не нащупал пульса; дыхание было неровное,
прерывистое; он чувствовал себя слабее, чем когда-либо. Чем-то сильно
обеспокоенный, он с трудом спустил ноги с кровати и оделся. Он натянул на
себя свою старую одежду рабочего. Не выходя больше из дому, он предпочитал
ее всякой другой. Одеваясь, он много раз останавливался; продеть руки в
рукава куртки ему стоило такого труда, что на лбу у него выступил пот.
С тех пор как Жан Вальжан остался один, он поставил свою кровать в
прихожую, чтобы как можно реже бывать в опустевших комнатах.
Он открыл сундучок и вынул из него детское приданое Козетты.
Он разложил его на постели.
На камине, на обычном месте, стояли подсвечники епископа. Он достал из
ящика две восковые свечи и вставил их в подсвечники. Потом, хотя было еще
совсем светло, так как стояло лето, зажег их. Свечи, зажженные среди бела
дня, можно иногда видеть в домах, где есть покойник.
Каждый шаг, который он делал, передвигаясь по комнате, отнимал у него
все силы, и ему приходилось отдыхать. Это не была обычная усталость после
затраты сил, которые затем восстанавливаются; то были последние, еще
доступные ему движения; то угасала жизнь, иссякая капля за каплей, в
последних тяжких усилиях.
Стул, на который он тяжело опустился, стоял перед зеркалом, роковым для
него и таким спасительным для Мариуса, - здесь он прочел перевернутый
отпечаток письма на бюваре Козетты. Он увидел себя в зеркале и не узнал. На
вид ему было восемьдесят лет; до женитьбы Мариуса ему давали не больше
пятидесяти; один год состарил его на тридцать лет. Морщины на его лбу не
были уже приметой старости, но таинственной печатью смерти. В этих бороздах
чувствовались следы ее неумолимых когтей. Его щеки отвисли, кожа на лице
приобрела землистый оттенок, углы рта опустились, как на масках,
высекавшихся в древности на гробницах. Глаза смотрели в пустоту с немым
укором. Его можно было принять за героя трагедии - жертву несправедливого
рока.
Он дошел до такого состояния, до той последней степени изнеможения,
когда скорбь уже не ищет выхода, она словно застывает; в душе как бы
образуется сгусток отчаяния.
Настала ночь. С трудом он передвинул к камину стол и старое кресло.
Поставил на стол чернильницу, положил перо и бумагу.
И тут он потерял сознание. Придя в себя, он ощутил жажду. Слишком
ослабевший, чтобы поднять кувшин с водой, он с усилием наклонил его ко рту и
отпил глоток.
Потом, не покидая кресла, так как подняться уже не мог, он повернулся к
постели и стал глядеть на черное платьице, на все свои бесценные сокровища.
Он мог любоваться так часами, которые казались ему минутами. Вдруг он
вздрогнул, почувствовав, как его охватывает холод; облокотившись на стол,
где горели светильники епископа, он взялся за перо.
Пером и чернилами давно никто не пользовался, кончик пера погнулся, а
чернила высохли; он вынужден был встать, чтобы налить в чернильницу
несколько капель воды; при этом он несколько раз останавливался и
присаживался, писать ему пришлось обратной стороной пера. Время от времени
он отирал со лба пот.
Рука его дрожала. Медленно написал он несколько строк. Вот они:
"Козетта! Благословляю тебя. Я все тебе объясню. Твой муж был прав,
когда дал мне понять, что я должен уйти; хотя он немного ошибся в своих
предположениях, но все равно он прав. Он превосходный человек. Люби его
крепко и после моей смерти. Господин Понмерси! Всегда любите мое
возлюбленное дитя. Козетта! Здесь найдут это письмо, и вот что я хочу тебе
сказать, ты узнаешь все цифры, если у меня хватит сил их вспомнить; слушай
внимательно, эти деньги действительно твои. Вот в чем дело: белый гагат
привозят из Норвегии, черный гагат привозят из Англии, черный стеклярус
ввозят из Германии. Гагат легче, ценнее, дороже. Во Франции можно так же
легко изготовлять искусственный гагат, как и в Германии. Для этого нужна
маленькая, в два квадратных дюйма, наковальня и спиртовая лампа, чтобы
плавить воск. Когда-то воск делался из смолы и сажи и стоил четыре франка
фунт. Я изобрел состав из камеди и скипидара. Это намного лучше и стоит
только тридцать су. Серьги делаются из фиолетового стекла, которое
прикрепляют этим воском к тонкой черной металлической оправе. Стекло должно
быть фиолетовым для металлических украшений и черным - для золотых. Испания
их покупает очень охотно. Там любят гагат..."
Здесь он остановился, перо выпало у него из рук, короткое, полное
отчаяния рыдание вырвалось из самых глубин его существа. Несчастный обхватил
голову руками и задумался.
"О! - вскричал он мысленно (это была жалоба, услышанная только богом).
- Все кончено! Я больше не увижу ее. Это улыбка, на мгновение озарившая мою
жизнь. Я уйду в вечную ночь, даже не поглядев на Козетту в последний раз. О,
только бы на минуту, на миг услышать ее голос, коснуться ее платья,
поглядеть на нее, на моего ангела, и потом умереть! Умереть легко, но как
ужасно умереть, не повидав ее! Она улыбнулась бы мне, сказала бы словечко.
Разве это может причинить кому-нибудь вред? Но нет, все кончено, навсегда. Я
совсем один. Боже мой, боже мой, я не увижу ее больше!"
В эту минуту в дверь постучались.
В этот самый день, точнее в этот самый вечер, когда Мариус, встав из-за
стола, направился к себе в кабинет, чтобы заняться изучением какого-то
судебного дела. Баск вручил ему письмо и сказал:
- Господин, который принес это письмо, ожидает в передней.
Козетта в это время под руку с дедом прогуливалась по саду.
Письмо, как и человек, может иметь непривлекательный вид. При одном
только взгляде на грубую бумагу, на неуклюже сложенные страницы некоторых
посланий, сразу чувствуешь неприязнь. Письмо, принесенное Баском, было
именно такого рода.
Мариус взял его в руки. Оно пахло табаком. Ничто так не оживляет
память, как запах. И Мариус вспомнил этот запах. Он взглянул на адрес,
написанный на конверте, и прочел. "Господину барону Понмерси. Собственный
дом". Вспомнив запах табака, он вспомнил и почерк. Можно было бы сказать,
что удивлению присуща догадка, подобная вспышке молнии. И одна из таких
догадок осенила Мариуса.
Обоняние, этот таинственный помощник памяти, оживило в нем целый мир.
Конечно, это была та же бумага, та же манера складывать письмо, синеватый
цвет чернил, знакомый почерк, но, главное - это был тот же табак. Перед ним
внезапно предстало логово Жондрета.
Итак - странный каприз судьбы! - один след из двух, так долго
разыскиваемых, именно тот безнадежно потерянный след, ради которого еще
недавно он потратил столько усилий, сам давался ему в руки.
Нетерпеливо распечатав конверт, он прочел:
"Господин барон,
Если бы Всевышний Бог одарил меня талантами, я мог бы стать бароном
Тенар, членом академии, но я не барон. Я только его однофамилец, и я буду
щаслив, если воспоминание о нем обратит на меня высокое ваше расположение.
Услуга, коей вы меня удостоите, будет взаимной. Я владею тайной, касающейся
одной особы. Эта особа имеет отношение к вам. Эту тайну я придоставляю в
ваше распоряжение, ибо желаю иметь честь быть полезным вашей милости. Я дам
вам простое средство прагнать из вашего уважаемого симейства эту личность,
которая втерлась к вам без всякого права, потому как сама госпожа баронесса
высокого происхождения. Святая святых добродетели не может дольше
сожительствовать с приступлением, иначе она падет.
Я ажидаю в пиредней приказаний господина барона.
С почтением".
Письмо было подписано "Тенар".
Подпись была не вымышленной. Только несколько укороченной.
Помимо всего, беспорядочная болтливость и самая орфография помогали
разоблачению. Авторство устанавливалось неоспоримо. Сомнений быть не могло.
Мариус был глубоко взволнован. Его изумление сменилось радостью. Только
бы найти ему теперь второго из разыскиваемых им лиц, - того, кто спас его,
Мариуса, и ему ничего больше не оставалось желать.
Он выдвинул ящик письменного стола, вынул оттуда несколько банковых
билетов, положил их в карман, запер стол и позвонил. Баск приотворил дверь.
- Попросите войти, - сказал Мариус.
Баск доложил:
- Господин Тенар.
В комнату вошел человек.
Новая неожиданность для Мариуса: вошедший был ему совершенно незнаком.
У этого человека, впрочем тоже пожилого, был толстый нос, утонувший в
галстуке подбородок, зеленые очки под двойным козырьком из зеленой тафты,
прямые, приглаженные, с проседью волосы, закрывавшие лоб до самых бровей,
подобно парику кучера из аристократического английского дома. Он был в
черном, сильно поношенном, но опрятном костюме; целая связка брелоков,
свисавшая из жилетного кармана, указывала, что там лежали часы. В руках он
держал старую шляпу. Он горбился, и чем ниже был его поклон, тем круглее
становилась спина.
Но особенно бросалось в глаза, что костюм этого человека, слишком
просторный, хотя и тщательно застегнутый, был явно с чужого плеча. Здесь
необходимо краткое отступление.
В те времена в Париже, в старом, мрачном доме на улице Ботрельи, возле
Арсенала, проживал один оборотистый еврей, промышлявший тем, что придавал
любому прохвосту вид порядочного человека; ненадолго, само собою разумеется,
- в противном случае это оказалось бы стеснительным для негодяя. Превращение
производилось тут же, на день или на два, за тридцать су в день, при помощи
костюма, который соответствовал, насколько возможно, благопристойности,
предписываемой обществом. Человек, дававший напрокат одежду, звался
"Менялой"; этим именем окрестили его парижские жулики - его настоящего имени
никто не знал. В его распоряжении была обширная гардеробная. Старье, в
которое он обряжал людей, было подобрано на все вкусы. Оно отражало разные
профессии и социальные категории; на каждом гвозде его кладовой висело,
поношенное и измятое, чье-нибудь общественное положение. Здесь мантия судьи,
там ряса священника, тут сюртук банкира, в уголке - мундир отставного
военного, дальше - костюм писателя или крупного государственного деятеля.
Этот старьевщик был костюмером бесконечной драмы, разыгрываемой в Париже
силами воровской братии. Его конура служила кулисами, откуда выходило на
сцену воровство и куда скрывалось мошенничество. Оборванный плут, зайдя в
эту гардеробную, выкладывал тридцать су, выбирал себе для роли, какую
намеревался в тот день сыграть, подходящий костюм и спускался с лестницы уже
не громилой, а мирным буржуа. Наутро эти обноски честно приносились обратно;
Меняла оказывал полное доверие ворам и никогда не бывал обворован. Эти
одеяния имели одно только неудобство: они "плохо сидели", так как были сшиты
не на тех, кто их носил. Они оказывались тесными для одних, болтались на
других и никому не приходились впору. Любой мазурик, ростом выше или ниже
среднего, чувствовал себя неудобно в костюмах Менялы. Они не годились ни для
слишком толстых, ни для слишком тощих. Меняла имел в виду лишь среднего
роста и объема людей. Он снял мерку с первого забредшего к нему оборванца,
ни тучного, ни худого, ни высокого, ни маленького. Отсюда необходимость
приспосабливаться, временами трудная, с которой клиенты Менялы справлялись,
как умели. Тем хуже для исключений из нормы! Одеяние государственного
деятеля, например, - черное снизу доверху, и следовательно, вполне
пристойное, - было бы чересчур широко для Питта и чересчур узко для
Кастельсикала. Костюм "государственного деятеля" описывался в каталоге
Менялы следующим образом; приводим это место: "Черный суконный сюртук,
черные шерстяные панталоны, шелковый жилет, сапоги и белье". Сбоку, на полях
каталога, надпись: "Бывший посол" и заметка, которую мы также приводим: "В
отдельной картонке аккуратно расчесанный парик, зеленые очки, брелоки и две
трубочки из птичьего пера длиною в дюйм, обернутые ватой". Все это
предназначалось для государственного мужа, бывшего посланника. Костюм этот,
можно сказать, держался на честном слове; швы побелели, на одном локте
виднелось что-то вроде прорехи; вдобавок спереди на сюртуке не хватало
пуговицы. Впрочем, последнее обстоятельство не имело особого значения, так
как рука государственного мужа, которой полагается быть заложенной за борт
сюртука, могла служить прикрытием недостающей пуговице.
Если бы Мариус был знаком с тайными заведениями Парижа, он тотчас бы
узнал на посетителе, которого впустил к нему Баск, платье "государственного
деятеля", позаимствованное в притоне Менялы.
Разочарование Мариса при виде человека, обманувшего его ожидания,
перешло в неприязнь к нему. Внимательно оглядев с головы до ног посетителя,
пока тот отвешивал ему преувеличенно низкий поклон, Мариус сухо спросил:
- Что вам угодно?
Человек отвечал с любезной гримасой, о которой могла бы дать кое-какое
представление лишь ласковая улыбка крокодила:
- Мне кажется просто невероятным, что я до сих пор не имел чести видеть
господина барона в свете. Я уверен, что встречал вас несколько лет тому
назад в доме княгини Багратион и в салоне виконта Дамбре, пэра Франции.
Притвориться, что узнаешь человека, которого вовсе не знаешь, -
излюбленный прием мошенников.
Мариус внимательно прислушивался к речи этого человека, следил за его
произношением, за мимикой. Разочарование возрастало: у посетителя был
гнусавый голос, нисколько не похожий на тот резкий, жесткий голос, который
он ожидал услышать. Он был совершенно сбит с толку.
- Я не знаком ни с госпожой Багратион, ни с господином Дамбре, - сказал
он. - Ни разу в жизни я не бывал ни в одном из этих домов.
Ответ был груб, однако незнакомец продолжал тем же вкрадчивым тоном:
- В таком случае, сударь, я, должно быть, видел вас у Шатобриана. Я с
ним близко знаком. Он очень мил и частенько говорит мне: "Тенар, дружище...
не пропустить ли нам по стаканчику?"
Выражение лица Мариуса становилось все более суровым.
- Никогда не имел чести быть принятым у господина Шатобриана. Ближе к
делу. Что вам угодно?
На строгий тон Мариуса незнакомец ответил еще более низким поклоном.
- Господин барон! Соблаговолите меня выслушать. В Америке, неподалеку
от Панамы, есть селение Жуайя. Это селение состоит из одного-единственного
дома. Большого квадратного трехэтажного дома из обожженных солнцем кирпичей.
Каждая сторона квадрата равна в длину пятистам футам, каждый этаж отступает
от нижнего на двенадцать футов в глубину, образуя перед собой площадку,
которая идет вокруг всего здания; в центре его - внутренний двор, где
хранятся продовольствие и боевые припасы. Окон нет - только бойницы, дверей
нет - только лестницы; для подъема на первую площадку - приставная лестница,
то же и с первой на вторую и со второй на третью; чтобы спуститься во
внутренний двор - лестницы; вместо дверей в комнатах - люки, вместо
обыкновенных лестниц - приставные. Ночью люки запирают, лестницы убирают, в
бойницах прилаживают пищали и мушкеты. Войти внутрь никакой возможности;
днем это дом, ночью - крепость; а всего там восемьсот жителей; вот каково
это селение. А зачем столько предосторожностей? Потому, что это опасное
место: там полно людоедов. А зачем в таком случае ехать туда? Потому что это
чудесный край: там много золота.
- К чему вы клоните? - прервал его Мариус, разочарование которого
сменилось нетерпением.
- Вот к чему, господин барон. Я бывший дипломат, я устал от жизни.
Старая цивилизация набила мне оскомину. Я хочу пожить среди дикарей.
- Дальше что?
- Господин барон! Миром управляет эгоизм. Батрачка, работающая на чужом
поле, обернется поглазеть на проезжий дилижанс, а крестьянка, работающая на
своем поле, не обернется. Собака бедняка лает на богача, собака богача лает
на бедняка. Всяк за себя. Выгода - вот конечная цель людей. Золото - вот
магнит.
- Дальше что? Договаривайте.
- Я хотел бы обосноваться в Жуайе. Нас трое. При мне моя супруга и моя
дочь, весьма красивая девица. Это путешествие долгое и дорого стоит. Мне
нужно немного денег.
- Какое мне до этого дело? - спросил Мариус.
Незнакомец вытянул шею над галстуком, точно ястреб, и возразил с
удвоенной любезностью:
- Разве господин барон не прочел моего письма?
Это предположение было недалеко от истины. Действительно, смысл письма
лишь слегка коснулся сознания Мариуса. Он не столько читал его, сколько
разглядывал почерк. Он почти не помнил, о чем там шла речь. Минуту назад у
него родилась новая догадка. В словах посетителя он отметил следующую
подробность: "моя супруга и моя дочь". Он устремил на незнакомца
проницательный взгляд, которому позавидовал бы любой судебный следователь.
Он словно прощупывал этого человека.
- Говорите яснее, - сказал он.
Незнакомец, заложив пальцы в жилетные карманы, поднял голову, не
разгибая, однако, спины и тоже сверля Мариуса взглядом сквозь зеленые очки.
- Хорошо, господин барон. Я выражусь яснее. Я хочу продать вам одну
тайну.
- Тайну?
- Да.
- Она касается меня?
- Да, отчасти.
- Что это за тайна?
Слушая этого человека, Мариус все внимательнее к нему приглядывался.
- Вступление я сделаю бесплатно, - сказал неизвестный. - Оно вас
заинтересует, вот увидите.
- Говорите.
- Господин барон! У вас в доме живет вор и убийца.
Мариус вздрогнул.
- В моем доме? Нет, - сказал он.
Незнакомец, слегка почистив локтем свою шляпу, продолжал невозмутимо:
- Убийца и вор. Прошу заметить, господин барон, я не говорю здесь про
старые, минувшие, забытые грехи, искупленные перед законом давностью лет, а
перед богом - раскаянием. Я говорю о преступлениях совсем недавних, о делах,
до сих пор еще неизвестных правосудию. Продолжаю. Этот человек вкрался в
ваше доверие, почти втерся в вашу семью под чужим именем. Сейчас я скажу вам
его настоящее имя. И скажу совершенно бесплатно.
- Я слушаю.
- Его зовут Жан Вальжан.
- Я это знаю.
- Я скажу вам, и тоже бесплатно, кто он такой.
- Говорите.
- Он беглый каторжник.
- Я это знаю.
- Вы это знаете лишь с той минуты, как я имел честь вам это сообщить.
- Нет. Я знал об этом раньше.
Холодный тон Мариуса, дважды произнесенное "я это знаю", суровый
лаконизм его ответов всколыхнули в незнакомце глухой гнев. Он украдкой
метнул в Мариуса бешеный взгляд, но тут же притушил его. Как ни молниеносен
был этот взгляд, он не ускользнул от Мариуса; такой взгляд, однажды увидев,
невозможно забыть. Подобное пламя может разгореться лишь в низких душах; им
вспыхивают зрачки - эти оконца мысли; даже очки ничего не скроют, -
попробуйте загородить стеклом преисподнюю.
Неизвестный возразил, улыбаясь:
- Не смею противоречить, господин барон. Во всяком случае, вам должно
быть ясно, что я хорошо осведомлен. А то, что я хочу сообщить вам теперь,
известно лишь мне одному. Это касается состояния госпожи баронессы. Это
жуткая тайна. Она продается. Я ее предлагаю вам первому. Очень дешево. За
двадцать тысяч франков.
- Мне известна эта тайна так же, как и другие, - сказал Мариус.
Незнакомец почувствовал, что должен немного сбавить цену.
- Господин барон! Выложите десять тысяч франков, и я ее открою.
- Повторяю, вам нечего мне сообщить. Я знаю, что вы хотите сказать.
В глазах человека снова загорелся огонь. Он вскричал:
- Но надо же мне пообедать нынче! Это жуткая тайна, уверяю вас.
Господин барон! Я скажу. Я уже говорю. Дайте мне двадцать франков.
Мариус пристально посмотрел на него.
- Я знаю вашу "жуткую" тайну так же, как знал имя Жана Вальжана, как
знаю и ваше имя.
- Мое имя?
- Да.
- Это нетрудно, господин барон. Я имел честь подписать свою фамилию и
назвать ее. Я Тенар.
- ...дье.
- Как?
- Тенардье.
- Это кто такой?
В минуту опасности дикобраз топорщит свои иглы, жук-скарабей
притворяется мертвым, старая гвардия строится в каре, а этот человек
разразился смехом.
Вслед за тем он счистил щелчком пылинку с рукава своего сюртука.
Мариус продолжал:
- Вы также рабочий Жондрет, комический актер Фабанту, поэт Жанфло,
испанец дон Альварес и, наконец, тетушка Бализар.
- Тетушка? Что такое?
- И у вас была харчевня в Монфермейле.
- Харчевня? Никогда.
- Я говорю вам, что вы Тенардье.
- Я это отрицаю.
- И что вы негодяй. Берите! Вынув из кармана банковый билет, Мариус
швырнул его в лицо незнакомцу.
- Благодарю! Извините! Пятьсот франков! Господин барон!
Пораженный, продолжая кланяться, незнакомец подхватил билет и осмотрел
его.
- Пятьсот франков! - повторил он, не веря своим глазам, и, заикаясь,
пробормотал: - Солидный куш!
- Ладно, была не была! - воскликнул он внезапно. - Ну-ка, вздохнем
посвободней.
С проворством обезьяны откинув волосы со лба, сорвав очки, вытащив из
носа и тут же упрятав куда-то две трубочки из перьев, о которых мы
упоминали, - читатель уже ознакомился с ними на другой странице нашей книги,
- этот человек снял с себя личину так же просто, как снимают шляпу.
Глаза его заблестели, шишковатый, изрытый отвратительными морщинами лоб
разгладился, нос вытянулся и стал острым, как клюв; снова выступил свирепый,
хитрый профиль хищника.
- Господин барон весьма проницателен. - Я Тенардье, - сказал он резким,
без малейшего следа гнусавости голосом и выпрямил свою сгорбленную спину.
Тенардье, - ибо, конечно, это был он, - не мог оправиться от изумления;
он даже смутился бы, если был бы способен на это. Он пришел удивить, а был
удивлен сам. За это унижение ему заплатили пятьсот франков, и он их принял
охотно, что, однако, нисколько не уменьшило его растерянности.
Впервые в жизни он видел этого барона Понмерси, а барон Понмерси узнал
его, несмотря на переодевание, и знал про него всю подноготную. И барон был
не только в курсе дел Тенардье, но, казалось, и в курсе дел Жана Вальжана.
Кто же этот человек, такой молодой, почти юнец, такой суровый и такой
великодушный, который, зная имена людей, - даже все их клички, - вместе с
тем щедро открывает им свой кошелек, изобличает мошенников, как судья, и
платит им, как простофиля?
Читатель помнит, что хотя Тенардье и был одно время соседом Мариуса,
однако никогда его не видел, что нередко случается в Париже; он только
слышал краем уха, что дочери упоминали об очень бедном молодом человеке, по
имени Мариус, жившем в их доме. Он написал ему известное читателю письмо, не
зная его в лицо. В мыслях Тенардье не могло возникнуть никакой связи между
Мариусом и г-ном бароном Понмерси.
Что же до имени Понмерси, то на поле битвы под Ватерлоо он расслышал
лишь два его последних слога - "мерси", к которым всегда испытывал законное
презрение, как к ничего не стоящей благодарности.
Впрочем, при помощи своей дочери Азельмы, следившей по его приказу за
новобрачными со дня свадьбы, и путем расследований, произведенных им самим,
ему удалось кое-что разузнать; оставаясь в тени, он добился того, что
распутал немало таинственных нитей. Благодаря своей ловкости он открыл, или
попросту, идя от заключения к заключению, догадался, кто был человек,
встреченный им однажды в Главном водостоке. От человека он без труда
добрался до имени. Он узнал, что баронесса Понмерси и есть Козетта. Но здесь
он решил действовать осмотрительно. Кто такая Козетта? В точности он и сам
не знал. Он предполагал, конечно, что она незаконнорожденная, - история