Я наблюдал не столько за результатами вычислений, сколько за самим Принглом. Он весь светился от радости. Ему нравилось заниматься распутыванием загадки. Он наслаждался, демонстрируя мне результаты своих выкладок. Я чувствовал себя ученым секретарем английского географического общества, куда вхожи одни только чудаковатые эсквайры, имеющие у себя в имении русских садовников.
– Я исходил из того, что порпорции, указанные на схеме, будут с большой степенью вероятности соблюдены идентично тем, которые имеются в реальности, на почве, следовательно, путем ряда измерений можно вычислить конкретное место на аутентичном плане Александровского парка…
Что-то в таком роде.
Затем он взял прибор и благоговейно уставился на стрелочку.
– Это индикатор близости металла, – сказал Прингл. – Велика вероятность того, что ящик, содержащий внутри себя сокровища Матильды, обладает железными деталями. Таким образом, мы установим…
Далее он перешел на английский. Я слушал и слушал, просто как музыку. Тот английский, который я изучал при помощи моих фильмов, звучал совершенно по-другому. А мой Прингл каждое слово, прежде чем выговорить, обсасывал во рту, точно карамельку и только после этого аккуратненько отправлял его в эфир. Как будто находился в постоянном размышлении о том, что всякое произнесенное слово будет потом бесконечно плыть в бескрайних просторах космоса, не исчезая, не расточаясь – плыть и плыть, покуда не доплывет до других планет. И, зная об этом, разумеется, просто обязан был – как честный человек – позаботиться о том, чтобы это слово при встрече с иными мирами обладало благопристойной внешней оболочкой.
В общем, я так понял, он намерен при помощи всех своих приборчиков откопать матильдины бриллианты и приглашает меня принять участие.
Я спросил:
– И какова будет моя доля?
Прингл заморгал, остановленный на всем скаку. Затем аккуратно сложил схемы, карты, циркули и все свои линейки и проговорил:
– Полагаю, она будет достаточна.
Вот так я ввязался в эту историю с поисками сокровищ балерины Матильды Кшесинской. Само по себе звучит невероятно – особенно если учесть, что ни в какие сокровища я не верил изначально.
Мы начали с того, что съели по чебуреку. Впервые в жизни я видел иностранца, который решился съесть в нашем парке чебурек. Вообще жующий англичанин держался с таким колониальным достоинством, что я едва сдерживал смех. У меня был знакомый, он потом уехал в Америку, а после приехал в гости и по старой памяти слопал чебурек: готово дело, увезли в больницу с острым расстройством желудка. А Прингл – ничего. Обтер усы и даже хмыкнул. Отчаянный малый. Такой, пожалуй, и клад отыщет.
На прощанье мы угостили тем, что выпало из чебуреков на землю, хмурую собаку – самую популярную даму этой части парка: обычно она с кислым выражением на рыженькой морде бродит здесь, окруженная стаей фаворитов, каждый из которых имеет шанс стать отцом ее будущих щенят. В некотором отдалении мыкается аутсайдер – безобразный пес с квадратной мордой беспородного терьера. В каждой стае, человечьей или песьей, встречаются такие. Их никто не любит, их все шпыняют. Вероятности того, что какая-либо женщина подпустит их ближе, чем на пушечный выстрел, не существует вовсе. И все-таки они не отстают от компании, стараются быть в курсе всех дел и даже время от времени, издали, вставляют словцо-другое.
У каждого, как говорится, своя судьба.
Закусив, мы с Принглом выбрались на берег Темзы. Я показывал ему это место с законной гордостью, а он что-то бормотал, озирался и водил над землей черным пластиковым прибором, который держал на вытянутых руках.
Сейчас время хорошее: народ расслабленный, никто ни на кого не обращает внимания. Прежде непременно бы влезли: зачем ходят, что ищут? Заподозрили бы, что тут когда-то, втайне от местного населения, были захоронены радиоактивные отходы – и вот теперь ведется независимое журналистское расследование.
А теперь ничего подобного не случается. Только пару раз на нас глянули. Впрочем, лениво.
Мы отошли чуть в сторону, ближе к склону Темзы и зарослям лопуха и чертополоха. Чертополох здесь такой, что вот-вот ждешь получить сверху кокосом по голове.
Неожиданно стрелка прибора принялась мелко-мелко трястись, как параличная. Меня это очень заинтересовало, я стал заглядывать англичанину через локоть и даже пару раз спросил: «Что это она, а?», но он уставился на нее, выкатив глаза и застыв, и не обращал на меня ни малейшего внимания. Наконец он повернул ко мне голову. Лицо его странно изменилось: по лбу побежали горизонтальные морщины, похожие на знак «Водолея» из астрологического прогноза в бесплатной газете «Метро», из водянистых глаз потекло сияние, рот обвис. Во всем его облике, словом, наблюдалось тихое сумасшествие.
Медленно, почти молитвенно поднес он свой прибор к склону. Стрелка затряслась еще сильнее и застыла. Одним движением он вырвал из земли титанический лопух. Я даже не подозревал, что у костлявых может таиться в руках такая мощь. Этот лопух был как баобаб, а он выдернул его, точно редиску. Образовалась в земле дырка.
Прингл сел рядом на корточки. Он не стал, как это сделал бы я, сразу совать туда физиономию и раскапывать землю ногтями и саперной лопаткой. Нет, сперва он закурил и начал озирать окрестности с видом весьма победоносным.
Затем уставился на меня и подмигнул.
– Мы это сделали! – сказал я бодро. – Я горжусь вами, Тимоти Дж.Прингл, эсквайр!
Закончив курить, он снова разложил обе свои карты, на клетчатом листке и в типографском исполнении, быстро произвел промеры циркулем, сделал несколько отметок, затем положил компас и поточнее сориентировал карты.
Что-то, видимо, там совпало. Прингл удовлетворенно хмыкнул, убрал бумаги и приборы в саквояж и извлек лопатку. Ее он вручил мне.
Я начал копать и почти сразу стукнул лопаткой о что-то металлическое. Прингл разволновался. Он метнул в мою сторону недовольный взгляд. Видимо, опасался за целостность экспоната.
– Да брось ты, археолог, – сказал я. – Они ведь в ящике. Не стала бы она закапывать свою диадему просто так, даже в тряпку не завернув.
Но он все равно был беспокоен.
Я откопал уже небольшой кругляшок чего-то блестящего. Солнечный луч сразу проник туда и пустил «зайчика» бродить по стеблям растений. Одна стрекоза тоже заинтересовалась.
Прингл сунул свою лошадиную физиономию в мой раскоп. Озаботился. Знак «Водолея» на его лбу исказился, морщины изменили ход, пересеклись новыми. Теперь это было вообще ни на что не похоже.
– Странно, – пробормотал Прингл.
– Что странно?
– Блестит. Оно не должно блестеть.
– Это же алмазы, – решил я успокоить Прингла.
Но он покачал головой.
– Они должны были находиться в ящике или коробке.
Это он, конечно, прав. Но факты – вещь упрямая: карта и компас показывали Принглу, что копать следует здесь, а откапываемая вещь почему-то блестит.
– Критерий истины – практика, – процитировал я. – Будем копать дальше. Точнее – теперь твоя очередь копать.
И сунул ему лопатку.
Англичанин, ни словом не возразив, снял с себя пиджак, аккуратно засучил рукава и принялся за дело. А я лежал рядом и наслаждался тишиной. Здесь, на Темзе, всегда очень тихо, несмотря на близость аттракционов. В частности – визг и грохот, доносящийся с «американских горок». Все это, конечно, слышно, но как будто сквозь вату.
За несколько минут Прингл откопал раза в три больше, чем я. Затем отложил лопатку, засунул обе руки в дыру и потянул. Оно шло наверх нехотя, с треском разрывая корешки. Прингл еще немного покопал и потыкал в землю лопатой. Затем обратился ко мне:
– Никоняев, помогай!
Я встал и приблизился. Он показал кивком на противоположную сторону ямы. Там действительно что-то находилось, блестящее, металлическое и явно представляющее некоторую ценность, но алмазами оно совершенно точно не было.
Я сел на корточки и тоже сунул руки под нашу находку. Мы потащили вместе.
Никогда не забуду, какое лицо сделалось у Прингла. Оно мгновенно залилось багровой краской, отчего светлые выпученные глаза приобрели вид потертых пуговиц с бабушкиного халата. Рот у него раскрылся прямоугольно. Из этого рта натужно вышло: «О-о-оу!». После чего Прингл сел прямо на землю и надолго замолчал, уставившись на предмет, извлеченный им из недр бывшего Советского Союза.
Предмет этот представлял собой отлично сохранившийся скафандр. Не водолазный, а космический, на что указывала конструкция. Похожие можно наблюдать в фильмах, вроде «Ангар-18» и «Аполлон-13». Он был металлический, этот скафандр, блестящий, без малейших признаков ржавчины. Земля и глина отходили от него при первой же возможности, словно не желали иметь с этим металлом ничего общего.
У скафандра имелись очень длинные «руки» – раза в полтора длиннее, чем требуется человеку, гигантская голова, непропорционально короткие ноги. И пара отростков по бокам.
– Такое впечатление, что у астронавта были две пары рук, – высказался наконец Прингл.
Он утратил багровость, вернувшись к своей изначальной бледности. Только сигара в углу его рта прыгала и никак не хотела зажигаться.
Мы сидели с англичанином на берегу Темзы, в Александровском парке, а скафандр инопланетянина лежал перед нами и бросал ленивые блики повсюду, куда достигало солнышко. Ужасно хотелось холодного пива.
– Я не верю в инопланетный разум, – сказал я.
Прингл молча указал на нашу находку.
– Давай эту штуку закопаем, – предложил я. – Ну ее. Я все равно не верю в инопланетный разум.
– Ты не хочешь дать информацию властям? – осведомился англичанин холодно.
– Я сказал, чего я хочу. Я хочу зарыть его обратно в землю и сходить за пивом. Можем разделить обязанности: ты копаешь, я иду за пивом. Идет?
Еще одно странное для иноземца слово: «идет». Но англичанин кивнул.
– Все идет и изменяется, – сказал он зачем-то и взялся за саперную лопатку.
Я так понял, что он согласен.
Когда я вернулся с четырьмя банками, он уже трудился вовсю. Скафандр непонятного происхождения был обратно похоронен и даже утоптан, но неутомимый Прингл выкопал поблизости новую яму. Удивительно, как он ухитряется не извозиться в земле с головы до ног! Есть такие люди. У меня так не получается. Если я хоть пальцем шевельну, то вся производственная грязь прилипнет ко мне моментально, так что по пятнам на моей одежде можно читать как по буквам в книге: тут я ел яичницу, здесь вытирал пыль, а вон то пятно – зачем-то помогал приятелю толкать машину. Все, как говорится, налицо.
В ослепительно-белой рубашке Прингл махал лопаткой, как заправский пехотинец – жертва позиционной войны. Выправка чувствовалась даже в этом. Завидев меня, он приветливо кивнул и обтер локтем лоб.
– Отдыхайте, солдат, – сказал я ему. – Будем пить.
Мы открыли по банке. Обожаю звук, с которым это происходит. Веселое и чуть ехидное шипение.
– Там что-то есть, – сказал Прингл, показывая на свою новую яму.
– Второй скафандр, – сказал я. – Для женщины.
– Нет, оно деревянное. Обитое железом. Железо ржавое.
Прингл показал крохотное красноватое пятнышко на пальце.
– Ты смотри, не поранься, Прингл, – сказал я. – Если ты поранишься, может быть заражение крови. Не знаю, как в Англии, а в России от заражения крови одно средство: шестьдесят уколов в живот. Застрянешь в Питере. Будешь как на работу ходить делать эти уколы.
Прингл покачал головой.
– Я не поранюсь.
Он поблагодарил за пиво и, не допив, вернулся к работе. Он испытывал огромное нетерпение. Азартный человек. Я покряхтел и полез ему помогать.
Спустя полчаса, наверное, мы извлекли на свет Божий небольшой ящик. Он очень неудобно лежал: углом вверх. Прингл вытащил из кармана пиджака гигантский клетчатый носовой платок и обтер руки. Затем приступил к ящику. На его лице показалась смущенная улыбка.
– Я волнуюсь, – объяснил он.
– Я тоже, – утешил его я. – Еще бы! Мы же сейчас увидим миллионы. И разделим их. Верно?
Прингл не ответил. Он осторожно сбил замок с ящичка и приоткрыл крышку. Несколько мгновений он созерцал то, что там обнаружилось. Затем опустил ее.
Как я ни тянулся, ничего увидеть не мог.
– Что там, Прингл? – спросил я наконец.
– Сокровища Матильды, – хрипло отозвался он. – Я искал их несколько лет. Сокровища. – Он повернулся ко мне и посмотрел на меня взглядом светлым и сумасшедшим. – Ты уверен, что нуждаешься в том, чтобы увидеть их, Никоняев?
– Ну знаешь!.. – обиделся я.
Трясущимися руками Прингл откинул крышку. Что-то странное произошло в воздухе: как будто новый, непонятный аромат. Только что пахло мятой травой, разрытой землей и вспотевшим, потрудившимся человеком (мной), а также суховатым прингловским одеколоном. Все это мгновенно исчезло. Легкий запах пыли и невероятных женских духов. И еще, кажется, цветов.
Я подкрался поближе и наконец увидел то, что находилось в ящике. На бледно-желтой шелковой подстилке – это она пахла духами – лежал совершенно свежий букет ландышей. Рядом – пара избитых балетных туфель, почти совершенно белых. Их носки были растоптаны и разлохмачены, по атласу бежала едва заметная, чуть более темная волна, и я вдруг понял, что это след от пота. Стало быть, глупо подумал я, можно взять анализ на ДНК и установить, что эти туфли принадлежали Матильде.
И сразу же понял, насколько все это лишено смысла. Смысл заключался лишь в том, что перед нами тихо поднималась из небытия тень живой женщины – прекрасной женщины, которая трудилась над своим искусством, губя одну пару балетных туфель за другой. След ее ножки – здесь, в нашем парке. Вот что было важно. Прочее не имело значения.
Мне сделалось дурно, и я понял, что влюбляюсь. Вахтер из студенческого общежития господин Никоняев влюблен в прима-балерину Кшесинскую. Лучше бы мне вообще, в таком случае, не рождаться на свет.
Еще там было несколько писем в маленьких желтеньких конвертах, с паутиновыми надписями и крохотными марками, какая-то, кажется, ленточка и картонный снимок, почти совершенно вытертый.
Все это лежало перед нами, точно дверь в иные миры. В гораздо большей степени эти чужие любовные сокровища приоткрывали другую вселенную, нежели только что найденный и преступно зарытый нами обратно скафандр, вот что меня поразило. Инопланетный разум как будто не имел к нам никакого отношения. Ну – есть и есть.
Мы стояли на пороге в прошлое какого-то неведомого поклонника Матильды и ничего о нем не знали. Он был никто. Существовала одна только она, Матильда. Дверь стояла перед нами раскрытой, но войти туда мы не могли. Картины дрожали перед нами в горячем воздухе, и пролетающие стрекозы не разрушали их: блестящие синие тела и слюдяные крылья лишь подчеркивали хрупкость, пожелтелость кружев того ушедшего мира.
Мы ждали. Не знаю, какой инстинкт подсказал нам это. Мы не двигались с места, даже дышали осторожно: картины сгущались, делались более явственными, и даже, как мне показалось, начала звучать отдаленная музыка. Сейчас я думаю, что откопанное нами сокровище преобразовало разудалые шлягеры, носившиеся по парку и особенно долетавшие до Темзы с аттракционов. Такое иногда случается. Очень редко. Человек играет, старается, поет «Я убью тебя, лодочник», а зачарованный слушатель улавливает арию Веденецкого гостя. Со мной, правда, ничего подобного прежде не происходило.
Как заводная куколка на крышке музыкальной шкатулки, Матильда поднялась над ящиком, медленно встала на носки и начала кружиться. У нее было счастливое лицо. Я с замиранием сердца ждал, когда она повернется ко мне, и я хотя бы на миг увижу эти черты. Я даже не могу сказать, красивая ли она была. Она была абсолютно счастлива, всем своим существом, каждой клеткой тела. И странно было вспоминать, что этого тела больше не существует.
– Но танец, запах, воспоминание – они остались, – прошептал Прингл. Он думал о том же, что и я.
В то же самое мгновение все исчезло. От соприкосновения со свежим воздухом и современным солнечным светом увяли и почернели ландыши, рассыпались в прах письма, ленты, туфли… Осталась только карточка, с белым вытертым лицом и почти неразличимым платьем. Только внизу, в левом углу, можно было еще разглядеть напряженно выгнутую ножку в балетной туфле.
Сокровища Матильды обратились в ничто прямо у нас на руках. И произошло это за секунду, может – за две, никак не дольше. Я уже говорил, что на берегах нашей Темзы время имеет обыкновение растягиваться до невозможности, и та жизнь, которую мы с Принглом прожили, созерцая Матильду и наслаждаясь ее таинственной близостью, уложилась здесь, на земле, в несколько мгновений. Наши соседи по берегу как раз успели открыть по банке, но даже не донесли еще пива до губ.
Идальго
– Я исходил из того, что порпорции, указанные на схеме, будут с большой степенью вероятности соблюдены идентично тем, которые имеются в реальности, на почве, следовательно, путем ряда измерений можно вычислить конкретное место на аутентичном плане Александровского парка…
Что-то в таком роде.
Затем он взял прибор и благоговейно уставился на стрелочку.
– Это индикатор близости металла, – сказал Прингл. – Велика вероятность того, что ящик, содержащий внутри себя сокровища Матильды, обладает железными деталями. Таким образом, мы установим…
Далее он перешел на английский. Я слушал и слушал, просто как музыку. Тот английский, который я изучал при помощи моих фильмов, звучал совершенно по-другому. А мой Прингл каждое слово, прежде чем выговорить, обсасывал во рту, точно карамельку и только после этого аккуратненько отправлял его в эфир. Как будто находился в постоянном размышлении о том, что всякое произнесенное слово будет потом бесконечно плыть в бескрайних просторах космоса, не исчезая, не расточаясь – плыть и плыть, покуда не доплывет до других планет. И, зная об этом, разумеется, просто обязан был – как честный человек – позаботиться о том, чтобы это слово при встрече с иными мирами обладало благопристойной внешней оболочкой.
В общем, я так понял, он намерен при помощи всех своих приборчиков откопать матильдины бриллианты и приглашает меня принять участие.
Я спросил:
– И какова будет моя доля?
Прингл заморгал, остановленный на всем скаку. Затем аккуратно сложил схемы, карты, циркули и все свои линейки и проговорил:
– Полагаю, она будет достаточна.
Вот так я ввязался в эту историю с поисками сокровищ балерины Матильды Кшесинской. Само по себе звучит невероятно – особенно если учесть, что ни в какие сокровища я не верил изначально.
Мы начали с того, что съели по чебуреку. Впервые в жизни я видел иностранца, который решился съесть в нашем парке чебурек. Вообще жующий англичанин держался с таким колониальным достоинством, что я едва сдерживал смех. У меня был знакомый, он потом уехал в Америку, а после приехал в гости и по старой памяти слопал чебурек: готово дело, увезли в больницу с острым расстройством желудка. А Прингл – ничего. Обтер усы и даже хмыкнул. Отчаянный малый. Такой, пожалуй, и клад отыщет.
На прощанье мы угостили тем, что выпало из чебуреков на землю, хмурую собаку – самую популярную даму этой части парка: обычно она с кислым выражением на рыженькой морде бродит здесь, окруженная стаей фаворитов, каждый из которых имеет шанс стать отцом ее будущих щенят. В некотором отдалении мыкается аутсайдер – безобразный пес с квадратной мордой беспородного терьера. В каждой стае, человечьей или песьей, встречаются такие. Их никто не любит, их все шпыняют. Вероятности того, что какая-либо женщина подпустит их ближе, чем на пушечный выстрел, не существует вовсе. И все-таки они не отстают от компании, стараются быть в курсе всех дел и даже время от времени, издали, вставляют словцо-другое.
У каждого, как говорится, своя судьба.
Закусив, мы с Принглом выбрались на берег Темзы. Я показывал ему это место с законной гордостью, а он что-то бормотал, озирался и водил над землей черным пластиковым прибором, который держал на вытянутых руках.
Сейчас время хорошее: народ расслабленный, никто ни на кого не обращает внимания. Прежде непременно бы влезли: зачем ходят, что ищут? Заподозрили бы, что тут когда-то, втайне от местного населения, были захоронены радиоактивные отходы – и вот теперь ведется независимое журналистское расследование.
А теперь ничего подобного не случается. Только пару раз на нас глянули. Впрочем, лениво.
Мы отошли чуть в сторону, ближе к склону Темзы и зарослям лопуха и чертополоха. Чертополох здесь такой, что вот-вот ждешь получить сверху кокосом по голове.
Неожиданно стрелка прибора принялась мелко-мелко трястись, как параличная. Меня это очень заинтересовало, я стал заглядывать англичанину через локоть и даже пару раз спросил: «Что это она, а?», но он уставился на нее, выкатив глаза и застыв, и не обращал на меня ни малейшего внимания. Наконец он повернул ко мне голову. Лицо его странно изменилось: по лбу побежали горизонтальные морщины, похожие на знак «Водолея» из астрологического прогноза в бесплатной газете «Метро», из водянистых глаз потекло сияние, рот обвис. Во всем его облике, словом, наблюдалось тихое сумасшествие.
Медленно, почти молитвенно поднес он свой прибор к склону. Стрелка затряслась еще сильнее и застыла. Одним движением он вырвал из земли титанический лопух. Я даже не подозревал, что у костлявых может таиться в руках такая мощь. Этот лопух был как баобаб, а он выдернул его, точно редиску. Образовалась в земле дырка.
Прингл сел рядом на корточки. Он не стал, как это сделал бы я, сразу совать туда физиономию и раскапывать землю ногтями и саперной лопаткой. Нет, сперва он закурил и начал озирать окрестности с видом весьма победоносным.
Затем уставился на меня и подмигнул.
– Мы это сделали! – сказал я бодро. – Я горжусь вами, Тимоти Дж.Прингл, эсквайр!
Закончив курить, он снова разложил обе свои карты, на клетчатом листке и в типографском исполнении, быстро произвел промеры циркулем, сделал несколько отметок, затем положил компас и поточнее сориентировал карты.
Что-то, видимо, там совпало. Прингл удовлетворенно хмыкнул, убрал бумаги и приборы в саквояж и извлек лопатку. Ее он вручил мне.
Я начал копать и почти сразу стукнул лопаткой о что-то металлическое. Прингл разволновался. Он метнул в мою сторону недовольный взгляд. Видимо, опасался за целостность экспоната.
– Да брось ты, археолог, – сказал я. – Они ведь в ящике. Не стала бы она закапывать свою диадему просто так, даже в тряпку не завернув.
Но он все равно был беспокоен.
Я откопал уже небольшой кругляшок чего-то блестящего. Солнечный луч сразу проник туда и пустил «зайчика» бродить по стеблям растений. Одна стрекоза тоже заинтересовалась.
Прингл сунул свою лошадиную физиономию в мой раскоп. Озаботился. Знак «Водолея» на его лбу исказился, морщины изменили ход, пересеклись новыми. Теперь это было вообще ни на что не похоже.
– Странно, – пробормотал Прингл.
– Что странно?
– Блестит. Оно не должно блестеть.
– Это же алмазы, – решил я успокоить Прингла.
Но он покачал головой.
– Они должны были находиться в ящике или коробке.
Это он, конечно, прав. Но факты – вещь упрямая: карта и компас показывали Принглу, что копать следует здесь, а откапываемая вещь почему-то блестит.
– Критерий истины – практика, – процитировал я. – Будем копать дальше. Точнее – теперь твоя очередь копать.
И сунул ему лопатку.
Англичанин, ни словом не возразив, снял с себя пиджак, аккуратно засучил рукава и принялся за дело. А я лежал рядом и наслаждался тишиной. Здесь, на Темзе, всегда очень тихо, несмотря на близость аттракционов. В частности – визг и грохот, доносящийся с «американских горок». Все это, конечно, слышно, но как будто сквозь вату.
За несколько минут Прингл откопал раза в три больше, чем я. Затем отложил лопатку, засунул обе руки в дыру и потянул. Оно шло наверх нехотя, с треском разрывая корешки. Прингл еще немного покопал и потыкал в землю лопатой. Затем обратился ко мне:
– Никоняев, помогай!
Я встал и приблизился. Он показал кивком на противоположную сторону ямы. Там действительно что-то находилось, блестящее, металлическое и явно представляющее некоторую ценность, но алмазами оно совершенно точно не было.
Я сел на корточки и тоже сунул руки под нашу находку. Мы потащили вместе.
Никогда не забуду, какое лицо сделалось у Прингла. Оно мгновенно залилось багровой краской, отчего светлые выпученные глаза приобрели вид потертых пуговиц с бабушкиного халата. Рот у него раскрылся прямоугольно. Из этого рта натужно вышло: «О-о-оу!». После чего Прингл сел прямо на землю и надолго замолчал, уставившись на предмет, извлеченный им из недр бывшего Советского Союза.
Предмет этот представлял собой отлично сохранившийся скафандр. Не водолазный, а космический, на что указывала конструкция. Похожие можно наблюдать в фильмах, вроде «Ангар-18» и «Аполлон-13». Он был металлический, этот скафандр, блестящий, без малейших признаков ржавчины. Земля и глина отходили от него при первой же возможности, словно не желали иметь с этим металлом ничего общего.
У скафандра имелись очень длинные «руки» – раза в полтора длиннее, чем требуется человеку, гигантская голова, непропорционально короткие ноги. И пара отростков по бокам.
– Такое впечатление, что у астронавта были две пары рук, – высказался наконец Прингл.
Он утратил багровость, вернувшись к своей изначальной бледности. Только сигара в углу его рта прыгала и никак не хотела зажигаться.
Мы сидели с англичанином на берегу Темзы, в Александровском парке, а скафандр инопланетянина лежал перед нами и бросал ленивые блики повсюду, куда достигало солнышко. Ужасно хотелось холодного пива.
– Я не верю в инопланетный разум, – сказал я.
Прингл молча указал на нашу находку.
– Давай эту штуку закопаем, – предложил я. – Ну ее. Я все равно не верю в инопланетный разум.
– Ты не хочешь дать информацию властям? – осведомился англичанин холодно.
– Я сказал, чего я хочу. Я хочу зарыть его обратно в землю и сходить за пивом. Можем разделить обязанности: ты копаешь, я иду за пивом. Идет?
Еще одно странное для иноземца слово: «идет». Но англичанин кивнул.
– Все идет и изменяется, – сказал он зачем-то и взялся за саперную лопатку.
Я так понял, что он согласен.
Когда я вернулся с четырьмя банками, он уже трудился вовсю. Скафандр непонятного происхождения был обратно похоронен и даже утоптан, но неутомимый Прингл выкопал поблизости новую яму. Удивительно, как он ухитряется не извозиться в земле с головы до ног! Есть такие люди. У меня так не получается. Если я хоть пальцем шевельну, то вся производственная грязь прилипнет ко мне моментально, так что по пятнам на моей одежде можно читать как по буквам в книге: тут я ел яичницу, здесь вытирал пыль, а вон то пятно – зачем-то помогал приятелю толкать машину. Все, как говорится, налицо.
В ослепительно-белой рубашке Прингл махал лопаткой, как заправский пехотинец – жертва позиционной войны. Выправка чувствовалась даже в этом. Завидев меня, он приветливо кивнул и обтер локтем лоб.
– Отдыхайте, солдат, – сказал я ему. – Будем пить.
Мы открыли по банке. Обожаю звук, с которым это происходит. Веселое и чуть ехидное шипение.
– Там что-то есть, – сказал Прингл, показывая на свою новую яму.
– Второй скафандр, – сказал я. – Для женщины.
– Нет, оно деревянное. Обитое железом. Железо ржавое.
Прингл показал крохотное красноватое пятнышко на пальце.
– Ты смотри, не поранься, Прингл, – сказал я. – Если ты поранишься, может быть заражение крови. Не знаю, как в Англии, а в России от заражения крови одно средство: шестьдесят уколов в живот. Застрянешь в Питере. Будешь как на работу ходить делать эти уколы.
Прингл покачал головой.
– Я не поранюсь.
Он поблагодарил за пиво и, не допив, вернулся к работе. Он испытывал огромное нетерпение. Азартный человек. Я покряхтел и полез ему помогать.
Спустя полчаса, наверное, мы извлекли на свет Божий небольшой ящик. Он очень неудобно лежал: углом вверх. Прингл вытащил из кармана пиджака гигантский клетчатый носовой платок и обтер руки. Затем приступил к ящику. На его лице показалась смущенная улыбка.
– Я волнуюсь, – объяснил он.
– Я тоже, – утешил его я. – Еще бы! Мы же сейчас увидим миллионы. И разделим их. Верно?
Прингл не ответил. Он осторожно сбил замок с ящичка и приоткрыл крышку. Несколько мгновений он созерцал то, что там обнаружилось. Затем опустил ее.
Как я ни тянулся, ничего увидеть не мог.
– Что там, Прингл? – спросил я наконец.
– Сокровища Матильды, – хрипло отозвался он. – Я искал их несколько лет. Сокровища. – Он повернулся ко мне и посмотрел на меня взглядом светлым и сумасшедшим. – Ты уверен, что нуждаешься в том, чтобы увидеть их, Никоняев?
– Ну знаешь!.. – обиделся я.
Трясущимися руками Прингл откинул крышку. Что-то странное произошло в воздухе: как будто новый, непонятный аромат. Только что пахло мятой травой, разрытой землей и вспотевшим, потрудившимся человеком (мной), а также суховатым прингловским одеколоном. Все это мгновенно исчезло. Легкий запах пыли и невероятных женских духов. И еще, кажется, цветов.
Я подкрался поближе и наконец увидел то, что находилось в ящике. На бледно-желтой шелковой подстилке – это она пахла духами – лежал совершенно свежий букет ландышей. Рядом – пара избитых балетных туфель, почти совершенно белых. Их носки были растоптаны и разлохмачены, по атласу бежала едва заметная, чуть более темная волна, и я вдруг понял, что это след от пота. Стало быть, глупо подумал я, можно взять анализ на ДНК и установить, что эти туфли принадлежали Матильде.
И сразу же понял, насколько все это лишено смысла. Смысл заключался лишь в том, что перед нами тихо поднималась из небытия тень живой женщины – прекрасной женщины, которая трудилась над своим искусством, губя одну пару балетных туфель за другой. След ее ножки – здесь, в нашем парке. Вот что было важно. Прочее не имело значения.
Мне сделалось дурно, и я понял, что влюбляюсь. Вахтер из студенческого общежития господин Никоняев влюблен в прима-балерину Кшесинскую. Лучше бы мне вообще, в таком случае, не рождаться на свет.
Еще там было несколько писем в маленьких желтеньких конвертах, с паутиновыми надписями и крохотными марками, какая-то, кажется, ленточка и картонный снимок, почти совершенно вытертый.
Все это лежало перед нами, точно дверь в иные миры. В гораздо большей степени эти чужие любовные сокровища приоткрывали другую вселенную, нежели только что найденный и преступно зарытый нами обратно скафандр, вот что меня поразило. Инопланетный разум как будто не имел к нам никакого отношения. Ну – есть и есть.
Мы стояли на пороге в прошлое какого-то неведомого поклонника Матильды и ничего о нем не знали. Он был никто. Существовала одна только она, Матильда. Дверь стояла перед нами раскрытой, но войти туда мы не могли. Картины дрожали перед нами в горячем воздухе, и пролетающие стрекозы не разрушали их: блестящие синие тела и слюдяные крылья лишь подчеркивали хрупкость, пожелтелость кружев того ушедшего мира.
Мы ждали. Не знаю, какой инстинкт подсказал нам это. Мы не двигались с места, даже дышали осторожно: картины сгущались, делались более явственными, и даже, как мне показалось, начала звучать отдаленная музыка. Сейчас я думаю, что откопанное нами сокровище преобразовало разудалые шлягеры, носившиеся по парку и особенно долетавшие до Темзы с аттракционов. Такое иногда случается. Очень редко. Человек играет, старается, поет «Я убью тебя, лодочник», а зачарованный слушатель улавливает арию Веденецкого гостя. Со мной, правда, ничего подобного прежде не происходило.
Как заводная куколка на крышке музыкальной шкатулки, Матильда поднялась над ящиком, медленно встала на носки и начала кружиться. У нее было счастливое лицо. Я с замиранием сердца ждал, когда она повернется ко мне, и я хотя бы на миг увижу эти черты. Я даже не могу сказать, красивая ли она была. Она была абсолютно счастлива, всем своим существом, каждой клеткой тела. И странно было вспоминать, что этого тела больше не существует.
– Но танец, запах, воспоминание – они остались, – прошептал Прингл. Он думал о том же, что и я.
В то же самое мгновение все исчезло. От соприкосновения со свежим воздухом и современным солнечным светом увяли и почернели ландыши, рассыпались в прах письма, ленты, туфли… Осталась только карточка, с белым вытертым лицом и почти неразличимым платьем. Только внизу, в левом углу, можно было еще разглядеть напряженно выгнутую ножку в балетной туфле.
Сокровища Матильды обратились в ничто прямо у нас на руках. И произошло это за секунду, может – за две, никак не дольше. Я уже говорил, что на берегах нашей Темзы время имеет обыкновение растягиваться до невозможности, и та жизнь, которую мы с Принглом прожили, созерцая Матильду и наслаждаясь ее таинственной близостью, уложилась здесь, на земле, в несколько мгновений. Наши соседи по берегу как раз успели открыть по банке, но даже не донесли еще пива до губ.
Идальго
С самого раннего детства Ида обожала лошадей. Для родителей это обстоятельство оставалось неразрешимой загадкой. Иногда отец в шутку называл увлечение дочки атавизмом. «Должно быть, это в тебе неожиданно зазвучал голос наших далеких пещерных предков», – говорил он. Ида не возражала. Она оживлялась по-настоящему только при разговоре о лошадях. Ее мало интересовали достижения искусства, которыми увлекалась мама. «Ты живешь в одном городе с величайшим музеем мира, Эрмитажем, – укоряла Иду мама, которая считала Эрмитаж величайшим местом на земле. – И не пользуешься этим».
Иногда, поддавшись увещеваниям, Ида, так и быть, посещала музеи, но и там созерцала исключительно изображения лошадей. В конце концов в семье было решено, что идины лошади – это «свыше», и девочку оставили в покое. Когда она подросла и заявила о своем желании устроиться на работу в зоопарк, в семье не посмели возражать. Только мама осторожно осведомилась: «Ты, конечно, отдаешь себе отчет в том, что тебе придется убирать навоз? Работать в зоопарке – это ведь не только гладить пушистых зверюшек…» При слове «пушистые зверюшки» Ида презрительно двинула бровью, и мама осеклась.
Девочка окунулась в мир своих любимых копытных и приходила домой совершенно счастливая. А потом ей поручили ухаживать за пони.
Пони были трудягами. Они часами стояли в парке, с бантиками в гривах, в нарядных попонах, и время от времени катали детей. От этих заработков они кормились и еще оставалось.
Иде поручили ворчливого черного Мальчика. Это было единственное копытное, с которым девочка не нашла общего языка. У них были совершенно различные характеры. Мальчик хоть и был «маленькой лошадкой», как называли пони дети, но нравом обладал яростным, норовил лягнуть, куснуть и время от времени гневно ржал. Ему не нравились бантики в гриве и глупые дети, которые лезли к его морде с липкими лакоствами и холодными пальчиками, норовившими забраться в мягкие лошадиные ноздри. Мальчик дышал им в ладошки и задирал губу.
В конце концов, Мальчика стали запрягать в тележку, а Ида осталась без собственного пони и на время вернулась к чистке клеток.
Но тут произошло одно событие, которое сильно повлияло на ее жизнь. Одна музыкальная радиостанция, которая постоянно мурлыкала в идином приемничке, неожиданно передала странное сообщение: «В Приморском парке Победы обнаружена беспризорная лошадь. Животное в очень плохом состоянии. Оно бродит по парку, портит газоны. Предлагается любой организации, либо частному лицу забрать лошадь и определить ее судьбу».
Ида не колебалась ни мгновения. Она бросила лопату, буркнула что-то неразборчивое напарнице и бросилась бежать. Она не помнила, как добралась до метро. Вагоны тащились еле-еле, и изо всех своих немалых душевных сил Ида торопила их: скорей! скорей, пока о беспризорной лошади не «позаботились» какие-нибудь другие организации или частные лица!
Она выбежала из метро и помчалась по парку. Люди расступались, потому что девочка неслась слепо, точно потеряла голову. От ее комбинезона пахло конским навозом. Она словно сама превратилась в лошадь: скакала, не разбирая пути, не думая – и в то же время совершенно определенно зная, что избрала верное направление.
Лошадь почуяла ее издалека и резко, беспокойно заржала. Ида затормозила на бегу: большие кони так не ржут, у них другой голос… Не может быть!
Но – да, это оказалось правдой: на газоне стоял пони.
Это был самый шелудивый пони во всем северном полушарии. Тощий, с редкой, свалявшейся гривой и некрасивыми белыми пятнами, разбросанными по рыжеватой шкуре.
– Да ты, брат, болен… – проговорила Ида, осторожно приближаясь к животному.
Пони стукнул копытом, задрал голову и снова огласил окрестности неприятным ржанием.
– Хороший, хороший… – бормотала девочка. Она подбиралась к своей находке мелкими шажками.
Пони принялся косить огромными глазами. В этих глазах сверкало озорство. Затем он задрал губу и продемонстрировал желтоватые зубы.
– Ну, ты ведь у нас пожилой господин, солидный… – уговаривала Ида.
Пони вдруг согласился. Он опустил губу, поставил уши торчком, дернул ими пару раз и вдруг двинулся навстречу девочке. Остановившись возле нее, ткнул в ее мордой и окатил волной влажного выдоха.
Ликуя, Ида провела ладонью по его голове. Подтверждая решение дружить, пони подтолкнул ее руку.
– Я буду звать тебя Идальго, – сказала Ида. – Будем друзьями, да? Ида и Идальго. Хорошо?
В ее голове прозвучало мысленное: «Вот и договорились». Она обернулась – в первое мгновение ей показалось, что эти слова кто-то произнес, но рядом никого не было. «Должно быть, я начинаю читать мысли животных», – решила Ида.
Она зашагала обратно к метро, и пони потрусил за ней следом. Нет, в метро нельзя. Никто не ездит в метро с лошадьми. Придется идти пешком. И по дороге выслушивать комментарии прохожих. В основном – упреки в том, что она плохо следит за своей лошадью. Ладно, как-нибудь переживем.
В зоопарке Идальго был встречен без энтузиазма. «Если хочешь, ухаживай за ним сама. Конечно, мы не можем бросить животное без помощи…» – сказала начальница, Наталья Викторовна.
Ида засияла.
– Его хотели усыпить, – соврала она. – Якобы он представляет опасность.
– Тогда конечно, – сказала Наталья Викторовна. – Но это целиком и полностью ляжет на твои плечи. Ты готова?
Ида была готова.
Подруга Иды и напарница, Катерина, проницательно предупредила:
– Хлебнешь ты с этим Идальго… У него характер отвратительнее, чем был у Мальчика.
– Мальчик был мне чужой, а Идальго – мой друг! – объявила Ида.
– Знаешь что? – сказала Катерина. – По-моему, ты чересчур романтична. Почему ты назвала его Идальго?
– Чтобы было созвучно.
– А я думаю, потому, что ты влюблена в Вигго Мортенсена, – сказала Катерина кисло. – Помнишь, в том фильме, где у него конь по имени Идальго?
– Ничего я не влюблена ни в какого Вигго, – сказала Ида.
Катерина фыркнула – не поверила; однако Ида говорила сущую правду: она не грезила о мужчине, похожем на Вигго Мортенсена, потому что в своих мечтах сама была таким человеком – лучшим наездником на свете, человеком, способным выиграть любую гонку, даже без седла, лучшим другом своей лошади…
Она возилась со своим пони до ночи и, расставаясь, нашептывала ему в ухо обещания прийти наутро. Пони дергал ушами и смешливо фыркал – ему было щекотно.
– Могла бы хотя бы позвонить! – сказала мама. – Мы волновались.
– Мама! – задушевно проговорила Ида и полезла целоваться, окатывая маму стойким ароматом конюшни. – У меня теперь есть собственная лошадь! То есть – пони…
Остаток вечера она рассказывала о чудесных свойствах Идальго. Родители слушали молча. Страстная увлеченность дочери иногда пугала их. «Возможно, это потому, что сами мы – заурядные люди, – размышлял отец. – Обыватели. Не в самом худшем смысле слова. По крайней мере, мы способны понять, что на свете существуют люди, не похожие на нас. Но страстность… всегда немного пугает. Должно быть, сходным образом чувствовала себя утка, когда оказалось, что ее гадкий утенок – белый лебедь. Дурацкое ощущение…»
Пестрый пони с каждым днем становился все краше. Ида разговаривала с ним по целым дням, и ей казалось иногда, что она улавливает ответ. Однажды она спросила своего конька:
– Ты не согласился бы катать детей? Нам нужны заработки.
– Пожалуй, – задумчиво отозвался пони. – Это не самое худшее занятие. Надеюсь, я достаточно красив, чтобы производить должное впечатление?
– Ты – самая красивая лошадка на свете! – заверила Ида. – И я тебя обожаю!
Пони ухмыльнулся. По крайней мере, так восприняла это Ида.
И она стала выводить его в парк.
Идальго имел успех. Он не носил бантиков и лент, но одно только лукавое выражение его морды привлекало к нему детей. Ребятишки охотно забирались в нарядное седло с настоящим лассо. Идальго бегал по парку и время от времени вызывающе ржал.
Приблизительно в эти же дни, в начале июля, Ида познакомилась с Николаем. Николай, рослый, со светлыми соломенными волосами, загорелый, подошел к пестрому пони и некоторое время разглядывал его хозяйским глазом, а затем, наклонившись, поднял копыто и осмотрел его.
– Эй, – сказала Ида, – здесь тебе не конская ярмарка.
– Да? – Он выпрямился, встретился с ней взглядом. – И ты не лошадиная барышница?
– Я не барышница, а барышня, – отрезала Ида.
Николай весело рассмеялся. Странно, но он сразу понравился Иде. Может быть, потому, что внешне напоминал того мужчину, которым она мечтала быть.
Иногда, поддавшись увещеваниям, Ида, так и быть, посещала музеи, но и там созерцала исключительно изображения лошадей. В конце концов в семье было решено, что идины лошади – это «свыше», и девочку оставили в покое. Когда она подросла и заявила о своем желании устроиться на работу в зоопарк, в семье не посмели возражать. Только мама осторожно осведомилась: «Ты, конечно, отдаешь себе отчет в том, что тебе придется убирать навоз? Работать в зоопарке – это ведь не только гладить пушистых зверюшек…» При слове «пушистые зверюшки» Ида презрительно двинула бровью, и мама осеклась.
Девочка окунулась в мир своих любимых копытных и приходила домой совершенно счастливая. А потом ей поручили ухаживать за пони.
Пони были трудягами. Они часами стояли в парке, с бантиками в гривах, в нарядных попонах, и время от времени катали детей. От этих заработков они кормились и еще оставалось.
Иде поручили ворчливого черного Мальчика. Это было единственное копытное, с которым девочка не нашла общего языка. У них были совершенно различные характеры. Мальчик хоть и был «маленькой лошадкой», как называли пони дети, но нравом обладал яростным, норовил лягнуть, куснуть и время от времени гневно ржал. Ему не нравились бантики в гриве и глупые дети, которые лезли к его морде с липкими лакоствами и холодными пальчиками, норовившими забраться в мягкие лошадиные ноздри. Мальчик дышал им в ладошки и задирал губу.
В конце концов, Мальчика стали запрягать в тележку, а Ида осталась без собственного пони и на время вернулась к чистке клеток.
Но тут произошло одно событие, которое сильно повлияло на ее жизнь. Одна музыкальная радиостанция, которая постоянно мурлыкала в идином приемничке, неожиданно передала странное сообщение: «В Приморском парке Победы обнаружена беспризорная лошадь. Животное в очень плохом состоянии. Оно бродит по парку, портит газоны. Предлагается любой организации, либо частному лицу забрать лошадь и определить ее судьбу».
Ида не колебалась ни мгновения. Она бросила лопату, буркнула что-то неразборчивое напарнице и бросилась бежать. Она не помнила, как добралась до метро. Вагоны тащились еле-еле, и изо всех своих немалых душевных сил Ида торопила их: скорей! скорей, пока о беспризорной лошади не «позаботились» какие-нибудь другие организации или частные лица!
Она выбежала из метро и помчалась по парку. Люди расступались, потому что девочка неслась слепо, точно потеряла голову. От ее комбинезона пахло конским навозом. Она словно сама превратилась в лошадь: скакала, не разбирая пути, не думая – и в то же время совершенно определенно зная, что избрала верное направление.
Лошадь почуяла ее издалека и резко, беспокойно заржала. Ида затормозила на бегу: большие кони так не ржут, у них другой голос… Не может быть!
Но – да, это оказалось правдой: на газоне стоял пони.
Это был самый шелудивый пони во всем северном полушарии. Тощий, с редкой, свалявшейся гривой и некрасивыми белыми пятнами, разбросанными по рыжеватой шкуре.
– Да ты, брат, болен… – проговорила Ида, осторожно приближаясь к животному.
Пони стукнул копытом, задрал голову и снова огласил окрестности неприятным ржанием.
– Хороший, хороший… – бормотала девочка. Она подбиралась к своей находке мелкими шажками.
Пони принялся косить огромными глазами. В этих глазах сверкало озорство. Затем он задрал губу и продемонстрировал желтоватые зубы.
– Ну, ты ведь у нас пожилой господин, солидный… – уговаривала Ида.
Пони вдруг согласился. Он опустил губу, поставил уши торчком, дернул ими пару раз и вдруг двинулся навстречу девочке. Остановившись возле нее, ткнул в ее мордой и окатил волной влажного выдоха.
Ликуя, Ида провела ладонью по его голове. Подтверждая решение дружить, пони подтолкнул ее руку.
– Я буду звать тебя Идальго, – сказала Ида. – Будем друзьями, да? Ида и Идальго. Хорошо?
В ее голове прозвучало мысленное: «Вот и договорились». Она обернулась – в первое мгновение ей показалось, что эти слова кто-то произнес, но рядом никого не было. «Должно быть, я начинаю читать мысли животных», – решила Ида.
Она зашагала обратно к метро, и пони потрусил за ней следом. Нет, в метро нельзя. Никто не ездит в метро с лошадьми. Придется идти пешком. И по дороге выслушивать комментарии прохожих. В основном – упреки в том, что она плохо следит за своей лошадью. Ладно, как-нибудь переживем.
В зоопарке Идальго был встречен без энтузиазма. «Если хочешь, ухаживай за ним сама. Конечно, мы не можем бросить животное без помощи…» – сказала начальница, Наталья Викторовна.
Ида засияла.
– Его хотели усыпить, – соврала она. – Якобы он представляет опасность.
– Тогда конечно, – сказала Наталья Викторовна. – Но это целиком и полностью ляжет на твои плечи. Ты готова?
Ида была готова.
Подруга Иды и напарница, Катерина, проницательно предупредила:
– Хлебнешь ты с этим Идальго… У него характер отвратительнее, чем был у Мальчика.
– Мальчик был мне чужой, а Идальго – мой друг! – объявила Ида.
– Знаешь что? – сказала Катерина. – По-моему, ты чересчур романтична. Почему ты назвала его Идальго?
– Чтобы было созвучно.
– А я думаю, потому, что ты влюблена в Вигго Мортенсена, – сказала Катерина кисло. – Помнишь, в том фильме, где у него конь по имени Идальго?
– Ничего я не влюблена ни в какого Вигго, – сказала Ида.
Катерина фыркнула – не поверила; однако Ида говорила сущую правду: она не грезила о мужчине, похожем на Вигго Мортенсена, потому что в своих мечтах сама была таким человеком – лучшим наездником на свете, человеком, способным выиграть любую гонку, даже без седла, лучшим другом своей лошади…
Она возилась со своим пони до ночи и, расставаясь, нашептывала ему в ухо обещания прийти наутро. Пони дергал ушами и смешливо фыркал – ему было щекотно.
– Могла бы хотя бы позвонить! – сказала мама. – Мы волновались.
– Мама! – задушевно проговорила Ида и полезла целоваться, окатывая маму стойким ароматом конюшни. – У меня теперь есть собственная лошадь! То есть – пони…
Остаток вечера она рассказывала о чудесных свойствах Идальго. Родители слушали молча. Страстная увлеченность дочери иногда пугала их. «Возможно, это потому, что сами мы – заурядные люди, – размышлял отец. – Обыватели. Не в самом худшем смысле слова. По крайней мере, мы способны понять, что на свете существуют люди, не похожие на нас. Но страстность… всегда немного пугает. Должно быть, сходным образом чувствовала себя утка, когда оказалось, что ее гадкий утенок – белый лебедь. Дурацкое ощущение…»
Пестрый пони с каждым днем становился все краше. Ида разговаривала с ним по целым дням, и ей казалось иногда, что она улавливает ответ. Однажды она спросила своего конька:
– Ты не согласился бы катать детей? Нам нужны заработки.
– Пожалуй, – задумчиво отозвался пони. – Это не самое худшее занятие. Надеюсь, я достаточно красив, чтобы производить должное впечатление?
– Ты – самая красивая лошадка на свете! – заверила Ида. – И я тебя обожаю!
Пони ухмыльнулся. По крайней мере, так восприняла это Ида.
И она стала выводить его в парк.
Идальго имел успех. Он не носил бантиков и лент, но одно только лукавое выражение его морды привлекало к нему детей. Ребятишки охотно забирались в нарядное седло с настоящим лассо. Идальго бегал по парку и время от времени вызывающе ржал.
Приблизительно в эти же дни, в начале июля, Ида познакомилась с Николаем. Николай, рослый, со светлыми соломенными волосами, загорелый, подошел к пестрому пони и некоторое время разглядывал его хозяйским глазом, а затем, наклонившись, поднял копыто и осмотрел его.
– Эй, – сказала Ида, – здесь тебе не конская ярмарка.
– Да? – Он выпрямился, встретился с ней взглядом. – И ты не лошадиная барышница?
– Я не барышница, а барышня, – отрезала Ида.
Николай весело рассмеялся. Странно, но он сразу понравился Иде. Может быть, потому, что внешне напоминал того мужчину, которым она мечтала быть.