- Скорее меня унесет в Сибирь.
Адъютант еще раз осмотрел огромное строение, напоминающее балаган под матерчатой крышей, покачал головой и, зажимая нос платком, выбежал со двора. На следующий день началось обучение летчиков.
В приказе главнокомандующего говорилось, что для команды аэростата следует отобрать наиболее расторопных и сообразительных охотников, желательно с опытом морской службы. Однако на деле таковых охотников не сыскалось, и начальники сбрасывали в летный экипаж тот человеческий баласт, который не понадобится в грядущем сражении: самых бестолковых, робких и плюгавых. Во главе этой сволочи поставили армейского подполковника, на днях переведенного в пехоту из Московского ополчения за нехваткой командиров. Это был насмешливый статный румяный красавец лет тридцати с меланхолическим взглядом и ранней сединой в черных бакенбардах. В юности он имел опыт морской службы и даже ходил вокруг света с Крузенштерном, а затем якобы участвовал в первых опытах французского аэронавта Гарнерена - или, напротив, сначала летал, а потом ходил. Эти обстоятельства делали его лучшим специалистом российской армии одновременно по морским и воздушным делам.
Подполковник повел обучение аэронавтов по морской методе примерно так же, как обучают на кораблях абордажную команду. Он разбил служителей на три линии по двенадцать человек, вооружив первую линию большими мушкетонами, вторую - малыми и заднюю, из самых сильных солдат, - пиками и пистолетами. При снижении воздушного шара первая команда должна была делать залп, отходить назад и перезаряжать оружие. Тем временем вторая команда делала другой залп, аэростат приближался к земле, и из него выпрыгивала третья команда, которая стреляла и колола пиками куда попало. Затем из гондолы высаживалась первая партия с перезаряженными ружьями, прикрывала третью огнем и т. д.
Для реализма и отучения людей от боязни высоты подполковник заставил их залезть на плоскую крышу сарая и прыгать оттуда, а для примера первый прыгнул сам. Затем он приступил к приемам борьбы с кавалерией, которых на флоте не было.
Солдат вооружили приспособлениями на длинной ручке с петлей на конце, наподобие сачка, и выстроили на том же сарае. Мимо галопом проезжал всадник, и аэронавт должен был смахнуть его из седла сачком. Это упражнение было достаточно зверским как для всадника, так и для ловца, который иногда сам оказывался сдернутым со своего насеста. Несмотря на толстый слой соломы, постеленный возле сарая, солдаты хромали и кряхтели. Когда же изобретатель выразил сомнение в необходимости столь жесткого тренинга, военный философски возразил, что лучше покалечит пару человек сейчас, но сохранит тридцать завтра.
Его слова получили страшное подтверждение во время упражнения с устройством для прыжков с большой высоты, называемым parachute. Для выполнения этого упражнения необходимо было завернуться в полотняное покрывало, скроенное в виде зонтика и привязанное канатом к талии аэронавта. Если складки покрывала были уложены правильным образом, то при падении они раскрывались от ветра широким куполом, смягчающим падение до безопасной силы.
Сначала аэронавты по нескольку раз завернулись в parachute на земле, а затем подполковник спросил первого охотника прыгнуть на этом снаряде с сельской колокольни. Охотников не нашлось. Подполковник пообещал первому храбрецу один стакан вина перед прыжком и другой - по приземлении. Остальным все равно придется прыгать, но на сухую. Храбрец сразу нашелся. Это был рыжий паренек откуда-то из-под Рязани, всегда чему-то удивленный и обрадованный. Когда он заворачивался в белое покрывало, все одновременно подумали, что оно напоминает саван, но промолчали, так как им тоже предстояло прыгать.
Мальчик выпил вино, скорчил потешную рожу, перекрестился и полез на колокольню в тяжелой тишине, нарушаемой стонами ветра и галдежем ворон на верхотуре.
- Ай можно? - крикнул он, выглядывая уже сверху.
- Можно! - Подполковник махнул перчаткой, но прыжка не последовало.
- Можно! - повторил подполковник, поднял бутылку и взболтал ее над головой.
С высоты верхнего яруса сорвалась черная точка, мальчик жутко за-кричал, промелькнул перед остолбеневшими зрителями тряпичной куклой и отвратительно стукнулся о землю. Все вздрогнули.
Мальчик лежал на утоптанной площадке перед колокольней, перегнувшись в талии так, как живого человека изогнуть нельзя. Из его рта и носа толчками вытекала яркая алая кровь.
- Экзерциция отменяется, - поморщившись, сказал подполковник.
"Все равно после первого выстрела все бросятся беспорядочной кучей", подумал он.
На рассвете Шлеппиг проснулся от раскатов грома. Он тут же, в ночной рубахе, выбежал на улицу, чтобы проверить, не заливает ли дождем его реакторы. В высоком, по-летнему ярком, но по-осеннему сквозном небе не было ни облачка. На вянущей мочалистой траве виднелся иней, пахло морозом, но солнце припекало спину. На завалинке, чуть поодаль от химических бочек, вопреки требованиям безопасности, подполковник задумчиво курил трубку. В это время в ясном небе еще раз густо громыхнуло, и следом рассыпался целый мешок веселых трескучих новогодних хлопков.
- Идет дождь? - глупо спросил Шлеппиг, зябко переступая ногами в ночных туфлях.
- Град - вон там, - отвечал подполковник, указывая чубуком на голубые китовые спины дальних холмов, от которых поднимались косые дымы.
"Сражение? Но я не готов!" - подумал изобретатель со смешанным чувством паники и облегчения оттого, что скоро этот кошмар хоть чем-то закончится. И не нашел ничего лучшего, чем сказать:
- Битву обещали на завтра.
- Извините, Наполеон забыл вас предупредить, что передумал, усмехнулся подполковник, посмотрел на часы, спрятал трубку и кивнул стоявшему в нетерпении барабанщику. Барабанщик ударил зборю.
Команда аэронавтов, с их ранцами и сачками, напоминала школьный класс, отправляющийся за город для ловли бабочек, но по их серым лицам было похоже, что их ведут к зубному врачу. Один за другим они поднимались по трапу и исчезали во чреве летающего Левиафана, украдкой взглянув на землю и пытаясь ухватить на ней образ каждой травинки, каждого песчаного зернышка. Шлеппига вновь охватил забытый кураж первооткрывателя, и он хотел провести первый полет лично, но Ярдан был категорически против. В случае нечаянной гибели он унес бы секрет воздухоплавания с собой в могилу, в случае пленения передал бы врагу. Авторский коллектив на борту "России" опять представлял Туленин. Несмотря на определенные достоинства этого природного механика, его без труда можно было заменить другим. Да и в плену французы не добились бы толку от этого безграмотного мужика, незнакомого с искусством черчения.
Туленин выполнял в экипаже роль штурмана и свистком давал гребцам сигнал одновременно налегать на рычаги махолета. Командир корабля дал приказ отдать швартовы, Туленин проворно вобрал канат и захлопнул калитку гондолы. И вдруг весь этот нелепый сарай, дрогнув, стал отрываться от земли. Рабочие крестились, швеи тихонько плакали, утирая глаза краями косынок. На флагштоке, привязанном к корме гондолы, поднялся военно-морской флаг России. Ярдан с чувством пожал Шлеппигу руку.
Аэростат поднялся чуть выше уровня частокола, и капитан решил сделать первый маневр - развернуть машину в сторону леса и перелететь забор. Он отдал приказ "право руля" через говорную трубу, Туленин повторил команду и издал пронзительную трель свистком. Крылья аэростата величественно всплеснулись, пустив ветер над головами зрителей, и машина стала плавно поворачиваться. Шлеппиг зевнул, прикрывая рот перчаткой, словно его аэростаты каждый день совершают в воздухе фигуры высшего пилотажа. Прозвучал еще один свисток, крылья сделали еще один взмах и издали истошный скрежет.
- По нашему обычаю... - сказал Ярдан, предполагая познакомить немца с русским обычаем "обмывать" новые вещи, и в это время, после третьего свистка, раздался удар мощного стального хлыста, как будто рядом выстрелила катапульта. Зрители пригнули головы, и крылья аэростата безвольно повисли.
- Это что-с? - спросил Ярдан, с лица которого не успела сойти приятная улыбка предвкушения.
- Так и знал, - ответил Шлеппиг.
После того как на махолете лопнули одновременно обе пружины, аэростат лишился управления и висел над двором около трех часов, пока не сдулся. После этого он криво сел между сараем и частоколом, и аэронавтам, выпрыгивающим из гондолы, пригодились навыки вчерашней тренировки. К тому времени звуки стрельбы и канонады со стороны Шевардина окончательно улеглись.
- Ежели без меня проиграли Москву... - Подполковник в безмолвной ярости потряс плетью перед носом Шлеппига, вскочил на коня и поскакал воевать обычным способом.
Своему сброду он предоставил возможность добираться к армии кому как вздумается. Через несколько дней первые российские летчики вернулись в Москву и сдались в плен французам.
На следующий день грохот за холмами возобновился с самого рассвета, как будто полководцы боялись упустить хоть одну минуту светового времени и убить хоть на одного человека меньше. Оказалось, что давешняя битва была и не битвой, а так - репетицией. При своем математическом складе ума Шлеппиг пытался прикинуть, сколько человек падает после каждого выстрела, если ядра попадают хотя бы нечаянно, и выходило, что противники должны перебить друг друга давным-давно, но пушки громыхали снова и снова. Война напоминала фабрику, на которой конечный продукт не имеет никакого значения, но главное - истратить как можно больше человеческого сырья. Вдруг Шлеппига осенило, что истинная цель войны не победить, а положить как можно больше людей - все равно чьих, - и в этом полководцы заодно.
Работники сидели во дворе молча, как на поминках, и строгими взглядами пресекали попытки говорунов обсудить происходящее. Никто даже не пытался привлечь их к работе. Они разошлись по баракам лишь после того, как совсем стемнело, захолодало и пошел секущий осенний дождь, но судороги канонады продолжались в темноте.
К полуночи, когда дождь превратился в очистительный ливень и смолкла последняя пушка, каждому человеку с крупицей воображения стало ясно, что теперь война должна прекратиться, потому что все, способные хоть как-то воевать, поубивали друг друга и других людей взять негде.
Затишье на следующий день словно подтверждало такое предположение. Никто и не вспоминал о секретной фабрике, ее обитателях и адской машине, от которой только вчера, казалось, зависела судьба всей России и всего мира.
К вечеру мимо дачи потянулись одиночками, стаями и целыми толпами какие-то недобитые люди: оборванные, закопченные солдаты на самодельных костылях из сучьев, с перебитыми конечностями, кое-как заделанными самодельными шинами из палок, без пальцев, без рук, без глаз и без частей лица - без стонов и жалоб, словно мертвецы, изгнанные из могил. Некоторым удавалось доплестись до ворот фабрики, они стучались, вопили и умоляли о помощи, но жесткосердый Ярдан, едва ли не единственный в этой распадающейся стране, продолжал блюсти священный государственный интерес и не поддавался жалости.
Следом за калеками потянулись москвичи на телегах, повозках, экипажах, в каретах, забитых пожитками, иконами, коврами, пальмами, с мешками, коробками, тачками, а то и налегке, с пустыми руками. Они готовы были сыпать драгоценности горстями, но Ярдан отказывал и им. Стоило снизойти хотя бы одному из сих несчастных, как секретная дача мигом превратилась бы в лазарет, постоялый двор, караван-сарай - и все казенное имущество испарилось бы.
Бессердечность Ярдана к мольбам раненых и обездоленных, с одной стороны, была отвратительна, но с другой - доходила почти до какого-то античного величия. Даже не зная подробностей вчерашней катастрофы, по одним побочным ручейкам ее исхода, становилось понятно, что уж теперь-то наверняка все кончено и никакого государственного интереса больше нет. Если бы героизм Ярдана был направлен на человечную цель, можно было бы сказать, что он святой.
Зарево занялось в ночь второго дня после битвы. Сначала оно только подрумянивало нижнюю часть горизонта, как бывает, когда на окраине города выливают шлак из доменной печи. Потом над Москвой словно начала заниматься ночная заря, постепенно охватившая полнеба, двор осветился адскими красными сполохами, и постройки стали отбрасывать жуткие угольные тени.
То один, то другой работник собирал убогие пожитки и удирал с фабрики, перемахнув через ограду, несмотря на устрашительные выстрелы. Ярдан приказал запереть всех оставшихся людей в бараке и выставил перед дверью часового, а сам тем временем сел составлять рапортичку о проделанной работе и опись материальных ценностей для начальства, если оно сохранится в какой бы то ни было форме. (В последнем Ярдан был уверен, как в неизменности материального круговорота природы, где ни одно вещество бесследно не исчезает, но лишь меняет формы.)
Его credo блестяще подтвердилось буквально через несколько минут после того, как отчет был закончен и переписан набело. На фабрику прискакал гонец от графа Аракчеева с приказом немедленно начать эвакуацию и уничтожить все, что ей не подлежит.
Как ни старались накануне лучшие военачальники мира, всех русских людей им перебить не удалось. Несмотря на обрушенные тонны чугуна, горы свинца и океаны огня, они лишь отщипнули от народной массы незначительную щепотку, зараставшую на глазах. Государственная машина тоже никуда не делась, а продолжала действовать, подобно курице, бегающей по двору с отрубленной головой. Она продолжала бы работать еще некоторое время и после исчезновения всех вообще людей.
После приказа Аракчеева на фабрику потянулись вереницы подвод со свежими лошадьми и свежими, нетронутыми солдатами, которые отгоняли штыками раненых и обессиленных беглецов. Рабочие под присмотром Туленина начали спешно грузить на телеги все, что можно было увезти: доски, бревна, мебель, инструменты... То, что невозможно унести, отсоединить или выкорчевать, ломали и уродовали, то, что не ломалось, пытались сжечь. Шлеппиг наблюдал за этим вандализмом в каком-то отупении, как человек, у которого отпиливают ногу. Туленин, напротив, лихорадочно суетился под действием какого-то странного возбуждения, напоминающего радость.
Дошла очередь до гигантского китообразного каркаса, стоившего конструкторам наибольшего труда и служившего их главной гордостью. Все ребра этой громады, подобранные и подогнанные с величайшим искусством по мере расширения и утяжеления купола, были изготовлены из гибкой, прочной, легкой древесины разной толщины и кривизны, доставленной по специальному заказу из северных губерний, вымоченной и обработанной особым способом. Этот шаблон должен был служить не только для первого шара, но и для всей эскадрильи, но перевезти его под Петербург было не легче, чем переставить египетскую пирамиду.
- В энту телегу ложь поперечные, а в тую - продольные. Крепеж вали куда попадя! - командовал Туленин на народном языке, которым пользовался по обстоятельствам.
Рабочие с матросской ловкостью и легкомысленным бесстрашием сновали на высоте и разбирали каркас чуть ли не из-под собственных ног.
- Надо было ангелски сталь для пружина, - по-русски размышлял Шлеппиг. У него все не шла из головы его последняя неудача, и он не мог окончательно поверить в произошедшее. Казалось, еще одно небольшое усовершенствование, крошечное уточнение, финальный штрих - и его творение оживет, захлопает крыльями, закукарекает сигнальным рожком и полетит. И вдруг из-за какой-то пружинки все обваливается, подобно Вавилонской башне.
- Чем тебе уральская сталь не бекомилась? - понял его Туленин, выработавший для общения с начальником некое эсперанто из немецких, французских и даже татарских слов, впрочем, весьма доходчивое.
- Не тот упружность на штресс, - скорбно возразил Шлеппиг.
- Эх, штресс! - сокрушался слесарь. - Ты игрушечный шарик делал величиною с дыню, а крылышки как у воробья. Они и дергались от часовой пружинки. А при настоящей пропорции пружина будет с оглоблю.
И вдруг пришел к неожиданному выводу:
- Тут не сталь, а русская земля держит. Землю железной силой не побороть, а надо с вывертом.
- Oh, ja, Mutter Russland! - иронично согласился немец. - На вашей земле, конечно, науки не действуют.
Туленин понял смысл его слов, но нисколько не обиделся и даже рассмеялся.
- Сила везде одинако действует, - согласился он. - Только силой землю не побороть. Ежели сила непоборимая, ее надо принять и вывертом в саму себя вернуть. Уразумел?
- Wywertom? - Шлеппиг пожал плечами, забрал у проходившего мужика топор и с неожиданной яростью стал крушить основание Левиафана, так что работники сверху посыпались, как переспелые яблоки.
Работа во дворе приостановилась, и люди с недоумением уставились на ученого, неловко машущего куда попало топором и слезно бормочущего немецкие проклятия. Прежде не бывало, чтобы Шлеппиг повысил голос, вышел из себя или повредил имущество, годное хоть к какому-то применению.
Его дикий поступок словно заразил окружающих. Все понимали, что, откручивая каждый винтик и подбирая каждую досточку, они и десятой части не успеют увезти до прихода врага. И вот как по приказу каждый стал крушить, ломать и портить вокруг себя все, до чего доходили руки. Пожилой крестьянин, подняв с земли камень, обошел строения фабрики и методично повыбивал в них все стекла. Швея выносила на улицу один за другим рулоны полотна и кромсала их вдоль и поперек сапожным ножом, пока в них не оставалось ни одного целого лоскутка. Кто-то выливал в овраг купорос и тут же крушил о камни порожние бутыли. Кто-то топил в болотце ящики с гвоздями. Туленин, просветлев лицом, сбегал за косой и скосил роскошную клумбу перед правлением, обустроенную личными стараниями Шлеппига, а затем искорежил и косу, вставив ее между воротами и стеной.
Словно очнувшись от этой дикости, слесарь увидел Шлеппига уже в коляске, в дорожном сюртуке, плаще и меховом картузе. Изобретатель держал в руках макет летательного аппарата, привезенный из Германии, дышал на него паром и стирал какое-то невидимое пятнышко носовым платком. На его розовом, моложавом, гладком личике светилась блаженная улыбка, словно он тетешкал младенца.
Для эвакуации фабрики Аракчеев направил сто тридцать подвод. Исход превращался в паническое бегство, последние русские солдаты еще не вышли из Москвы и перемешивались с передовыми французскими. Команде Ярдана приходилось силой отбирать экипажи у беженцев, высаживать раненых, которые могли хоть как-то передвигаться, и выкидывать грузы, которые можно хоть как-то нести. И все же бесполезная фабрика за три месяца обросла таким хозяйством, что транспорта не хватало. Просьба Туленина оставить его дома была принята с едва скрываемым облегчением. Слесарю для порядка предложили подумать, а затем взяли на его место пражского химика, который боялся, что Наполеон его повесит. За оказанные услуги Ярдан подарил слесарю инкрустированную табакерку с портретом императора. Табор скрылся. И вдруг нагрянула тишина.
Что-то подобное случается перед грозой, когда по полю пролетит пыльный вихрь, весь мелкий мусор поднимется на воздух, деревья изогнутся от ветра, затрясутся и зашумят, как море, и вдруг замрут. Все остановится, сожмется, замолчит, даже букашки прекратят свой бег под напряжением небесного электричества. Природа как будто перестает дышать, чтобы собрать всю силу и разразиться яростью.
Туленин словно попал в заколдованное царство, где по мановению волшебной палочки исчезли все обитатели. Село почти обезлюдело, здесь можно было выбрать для жилья вполне приличный крепкий дом. При желании можно было поселиться хоть в барском дворце, который никто не охранял, но еще не разграбили по какому-то недосмотру. Туленин тем не менее облюбовал себе избушку с земляным полом и соломенной крышей на отшибе, отвечавшую его элементарным понятиям о комфорте. Даже имея в своем распоряжении целый дворец, он уютно чувствовал себя в примерно такой же дыре, которой довольствовался в своей оружейной слободе, и проявлял, таким образом, прямо-таки античный аскетизм.
Фабрика была разорена, завалена мусором, но и этого промышленного хлама было достаточно для удивительных поделок при русской изворотливости и тульской выдумке. Туленин, как муравей, копошился на свалке и волок в свою избушку то кусок рангоута, то доску, то скобы и винты, сортируя их во дворе. В голове его постепенно складывался диковинный узор, наполнявший душу упоением. Он даже забывал поесть и лишь под вечер, когда в потемках все равно не работалось, варил похлебку на костерке из щепок.
Весь двор и все стены избушки были изрисованы странными машинами, напоминавшими не рыбу, как у Шлеппига, а скорее стрекозу. Нечто подобное стрекозе с бочкообразным телом, длинным хвостом и четырьмя лапами на салазках постепенно оформлялось за избой, на краю крутого оврага. Время от времени Туленин забирался в бочку и подолгу смотрел невидящим взглядом перед собой, на заброшенные поля, пестреющие леса и огромную серую пустоту неба, под которой вся земная поверхность лежала доской. С высоты обрыва казалось, что он летит. Стряхнув с себя грезу, Туленин выбирался из бочки и жадно хватался за работу. Никогда еще он не был так увлечен и так счастлив.
Туленин собирал во дворе какое-то устройство наподобие горизонтального ветряка на длинной палке из деталей поломанного махолета, когда его окликнул всадник с копьем, в морковном костюме с синей грудью и четырехугольной шапке. Туленин хорошо знал, как звучат два основных иностранных языка французский и немецкий, - но это не был ни один из них. Этот усатый рыцарь трещал какими-то резкими, быстрыми сорочьими звуками, словно был и не человек, а выходец иных миров. Он не сердился, не улыбался, а чего-то настойчиво требовал, и его спокойная настойчивость пугала еще больше, чем если бы он обругал или прибил Туленина.
- Чего угодно-с? - спросил Туленин, снимая шапку.
Улан не торопясь слез с лошади, набросил повод на забор, вытащил из сумки веревку и связал Туленину руки. Затем он взгромоздил слесаря на лошадь позади себя и шагом повез его на дачу. Здесь, в обезображенном бараке, уже томились несколько захваченных бродяг, среди которых Туленин узнал одного солдата летной команды.
Никто из арестованных и не думал ничего скрывать, наоборот, все как можно лучше пытались угодить французскому начальнику. Но лишь Туленин обладал какими-то начатками членораздельной иностранной речи и в какой-то степени понимал замысел "доктора Смида". Он также не скрывал ничего, кроме технических подробностей, все равно недоступных французскому генералу, но его допрашивали снова и снова, заставляя по многу раз пересказывать одно и то же на разные лады и записывая все показания самым дотошным образом.
С каждым разом генерал почему-то все сильнее допытывался насчет факелов, и Туленин с лихвой удовлетворял его интерес, считая эту тему наиболее безвредной для Родины и бесполезной для французов. Казалось, что генералу как раз мешал этот летательный аппарат и его больше устроило бы, если бы на даче только фабриковали петарды. Аэростат как будто мешал следствию свести концы с концами.
Наконец на последнем допросе генерал задал Туленину наводящий вопрос:
- Признаете ли вы, что правительство использовало летающую машину только для отвода глаз?
- А ведь и правда! Для отвода! - хлопнул себя по лбу слесарь, когда переводчик пересказал ему вопрос.
- Великолепно, поставьте подпись вот здесь, - сказал повеселевший генерал.
Туленин поставил крест в том месте, куда указывал стек генерала. Он надеялся, что теперь его скоро отпустят. Его только немного тревожило странное поведение новых французских приятелей, сторонившихся и прятавших глаза.
III
Летом 1854 года в приюте умалишенных города Штутгарта спокойно (или беспокойно) скончался больной, называвший себя доктором Смидом. Об этом безвредном старике было известно, что в молодости он был талантливым механиком и занимался изобретением летательных аппаратов и подводных кораблей. В 1812 году он даже пытался в России построить боевой аэростат для истребления Наполеона, истратил уйму казенных денег, потерпел неудачу и был с позором изгнан.
После его возвращения в Германию разгромленная Россия, как ни странно, выиграла войну, освободила всю Европу от Наполеона и заняла Париж. Это обстоятельство помутило рассудок несчастного Смида, наблюдавшего пожар Москвы и апокалиптический исход русских. Он внушил себе, что своими сверхъестественными победами император Александр обязан именно ему, и рассказывал всем, кто соглашался его слушать, о своем воображаемом участии в судьбах Европы: ссоре с Наполеоном, знакомстве с Александром, разработке военных планов с Кутузовым, бомбардировке французской армии и проч.
Очевидно, поначалу эти выдумки служили утешением его самолюбию, столько раз уязвленному властителями как с той, так и с другой стороны. Ведь по окончании кампании 1812 года артиллерийская комиссия в Петербурге прямо назвала его опыты нелепостью, если не мошенничеством. Но со временем доктор Смид, кажется, сам уверовал в свои бредни и даже перестал откликаться на свое настоящее имя - Шлеппиг.
Под старость он стал настоящей достопримечательностью города и любимцем всего приюта. Ему разрешали заниматься учеными опытами, если они не были связаны со взрывчатыми веществами, и позволяли гулять где вздумается. Обычно он приходил в кафе на бульваре и пил свой кофе, горделиво поглядывая по сторонам, пока к нему не обращался кто-нибудь из туристов.
Тогда он рассказывал любопытствующим о том, как охотился в Сибири с императором Александром, как страшный граф Аракчеев водил его в свой гарем и как Наполеон умолял увезти его на шаре с острова св. Елены, но получил отказ во имя мира, а не из мести. Казалось, этот доктор Смид не замечал, что собеседник еле сдерживается, чтобы не рассмеяться ему в лицо, и в конце своего рассказа он каждый раз доставал из кармашка часы, которые якобы подарил ему царь, извинялся и говорил, что вынужден откланяться, поскольку ждет срочной депеши из Петербурга.
После начала Восточной войны одряхлевшему Шлеппигу-Смиду пришел в голову новый идефикс. Кажется, он не совсем понимал, чем новый Наполеон отличается от прежнего, и сильно обеспокоился тем, что проклятый корсиканец опять завоюет весь мир, а заодно покарает его за измену.
Смид стал заваливать российское посольство проектами изобретений, которые должны были, как в прошлый раз, спасти Россию от нашествия, а изобретателя от расстрела. Теперь он предлагал императору Николаю вооружить российскую армию зажигательными снарядами новой конструкции, наполненными особым горючим веществом сильного действия.
Ракеты с горючим веществом устанавливались в ряд на наклонной пусковой установке наподобие стиральной доски на колесах и выпускались по противнику залпом. Действие ракет было бы настолько губительным, что они бы выжгли местность на десятки квадратных миль вместе с живой силой противника, запасами, животными и растениями. После первого залпа достаточно было передвинуть установки и сделать еще один залп для истребления следующего квадрата и так далее. При таком ведении войны все военное искусство прошлого автоматически лишалось смысла. Царь мог со спокойной совестью распустить свою многочисленную пехоту и оставить лишь небольшие отряды легкой кавалерии для защиты флангов и рекогносцировок.
Позднее этот вид оружия можно было установить и на кораблях, поскольку взрывчатка Шлеппига горела в воде.
Естественно, что русский посланник запретил пускать к себе сумасшедшего старика. И после того, как Шлеппига в очередной раз выпроводили из приемной, его болезнь обострилась, приняв опасный оборот. У него развилась мозговая горячка.
Однажды Шлеппиг услышал во дворе сумасшедшего дома ржание лошадей и грохот подъезжающих карет. В его палату зашел служитель и объявил, что с ним желает встретиться император России Николай I. Следом зашел и сам царь точно такой важный, высокий и статный, как его изображали на картинах.
Русский царь сказал Шлеппигу, что слышал о нем лестные отзывы от своего старшего брата, и спросил, что он хотел сообщить российскому правительству. В страшном волнении Шлеппиг изложил Николаю свой проект и умолял как можно быстрее приступить к его исполнению. Россия, насколько ему известно, сильно отступала в вооружении от своих противниц, и ей нипочем не выиграть войны обычными методами. Царь на минуту задумался, теребя свои усы.
- Мои солдаты слишком храбры, чтобы пользоваться в бою подобными ухищрениями, - заметил он. - У противника просто не хватит пуль, чтобы изрешетить всех моих героев, когда они пойдут на него густыми толпами. К тому же ваши огненные снаряды стоят больших денег, а жизнь солдата не стоит ничего. Солдаты рождаются бесплатно. Я верю в своих солдат настолько, что собираюсь лишить их патронов и пускать в бой с одними штыками. Ваше изобретение мешает им проявить героизм.
Император ушел, а наутро Шлеппига нашли в постели мертвым, с макетом аэростата на груди. Весь его научный хлам, включая чертежи каких-то летающих сигар и стреляющих повозок, был сожжен на заднем дворе.
Вскоре из России пришло сообщение, что армия Меньшикова проиграла сражение в Крыму, потому что русские пули застревали в стволах и не долетали до противника. Хватились переделывать, да поздно.
Адъютант еще раз осмотрел огромное строение, напоминающее балаган под матерчатой крышей, покачал головой и, зажимая нос платком, выбежал со двора. На следующий день началось обучение летчиков.
В приказе главнокомандующего говорилось, что для команды аэростата следует отобрать наиболее расторопных и сообразительных охотников, желательно с опытом морской службы. Однако на деле таковых охотников не сыскалось, и начальники сбрасывали в летный экипаж тот человеческий баласт, который не понадобится в грядущем сражении: самых бестолковых, робких и плюгавых. Во главе этой сволочи поставили армейского подполковника, на днях переведенного в пехоту из Московского ополчения за нехваткой командиров. Это был насмешливый статный румяный красавец лет тридцати с меланхолическим взглядом и ранней сединой в черных бакенбардах. В юности он имел опыт морской службы и даже ходил вокруг света с Крузенштерном, а затем якобы участвовал в первых опытах французского аэронавта Гарнерена - или, напротив, сначала летал, а потом ходил. Эти обстоятельства делали его лучшим специалистом российской армии одновременно по морским и воздушным делам.
Подполковник повел обучение аэронавтов по морской методе примерно так же, как обучают на кораблях абордажную команду. Он разбил служителей на три линии по двенадцать человек, вооружив первую линию большими мушкетонами, вторую - малыми и заднюю, из самых сильных солдат, - пиками и пистолетами. При снижении воздушного шара первая команда должна была делать залп, отходить назад и перезаряжать оружие. Тем временем вторая команда делала другой залп, аэростат приближался к земле, и из него выпрыгивала третья команда, которая стреляла и колола пиками куда попало. Затем из гондолы высаживалась первая партия с перезаряженными ружьями, прикрывала третью огнем и т. д.
Для реализма и отучения людей от боязни высоты подполковник заставил их залезть на плоскую крышу сарая и прыгать оттуда, а для примера первый прыгнул сам. Затем он приступил к приемам борьбы с кавалерией, которых на флоте не было.
Солдат вооружили приспособлениями на длинной ручке с петлей на конце, наподобие сачка, и выстроили на том же сарае. Мимо галопом проезжал всадник, и аэронавт должен был смахнуть его из седла сачком. Это упражнение было достаточно зверским как для всадника, так и для ловца, который иногда сам оказывался сдернутым со своего насеста. Несмотря на толстый слой соломы, постеленный возле сарая, солдаты хромали и кряхтели. Когда же изобретатель выразил сомнение в необходимости столь жесткого тренинга, военный философски возразил, что лучше покалечит пару человек сейчас, но сохранит тридцать завтра.
Его слова получили страшное подтверждение во время упражнения с устройством для прыжков с большой высоты, называемым parachute. Для выполнения этого упражнения необходимо было завернуться в полотняное покрывало, скроенное в виде зонтика и привязанное канатом к талии аэронавта. Если складки покрывала были уложены правильным образом, то при падении они раскрывались от ветра широким куполом, смягчающим падение до безопасной силы.
Сначала аэронавты по нескольку раз завернулись в parachute на земле, а затем подполковник спросил первого охотника прыгнуть на этом снаряде с сельской колокольни. Охотников не нашлось. Подполковник пообещал первому храбрецу один стакан вина перед прыжком и другой - по приземлении. Остальным все равно придется прыгать, но на сухую. Храбрец сразу нашелся. Это был рыжий паренек откуда-то из-под Рязани, всегда чему-то удивленный и обрадованный. Когда он заворачивался в белое покрывало, все одновременно подумали, что оно напоминает саван, но промолчали, так как им тоже предстояло прыгать.
Мальчик выпил вино, скорчил потешную рожу, перекрестился и полез на колокольню в тяжелой тишине, нарушаемой стонами ветра и галдежем ворон на верхотуре.
- Ай можно? - крикнул он, выглядывая уже сверху.
- Можно! - Подполковник махнул перчаткой, но прыжка не последовало.
- Можно! - повторил подполковник, поднял бутылку и взболтал ее над головой.
С высоты верхнего яруса сорвалась черная точка, мальчик жутко за-кричал, промелькнул перед остолбеневшими зрителями тряпичной куклой и отвратительно стукнулся о землю. Все вздрогнули.
Мальчик лежал на утоптанной площадке перед колокольней, перегнувшись в талии так, как живого человека изогнуть нельзя. Из его рта и носа толчками вытекала яркая алая кровь.
- Экзерциция отменяется, - поморщившись, сказал подполковник.
"Все равно после первого выстрела все бросятся беспорядочной кучей", подумал он.
На рассвете Шлеппиг проснулся от раскатов грома. Он тут же, в ночной рубахе, выбежал на улицу, чтобы проверить, не заливает ли дождем его реакторы. В высоком, по-летнему ярком, но по-осеннему сквозном небе не было ни облачка. На вянущей мочалистой траве виднелся иней, пахло морозом, но солнце припекало спину. На завалинке, чуть поодаль от химических бочек, вопреки требованиям безопасности, подполковник задумчиво курил трубку. В это время в ясном небе еще раз густо громыхнуло, и следом рассыпался целый мешок веселых трескучих новогодних хлопков.
- Идет дождь? - глупо спросил Шлеппиг, зябко переступая ногами в ночных туфлях.
- Град - вон там, - отвечал подполковник, указывая чубуком на голубые китовые спины дальних холмов, от которых поднимались косые дымы.
"Сражение? Но я не готов!" - подумал изобретатель со смешанным чувством паники и облегчения оттого, что скоро этот кошмар хоть чем-то закончится. И не нашел ничего лучшего, чем сказать:
- Битву обещали на завтра.
- Извините, Наполеон забыл вас предупредить, что передумал, усмехнулся подполковник, посмотрел на часы, спрятал трубку и кивнул стоявшему в нетерпении барабанщику. Барабанщик ударил зборю.
Команда аэронавтов, с их ранцами и сачками, напоминала школьный класс, отправляющийся за город для ловли бабочек, но по их серым лицам было похоже, что их ведут к зубному врачу. Один за другим они поднимались по трапу и исчезали во чреве летающего Левиафана, украдкой взглянув на землю и пытаясь ухватить на ней образ каждой травинки, каждого песчаного зернышка. Шлеппига вновь охватил забытый кураж первооткрывателя, и он хотел провести первый полет лично, но Ярдан был категорически против. В случае нечаянной гибели он унес бы секрет воздухоплавания с собой в могилу, в случае пленения передал бы врагу. Авторский коллектив на борту "России" опять представлял Туленин. Несмотря на определенные достоинства этого природного механика, его без труда можно было заменить другим. Да и в плену французы не добились бы толку от этого безграмотного мужика, незнакомого с искусством черчения.
Туленин выполнял в экипаже роль штурмана и свистком давал гребцам сигнал одновременно налегать на рычаги махолета. Командир корабля дал приказ отдать швартовы, Туленин проворно вобрал канат и захлопнул калитку гондолы. И вдруг весь этот нелепый сарай, дрогнув, стал отрываться от земли. Рабочие крестились, швеи тихонько плакали, утирая глаза краями косынок. На флагштоке, привязанном к корме гондолы, поднялся военно-морской флаг России. Ярдан с чувством пожал Шлеппигу руку.
Аэростат поднялся чуть выше уровня частокола, и капитан решил сделать первый маневр - развернуть машину в сторону леса и перелететь забор. Он отдал приказ "право руля" через говорную трубу, Туленин повторил команду и издал пронзительную трель свистком. Крылья аэростата величественно всплеснулись, пустив ветер над головами зрителей, и машина стала плавно поворачиваться. Шлеппиг зевнул, прикрывая рот перчаткой, словно его аэростаты каждый день совершают в воздухе фигуры высшего пилотажа. Прозвучал еще один свисток, крылья сделали еще один взмах и издали истошный скрежет.
- По нашему обычаю... - сказал Ярдан, предполагая познакомить немца с русским обычаем "обмывать" новые вещи, и в это время, после третьего свистка, раздался удар мощного стального хлыста, как будто рядом выстрелила катапульта. Зрители пригнули головы, и крылья аэростата безвольно повисли.
- Это что-с? - спросил Ярдан, с лица которого не успела сойти приятная улыбка предвкушения.
- Так и знал, - ответил Шлеппиг.
После того как на махолете лопнули одновременно обе пружины, аэростат лишился управления и висел над двором около трех часов, пока не сдулся. После этого он криво сел между сараем и частоколом, и аэронавтам, выпрыгивающим из гондолы, пригодились навыки вчерашней тренировки. К тому времени звуки стрельбы и канонады со стороны Шевардина окончательно улеглись.
- Ежели без меня проиграли Москву... - Подполковник в безмолвной ярости потряс плетью перед носом Шлеппига, вскочил на коня и поскакал воевать обычным способом.
Своему сброду он предоставил возможность добираться к армии кому как вздумается. Через несколько дней первые российские летчики вернулись в Москву и сдались в плен французам.
На следующий день грохот за холмами возобновился с самого рассвета, как будто полководцы боялись упустить хоть одну минуту светового времени и убить хоть на одного человека меньше. Оказалось, что давешняя битва была и не битвой, а так - репетицией. При своем математическом складе ума Шлеппиг пытался прикинуть, сколько человек падает после каждого выстрела, если ядра попадают хотя бы нечаянно, и выходило, что противники должны перебить друг друга давным-давно, но пушки громыхали снова и снова. Война напоминала фабрику, на которой конечный продукт не имеет никакого значения, но главное - истратить как можно больше человеческого сырья. Вдруг Шлеппига осенило, что истинная цель войны не победить, а положить как можно больше людей - все равно чьих, - и в этом полководцы заодно.
Работники сидели во дворе молча, как на поминках, и строгими взглядами пресекали попытки говорунов обсудить происходящее. Никто даже не пытался привлечь их к работе. Они разошлись по баракам лишь после того, как совсем стемнело, захолодало и пошел секущий осенний дождь, но судороги канонады продолжались в темноте.
К полуночи, когда дождь превратился в очистительный ливень и смолкла последняя пушка, каждому человеку с крупицей воображения стало ясно, что теперь война должна прекратиться, потому что все, способные хоть как-то воевать, поубивали друг друга и других людей взять негде.
Затишье на следующий день словно подтверждало такое предположение. Никто и не вспоминал о секретной фабрике, ее обитателях и адской машине, от которой только вчера, казалось, зависела судьба всей России и всего мира.
К вечеру мимо дачи потянулись одиночками, стаями и целыми толпами какие-то недобитые люди: оборванные, закопченные солдаты на самодельных костылях из сучьев, с перебитыми конечностями, кое-как заделанными самодельными шинами из палок, без пальцев, без рук, без глаз и без частей лица - без стонов и жалоб, словно мертвецы, изгнанные из могил. Некоторым удавалось доплестись до ворот фабрики, они стучались, вопили и умоляли о помощи, но жесткосердый Ярдан, едва ли не единственный в этой распадающейся стране, продолжал блюсти священный государственный интерес и не поддавался жалости.
Следом за калеками потянулись москвичи на телегах, повозках, экипажах, в каретах, забитых пожитками, иконами, коврами, пальмами, с мешками, коробками, тачками, а то и налегке, с пустыми руками. Они готовы были сыпать драгоценности горстями, но Ярдан отказывал и им. Стоило снизойти хотя бы одному из сих несчастных, как секретная дача мигом превратилась бы в лазарет, постоялый двор, караван-сарай - и все казенное имущество испарилось бы.
Бессердечность Ярдана к мольбам раненых и обездоленных, с одной стороны, была отвратительна, но с другой - доходила почти до какого-то античного величия. Даже не зная подробностей вчерашней катастрофы, по одним побочным ручейкам ее исхода, становилось понятно, что уж теперь-то наверняка все кончено и никакого государственного интереса больше нет. Если бы героизм Ярдана был направлен на человечную цель, можно было бы сказать, что он святой.
Зарево занялось в ночь второго дня после битвы. Сначала оно только подрумянивало нижнюю часть горизонта, как бывает, когда на окраине города выливают шлак из доменной печи. Потом над Москвой словно начала заниматься ночная заря, постепенно охватившая полнеба, двор осветился адскими красными сполохами, и постройки стали отбрасывать жуткие угольные тени.
То один, то другой работник собирал убогие пожитки и удирал с фабрики, перемахнув через ограду, несмотря на устрашительные выстрелы. Ярдан приказал запереть всех оставшихся людей в бараке и выставил перед дверью часового, а сам тем временем сел составлять рапортичку о проделанной работе и опись материальных ценностей для начальства, если оно сохранится в какой бы то ни было форме. (В последнем Ярдан был уверен, как в неизменности материального круговорота природы, где ни одно вещество бесследно не исчезает, но лишь меняет формы.)
Его credo блестяще подтвердилось буквально через несколько минут после того, как отчет был закончен и переписан набело. На фабрику прискакал гонец от графа Аракчеева с приказом немедленно начать эвакуацию и уничтожить все, что ей не подлежит.
Как ни старались накануне лучшие военачальники мира, всех русских людей им перебить не удалось. Несмотря на обрушенные тонны чугуна, горы свинца и океаны огня, они лишь отщипнули от народной массы незначительную щепотку, зараставшую на глазах. Государственная машина тоже никуда не делась, а продолжала действовать, подобно курице, бегающей по двору с отрубленной головой. Она продолжала бы работать еще некоторое время и после исчезновения всех вообще людей.
После приказа Аракчеева на фабрику потянулись вереницы подвод со свежими лошадьми и свежими, нетронутыми солдатами, которые отгоняли штыками раненых и обессиленных беглецов. Рабочие под присмотром Туленина начали спешно грузить на телеги все, что можно было увезти: доски, бревна, мебель, инструменты... То, что невозможно унести, отсоединить или выкорчевать, ломали и уродовали, то, что не ломалось, пытались сжечь. Шлеппиг наблюдал за этим вандализмом в каком-то отупении, как человек, у которого отпиливают ногу. Туленин, напротив, лихорадочно суетился под действием какого-то странного возбуждения, напоминающего радость.
Дошла очередь до гигантского китообразного каркаса, стоившего конструкторам наибольшего труда и служившего их главной гордостью. Все ребра этой громады, подобранные и подогнанные с величайшим искусством по мере расширения и утяжеления купола, были изготовлены из гибкой, прочной, легкой древесины разной толщины и кривизны, доставленной по специальному заказу из северных губерний, вымоченной и обработанной особым способом. Этот шаблон должен был служить не только для первого шара, но и для всей эскадрильи, но перевезти его под Петербург было не легче, чем переставить египетскую пирамиду.
- В энту телегу ложь поперечные, а в тую - продольные. Крепеж вали куда попадя! - командовал Туленин на народном языке, которым пользовался по обстоятельствам.
Рабочие с матросской ловкостью и легкомысленным бесстрашием сновали на высоте и разбирали каркас чуть ли не из-под собственных ног.
- Надо было ангелски сталь для пружина, - по-русски размышлял Шлеппиг. У него все не шла из головы его последняя неудача, и он не мог окончательно поверить в произошедшее. Казалось, еще одно небольшое усовершенствование, крошечное уточнение, финальный штрих - и его творение оживет, захлопает крыльями, закукарекает сигнальным рожком и полетит. И вдруг из-за какой-то пружинки все обваливается, подобно Вавилонской башне.
- Чем тебе уральская сталь не бекомилась? - понял его Туленин, выработавший для общения с начальником некое эсперанто из немецких, французских и даже татарских слов, впрочем, весьма доходчивое.
- Не тот упружность на штресс, - скорбно возразил Шлеппиг.
- Эх, штресс! - сокрушался слесарь. - Ты игрушечный шарик делал величиною с дыню, а крылышки как у воробья. Они и дергались от часовой пружинки. А при настоящей пропорции пружина будет с оглоблю.
И вдруг пришел к неожиданному выводу:
- Тут не сталь, а русская земля держит. Землю железной силой не побороть, а надо с вывертом.
- Oh, ja, Mutter Russland! - иронично согласился немец. - На вашей земле, конечно, науки не действуют.
Туленин понял смысл его слов, но нисколько не обиделся и даже рассмеялся.
- Сила везде одинако действует, - согласился он. - Только силой землю не побороть. Ежели сила непоборимая, ее надо принять и вывертом в саму себя вернуть. Уразумел?
- Wywertom? - Шлеппиг пожал плечами, забрал у проходившего мужика топор и с неожиданной яростью стал крушить основание Левиафана, так что работники сверху посыпались, как переспелые яблоки.
Работа во дворе приостановилась, и люди с недоумением уставились на ученого, неловко машущего куда попало топором и слезно бормочущего немецкие проклятия. Прежде не бывало, чтобы Шлеппиг повысил голос, вышел из себя или повредил имущество, годное хоть к какому-то применению.
Его дикий поступок словно заразил окружающих. Все понимали, что, откручивая каждый винтик и подбирая каждую досточку, они и десятой части не успеют увезти до прихода врага. И вот как по приказу каждый стал крушить, ломать и портить вокруг себя все, до чего доходили руки. Пожилой крестьянин, подняв с земли камень, обошел строения фабрики и методично повыбивал в них все стекла. Швея выносила на улицу один за другим рулоны полотна и кромсала их вдоль и поперек сапожным ножом, пока в них не оставалось ни одного целого лоскутка. Кто-то выливал в овраг купорос и тут же крушил о камни порожние бутыли. Кто-то топил в болотце ящики с гвоздями. Туленин, просветлев лицом, сбегал за косой и скосил роскошную клумбу перед правлением, обустроенную личными стараниями Шлеппига, а затем искорежил и косу, вставив ее между воротами и стеной.
Словно очнувшись от этой дикости, слесарь увидел Шлеппига уже в коляске, в дорожном сюртуке, плаще и меховом картузе. Изобретатель держал в руках макет летательного аппарата, привезенный из Германии, дышал на него паром и стирал какое-то невидимое пятнышко носовым платком. На его розовом, моложавом, гладком личике светилась блаженная улыбка, словно он тетешкал младенца.
Для эвакуации фабрики Аракчеев направил сто тридцать подвод. Исход превращался в паническое бегство, последние русские солдаты еще не вышли из Москвы и перемешивались с передовыми французскими. Команде Ярдана приходилось силой отбирать экипажи у беженцев, высаживать раненых, которые могли хоть как-то передвигаться, и выкидывать грузы, которые можно хоть как-то нести. И все же бесполезная фабрика за три месяца обросла таким хозяйством, что транспорта не хватало. Просьба Туленина оставить его дома была принята с едва скрываемым облегчением. Слесарю для порядка предложили подумать, а затем взяли на его место пражского химика, который боялся, что Наполеон его повесит. За оказанные услуги Ярдан подарил слесарю инкрустированную табакерку с портретом императора. Табор скрылся. И вдруг нагрянула тишина.
Что-то подобное случается перед грозой, когда по полю пролетит пыльный вихрь, весь мелкий мусор поднимется на воздух, деревья изогнутся от ветра, затрясутся и зашумят, как море, и вдруг замрут. Все остановится, сожмется, замолчит, даже букашки прекратят свой бег под напряжением небесного электричества. Природа как будто перестает дышать, чтобы собрать всю силу и разразиться яростью.
Туленин словно попал в заколдованное царство, где по мановению волшебной палочки исчезли все обитатели. Село почти обезлюдело, здесь можно было выбрать для жилья вполне приличный крепкий дом. При желании можно было поселиться хоть в барском дворце, который никто не охранял, но еще не разграбили по какому-то недосмотру. Туленин тем не менее облюбовал себе избушку с земляным полом и соломенной крышей на отшибе, отвечавшую его элементарным понятиям о комфорте. Даже имея в своем распоряжении целый дворец, он уютно чувствовал себя в примерно такой же дыре, которой довольствовался в своей оружейной слободе, и проявлял, таким образом, прямо-таки античный аскетизм.
Фабрика была разорена, завалена мусором, но и этого промышленного хлама было достаточно для удивительных поделок при русской изворотливости и тульской выдумке. Туленин, как муравей, копошился на свалке и волок в свою избушку то кусок рангоута, то доску, то скобы и винты, сортируя их во дворе. В голове его постепенно складывался диковинный узор, наполнявший душу упоением. Он даже забывал поесть и лишь под вечер, когда в потемках все равно не работалось, варил похлебку на костерке из щепок.
Весь двор и все стены избушки были изрисованы странными машинами, напоминавшими не рыбу, как у Шлеппига, а скорее стрекозу. Нечто подобное стрекозе с бочкообразным телом, длинным хвостом и четырьмя лапами на салазках постепенно оформлялось за избой, на краю крутого оврага. Время от времени Туленин забирался в бочку и подолгу смотрел невидящим взглядом перед собой, на заброшенные поля, пестреющие леса и огромную серую пустоту неба, под которой вся земная поверхность лежала доской. С высоты обрыва казалось, что он летит. Стряхнув с себя грезу, Туленин выбирался из бочки и жадно хватался за работу. Никогда еще он не был так увлечен и так счастлив.
Туленин собирал во дворе какое-то устройство наподобие горизонтального ветряка на длинной палке из деталей поломанного махолета, когда его окликнул всадник с копьем, в морковном костюме с синей грудью и четырехугольной шапке. Туленин хорошо знал, как звучат два основных иностранных языка французский и немецкий, - но это не был ни один из них. Этот усатый рыцарь трещал какими-то резкими, быстрыми сорочьими звуками, словно был и не человек, а выходец иных миров. Он не сердился, не улыбался, а чего-то настойчиво требовал, и его спокойная настойчивость пугала еще больше, чем если бы он обругал или прибил Туленина.
- Чего угодно-с? - спросил Туленин, снимая шапку.
Улан не торопясь слез с лошади, набросил повод на забор, вытащил из сумки веревку и связал Туленину руки. Затем он взгромоздил слесаря на лошадь позади себя и шагом повез его на дачу. Здесь, в обезображенном бараке, уже томились несколько захваченных бродяг, среди которых Туленин узнал одного солдата летной команды.
Никто из арестованных и не думал ничего скрывать, наоборот, все как можно лучше пытались угодить французскому начальнику. Но лишь Туленин обладал какими-то начатками членораздельной иностранной речи и в какой-то степени понимал замысел "доктора Смида". Он также не скрывал ничего, кроме технических подробностей, все равно недоступных французскому генералу, но его допрашивали снова и снова, заставляя по многу раз пересказывать одно и то же на разные лады и записывая все показания самым дотошным образом.
С каждым разом генерал почему-то все сильнее допытывался насчет факелов, и Туленин с лихвой удовлетворял его интерес, считая эту тему наиболее безвредной для Родины и бесполезной для французов. Казалось, что генералу как раз мешал этот летательный аппарат и его больше устроило бы, если бы на даче только фабриковали петарды. Аэростат как будто мешал следствию свести концы с концами.
Наконец на последнем допросе генерал задал Туленину наводящий вопрос:
- Признаете ли вы, что правительство использовало летающую машину только для отвода глаз?
- А ведь и правда! Для отвода! - хлопнул себя по лбу слесарь, когда переводчик пересказал ему вопрос.
- Великолепно, поставьте подпись вот здесь, - сказал повеселевший генерал.
Туленин поставил крест в том месте, куда указывал стек генерала. Он надеялся, что теперь его скоро отпустят. Его только немного тревожило странное поведение новых французских приятелей, сторонившихся и прятавших глаза.
III
Летом 1854 года в приюте умалишенных города Штутгарта спокойно (или беспокойно) скончался больной, называвший себя доктором Смидом. Об этом безвредном старике было известно, что в молодости он был талантливым механиком и занимался изобретением летательных аппаратов и подводных кораблей. В 1812 году он даже пытался в России построить боевой аэростат для истребления Наполеона, истратил уйму казенных денег, потерпел неудачу и был с позором изгнан.
После его возвращения в Германию разгромленная Россия, как ни странно, выиграла войну, освободила всю Европу от Наполеона и заняла Париж. Это обстоятельство помутило рассудок несчастного Смида, наблюдавшего пожар Москвы и апокалиптический исход русских. Он внушил себе, что своими сверхъестественными победами император Александр обязан именно ему, и рассказывал всем, кто соглашался его слушать, о своем воображаемом участии в судьбах Европы: ссоре с Наполеоном, знакомстве с Александром, разработке военных планов с Кутузовым, бомбардировке французской армии и проч.
Очевидно, поначалу эти выдумки служили утешением его самолюбию, столько раз уязвленному властителями как с той, так и с другой стороны. Ведь по окончании кампании 1812 года артиллерийская комиссия в Петербурге прямо назвала его опыты нелепостью, если не мошенничеством. Но со временем доктор Смид, кажется, сам уверовал в свои бредни и даже перестал откликаться на свое настоящее имя - Шлеппиг.
Под старость он стал настоящей достопримечательностью города и любимцем всего приюта. Ему разрешали заниматься учеными опытами, если они не были связаны со взрывчатыми веществами, и позволяли гулять где вздумается. Обычно он приходил в кафе на бульваре и пил свой кофе, горделиво поглядывая по сторонам, пока к нему не обращался кто-нибудь из туристов.
Тогда он рассказывал любопытствующим о том, как охотился в Сибири с императором Александром, как страшный граф Аракчеев водил его в свой гарем и как Наполеон умолял увезти его на шаре с острова св. Елены, но получил отказ во имя мира, а не из мести. Казалось, этот доктор Смид не замечал, что собеседник еле сдерживается, чтобы не рассмеяться ему в лицо, и в конце своего рассказа он каждый раз доставал из кармашка часы, которые якобы подарил ему царь, извинялся и говорил, что вынужден откланяться, поскольку ждет срочной депеши из Петербурга.
После начала Восточной войны одряхлевшему Шлеппигу-Смиду пришел в голову новый идефикс. Кажется, он не совсем понимал, чем новый Наполеон отличается от прежнего, и сильно обеспокоился тем, что проклятый корсиканец опять завоюет весь мир, а заодно покарает его за измену.
Смид стал заваливать российское посольство проектами изобретений, которые должны были, как в прошлый раз, спасти Россию от нашествия, а изобретателя от расстрела. Теперь он предлагал императору Николаю вооружить российскую армию зажигательными снарядами новой конструкции, наполненными особым горючим веществом сильного действия.
Ракеты с горючим веществом устанавливались в ряд на наклонной пусковой установке наподобие стиральной доски на колесах и выпускались по противнику залпом. Действие ракет было бы настолько губительным, что они бы выжгли местность на десятки квадратных миль вместе с живой силой противника, запасами, животными и растениями. После первого залпа достаточно было передвинуть установки и сделать еще один залп для истребления следующего квадрата и так далее. При таком ведении войны все военное искусство прошлого автоматически лишалось смысла. Царь мог со спокойной совестью распустить свою многочисленную пехоту и оставить лишь небольшие отряды легкой кавалерии для защиты флангов и рекогносцировок.
Позднее этот вид оружия можно было установить и на кораблях, поскольку взрывчатка Шлеппига горела в воде.
Естественно, что русский посланник запретил пускать к себе сумасшедшего старика. И после того, как Шлеппига в очередной раз выпроводили из приемной, его болезнь обострилась, приняв опасный оборот. У него развилась мозговая горячка.
Однажды Шлеппиг услышал во дворе сумасшедшего дома ржание лошадей и грохот подъезжающих карет. В его палату зашел служитель и объявил, что с ним желает встретиться император России Николай I. Следом зашел и сам царь точно такой важный, высокий и статный, как его изображали на картинах.
Русский царь сказал Шлеппигу, что слышал о нем лестные отзывы от своего старшего брата, и спросил, что он хотел сообщить российскому правительству. В страшном волнении Шлеппиг изложил Николаю свой проект и умолял как можно быстрее приступить к его исполнению. Россия, насколько ему известно, сильно отступала в вооружении от своих противниц, и ей нипочем не выиграть войны обычными методами. Царь на минуту задумался, теребя свои усы.
- Мои солдаты слишком храбры, чтобы пользоваться в бою подобными ухищрениями, - заметил он. - У противника просто не хватит пуль, чтобы изрешетить всех моих героев, когда они пойдут на него густыми толпами. К тому же ваши огненные снаряды стоят больших денег, а жизнь солдата не стоит ничего. Солдаты рождаются бесплатно. Я верю в своих солдат настолько, что собираюсь лишить их патронов и пускать в бой с одними штыками. Ваше изобретение мешает им проявить героизм.
Император ушел, а наутро Шлеппига нашли в постели мертвым, с макетом аэростата на груди. Весь его научный хлам, включая чертежи каких-то летающих сигар и стреляющих повозок, был сожжен на заднем дворе.
Вскоре из России пришло сообщение, что армия Меньшикова проиграла сражение в Крыму, потому что русские пули застревали в стволах и не долетали до противника. Хватились переделывать, да поздно.