Страница:
Он уже занес ногу в гроб и пытался втиснуть свое тело под массивную крышку, поднятую на массивных деревянных блоках, как вдруг ему вспомнилось маленькое, голое, иссохшее существо с длинными волосами, которое он видел в боковой комнате гробницы Аменотепа II в Долине Царей в Фивах. Эта карикатура на человека и была мумией могущественной Хатсену, ограбленной разбойниками и лишенной своих царственных одежд.
А вдруг, когда он будет лежать в ее саркофаге и спать сном праведника, это маленькое существо заглянет под крышку и спросит, что он здесь делает. Конечно это была нелепая мысль, и она могла прийти в голову только потому, что он устал и разнервничался. Но все же факт оставался фактом: в том самом саркофаге, куда он собирался лечь, в течение нескольких столетий покоился прах царицы Хатсену.
Он вылез из саркофага и в отчаянии посмотрел вокруг. Против главного входа находился большой центральный зал музея. Там завалилась крыша и производился ремонт, такой обширный, что, по словам заведующего, он должен был занять несколько лет. Поэтому вход в зал был загорожен, за исключением небольшой деревянной двери, в которую проходили рабочие. Там осталось всего лишь несколько статуй, слишком громоздких, чтобы вынести их, такие, как статуя Сатиса II, Аменотепа II и его царицы, Тайи. Может быть, там переночевать? Пренеприятное место для ночевки, но все же, рассудил Смит, лучше, чем проспать ночь в чужом гробу. Если, например, пролезть сквозь щели досок, которыми были обиты огромные погребальные ладьи, то в одной из них можно было бы отлично выспаться.
Приподняв занавес, Смит проскользнул в зал, где было уже почти темно. Лишь смутно виднелись узенькие окна наверху и очертания колоссальных мраморных фигур вдали. Ближе к выходу стояли две погребальные ладьи, еще раньше замеченные им. Как он и предполагал, в их дощатой обшивке были большие щели. Он без особого труда пролез внутрь и улегся в одной из ладей.
Так как он был очень утомлен, то, должно быть, вскоре уснул. Но сколько времени проспал, этого он сказать не мог. Во всяком случае, сейчас он проснулся. В котором часу – неизвестно, так как вокруг было темно и посмотреть на часы было нельзя. Правда, в кармане у него были спички, и он мог бы даже закурить трубку. Но, к чести Смита, надо сказать, что он вспомнил, что в музее, где собрано множество ценностей, нужно остерегаться, как бы не причинить пожара, а дерево ладьи за шесть тысяч лет, разумеется, высохло так, что только коснись его искра, сгорит мгновенно. И удержался от желания чиркнуть спичкой.
Несомненно, он не спал. Никогда в жизни Смит не чувствовал себя бодрее. Нервы его были натянуты, как струны, все чувства обострились настолько, что он даже слышал запах мумий, доносившийся из верхних залов, и запах земли, – от лодки, тысячи лет пролежавшей в песке у подножия пирамиды одного из фараонов пятой династии.
Кроме того, он слышал множество странных звуков, слабых и таких отдаленных, что вначале подумал, не доносятся ли сюда уличные шумы. Но вскоре убедился, что звуки – местного происхождения. Без сомнения, это трещат цемент и ящики – ведь дерево всегда имеет неприятную привычку трещать по ночам.
Но почему же такие обычные, естественные шумы так странно действуют? Определенно, ему кажется, что вокруг него ходят и разговаривают. Больше того – кажется, что наверху, над ним, на палубе ладьи раздаются шаги и голоса матросов, некогда составлявших ее экипаж. Вот как будто тащат что-то тяжелое по палубе, а вот – Смит готов был поклясться, что он слышит удары весел.
Он уже начал подумывать о бегстве из этого жуткого зала, когда произошло нечто, вынудившее его остаться.
Огромный зал вдруг осветился, но не лучами рассвета, как это ему показалось вначале. Свет был бледный, призрачный, однако же всюду проникавший. И с голубоватым оттенком, какого он никогда раньше не видел. Прежде всего осветились дальний угол зала, ступени и два царственных колосса, восседавших на верху лестницы.
Но кто же это там стоит между ними, распространяя вокруг себя свет? «Да это Осирис, сам Осирис, или его изображение! Бог Смерти, египетский спаситель мира».
Вот он, в покровах мумии, в венце из перьев; в руках его, продетых сквозь покровы, посох и бич, эмблемы власти. Живой он или мертвый? Этого Смит не мог сказать, так как фигура не шевелилась, а лишь стояла, величавая и страшная, со спокойным и благостным лицом, глядя в пустоту.
Смит заметил, что темное пространство между ним и освещенной фигурой постепенно заполняется. Голубоватый свет постепенно распространялся, выбрасывая вперед длинные языки, потом соединявшиеся, и освещая зал.
Теперь он видел ясно: перед Осирисом стояли выстроившиеся в ряд цари и царицы Египта. Словно по невидимому знаку, все они преклонились перед Осирисом, и, прежде чем стих шелест их одежд, Осирис исчез. Но на месте его уже стояла другая фигура – Исида, Матерь Тайны, с глубокими глазами, загадочно глядевшими из-под усыпанного драгоценными камнями колпачка с головою коршуна. Снова преклонились перед богиней цари и царицы – и богиня исчезла. И опять на месте ее появилась третья фигура – прелестная, лучистая Хатор, богиня любви, с символом жизни в руках и сияющим диском на голове. Снова все преклонились перед нею, и снова она исчезла; но на ее месте уже никто больше не появлялся.
Фараоны и царицы теперь двигались и разговаривали; голоса их доносились до Смита таким сладостным шумом.
В своем удивлении Смит забыл всякий страх. Из тайника, никому не видимый, он внимательно наблюдал за ними. Некоторых он знал в лицо, как, например, длинношеего Кху-энь-атена, о чем-то сердито спорившего с Рамзесом II. К изумлению своему, Смит понимал их речь, хотя и не знал языка древних египтян. Кху-энь-атен высоким тоненьким фальцетом жаловался на то, что в эту единственную ночь в году, когда им разрешено встречаться здесь, среди богов, или волшебных образов богов, представленных перед ними для поклонения, не было его бога – Атена, или солнечного диска.
– Я слыхал об этом боге от жрецов, – говорил Рамзес II, – но после восшествия вашего величества на небо он просуществовал недолго. Уже в мое время трудно было найти его изображение. Ваше имя было неудачно выбрано. Потомки звали вас «еретиком» и истребляли ваши идолы. О, не обижайтесь. Многих из нас называли еретиками. Вот хотя бы моего сына, Сета II, – он указал на человека с кротким задумчивым лицом, – меня уверяли, будто втайне он поклонялся богу евреев – тех самых рабов, которых я заставлял строить свои города. Взгляните на эту даму рядом с ним. Красива, не правда ли? Какие огромные фиолетовые глазаГоворят, это все из-за нее – она сама была еврейка.
– Я поговорю с ним. У нас, наверное, найдется кое-что общее. А теперь позвольте объяснить вашему величеству…
– Нет, пожалуйста, не теперь. Позвольте познакомить вас с моей женой.
– С вашей женой? С которой? У вас их было много, и ваше величество оставили после себя многочисленное потомство – их здесь несколько сотен.
– А вот и моя супруга, Нефертити, – позвольте вам представить ее, это была единственная моя жена.
– Да, я слышал. Ваше величество, по-видимому, были слабы здоровьем. Разумеется, при таких обстоятельствах. О, пожалуйста, не обижайтесь. – Нефертити, любовь моя. Ах, простите, Нефертити ушла побеседовать… со своими детьми. Позволь тебя представить твоей предшественнице, царице Нефертити. Она очень интересуется многоженством, объясни ей, что для женщины это вовсе не так плохо. Ну, до свидания. Мне еще надо побеседовать со своим дедом, Рамзесом I. Когда я был маленьким мальчиком, он был очень добр ко мне.
В это мгновение Смит утратил всякий интерес к столь странному разговору, так как неожиданно он увидел царицу своих грез – Ма-Ми. О, несомненно, это она, только в десять раз прекраснее, чем на портрете. Высокая и сравнительно белокожая, с мечтательными темными глазами, с загадочной улыбкой, которую он так любил. На ней было простое белое платье и вышитый пурпуром передник, венец из золотых змей с бирюзовыми глазами; на груди и на руках ожерелья и браслеты – те самые, которые он вынул из ее гробницы. Она, по-видимому, была не в духе, или, вернее, задумчива; стояла поодаль от других, опершись на балюстраду, и без особенного интереса прислушивалась к разговорам.
Неожиданно к ней приблизился один из фараонов, сильный мужчина с толстыми губами.
– Приветствую ваше величество.
Она вздрогнула и ответила:
– Ах! Это вы? Приветствую ваше величество. – И поклонилась ему, довольно смиренно, но не без оттенка насмешки.
– Ну, вы не очень торопитесь найти меня, Ma-Ми. Принимая во внимание, как мы редко видимся…
– Я видела, что ваше величество заняты беседой с моими сестрами царицами и с другими дамами на галерее, которые, насколько мне известно, не царицы, если только вы не взяли их в жены после моей смерти…
– Надо же поздороваться с родными.
– Разумеется. Но, видите ли, у меня здесь нет родных, по крайней мере, близко мне знакомых. Мои родители, если припомните, рано умерли, оставив меня наследницей, и до сих пор гневаются на меня за то, что я, послушавшись моих советчиков, вышла за вас замуж. Какая досада. Я потеряла одно из своих колец, то, на котором было изображение бога Беса. Должно быть, оно сейчас в руках какого-нибудь жителя земли – оттого я и не могу получить его обратно.
– Гм. Почему же непременно у «жителя», а не у жительницы? Но тише: суд сейчас начнется.
– Суд? Какой суд?
– Если не ошибаюсь, суд над осквернителями могил.
– Вот как. Кому же будет польза от этого суда? Скажите мне, пожалуйста, кто это? – Ma-Ми указала на женщину, выступившую вперед, роскошно одетую и необычайно красивую.
– Это гречанка, последняя из владычиц Египта. Она из рода Птолемеев. Ее всегда можно узнать по римлянину, который ходит за ней следом.
– Который? Их там много. Так это она – та женщина, которая втоптала в грязь могущество Египта и предала его? О, если б не закон, повелевающий нам жить в мире, когда мы встречаемся…
– Вы бы разорвали ее на клочки, Ma-Ми? Да, если б не этот закон, вряд ли бы мы все встретились мирно. Я еще ни разу не слыхал, чтобы кто-нибудь из нас отозвался хорошо о своих предшественниках и последователях.
Клеопатра подняла руки и некоторое время стояла так. Поистине она была прекрасна, и Смит, стоя на коленях и цепляясь руками за обшивку лодки, благодарил свою звезду за то, что ему, одному из смертных, дано было узреть воочию эту красавицу, изменившую судьбы мира.
Молчание воцарилось в зале, и Клеопатра начала говорить звонким и нежным голосом, проникавшим в самые дальние уголки.
– Цари и царицы Египта. Я, Клеопатра шестая, носившая это имя, и последняя царица, правившая Верхним и Нижним Египтом, прежде чем он стал страной рабов, имею сказать нечто вашим величествам, которые все в свое время с честью занимали трон, некогда бывший и моим. Я не стану говорить ни о Египте и его судьбе, ни о наших грехах – мои не меньшие из всех, погубивших его. Эти грехи все мы искупаем и наслышались о них достаточно. Но в эту единственную ночь в году, на празднике того, кого мы зовем Осирисом, но кого другие народы знали и знают под иными именами, нам дано на единый час снова стать смертными и, хотя мы лишь тени, снова воскресить в себе любовь и ненависть, владевшие нами, когда мы были облечены в плоть и кровь. Здесь на единый час воскресает былое наше величие; снова нас украшают любимые наши драгоценности; мы, как прежде, надеемся, как прежде, боимся своих врагов, преклоняемся перед нашими богами, слышим нежные речи наших возлюбленных. Больше того, нам дана радость видеть себя и других такими, как мы есть, знать все, что знают боги, и потому прощать – даже тех, кого мы презирали и ненавидели в жизни. Я кончила, я, младшая из властительниц Древнего Египта, и призываю первого из наших царей сменить меня.
Она поклонилась, и слушатели поклонились ей. Затем сошла со ступеней и затерялась в толпе. Место ее занял старик, просто одетый, с длинной бородой и мудрым лицом, без венца, а лишь с простой повязкой на седых волосах, посреди которой возвышался ободок со змеиной головой – уреус, знак царского достоинства.
– Я Менес, – сказал он, – первый фараон Египта, первый, кто объединил Верхний и Нижний Египет и принял царское звание и титулы. Я правил, как умел, и теперь, в эту торжественную ночь, когда нам снова дано увидеть друг друга лицом к лицу, предлагаю вам, прежде всего секретно и во мраке, побеседовать о тайне богов и значении ее. Затем, также во тьме и секретно, обсудить тайну наших жизней: откуда они взялись и к чему пришли… И, наконец, при свете и открыто, как мы это делали, когда были людьми, обсудить все прочие наши дела. А затем – в Фивы – отпраздновать наш ежегодный праздник. Согласны ли вы?
– Согласны! – был ответ.
Зал вдруг окутался мраком и безмолвием, тяжким и жутким. Сколько времени Смит пребывал в этом безмолвии и мраке – минуты или годы – он не мог сказать.
Наконец снова сверкнула искорка, затем снопы лучей, и зал снова осветился. Менес по-прежнему стоял на ступеньках, а перед ним толпились фараоны.
– Мистерии окончены, – молвил старый фараон. – Теперь, если кто имеет что сказать, пусть говорит открыто.
Вперед выступил молодой человек в одежде царей одной из первых династий и остановился на ступенях, между царем Менесом и всеми, царствовавшими после него. Лицо его показалось Смиту знакомым, как и локон, ниспадавший на щеку. Где он видел это лицо? Ага, вспомнил: всего несколько часов тому назад, в одном из саркофагов.
– Ваши величества! – начал юноша. – Я – царь Менетуфиз. Я хочу поставить на обсуждение вопрос об осквернении наших могил людьми, ныне живущими на земле. Смертные тела многих, собравшихся здесь ныне, выставлены в этом самом здании на потеху и посмешище любопытных. Я сам один из них, без нижней челюсти, весь изломанный и изуродованный, отвратительный. День за днем, мой Ка вынужден созерцать зрелище своего унижения, мою оскверненную плоть, вытащенную из-под пирамиды, которую я с великим трудом воздвигнул для того часа, когда все мертвые восстанут из могил. И сколько нас, таких оскверненных, здесь и в других странах! Так мой предшественник Менкаура, построивший третью из великих Пирамид, спит, или, вернее, бодрствует в темном городе, который зовется Лондоном, далеко за морем, в городе, всегда окутанном туманом и не видящим солнца. Иные сожжены, иные рассыпались в прах. Наши украшения украдены и проданы алчным ювелирам; наши священные письмена и наши символы стали игрушками. Скоро в Египте не останется ни одной неоскверненной могилы.
– Это верно, – подтвердил чей-то голос. – Всего четыре месяца тому назад была раскрыта глубокая-глубокая могила, вырытая мною для себя в тени Сифренской Пирамиды, где я покоился двумя пригоршнями белых костей – ибо в то время, как я скончался, еще не было обычая сохранять тела при помощи пеленания и благовонных трав. А теперь эти мои кости, вместе с моим двойником, сторожившим их в течение пяти тысяч лет, везут на темном дне большого корабля по морю, усеянному льдинами.
– Это верно! – подхватили сотни голосов.
Юный фараон повернулся к Менесу.
– Я обращаюсь к вашему величеству с вопросом: не можем ли мы отомстить тем, кто так жестоко обижает нас?
– Пусть имеющий мудрость скажет, – молвил старый фараон.
Человек средних лет, приземистый и с вдумчивым лицом, с жезлом в руке и головным убором из перьев, показывающим, что он наследник трона и верховный жрец Амона, взошел на ступени. Смит сразу узнал его. Это был Кхемуас, сын Рамзеса Великого, могущественнейший волшебник, который добровольно, при помощи волшебства, вознесся от земли, прежде чем настало время ему воссесть на трон.
– Я имею мудрость и хочу ответить: близится время, когда в стране Смерти, которая есть Жизнь, в стране, которую мы зовем Аменти, нам дано будет принести все наши жалобы и обиду тому, кто судит. О, тогда все мы будем отомщены. В эту ночь, когда нам дано принять свой прежний образ, мы также имеем власть отомстить, или, вернее, творить правый суд. Но времени у нас мало, а нам предстоит много сказать и сделать, прежде чем встанет бог Солнца, Ра, и мы разойдемся каждый по своим местам. А потому не лучше ли оставить грешников погрязать в грехе их до того часа, когда мы встретимся с ними лицом к лицу в день суда?
Смит, с величайшим вниманием и понятным волнением слушавший каждое слово Кхемуаса, вздохнул свободнее, возблагодарив небо за то, что у воскресших фараонов в эту ночь так много дел. Но все-таки, в виде предосторожности, вынул из кармана футляр, в котором хранилась высохшая рука Ma-Ми, и отодвинул его от себя как можно дальше. Это было чрезвычайно неблагоразумно с его стороны. Соскользнул ли футляр на пол, или же само прикосновение к этой реликвии поставило его в психологическое соприкосновение с духами – как бы то ни было, он заметил, что взор грозного волшебника устремлен на него и что ему не скрыться от этого всепроникающего взора, как не скрыться костям в нашем теле от рентгеновских лучей.
– Однако же, – холодно продолжал Кхемуас, – я замечаю, что в этом самом зале прячется и подслушивает нас один из гнуснейших воров и осквернителей могил. Я вижу, как он прячется под одной из погребальных лодок и возле него лежит рука одной из наших цариц, похищенная им из ее гробницы в Фивах.
Все царицы взволновались (Смит видел, как Ma-Ми подняла кверху обе руки), а фараоны, указывая на него пальцами, воскликнули все грозно:
– Пусть предстанет перед судом!
Кхемуас поднял руку и, указывая на ладью, в которой спрятался Смит, молвил:
– Приблизься, негодный, и принеси с собой украденное!
Смит всегда был робок и застенчив. В детстве он не знал ничего страшнее, чем увидеть во сне, что его тащат в суд и судят за какое-то неведомое преступление. А тут его будут судить все цари и царицы древнего Египта, с Менесом в роли главного Судьи и волшебником Кхемуасом в роли прокурора. Немудрено, что он рад был бы провалиться сквозь землю. Он напряг все силы, чтобы усидеть на месте. Но увы! Неведомая сила сначала заставила его протянуть руку и поднять футляр с рукой Ma-Ми, затем вытащила из укромного убежища и погнала к ступеням, на которых стоял Менес.
Привидения расступились, чтобы пропустить его, глядя на него враждебными и изумленными глазами. Все они были очень величественными; тысячи лет, пронесшиеся над их головами, нисколько не умалили их величия. Ни в чьем взоре он не прочел участия, кроме взора маленькой принцессы, державшейся за руку матери. Когда Смит проходил мимо нее, она шепнула:
– Негодный боится. Мужайся, негодный!
Смит опомнился, и гордость пришла к нему на помощь. Неужели же он, человек двадцатого века и джентльмен, спасует перед этими призраками древнего Египта? Повернувшись к девочке, он улыбнулся ей; затем выпрямился во весь рост и спокойно пошел дальше. Здесь кстати будет заметить, что Смит был высок ростом, сравнительно молод и очень красив собой, стройный и тонкий, с темными ласковыми глазами и небольшой бородкой.
– Какой красивый этот вор! – шепнула одна царица другой.
– Да, даже странно, что человек с таким благородным лицом находит удовольствие в осквернении могил и похищении даров умершим.
Слова эти невольно заставили Смита призадуматься. Этот вопрос никогда не представлялся ему в таком свете.
Он дошел до места, где стояла Ma-Ми рядом со своим чернобородым супругом. На левой руке Смита было золотое кольцо с изображением бога Беса, на груди ящичек с рукой мумии.
Он повернул голову, и глаза его встретились с глазами Ма-Ми. Она вздрогнула, увидев свое кольцо на его руке.
– Вы нездоровы, ваше величество? – осведомился фараон.
– Нет, ничего. Но скажите, этот житель земли вам никого не напоминает?
– Да, напоминает, он похож и даже очень сильно, на этого проклятого скульптора, из-за которого мы с вами поссорились.
– Вы говорите о придворном художнике Гору – творце изображения, похороненного вместе со мной, – о том, которого вы послали высечь вашу статую в пустыню Куш, где он умер от лихорадки или, может быть, от яда?
– Да, я говорю о Гору; пусть Сет возьмет его себе и держит крепко.
Смит прошел мимо и не слушал продолжения. Он стоял теперь перед почтенным старцем Менесом. Инстинкт подсказывал ему, что нужно поклониться фараону, – тот ответил поклоном. Затем Смит повернулся и отдал поклон всей царственной компании, и все ответили ему поклоном, холодным, но учтивым.
– Житель земли, где некогда жили и мы, и, следовательно, брат наш, – начал Менес, – вот этот божественный жрец и чародей, – он указал на Кхемуаса, – заявляет, что ты – один из тех, кто гнусно нарушает покой наших могил и оскверняет наш прах. Далее он заявляет, что и в данный момент при тебе находится частица смертного тела одной из присутствующих здесь – духом – царице. Отвечай, правда ли это?
К изумлению своему, Смит без всякого труда ответил на том же благозвучном языке:
– О царь, это правда и в то же время неправда. Выслушайте меня, владыки Египта. Правда, что я разыскивал ваши могилы, потому что меня тянуло к вам и я изучал все, что касалось вас. Теперь я понимаю почему: я уверен, что некогда был одним из вас – не царем, как вы, но, может быть, и царской крови. И еще – я ничего не утаю здесь – я искал главным образом одну могилу.
– Почему, о человек?
– Потому что меня влекло лицо – женское лицо, которое я увидел изваянным на камне.
Слушатели теперь внимательно смотрели на обвиняемого и как будто сочувствовали ему.
– И что же? Ты разыскал эту священную могилу? И, если нашел, что было в ней?
– Да, царь, я нашел ее, а в ней – вот что. – Он вынул из футляра руку мумии, из кармана – отломанную головку статуэтки и снял с руки кольцо. И еще нашел разные предметы, которые передал заведующему этим зданием, – драгоценные украшения, которые я вижу и сейчас на одной из присутствующих здесь цариц.
– Лицо этой головки – то самое лицо, которое ты искал? – спросил Менес.
– То самое.
Менее взял из его рук головку и прочел надпись.
– Если есть среди нас царица Египта, владычествовавшая много веков спустя после меня, известная под именем Ма-Ми, пусть она приблизится, – сказал он.
Ma-Ми неслышно скользнула вперед и стала напротив Смита.
– Скажи, о царица, – попросил Менес, – известно тебе что-нибудь об этом похищении?
– Эта рука знакома мне – это была моя рука, – ответила она. – И кольцо знакомо – это было мое кольцо. Знакома и бронзовая головка – это было мое изображение. Взгляните на меня и судите сами. Его изваял скульптор Гору, сын царевича, лучший из скульпторов и художников при моем дворе. Вот он стоит перед вами, в этой странной одежде. Гору, или двойник Гору, тот самый, что вырезал мое изображение, он же и нашел его. Это он стоит здесь перед вами или, может быть, его двойник.
Фараон Менес повернулся к чародею Кхемаусу и спросил его:
– Так ли это, о Всевидящий?
– Так, – отвечал Кхемаус. – Этот житель земли в давние времена был скульптором Гору. Но что ж из этого? Теперь, когда ему дозволено было вернуться на землю снова смертным человеком, он осквернил могилу и заслужил смерть. Да исполнится же над ним приговор, дабы, прежде чем забрезжит свет, он вновь вернулся в царство мертвых.
Менес задумался, поникнув головой. Смит ничего не сказал. Для него все это было интересным зрелищем, которого ему вовсе не хотелось прерывать. Если эти призраки хотят принять его в свою среду – пусть! К земле его ничего не привязывало, и теперь, когда он убедился, что за гробом есть иная жизнь, он был готов изведать ее тайны. Он скрестил руки на груди и ждал, что будет.
Но Ma-Ми не стала ждать. Она подняла руки так стремительно, что все ее браслеты зазвенели, и смело возразила:
– Царственный Кхемаус, великий владыка и чародей, внемли той, которая, подобно тебе, владычествовала над обоими Странами Египта задолго до твоего рождения и была лучшею правительницею, чем ты, великий царь. Отвечай. Разве ты один знаешь тайны Жизни и Смерти? Отвечай. Разве твой бог Амон учил тебя, что месть выше милосердия? Отвечай. Разве он учил тебя, что людей надо судить, не выслушав их? Что их надо насильно угнать к Осирису, раньше чем наступил их срок, и тем самым разлучать их с мертвыми, которые им дороги, или вынуждать их жить снова на этой грешной Земле?
– Вспомните: когда последняя луна была уже близка к полудню, мой дух сидел в гробнице царицы. Мой дух видел, как этот человек вошел в мою гробницу. Но что же он там делал? С поникшей головой он смотрел на мои кости, которые вор, жрец Амона, ограбил и сжег двадцать лет спустя после того, как они были похоронены. Что же сделал с костями этот человек, который некогда был Гору? Он зарыл их снова, в таком месте, где надеялся, что их уже не найдут. Кто же вор и кто осквернитель? Тот ли, кто ограбил и сжег мои кости, или тот, кто благоговейно предал их земле? Он нашел драгоценности, оброненные вором во время его бегства, когда удушливый дым и запах горящей плоти и благовоний прогнал его из гробницы, и с ними руку, отломанную гнусным вором от тела моего величества. Что же он сделал с ними? Взял их с собой. Разве вы предпочли бы, чтобы он оставил их там, где они лежали, чтоб их подобрал какой-нибудь мужик? А руку? Я сама видела, как он поцеловал эту бедную мертвую руку, которую он теперь хранит как священную реликвию. Мой дух был свидетелем всего этого. Я спрашиваю тебя, царь, спрашиваю всех вас, владыки Египта, разве за такие дела человек этот должен быть предан смерти?
А вдруг, когда он будет лежать в ее саркофаге и спать сном праведника, это маленькое существо заглянет под крышку и спросит, что он здесь делает. Конечно это была нелепая мысль, и она могла прийти в голову только потому, что он устал и разнервничался. Но все же факт оставался фактом: в том самом саркофаге, куда он собирался лечь, в течение нескольких столетий покоился прах царицы Хатсену.
Он вылез из саркофага и в отчаянии посмотрел вокруг. Против главного входа находился большой центральный зал музея. Там завалилась крыша и производился ремонт, такой обширный, что, по словам заведующего, он должен был занять несколько лет. Поэтому вход в зал был загорожен, за исключением небольшой деревянной двери, в которую проходили рабочие. Там осталось всего лишь несколько статуй, слишком громоздких, чтобы вынести их, такие, как статуя Сатиса II, Аменотепа II и его царицы, Тайи. Может быть, там переночевать? Пренеприятное место для ночевки, но все же, рассудил Смит, лучше, чем проспать ночь в чужом гробу. Если, например, пролезть сквозь щели досок, которыми были обиты огромные погребальные ладьи, то в одной из них можно было бы отлично выспаться.
Приподняв занавес, Смит проскользнул в зал, где было уже почти темно. Лишь смутно виднелись узенькие окна наверху и очертания колоссальных мраморных фигур вдали. Ближе к выходу стояли две погребальные ладьи, еще раньше замеченные им. Как он и предполагал, в их дощатой обшивке были большие щели. Он без особого труда пролез внутрь и улегся в одной из ладей.
Так как он был очень утомлен, то, должно быть, вскоре уснул. Но сколько времени проспал, этого он сказать не мог. Во всяком случае, сейчас он проснулся. В котором часу – неизвестно, так как вокруг было темно и посмотреть на часы было нельзя. Правда, в кармане у него были спички, и он мог бы даже закурить трубку. Но, к чести Смита, надо сказать, что он вспомнил, что в музее, где собрано множество ценностей, нужно остерегаться, как бы не причинить пожара, а дерево ладьи за шесть тысяч лет, разумеется, высохло так, что только коснись его искра, сгорит мгновенно. И удержался от желания чиркнуть спичкой.
Несомненно, он не спал. Никогда в жизни Смит не чувствовал себя бодрее. Нервы его были натянуты, как струны, все чувства обострились настолько, что он даже слышал запах мумий, доносившийся из верхних залов, и запах земли, – от лодки, тысячи лет пролежавшей в песке у подножия пирамиды одного из фараонов пятой династии.
Кроме того, он слышал множество странных звуков, слабых и таких отдаленных, что вначале подумал, не доносятся ли сюда уличные шумы. Но вскоре убедился, что звуки – местного происхождения. Без сомнения, это трещат цемент и ящики – ведь дерево всегда имеет неприятную привычку трещать по ночам.
Но почему же такие обычные, естественные шумы так странно действуют? Определенно, ему кажется, что вокруг него ходят и разговаривают. Больше того – кажется, что наверху, над ним, на палубе ладьи раздаются шаги и голоса матросов, некогда составлявших ее экипаж. Вот как будто тащат что-то тяжелое по палубе, а вот – Смит готов был поклясться, что он слышит удары весел.
Он уже начал подумывать о бегстве из этого жуткого зала, когда произошло нечто, вынудившее его остаться.
Огромный зал вдруг осветился, но не лучами рассвета, как это ему показалось вначале. Свет был бледный, призрачный, однако же всюду проникавший. И с голубоватым оттенком, какого он никогда раньше не видел. Прежде всего осветились дальний угол зала, ступени и два царственных колосса, восседавших на верху лестницы.
Но кто же это там стоит между ними, распространяя вокруг себя свет? «Да это Осирис, сам Осирис, или его изображение! Бог Смерти, египетский спаситель мира».
Вот он, в покровах мумии, в венце из перьев; в руках его, продетых сквозь покровы, посох и бич, эмблемы власти. Живой он или мертвый? Этого Смит не мог сказать, так как фигура не шевелилась, а лишь стояла, величавая и страшная, со спокойным и благостным лицом, глядя в пустоту.
Смит заметил, что темное пространство между ним и освещенной фигурой постепенно заполняется. Голубоватый свет постепенно распространялся, выбрасывая вперед длинные языки, потом соединявшиеся, и освещая зал.
Теперь он видел ясно: перед Осирисом стояли выстроившиеся в ряд цари и царицы Египта. Словно по невидимому знаку, все они преклонились перед Осирисом, и, прежде чем стих шелест их одежд, Осирис исчез. Но на месте его уже стояла другая фигура – Исида, Матерь Тайны, с глубокими глазами, загадочно глядевшими из-под усыпанного драгоценными камнями колпачка с головою коршуна. Снова преклонились перед богиней цари и царицы – и богиня исчезла. И опять на месте ее появилась третья фигура – прелестная, лучистая Хатор, богиня любви, с символом жизни в руках и сияющим диском на голове. Снова все преклонились перед нею, и снова она исчезла; но на ее месте уже никто больше не появлялся.
Фараоны и царицы теперь двигались и разговаривали; голоса их доносились до Смита таким сладостным шумом.
В своем удивлении Смит забыл всякий страх. Из тайника, никому не видимый, он внимательно наблюдал за ними. Некоторых он знал в лицо, как, например, длинношеего Кху-энь-атена, о чем-то сердито спорившего с Рамзесом II. К изумлению своему, Смит понимал их речь, хотя и не знал языка древних египтян. Кху-энь-атен высоким тоненьким фальцетом жаловался на то, что в эту единственную ночь в году, когда им разрешено встречаться здесь, среди богов, или волшебных образов богов, представленных перед ними для поклонения, не было его бога – Атена, или солнечного диска.
– Я слыхал об этом боге от жрецов, – говорил Рамзес II, – но после восшествия вашего величества на небо он просуществовал недолго. Уже в мое время трудно было найти его изображение. Ваше имя было неудачно выбрано. Потомки звали вас «еретиком» и истребляли ваши идолы. О, не обижайтесь. Многих из нас называли еретиками. Вот хотя бы моего сына, Сета II, – он указал на человека с кротким задумчивым лицом, – меня уверяли, будто втайне он поклонялся богу евреев – тех самых рабов, которых я заставлял строить свои города. Взгляните на эту даму рядом с ним. Красива, не правда ли? Какие огромные фиолетовые глазаГоворят, это все из-за нее – она сама была еврейка.
– Я поговорю с ним. У нас, наверное, найдется кое-что общее. А теперь позвольте объяснить вашему величеству…
– Нет, пожалуйста, не теперь. Позвольте познакомить вас с моей женой.
– С вашей женой? С которой? У вас их было много, и ваше величество оставили после себя многочисленное потомство – их здесь несколько сотен.
– А вот и моя супруга, Нефертити, – позвольте вам представить ее, это была единственная моя жена.
– Да, я слышал. Ваше величество, по-видимому, были слабы здоровьем. Разумеется, при таких обстоятельствах. О, пожалуйста, не обижайтесь. – Нефертити, любовь моя. Ах, простите, Нефертити ушла побеседовать… со своими детьми. Позволь тебя представить твоей предшественнице, царице Нефертити. Она очень интересуется многоженством, объясни ей, что для женщины это вовсе не так плохо. Ну, до свидания. Мне еще надо побеседовать со своим дедом, Рамзесом I. Когда я был маленьким мальчиком, он был очень добр ко мне.
В это мгновение Смит утратил всякий интерес к столь странному разговору, так как неожиданно он увидел царицу своих грез – Ма-Ми. О, несомненно, это она, только в десять раз прекраснее, чем на портрете. Высокая и сравнительно белокожая, с мечтательными темными глазами, с загадочной улыбкой, которую он так любил. На ней было простое белое платье и вышитый пурпуром передник, венец из золотых змей с бирюзовыми глазами; на груди и на руках ожерелья и браслеты – те самые, которые он вынул из ее гробницы. Она, по-видимому, была не в духе, или, вернее, задумчива; стояла поодаль от других, опершись на балюстраду, и без особенного интереса прислушивалась к разговорам.
Неожиданно к ней приблизился один из фараонов, сильный мужчина с толстыми губами.
– Приветствую ваше величество.
Она вздрогнула и ответила:
– Ах! Это вы? Приветствую ваше величество. – И поклонилась ему, довольно смиренно, но не без оттенка насмешки.
– Ну, вы не очень торопитесь найти меня, Ma-Ми. Принимая во внимание, как мы редко видимся…
– Я видела, что ваше величество заняты беседой с моими сестрами царицами и с другими дамами на галерее, которые, насколько мне известно, не царицы, если только вы не взяли их в жены после моей смерти…
– Надо же поздороваться с родными.
– Разумеется. Но, видите ли, у меня здесь нет родных, по крайней мере, близко мне знакомых. Мои родители, если припомните, рано умерли, оставив меня наследницей, и до сих пор гневаются на меня за то, что я, послушавшись моих советчиков, вышла за вас замуж. Какая досада. Я потеряла одно из своих колец, то, на котором было изображение бога Беса. Должно быть, оно сейчас в руках какого-нибудь жителя земли – оттого я и не могу получить его обратно.
– Гм. Почему же непременно у «жителя», а не у жительницы? Но тише: суд сейчас начнется.
– Суд? Какой суд?
– Если не ошибаюсь, суд над осквернителями могил.
– Вот как. Кому же будет польза от этого суда? Скажите мне, пожалуйста, кто это? – Ma-Ми указала на женщину, выступившую вперед, роскошно одетую и необычайно красивую.
– Это гречанка, последняя из владычиц Египта. Она из рода Птолемеев. Ее всегда можно узнать по римлянину, который ходит за ней следом.
– Который? Их там много. Так это она – та женщина, которая втоптала в грязь могущество Египта и предала его? О, если б не закон, повелевающий нам жить в мире, когда мы встречаемся…
– Вы бы разорвали ее на клочки, Ma-Ми? Да, если б не этот закон, вряд ли бы мы все встретились мирно. Я еще ни разу не слыхал, чтобы кто-нибудь из нас отозвался хорошо о своих предшественниках и последователях.
Клеопатра подняла руки и некоторое время стояла так. Поистине она была прекрасна, и Смит, стоя на коленях и цепляясь руками за обшивку лодки, благодарил свою звезду за то, что ему, одному из смертных, дано было узреть воочию эту красавицу, изменившую судьбы мира.
Молчание воцарилось в зале, и Клеопатра начала говорить звонким и нежным голосом, проникавшим в самые дальние уголки.
– Цари и царицы Египта. Я, Клеопатра шестая, носившая это имя, и последняя царица, правившая Верхним и Нижним Египтом, прежде чем он стал страной рабов, имею сказать нечто вашим величествам, которые все в свое время с честью занимали трон, некогда бывший и моим. Я не стану говорить ни о Египте и его судьбе, ни о наших грехах – мои не меньшие из всех, погубивших его. Эти грехи все мы искупаем и наслышались о них достаточно. Но в эту единственную ночь в году, на празднике того, кого мы зовем Осирисом, но кого другие народы знали и знают под иными именами, нам дано на единый час снова стать смертными и, хотя мы лишь тени, снова воскресить в себе любовь и ненависть, владевшие нами, когда мы были облечены в плоть и кровь. Здесь на единый час воскресает былое наше величие; снова нас украшают любимые наши драгоценности; мы, как прежде, надеемся, как прежде, боимся своих врагов, преклоняемся перед нашими богами, слышим нежные речи наших возлюбленных. Больше того, нам дана радость видеть себя и других такими, как мы есть, знать все, что знают боги, и потому прощать – даже тех, кого мы презирали и ненавидели в жизни. Я кончила, я, младшая из властительниц Древнего Египта, и призываю первого из наших царей сменить меня.
Она поклонилась, и слушатели поклонились ей. Затем сошла со ступеней и затерялась в толпе. Место ее занял старик, просто одетый, с длинной бородой и мудрым лицом, без венца, а лишь с простой повязкой на седых волосах, посреди которой возвышался ободок со змеиной головой – уреус, знак царского достоинства.
– Я Менес, – сказал он, – первый фараон Египта, первый, кто объединил Верхний и Нижний Египет и принял царское звание и титулы. Я правил, как умел, и теперь, в эту торжественную ночь, когда нам снова дано увидеть друг друга лицом к лицу, предлагаю вам, прежде всего секретно и во мраке, побеседовать о тайне богов и значении ее. Затем, также во тьме и секретно, обсудить тайну наших жизней: откуда они взялись и к чему пришли… И, наконец, при свете и открыто, как мы это делали, когда были людьми, обсудить все прочие наши дела. А затем – в Фивы – отпраздновать наш ежегодный праздник. Согласны ли вы?
– Согласны! – был ответ.
Зал вдруг окутался мраком и безмолвием, тяжким и жутким. Сколько времени Смит пребывал в этом безмолвии и мраке – минуты или годы – он не мог сказать.
Наконец снова сверкнула искорка, затем снопы лучей, и зал снова осветился. Менес по-прежнему стоял на ступеньках, а перед ним толпились фараоны.
– Мистерии окончены, – молвил старый фараон. – Теперь, если кто имеет что сказать, пусть говорит открыто.
Вперед выступил молодой человек в одежде царей одной из первых династий и остановился на ступенях, между царем Менесом и всеми, царствовавшими после него. Лицо его показалось Смиту знакомым, как и локон, ниспадавший на щеку. Где он видел это лицо? Ага, вспомнил: всего несколько часов тому назад, в одном из саркофагов.
– Ваши величества! – начал юноша. – Я – царь Менетуфиз. Я хочу поставить на обсуждение вопрос об осквернении наших могил людьми, ныне живущими на земле. Смертные тела многих, собравшихся здесь ныне, выставлены в этом самом здании на потеху и посмешище любопытных. Я сам один из них, без нижней челюсти, весь изломанный и изуродованный, отвратительный. День за днем, мой Ка вынужден созерцать зрелище своего унижения, мою оскверненную плоть, вытащенную из-под пирамиды, которую я с великим трудом воздвигнул для того часа, когда все мертвые восстанут из могил. И сколько нас, таких оскверненных, здесь и в других странах! Так мой предшественник Менкаура, построивший третью из великих Пирамид, спит, или, вернее, бодрствует в темном городе, который зовется Лондоном, далеко за морем, в городе, всегда окутанном туманом и не видящим солнца. Иные сожжены, иные рассыпались в прах. Наши украшения украдены и проданы алчным ювелирам; наши священные письмена и наши символы стали игрушками. Скоро в Египте не останется ни одной неоскверненной могилы.
– Это верно, – подтвердил чей-то голос. – Всего четыре месяца тому назад была раскрыта глубокая-глубокая могила, вырытая мною для себя в тени Сифренской Пирамиды, где я покоился двумя пригоршнями белых костей – ибо в то время, как я скончался, еще не было обычая сохранять тела при помощи пеленания и благовонных трав. А теперь эти мои кости, вместе с моим двойником, сторожившим их в течение пяти тысяч лет, везут на темном дне большого корабля по морю, усеянному льдинами.
– Это верно! – подхватили сотни голосов.
Юный фараон повернулся к Менесу.
– Я обращаюсь к вашему величеству с вопросом: не можем ли мы отомстить тем, кто так жестоко обижает нас?
– Пусть имеющий мудрость скажет, – молвил старый фараон.
Человек средних лет, приземистый и с вдумчивым лицом, с жезлом в руке и головным убором из перьев, показывающим, что он наследник трона и верховный жрец Амона, взошел на ступени. Смит сразу узнал его. Это был Кхемуас, сын Рамзеса Великого, могущественнейший волшебник, который добровольно, при помощи волшебства, вознесся от земли, прежде чем настало время ему воссесть на трон.
– Я имею мудрость и хочу ответить: близится время, когда в стране Смерти, которая есть Жизнь, в стране, которую мы зовем Аменти, нам дано будет принести все наши жалобы и обиду тому, кто судит. О, тогда все мы будем отомщены. В эту ночь, когда нам дано принять свой прежний образ, мы также имеем власть отомстить, или, вернее, творить правый суд. Но времени у нас мало, а нам предстоит много сказать и сделать, прежде чем встанет бог Солнца, Ра, и мы разойдемся каждый по своим местам. А потому не лучше ли оставить грешников погрязать в грехе их до того часа, когда мы встретимся с ними лицом к лицу в день суда?
Смит, с величайшим вниманием и понятным волнением слушавший каждое слово Кхемуаса, вздохнул свободнее, возблагодарив небо за то, что у воскресших фараонов в эту ночь так много дел. Но все-таки, в виде предосторожности, вынул из кармана футляр, в котором хранилась высохшая рука Ma-Ми, и отодвинул его от себя как можно дальше. Это было чрезвычайно неблагоразумно с его стороны. Соскользнул ли футляр на пол, или же само прикосновение к этой реликвии поставило его в психологическое соприкосновение с духами – как бы то ни было, он заметил, что взор грозного волшебника устремлен на него и что ему не скрыться от этого всепроникающего взора, как не скрыться костям в нашем теле от рентгеновских лучей.
– Однако же, – холодно продолжал Кхемуас, – я замечаю, что в этом самом зале прячется и подслушивает нас один из гнуснейших воров и осквернителей могил. Я вижу, как он прячется под одной из погребальных лодок и возле него лежит рука одной из наших цариц, похищенная им из ее гробницы в Фивах.
Все царицы взволновались (Смит видел, как Ma-Ми подняла кверху обе руки), а фараоны, указывая на него пальцами, воскликнули все грозно:
– Пусть предстанет перед судом!
Кхемуас поднял руку и, указывая на ладью, в которой спрятался Смит, молвил:
– Приблизься, негодный, и принеси с собой украденное!
Смит всегда был робок и застенчив. В детстве он не знал ничего страшнее, чем увидеть во сне, что его тащат в суд и судят за какое-то неведомое преступление. А тут его будут судить все цари и царицы древнего Египта, с Менесом в роли главного Судьи и волшебником Кхемуасом в роли прокурора. Немудрено, что он рад был бы провалиться сквозь землю. Он напряг все силы, чтобы усидеть на месте. Но увы! Неведомая сила сначала заставила его протянуть руку и поднять футляр с рукой Ma-Ми, затем вытащила из укромного убежища и погнала к ступеням, на которых стоял Менес.
Привидения расступились, чтобы пропустить его, глядя на него враждебными и изумленными глазами. Все они были очень величественными; тысячи лет, пронесшиеся над их головами, нисколько не умалили их величия. Ни в чьем взоре он не прочел участия, кроме взора маленькой принцессы, державшейся за руку матери. Когда Смит проходил мимо нее, она шепнула:
– Негодный боится. Мужайся, негодный!
Смит опомнился, и гордость пришла к нему на помощь. Неужели же он, человек двадцатого века и джентльмен, спасует перед этими призраками древнего Египта? Повернувшись к девочке, он улыбнулся ей; затем выпрямился во весь рост и спокойно пошел дальше. Здесь кстати будет заметить, что Смит был высок ростом, сравнительно молод и очень красив собой, стройный и тонкий, с темными ласковыми глазами и небольшой бородкой.
– Какой красивый этот вор! – шепнула одна царица другой.
– Да, даже странно, что человек с таким благородным лицом находит удовольствие в осквернении могил и похищении даров умершим.
Слова эти невольно заставили Смита призадуматься. Этот вопрос никогда не представлялся ему в таком свете.
Он дошел до места, где стояла Ma-Ми рядом со своим чернобородым супругом. На левой руке Смита было золотое кольцо с изображением бога Беса, на груди ящичек с рукой мумии.
Он повернул голову, и глаза его встретились с глазами Ма-Ми. Она вздрогнула, увидев свое кольцо на его руке.
– Вы нездоровы, ваше величество? – осведомился фараон.
– Нет, ничего. Но скажите, этот житель земли вам никого не напоминает?
– Да, напоминает, он похож и даже очень сильно, на этого проклятого скульптора, из-за которого мы с вами поссорились.
– Вы говорите о придворном художнике Гору – творце изображения, похороненного вместе со мной, – о том, которого вы послали высечь вашу статую в пустыню Куш, где он умер от лихорадки или, может быть, от яда?
– Да, я говорю о Гору; пусть Сет возьмет его себе и держит крепко.
Смит прошел мимо и не слушал продолжения. Он стоял теперь перед почтенным старцем Менесом. Инстинкт подсказывал ему, что нужно поклониться фараону, – тот ответил поклоном. Затем Смит повернулся и отдал поклон всей царственной компании, и все ответили ему поклоном, холодным, но учтивым.
– Житель земли, где некогда жили и мы, и, следовательно, брат наш, – начал Менес, – вот этот божественный жрец и чародей, – он указал на Кхемуаса, – заявляет, что ты – один из тех, кто гнусно нарушает покой наших могил и оскверняет наш прах. Далее он заявляет, что и в данный момент при тебе находится частица смертного тела одной из присутствующих здесь – духом – царице. Отвечай, правда ли это?
К изумлению своему, Смит без всякого труда ответил на том же благозвучном языке:
– О царь, это правда и в то же время неправда. Выслушайте меня, владыки Египта. Правда, что я разыскивал ваши могилы, потому что меня тянуло к вам и я изучал все, что касалось вас. Теперь я понимаю почему: я уверен, что некогда был одним из вас – не царем, как вы, но, может быть, и царской крови. И еще – я ничего не утаю здесь – я искал главным образом одну могилу.
– Почему, о человек?
– Потому что меня влекло лицо – женское лицо, которое я увидел изваянным на камне.
Слушатели теперь внимательно смотрели на обвиняемого и как будто сочувствовали ему.
– И что же? Ты разыскал эту священную могилу? И, если нашел, что было в ней?
– Да, царь, я нашел ее, а в ней – вот что. – Он вынул из футляра руку мумии, из кармана – отломанную головку статуэтки и снял с руки кольцо. И еще нашел разные предметы, которые передал заведующему этим зданием, – драгоценные украшения, которые я вижу и сейчас на одной из присутствующих здесь цариц.
– Лицо этой головки – то самое лицо, которое ты искал? – спросил Менес.
– То самое.
Менее взял из его рук головку и прочел надпись.
– Если есть среди нас царица Египта, владычествовавшая много веков спустя после меня, известная под именем Ма-Ми, пусть она приблизится, – сказал он.
Ma-Ми неслышно скользнула вперед и стала напротив Смита.
– Скажи, о царица, – попросил Менес, – известно тебе что-нибудь об этом похищении?
– Эта рука знакома мне – это была моя рука, – ответила она. – И кольцо знакомо – это было мое кольцо. Знакома и бронзовая головка – это было мое изображение. Взгляните на меня и судите сами. Его изваял скульптор Гору, сын царевича, лучший из скульпторов и художников при моем дворе. Вот он стоит перед вами, в этой странной одежде. Гору, или двойник Гору, тот самый, что вырезал мое изображение, он же и нашел его. Это он стоит здесь перед вами или, может быть, его двойник.
Фараон Менес повернулся к чародею Кхемаусу и спросил его:
– Так ли это, о Всевидящий?
– Так, – отвечал Кхемаус. – Этот житель земли в давние времена был скульптором Гору. Но что ж из этого? Теперь, когда ему дозволено было вернуться на землю снова смертным человеком, он осквернил могилу и заслужил смерть. Да исполнится же над ним приговор, дабы, прежде чем забрезжит свет, он вновь вернулся в царство мертвых.
Менес задумался, поникнув головой. Смит ничего не сказал. Для него все это было интересным зрелищем, которого ему вовсе не хотелось прерывать. Если эти призраки хотят принять его в свою среду – пусть! К земле его ничего не привязывало, и теперь, когда он убедился, что за гробом есть иная жизнь, он был готов изведать ее тайны. Он скрестил руки на груди и ждал, что будет.
Но Ma-Ми не стала ждать. Она подняла руки так стремительно, что все ее браслеты зазвенели, и смело возразила:
– Царственный Кхемаус, великий владыка и чародей, внемли той, которая, подобно тебе, владычествовала над обоими Странами Египта задолго до твоего рождения и была лучшею правительницею, чем ты, великий царь. Отвечай. Разве ты один знаешь тайны Жизни и Смерти? Отвечай. Разве твой бог Амон учил тебя, что месть выше милосердия? Отвечай. Разве он учил тебя, что людей надо судить, не выслушав их? Что их надо насильно угнать к Осирису, раньше чем наступил их срок, и тем самым разлучать их с мертвыми, которые им дороги, или вынуждать их жить снова на этой грешной Земле?
– Вспомните: когда последняя луна была уже близка к полудню, мой дух сидел в гробнице царицы. Мой дух видел, как этот человек вошел в мою гробницу. Но что же он там делал? С поникшей головой он смотрел на мои кости, которые вор, жрец Амона, ограбил и сжег двадцать лет спустя после того, как они были похоронены. Что же сделал с костями этот человек, который некогда был Гору? Он зарыл их снова, в таком месте, где надеялся, что их уже не найдут. Кто же вор и кто осквернитель? Тот ли, кто ограбил и сжег мои кости, или тот, кто благоговейно предал их земле? Он нашел драгоценности, оброненные вором во время его бегства, когда удушливый дым и запах горящей плоти и благовоний прогнал его из гробницы, и с ними руку, отломанную гнусным вором от тела моего величества. Что же он сделал с ними? Взял их с собой. Разве вы предпочли бы, чтобы он оставил их там, где они лежали, чтоб их подобрал какой-нибудь мужик? А руку? Я сама видела, как он поцеловал эту бедную мертвую руку, которую он теперь хранит как священную реликвию. Мой дух был свидетелем всего этого. Я спрашиваю тебя, царь, спрашиваю всех вас, владыки Египта, разве за такие дела человек этот должен быть предан смерти?