Страница:
Вот мой образ, который сцедится со страниц российской прессы, желтой уже и от времени. Готовая героиня для триллера «Кремль в кимоно, или Госпожа Мамба». Его и напишет какой-нибудь правнук Караулова или Доценко. А может, они сами – бренды не умирают. В начале своей политической карьеры, прочтя о себе очередную гадость, я нервничала, глотала новопассит, требовала опровержений, потом успокоилась. Газет – море, я – одна. Буду каждый раз нервничать и скандалить, стану тощей, злой и морщинистой. СМИ, как терроризм, в честном бою победить невозможно. Никогда не угадаешь, где взорвется. Приручать бесполезно. Сегодня это либеральная газета или канал, завтра они сменили хозяина, а вместе с ним и все виды ориентации. Кто платит ужин, тот девушку и танцует.
Но прессу можно перехитрить и нейтрализовать. Основной метод – работа на опережение: дверцу шкафа распахиваешь, спрятанный за ней скелет вытаскиваешь наружу и демонстрируешь его кому ни попадя, пока от вас обоих не начинают шарахаться. О том, что я – наполовину японка, а мой отец – ортодоксальный коммунист, я тупо повторяла повсюду и добилась, что теперь эта подробность моей биографии никого не возбуждает, кроме пожилых сталинисток. Еще пример. Накануне выборов летом 2002 года мне в панике позвонил Немцов:
– Я подвел партию!… Другая женщина!… Двое детей от другой женщины!… Журналисты пронюхали!… Избиратели не простят!…
В общем, «все пропало, гипс снимают». Я посоветовала оперативно исповедоваться на страницах какого-нибудь бульварного органа: да, согрешил, но согрешил любя. Потому что для русского человека любовь оправдывает все. Тем более так и есть? Так и есть. Детей любишь? Люблю. Всех любишь? Всех люблю. Матерей этих детей любишь? Люблю. Всех любишь? Всех люблю. Ну и вперед! Немцов послушался, и его политический рейтинг тогда не пострадал: скандал в благородном семействе занимал читателя не дольше, чем любая дежурная сенсация «Комсомолки». До свежего номера.
Публичное покаяние у нас вообще приветствуется. Поднимись на помост, поклонись в пояс: «Простите меня, люди добрые!» – и они простят. Во-первых, потому что добрые. Во-вторых, отчего же не простить чужие личные грехи и слабости? Чувствуешь себя немножко Богом. Это льстит. Особенно лестно, когда простить просит не дядя Вася из соседнего подъезда, а один из тех, кто болтается там, наверху. Значит, он, как и ты, грешен и слаб. Это сближает. Тем более сегодня в России гласность от долгого воздержания перепутали с нравственностью. Не тот честен, кто не ворует, а тот честен, кто не скрывает. Признайся, и тебе поверят. Признайся, и за тебя проголосуют, как за порядочного человека. Не в чем признаваться? Не обессудь, будем подозревать во всем. Поэтому нашим политикам рекомендуется время от времени в чем-нибудь признаваться. Для сохранения доверительных отношений с массами.
С газетчиками у меня все более или менее наладилось, когда я перестала путать интервью с докладами и усвоила, что журналисту не нужны пространные рассуждения, а нужны яркая фраза и конкретная ключевая мысль. Можно битый час распинаться о свертывании свободы слова в России, о телевизионном зомбировании, о нравственном СПИДе, распространяемом желтой прессой, и предложить акцию: выключить телевизоры и не покупать желтую прессу. Про акцию запишут все, про свободу слова – никто.
Камень, ножницы, бумага
Аплодируем, аплодируем… кончили аплодировать
Но прессу можно перехитрить и нейтрализовать. Основной метод – работа на опережение: дверцу шкафа распахиваешь, спрятанный за ней скелет вытаскиваешь наружу и демонстрируешь его кому ни попадя, пока от вас обоих не начинают шарахаться. О том, что я – наполовину японка, а мой отец – ортодоксальный коммунист, я тупо повторяла повсюду и добилась, что теперь эта подробность моей биографии никого не возбуждает, кроме пожилых сталинисток. Еще пример. Накануне выборов летом 2002 года мне в панике позвонил Немцов:
– Я подвел партию!… Другая женщина!… Двое детей от другой женщины!… Журналисты пронюхали!… Избиратели не простят!…
В общем, «все пропало, гипс снимают». Я посоветовала оперативно исповедоваться на страницах какого-нибудь бульварного органа: да, согрешил, но согрешил любя. Потому что для русского человека любовь оправдывает все. Тем более так и есть? Так и есть. Детей любишь? Люблю. Всех любишь? Всех люблю. Матерей этих детей любишь? Люблю. Всех любишь? Всех люблю. Ну и вперед! Немцов послушался, и его политический рейтинг тогда не пострадал: скандал в благородном семействе занимал читателя не дольше, чем любая дежурная сенсация «Комсомолки». До свежего номера.
Публичное покаяние у нас вообще приветствуется. Поднимись на помост, поклонись в пояс: «Простите меня, люди добрые!» – и они простят. Во-первых, потому что добрые. Во-вторых, отчего же не простить чужие личные грехи и слабости? Чувствуешь себя немножко Богом. Это льстит. Особенно лестно, когда простить просит не дядя Вася из соседнего подъезда, а один из тех, кто болтается там, наверху. Значит, он, как и ты, грешен и слаб. Это сближает. Тем более сегодня в России гласность от долгого воздержания перепутали с нравственностью. Не тот честен, кто не ворует, а тот честен, кто не скрывает. Признайся, и тебе поверят. Признайся, и за тебя проголосуют, как за порядочного человека. Не в чем признаваться? Не обессудь, будем подозревать во всем. Поэтому нашим политикам рекомендуется время от времени в чем-нибудь признаваться. Для сохранения доверительных отношений с массами.
С газетчиками у меня все более или менее наладилось, когда я перестала путать интервью с докладами и усвоила, что журналисту не нужны пространные рассуждения, а нужны яркая фраза и конкретная ключевая мысль. Можно битый час распинаться о свертывании свободы слова в России, о телевизионном зомбировании, о нравственном СПИДе, распространяемом желтой прессой, и предложить акцию: выключить телевизоры и не покупать желтую прессу. Про акцию запишут все, про свободу слова – никто.
Камень, ножницы, бумага
Телевидение – самое вероломное из СМИ. Его главный инструмент воздействия – изображение. Есть тысячи способов перекроить на экране красавицу в чудовище, умного в дурака. И оно ими пользуется. Наедет камера на лицо человека так, что нижняя челюсть заполнит весь кадр, и о чем бы он ни говорил, зритель не воспримет ни слова. Он будет следить за артикуляцией, выискивать во рту коронки, рассматривать поры и прыщики. Президента никогда не возьмут крупно, все обращения – только на нейтральном среднем плане, чтобы картинка не забивала текст. На канале у Невзорова меня упорно пытались снимать снизу. Оператор садился на корточки, чуть ли не ложился на пол. Моя пресс-секретарь врывалась на площадку и требовала сменить ракурс. Ее посылали и продолжали пластаться у моих ног. На профессиональном сленге этот негативный ракурс называется «поза памятника». С его помощью создается образ каменного монстра.
Чтобы поколебать веру зрителя в чьи-то заявления, обещания, разоблачения, достаточно журналисту вместе с камерой занять такое положение, чтобы тот, кто заявляет, обещает, разоблачает, находился чуть ниже камеры и был вынужден смотреть в объектив или исподлобья, или снизу вверх. И, какими бы волевыми и правдивыми ни были лицо и интонация, по ту сторону экрана возникнет ощущение неубедительности, скрытности и неуверенности. Ослабить впечатление от выступления можно, убрав из кадра оратора на самых острых и ударных высказываниях, а вместо него дав зал или панораму окрестностей. Внимание, естественно, переключится на свежую картинку, а человек будет сотрясать воздух, не подозревая, что сотрясает его впустую. Незаметно влияет на отношение к персонажу и размещение внутри кадра. Вас сдвинули влево, так, чтобы на экране вы оказались напротив зоны сердца телезрителя? При прямом обращении к нему вы будете рождать в нем, о чем бы ни говорили, невольную тревогу и желание защититься. И не надо никакого двадцать пятого кадра. Те, чьи речи и правота не должны вызывать сомнения, всегда сидят строго по центру. Это место для державных поздравлений, проповедей, отречений, Глеба Павловского и Михаила Леонтьева.
Особая привилегия телевидения, которая развязывает ему руки и позволяет творить чудеса фальсификации, – право выпускать программы на экран, не визируя их у тех, кто в них снимался. Газеты обязаны перед публикацией согласовывать свои интервью с теми, кто им эти интервью давал. А телевидение не обязано. Зачем визировать подлинный документ? Вот перед вами человек, он сам говорит свои слова. Ну и что же, что на монтаже кое-что вырезали, а то, что осталось после кастрации, так удачно склеили, что вместо обвинительной речи получилась защитная, или наоборот, или не получилось вообще никакой. Главное, чтобы на стыках голова не слишком заметно дергалась. Хотя и это не вопрос: все швы отлично маскируются перебивочками, панорамочками, каким-нибудь пикантным крупнячком. Например, товарищ рассуждает о преобразовании страны, в котором он намерен принять самое деятельное участие, а камера – раз! – и сосредоточится на стариковских кальсонах, выглянувших из-под брюк. Какие тебе, дедушка, преобразования? Сиди уже на печи, о душе думай.
На телевидении нельзя расслабиться ни на секунду. Любое неосторожное движение подкараулят, зафиксируют и доведут до гротеска. В обычной жизни мы не замечаем, как кто-то почесал нос или снял с кофточки пылинку. А тут сняла эту проклятую пылинку один раз, а на монтаже тебя заставят обираться всю передачу, повторами превратив случайный жест в хрестоматийный симптом психопатии. В парламенте часто сверху снимали скрытой камерой. Заснул депутат – его тут же запечатлели и выдали в эфир. Народ хохочет и возмущается. А посиди-ка целый день, послушай-ка бешеное количество законов, большая часть которых не по твоему профилю. Вот они и вырубаются, бедные. Да и над кем смеетесь? Над собой смеетесь. Стараниями журналистов российский парламент выглядит как филиал программы «Аншлаг» – сборище клоунов и идиотов, которые непрерывно дерутся, зевают, ковыряются в носу. Но парламент потому так и смешон, что он открыт. Как ковыряют в носу в Белом доме, никто не видит. Попробуй туда попасть: аккредитация, регламент, строем зашли, по команде включили камеры, по команде выключили, строем вышли, чугунные ворота захлопнули – и до свидания. А если снимите что-то не то или не так, завтра снимут и вас, и того оператора, и того редактора. Увольняют и за меньшее – за неудачный ракурс, за невыгодный свет. В Кремле ворота еще выше и что в носах – еще загадочнее.
Меня в парламенте спасало то, что я со времен работы в вузе умею спать с открытыми глазами, и если на секунду отключалась, от неподвижного взгляда казалась особенно вдумчивой и сосредоточенной. С чем безуспешно боролась и борюсь, так это с привычкой, когда мне совсем уж скучно, рассматривать ногти и опускать голову. Щеки сразу стекают, вид мрачный, постаревший. Спохватываюсь – подыми веки, Ирина, подыми себе веки! – а уже поздно: довольный оператор отводит объектив.
На Западе у публичных персон отточено каждое движение. Они никогда не сядут на студийной программе в фас к журналисту и в профиль к камере – исчезает объем, из кадра откачивается воздух, человек становится плоским, как бумажная аппликация. Всегда анфас, всегда чуть-чуть боком. Они никогда не позволят засунуть себя между двумя ведущими, чтобы не мотать головой, словно лошадь на привязи. В 1992 году, муштруя нас, молодых российских политиков, американские политтехнологи твердили из занятия в занятие: плевать на то, о чем вас спрашивают. Вы в эфире не для того, чтобы удовлетворить журналиста. Пусть себе жужжит. Вы в эфире для того, чтобы общаться с миллионной аудиторией, которая в этот момент жует, целуется, ссорится, пьет, болтает по телефону, моет посуду. Поэтому на телевидении не надо никакой философии, никакой зауми, на одно выступление – одна мысль, а лучше не мысль, а слоган, который вбиваете в зрителя, как гвоздь.
Действительно, что бы ты ни говорил по телевизору, главное – образ. В свое время в Америке проводились первые дебаты между двумя кандидатами в президенты. Никсон против Кеннеди. Они транслировались по радио и телевизору, и отсчитывались рейтинги. Кеннеди сделали загар и надели ярко-голубую рубашку под цвет глаз. На экране он выглядел голливудской мечтой Америки – загар, молодость и красота. А Никсон был очень умным, но намного старше и не такой телегеничный. В дебатах на телевидении с огромным отрывом победил Кеннеди, а на радио победил Никсон. В безоговорочной доминанте визуального ряда над смысловым я убедилась и на собственном опыте.
В 1993 году в московских округах уже появилось кабельное телевидение, и мой предвыборный штаб заключил договор с орехово-борисовской студией. Передачи шли в прямом эфире по самому незамысловатому сценарию. Сначала я очень, как мне казалась, доходчивым и простым языком знакомила зрителей со своей депутатской программой: я собиралась сражаться за то, чтобы мамы получали от государства пособия в размере средней заработной платы, поскольку воспитать ребенка – такой же труд. А потом зрители должны были звонить и задавать свои вопросы. По теме выступления, которая злободневна для многих. Они, действительно, звонили, но волновали их совсем не пособия: а почему я всегда в черном? У меня – траур? А кто я по национальности? А где я прописана? Я поняла, что меня не слышат и не хотят слышать. И тогда мои ребята придумали ролик и дешевый, и сердитый. Они посадили меня на фоне российского флага. Сзади, чтобы флаг трепетал, на него дули феном. Я застывала в профиль, за мной развевалось знамя, звучала бравурная музыка типа марша «Прощание славянки». Я была похожа на Мао. Музыка смолкала, я поворачивала голову и чеканила лозунг: «Я за то, чтобы женщины получали пособие, только тогда Россия возродится». И все. Натуральный агитплакат советской эпохи. И рейтинг пополз вверх!
У нас этой техникой гениально владеют Жириновский и Зюганов. Заявленная тема не волнует ни того, ни другого. И с ограничения стратегических вооружений, и с экологической катастрофы, и с профессиональной армии Зюганов через две минуты свернет на «растоптанную страну, уничтоженную антинародными реформами», а Жириновский сразу начнет выкрикивать то, с чем пришел. Позвали поговорить о живописи? Какая, к чертовой матери, живопись, когда мусульмане рожают, а мы не рожаем? Русские бабы – вон из политики! Все – в койку, все – на кухню, все – рожать! Россия – великая страна! Никакой демократии! В койку и рожать! Ты, ты и ты с грудями в рюшках – быстро встали и поехали отсюда ложиться в койку и рожать! Деньги на такси возьмете у Чубайса…
Это правильно. Это действенно. Но я так не умею. Да и не хочу.
Во время газетных интервью у меня получается держать в уме, что я разговариваю не с журналистом, а с аудиторией, которая будет читать. Но в телевизионной студии это очень трудно. Там я забываю, что на меня смотрят миллионы, и начинаю спорить с собеседником, начинаю оправдываться перед ним, начинаю на него обижаться. Иногда, когда оппонент – умелый провокатор, на меня даже накатывает ярость. Температура понижается, сердце бухает медленно и тяжело, оно увеличивается, заполняет все тело, я начинаю говорить в его ритме – медленно и тяжело, с ельцинскими фирменными паузами. Они у Бориса Николаевича были очень длинными и действовали сокрушительно: «Я дума-аю… будет… так…» – и все, и пауза, и тяжелый взгляд. Народ цепенел и превращался в огромное ухо, которое пытается услышать – как же будет? Во вменяемом состояния я пользуюсь этой техникой на радио в персональных интервью. На телевидении оппозицию пускают только на дебаты, чтобы, с одной стороны, добиться иллюзии демократии, а с другой, не улучшать имидж: дебаты – это всегда спор, и на них сам жанр создает образ агрессивного человека. Спорить, удерживая голос в нижнем регистре и соблюдая паузы, мне сложно. Но если я впадаю в ярость, в какую-то секунду мозг отключается, включается подсознание, и нужный эффект достигается автоматически.
У меня был классический случай на «Барьере» у Соловьева. Моим противником был Рогозин. Он талантливый оратор: складненький, энергичный, глаз веселый, горит. Я не раз сталкивалась с ним на дружеских пирушках. Свой парень, все знает, все понимает, очень светский, не хочет никаких революций, никаких трагедий, не рвет на себе рубаху, желает буржуазной жизни и любит посещать иностранные государства, прежде всего развитые и демократические, которые захватывают Россию.
Я рассчитывала на жесткую, но красивую идеологическую дуэль. И вдруг на меня хлынул поток чернухи. Меня обвинили во всех грехах перестройки: в приватизации, в шоковой терапии, в дефолте и в том, что я меняю партии, как кофточки, а кофточки мне не идут, мне к лицу кимоно. Ни смысла, ни содержания, сплошные эмоции и хамство. Рогозин напирет, я молчу. А что делать? Мой голос выше, такого большого Рогозина мне не перекричать. Остается ждать, пока он выдохнется. Когда же он наконец устал, меня хватило на фразу:
– Вы занимаетесь демагогией, вместо того чтобы разговаривать по существу.
Так себе фраза. Вялая, никакая. На этом первый раунд закончился. В перерыве я сидела и тихо умирала. Единственное, за чем следила – за спиной. Чтобы была идеально прямой. Идеально прямая спина обеспечивает спокойное выражение лица. Попыталась еще и улыбнуться. Не получилось. Прозвенел гонг на второй раунд. Я вернулась к барьеру. Рогозин – тоже. Энергичный, отдохнувший, довольный. И тут меня накрыло. Говорят, я несла что-то про националистическую морду, которую растопчут сапогами три миллиона моих избирателей, про мужиков, которые достали всех в политике и которых надо гнать из нее поганой метлой. В общем, ни содержания, ни смысла, сплошные эмоции и хамство. Точь-в-точь Дмитрий Олегович в первом раунде. Все хамы совершенно теряются от зеркального хамства. И Рогозин растерялся. Что-то снова промычал про Гайдара и Чубайса. Я развернулась и пошла с ринга. Соловьев опешил:
– Ира, вы куда?
– За Гайдаром и Чубайсом.
Зал зааплодировал. Потом при монтаже все это вырезали. Жаль, интересно было бы посмотреть на себя со стороны в таком состоянии. На кого становлюсь похожа? Друзья уверяют, что на пантеру. Враги – что на базарную бабу. Лучше, чтобы на пантеру. Я обожаю этого зверя. Иногда мне очень хочется в него превратиться, как Настасья Кински в фильме «Люди-кошки». Ну хоть на минуточку. Одним прыжком мягко взять высоту. Преодолеть тяжесть собственного тела.
Чтобы поколебать веру зрителя в чьи-то заявления, обещания, разоблачения, достаточно журналисту вместе с камерой занять такое положение, чтобы тот, кто заявляет, обещает, разоблачает, находился чуть ниже камеры и был вынужден смотреть в объектив или исподлобья, или снизу вверх. И, какими бы волевыми и правдивыми ни были лицо и интонация, по ту сторону экрана возникнет ощущение неубедительности, скрытности и неуверенности. Ослабить впечатление от выступления можно, убрав из кадра оратора на самых острых и ударных высказываниях, а вместо него дав зал или панораму окрестностей. Внимание, естественно, переключится на свежую картинку, а человек будет сотрясать воздух, не подозревая, что сотрясает его впустую. Незаметно влияет на отношение к персонажу и размещение внутри кадра. Вас сдвинули влево, так, чтобы на экране вы оказались напротив зоны сердца телезрителя? При прямом обращении к нему вы будете рождать в нем, о чем бы ни говорили, невольную тревогу и желание защититься. И не надо никакого двадцать пятого кадра. Те, чьи речи и правота не должны вызывать сомнения, всегда сидят строго по центру. Это место для державных поздравлений, проповедей, отречений, Глеба Павловского и Михаила Леонтьева.
Особая привилегия телевидения, которая развязывает ему руки и позволяет творить чудеса фальсификации, – право выпускать программы на экран, не визируя их у тех, кто в них снимался. Газеты обязаны перед публикацией согласовывать свои интервью с теми, кто им эти интервью давал. А телевидение не обязано. Зачем визировать подлинный документ? Вот перед вами человек, он сам говорит свои слова. Ну и что же, что на монтаже кое-что вырезали, а то, что осталось после кастрации, так удачно склеили, что вместо обвинительной речи получилась защитная, или наоборот, или не получилось вообще никакой. Главное, чтобы на стыках голова не слишком заметно дергалась. Хотя и это не вопрос: все швы отлично маскируются перебивочками, панорамочками, каким-нибудь пикантным крупнячком. Например, товарищ рассуждает о преобразовании страны, в котором он намерен принять самое деятельное участие, а камера – раз! – и сосредоточится на стариковских кальсонах, выглянувших из-под брюк. Какие тебе, дедушка, преобразования? Сиди уже на печи, о душе думай.
На телевидении нельзя расслабиться ни на секунду. Любое неосторожное движение подкараулят, зафиксируют и доведут до гротеска. В обычной жизни мы не замечаем, как кто-то почесал нос или снял с кофточки пылинку. А тут сняла эту проклятую пылинку один раз, а на монтаже тебя заставят обираться всю передачу, повторами превратив случайный жест в хрестоматийный симптом психопатии. В парламенте часто сверху снимали скрытой камерой. Заснул депутат – его тут же запечатлели и выдали в эфир. Народ хохочет и возмущается. А посиди-ка целый день, послушай-ка бешеное количество законов, большая часть которых не по твоему профилю. Вот они и вырубаются, бедные. Да и над кем смеетесь? Над собой смеетесь. Стараниями журналистов российский парламент выглядит как филиал программы «Аншлаг» – сборище клоунов и идиотов, которые непрерывно дерутся, зевают, ковыряются в носу. Но парламент потому так и смешон, что он открыт. Как ковыряют в носу в Белом доме, никто не видит. Попробуй туда попасть: аккредитация, регламент, строем зашли, по команде включили камеры, по команде выключили, строем вышли, чугунные ворота захлопнули – и до свидания. А если снимите что-то не то или не так, завтра снимут и вас, и того оператора, и того редактора. Увольняют и за меньшее – за неудачный ракурс, за невыгодный свет. В Кремле ворота еще выше и что в носах – еще загадочнее.
Меня в парламенте спасало то, что я со времен работы в вузе умею спать с открытыми глазами, и если на секунду отключалась, от неподвижного взгляда казалась особенно вдумчивой и сосредоточенной. С чем безуспешно боролась и борюсь, так это с привычкой, когда мне совсем уж скучно, рассматривать ногти и опускать голову. Щеки сразу стекают, вид мрачный, постаревший. Спохватываюсь – подыми веки, Ирина, подыми себе веки! – а уже поздно: довольный оператор отводит объектив.
На Западе у публичных персон отточено каждое движение. Они никогда не сядут на студийной программе в фас к журналисту и в профиль к камере – исчезает объем, из кадра откачивается воздух, человек становится плоским, как бумажная аппликация. Всегда анфас, всегда чуть-чуть боком. Они никогда не позволят засунуть себя между двумя ведущими, чтобы не мотать головой, словно лошадь на привязи. В 1992 году, муштруя нас, молодых российских политиков, американские политтехнологи твердили из занятия в занятие: плевать на то, о чем вас спрашивают. Вы в эфире не для того, чтобы удовлетворить журналиста. Пусть себе жужжит. Вы в эфире для того, чтобы общаться с миллионной аудиторией, которая в этот момент жует, целуется, ссорится, пьет, болтает по телефону, моет посуду. Поэтому на телевидении не надо никакой философии, никакой зауми, на одно выступление – одна мысль, а лучше не мысль, а слоган, который вбиваете в зрителя, как гвоздь.
Действительно, что бы ты ни говорил по телевизору, главное – образ. В свое время в Америке проводились первые дебаты между двумя кандидатами в президенты. Никсон против Кеннеди. Они транслировались по радио и телевизору, и отсчитывались рейтинги. Кеннеди сделали загар и надели ярко-голубую рубашку под цвет глаз. На экране он выглядел голливудской мечтой Америки – загар, молодость и красота. А Никсон был очень умным, но намного старше и не такой телегеничный. В дебатах на телевидении с огромным отрывом победил Кеннеди, а на радио победил Никсон. В безоговорочной доминанте визуального ряда над смысловым я убедилась и на собственном опыте.
В 1993 году в московских округах уже появилось кабельное телевидение, и мой предвыборный штаб заключил договор с орехово-борисовской студией. Передачи шли в прямом эфире по самому незамысловатому сценарию. Сначала я очень, как мне казалась, доходчивым и простым языком знакомила зрителей со своей депутатской программой: я собиралась сражаться за то, чтобы мамы получали от государства пособия в размере средней заработной платы, поскольку воспитать ребенка – такой же труд. А потом зрители должны были звонить и задавать свои вопросы. По теме выступления, которая злободневна для многих. Они, действительно, звонили, но волновали их совсем не пособия: а почему я всегда в черном? У меня – траур? А кто я по национальности? А где я прописана? Я поняла, что меня не слышат и не хотят слышать. И тогда мои ребята придумали ролик и дешевый, и сердитый. Они посадили меня на фоне российского флага. Сзади, чтобы флаг трепетал, на него дули феном. Я застывала в профиль, за мной развевалось знамя, звучала бравурная музыка типа марша «Прощание славянки». Я была похожа на Мао. Музыка смолкала, я поворачивала голову и чеканила лозунг: «Я за то, чтобы женщины получали пособие, только тогда Россия возродится». И все. Натуральный агитплакат советской эпохи. И рейтинг пополз вверх!
У нас этой техникой гениально владеют Жириновский и Зюганов. Заявленная тема не волнует ни того, ни другого. И с ограничения стратегических вооружений, и с экологической катастрофы, и с профессиональной армии Зюганов через две минуты свернет на «растоптанную страну, уничтоженную антинародными реформами», а Жириновский сразу начнет выкрикивать то, с чем пришел. Позвали поговорить о живописи? Какая, к чертовой матери, живопись, когда мусульмане рожают, а мы не рожаем? Русские бабы – вон из политики! Все – в койку, все – на кухню, все – рожать! Россия – великая страна! Никакой демократии! В койку и рожать! Ты, ты и ты с грудями в рюшках – быстро встали и поехали отсюда ложиться в койку и рожать! Деньги на такси возьмете у Чубайса…
Это правильно. Это действенно. Но я так не умею. Да и не хочу.
Во время газетных интервью у меня получается держать в уме, что я разговариваю не с журналистом, а с аудиторией, которая будет читать. Но в телевизионной студии это очень трудно. Там я забываю, что на меня смотрят миллионы, и начинаю спорить с собеседником, начинаю оправдываться перед ним, начинаю на него обижаться. Иногда, когда оппонент – умелый провокатор, на меня даже накатывает ярость. Температура понижается, сердце бухает медленно и тяжело, оно увеличивается, заполняет все тело, я начинаю говорить в его ритме – медленно и тяжело, с ельцинскими фирменными паузами. Они у Бориса Николаевича были очень длинными и действовали сокрушительно: «Я дума-аю… будет… так…» – и все, и пауза, и тяжелый взгляд. Народ цепенел и превращался в огромное ухо, которое пытается услышать – как же будет? Во вменяемом состояния я пользуюсь этой техникой на радио в персональных интервью. На телевидении оппозицию пускают только на дебаты, чтобы, с одной стороны, добиться иллюзии демократии, а с другой, не улучшать имидж: дебаты – это всегда спор, и на них сам жанр создает образ агрессивного человека. Спорить, удерживая голос в нижнем регистре и соблюдая паузы, мне сложно. Но если я впадаю в ярость, в какую-то секунду мозг отключается, включается подсознание, и нужный эффект достигается автоматически.
У меня был классический случай на «Барьере» у Соловьева. Моим противником был Рогозин. Он талантливый оратор: складненький, энергичный, глаз веселый, горит. Я не раз сталкивалась с ним на дружеских пирушках. Свой парень, все знает, все понимает, очень светский, не хочет никаких революций, никаких трагедий, не рвет на себе рубаху, желает буржуазной жизни и любит посещать иностранные государства, прежде всего развитые и демократические, которые захватывают Россию.
Я рассчитывала на жесткую, но красивую идеологическую дуэль. И вдруг на меня хлынул поток чернухи. Меня обвинили во всех грехах перестройки: в приватизации, в шоковой терапии, в дефолте и в том, что я меняю партии, как кофточки, а кофточки мне не идут, мне к лицу кимоно. Ни смысла, ни содержания, сплошные эмоции и хамство. Рогозин напирет, я молчу. А что делать? Мой голос выше, такого большого Рогозина мне не перекричать. Остается ждать, пока он выдохнется. Когда же он наконец устал, меня хватило на фразу:
– Вы занимаетесь демагогией, вместо того чтобы разговаривать по существу.
Так себе фраза. Вялая, никакая. На этом первый раунд закончился. В перерыве я сидела и тихо умирала. Единственное, за чем следила – за спиной. Чтобы была идеально прямой. Идеально прямая спина обеспечивает спокойное выражение лица. Попыталась еще и улыбнуться. Не получилось. Прозвенел гонг на второй раунд. Я вернулась к барьеру. Рогозин – тоже. Энергичный, отдохнувший, довольный. И тут меня накрыло. Говорят, я несла что-то про националистическую морду, которую растопчут сапогами три миллиона моих избирателей, про мужиков, которые достали всех в политике и которых надо гнать из нее поганой метлой. В общем, ни содержания, ни смысла, сплошные эмоции и хамство. Точь-в-точь Дмитрий Олегович в первом раунде. Все хамы совершенно теряются от зеркального хамства. И Рогозин растерялся. Что-то снова промычал про Гайдара и Чубайса. Я развернулась и пошла с ринга. Соловьев опешил:
– Ира, вы куда?
– За Гайдаром и Чубайсом.
Зал зааплодировал. Потом при монтаже все это вырезали. Жаль, интересно было бы посмотреть на себя со стороны в таком состоянии. На кого становлюсь похожа? Друзья уверяют, что на пантеру. Враги – что на базарную бабу. Лучше, чтобы на пантеру. Я обожаю этого зверя. Иногда мне очень хочется в него превратиться, как Настасья Кински в фильме «Люди-кошки». Ну хоть на минуточку. Одним прыжком мягко взять высоту. Преодолеть тяжесть собственного тела.
Аплодируем, аплодируем… кончили аплодировать
Наши журналисты – неизлечимые зануды. Одни и те же вопросы из года в год, из интервью в интервью. Список этих вопросов куцый, как тюремное меню. Их задают и матерые волки, и клонированные овцы:
– А вы ребенка видите?
– А если выбирать между семьей и работой, что для вас важнее?
– А женщина в России может стать президентом?
Вечная убогая вариация на тему «женщина и политика – две вещи несовместные». Класть асфальт? Пожалуйста. Бороздить космические просторы? Пожалуйста. Ловить преступников? Пожалуйста. Снайпер, укротительница, военный репортер? Пожалуйста. А в политику – извини. Потому что власть. Однажды последний вопрос мне задал в программе «Времена» Владимир Познер, наш свободный, как гербовый орел, ВВП российского телевидения. Я привычно поставила заезженную пластинку про многовековую традицию женского правления в стране, про княгиню Ольгу (между прочим, ввела христианство), про Елизавету Петровну (между прочим, отменила смертную казнь), про Екатерину Алексеевну, чье самое долгое в русской истории царствование – тридцать три года, между прочим, назвали «золотым веком». Владимир Владимирович меня прервал:
– Что вы заладили – Екатерина Великая, Екатерина Великая… Она мужа убила!
Я бы решила, что в этот момент он себя представил покойным императором, которому похотливая немка не дала поправить страной, если бы не заметила, как на красивом породистом лице мелькнула и тут же спряталась мальчишеская улыбка.
Леонид Парфенов – единственный, кто заложился в памяти как виртуозный интервьюер. Я пришла к нему на программу за полчаса до полуночи и за полчаса до окончания парламентской кампании. Напряженная, злая, зацикленная. Он предложил мне прилечь на диван. Я послушалась и… поплыла. Мы о чем-то болтали, о чем-то душевном и далеком от идеологической борьбы, бюллетеней, электората. Под занавес он задал незатейливый вопрос о моей мечте. И я выдала:
– Всю жизнь мечтаю, чтобы ноги были длинные-длинные, а волосы белые-белые, а глаза голубые-голубые, а талия – во-от такусенькая, а грудь – во-от такущая. Но ничего этого нет. И никогда не будет.
Это был класс: так расслабить политика на финише предвыборной гонки!
Самый безобидный жанр – ток-шоу для домохозяек. Все они посвящены горькому открытию, что мужчина – совсем не то же самое, что женщина, и тому, как с этим его пороком бороться. На этих передачах есть свой шоколадный набор вопросов, от которых меня уже тошнит:
– Кто из политиков кажется вам наиболее сексуальным?
Кого-то назови – тут же запишут в любовники. Не назовешь никого – обвинят во фригидности. Правильный ответ: Владимир Владимирович Путин. После него сразу отваливают и ничего не уточняют.
– А кто моднее всех одевается?
– Опять же он, наш президент. Вы не согласны?
Все согласны…
Становиться завсегдатаем этих лавочек-кушеток не рекомендую. Есть и черный список программ, в которые меня ничем не заманишь. Во-первых, это все передачи формата замочной скважины. Во-вторых, всякие разные интеллектуальные игры и соревнования с профессиональными эрудитами. Проиграешь, причем проиграешь объективно: для них же это работа, они с утра до вечера тренируют свою и так нехилую память. А народ решит: дура. С некоторых пор список пополнили именинные циклы. Кажется, почему нет? Ты – царица праздника, замечательные личности говорят о тебе полтора часа кряду замечательные слова. Да к тому же в прайм-тайм. Но обратите внимание – разных юбиляров целует, поздравляет и по старой дружбе для них поет, танцует и хохмит одна и та же концертная бригада. И если ваше представление об имениннике никак не совпадает с заявленным кругом друзей – «вроде интеллигентный человек, а водится бог знает с кем», не торопитесь разочароваться. Скорее всего эти люди в действительности не имеют к нему никакого отношения. Их ему навязали.
Со мной ровно так и было. НТВ придумало программу «Юбилей». Я долго не соглашалась в ней участвовать: день рождения не то событие, которое приводит меня в восторг. Уговорили и тут же стали пихать мне бешеное количество попсы в качестве гостей-приятелей. Я возразила, что, во-первых, попсу не переношу, во-вторых, ни с кем из приглашенных господ не приятельствую. Я люблю рок. Позовите роковых музыкантов. Не позовем – ответили мне. Почему? Рейтинг. Ладно, а можно меня поздравят Артем Троицкий и Антон Ланге? Нельзя. Пусть приходят, но молчат. Они – никто. Как «никто»? Для кого «никто»? Для нашей зрительской аудитории. Но я хочу, чтобы нормальные люди увидели, какие у меня умные, интересные, разные друзья! А при чем тут вы? Действительно, ни при чем. До свидания… После моего отказа передачу не отменяли до последнего. Не могли поверить, что оппозиционный политик, для которого эфир необходим как воздух, способен всерьез заупрямиться. А вот легко!
Скажу больше: если экран – не профессия, без цели и нужды туда лучше лишний раз не соваться. Замотают, затаскают, выпотрошат. Телевидение – это фабрика грез прежде всего для тех, на кого направлены его камеры и софиты, кто дышит его парами. Оно – наркотик двойного действия. Тебя слушают, цитируют, опровергают, люди помнят твое имя, а порой и отчество, бутики сражаются за право тебя одеть, фитнес-клубы – раздеть, а незнакомые граждане, поймав за рукав, спрашивают о смысле жизни и напряженно ждут ответа. Надо обладать незаурядным психическим здоровьем и самоиронией, чтобы не проникнуться ощущением собственного величия. Звездность – как глисты. У огромного количества людей они есть, но люди этого не знают. Даже анализ не показывает. А человек полнеет, нервничает. Тоже и со звездностью. Ею заболевают незаметно. Первый симптом: когда во всех компаниях, даже если это новогодний вечер, вы рассказываете, где вас снимали и куда еще приглашают. Не к месту, не по делу, насилуя всех окружающих. Можете поставить трехчасовую кассету с записями своих интервью. Попытки сопротивления расцениваются как зависть. Второй симптом: вы боитесь остаться в тишине, если телефон не звонит два часа – начинается депрессия. Он должен звонить каждую секунду. Третий симптом: в ваших неудачах виноваты все, кроме вас. Четвертый симптом: в публичных местах следите за тем, все ли вас узнали, все ли вас заметили. Очень удивляетесь и огорчаетесь, если никто не узнал и не заметил. У того же Кости Борового крыша улетела на пустом месте. Талантливый мужик – и грохнул все. За телевизор, за известность.
Несколько конкретных советов.
а) Не складывайте руки на груди, когда вас снимают. Это удобно, это защита. Но нельзя.
б) Даже в дикую жару не появляйтесь в эфире без рукавов. Руки должны быть прикрыты.
в) На пиджаке нужно расстегнуть хотя бы одну пуговицу. Не обязательно, подражая президенту, расстегивать ее демонстративно, в кадре. Лучше сделать это заранее. Все-таки когда женщина под светом софитов что-то на себе расстегивает, пусть даже невинную пуговицу на невинном пиджаке, это отвлекает.
г) Очень важно правильно держать ноги. У нас их или расставляют, как в спорте, или закидывают одна на другую. Нет, их нужно скрестить по-балетному и отвести в сторону. Я знала это давно. Я обращала внимание в кино и на журнальных картинках, как сидят жены президентов. Нельзя сидеть на животе. Тогда на картинке на переднем фоне будут ноги, а над ними сразу лицо. Спину выпрямили, плечи расслабили. Это сразу даст осанку. Как-то в безденежной молодости меня занесло в очень мажорную компанию. Все девушки были в дорогой фирме, а я – в китайской лапше, юбочке в клеточку, с пучком и в очках размером с водолазную маску в пластмассовой оправе. Типичная училка младших классов, хотя в действительности была уже доцентом и преподавала политэкономию. От перенапряжения, защищая свою бедную гордость и честную бедность, я идеально выпрямила позвоночник, сложила колени, а когда нужно было встать, то выкручивалась из кресла королевской коброй – медленно и плавно. И золотые мальчики, забыв про своих золотых девочек, следили за мной, как завороженные!
д) Упаси бог болтать ногой!
е) Перед началом записи не лишнее потребовать показать ваше изображение на мониторе. Оно может совершенно не совпадать с тем, которое улыбалось вам из зеркала в гримерной. В кадре лицо рисует не визажист, в кадре лицо рисует осветитель. Мазнул где надо тенями и состарил вас на сто лет: вместо панночки на экране ведьма.
ж) На ток-шоу главное – не надеть короткую юбку с высокими каблуками. Гостей, как правило, сажают на низкие мягкие диванчики. В них утопаешь, колени, блокированные каблуками, торчат, как у кузнечика, а подол съезжает за критическую линию бедер. И будешь его одергивать, точно старшеклассница на педсовете. Со мной такой конфуз случился во время визита с Ельциным в Италию. Днем по протоколу в длинном ходить не положено, и на прием к президенту Италии я явилась в маленьком шерстяном костюме с юбкой чуть выше колена. Никто же не предупредил, что это будет приватная встреча на пятерых (два президента, Ястржембский, Немцов и я) в глубоких креслах вокруг журнального столика! Ельцин хмыкал, Немцов старательно смотрел строго перед собой и краснел. Это не от чрезмерного целомудрия, просто мои колени уже вышли ему боком. Когда я только стала председателем госкомитета и была церемония представления нового министра, представлял Немцов, тогда вице-премьер, и в какой-то момент моя юбка точно так же сдвинулась, а Борис Ефимович автоматически скосил глаза. Папарацци щелкнули затворами, и фотография Немцова со скошенными на ноги Хакамады глазами обошла всю прессу… Реабилитировалась я на аудиенции у папы. Жена и дочь президента оделись – одна в розовый, другая в голубой костюмы, я же облачилась во все черное и длинное. И когда меня представили, папа приподнял свою голову мудрой черепахи и по-русски произнес:
– А вы ребенка видите?
– А если выбирать между семьей и работой, что для вас важнее?
– А женщина в России может стать президентом?
Вечная убогая вариация на тему «женщина и политика – две вещи несовместные». Класть асфальт? Пожалуйста. Бороздить космические просторы? Пожалуйста. Ловить преступников? Пожалуйста. Снайпер, укротительница, военный репортер? Пожалуйста. А в политику – извини. Потому что власть. Однажды последний вопрос мне задал в программе «Времена» Владимир Познер, наш свободный, как гербовый орел, ВВП российского телевидения. Я привычно поставила заезженную пластинку про многовековую традицию женского правления в стране, про княгиню Ольгу (между прочим, ввела христианство), про Елизавету Петровну (между прочим, отменила смертную казнь), про Екатерину Алексеевну, чье самое долгое в русской истории царствование – тридцать три года, между прочим, назвали «золотым веком». Владимир Владимирович меня прервал:
– Что вы заладили – Екатерина Великая, Екатерина Великая… Она мужа убила!
Я бы решила, что в этот момент он себя представил покойным императором, которому похотливая немка не дала поправить страной, если бы не заметила, как на красивом породистом лице мелькнула и тут же спряталась мальчишеская улыбка.
Леонид Парфенов – единственный, кто заложился в памяти как виртуозный интервьюер. Я пришла к нему на программу за полчаса до полуночи и за полчаса до окончания парламентской кампании. Напряженная, злая, зацикленная. Он предложил мне прилечь на диван. Я послушалась и… поплыла. Мы о чем-то болтали, о чем-то душевном и далеком от идеологической борьбы, бюллетеней, электората. Под занавес он задал незатейливый вопрос о моей мечте. И я выдала:
– Всю жизнь мечтаю, чтобы ноги были длинные-длинные, а волосы белые-белые, а глаза голубые-голубые, а талия – во-от такусенькая, а грудь – во-от такущая. Но ничего этого нет. И никогда не будет.
Это был класс: так расслабить политика на финише предвыборной гонки!
Самый безобидный жанр – ток-шоу для домохозяек. Все они посвящены горькому открытию, что мужчина – совсем не то же самое, что женщина, и тому, как с этим его пороком бороться. На этих передачах есть свой шоколадный набор вопросов, от которых меня уже тошнит:
– Кто из политиков кажется вам наиболее сексуальным?
Кого-то назови – тут же запишут в любовники. Не назовешь никого – обвинят во фригидности. Правильный ответ: Владимир Владимирович Путин. После него сразу отваливают и ничего не уточняют.
– А кто моднее всех одевается?
– Опять же он, наш президент. Вы не согласны?
Все согласны…
Становиться завсегдатаем этих лавочек-кушеток не рекомендую. Есть и черный список программ, в которые меня ничем не заманишь. Во-первых, это все передачи формата замочной скважины. Во-вторых, всякие разные интеллектуальные игры и соревнования с профессиональными эрудитами. Проиграешь, причем проиграешь объективно: для них же это работа, они с утра до вечера тренируют свою и так нехилую память. А народ решит: дура. С некоторых пор список пополнили именинные циклы. Кажется, почему нет? Ты – царица праздника, замечательные личности говорят о тебе полтора часа кряду замечательные слова. Да к тому же в прайм-тайм. Но обратите внимание – разных юбиляров целует, поздравляет и по старой дружбе для них поет, танцует и хохмит одна и та же концертная бригада. И если ваше представление об имениннике никак не совпадает с заявленным кругом друзей – «вроде интеллигентный человек, а водится бог знает с кем», не торопитесь разочароваться. Скорее всего эти люди в действительности не имеют к нему никакого отношения. Их ему навязали.
Со мной ровно так и было. НТВ придумало программу «Юбилей». Я долго не соглашалась в ней участвовать: день рождения не то событие, которое приводит меня в восторг. Уговорили и тут же стали пихать мне бешеное количество попсы в качестве гостей-приятелей. Я возразила, что, во-первых, попсу не переношу, во-вторых, ни с кем из приглашенных господ не приятельствую. Я люблю рок. Позовите роковых музыкантов. Не позовем – ответили мне. Почему? Рейтинг. Ладно, а можно меня поздравят Артем Троицкий и Антон Ланге? Нельзя. Пусть приходят, но молчат. Они – никто. Как «никто»? Для кого «никто»? Для нашей зрительской аудитории. Но я хочу, чтобы нормальные люди увидели, какие у меня умные, интересные, разные друзья! А при чем тут вы? Действительно, ни при чем. До свидания… После моего отказа передачу не отменяли до последнего. Не могли поверить, что оппозиционный политик, для которого эфир необходим как воздух, способен всерьез заупрямиться. А вот легко!
Скажу больше: если экран – не профессия, без цели и нужды туда лучше лишний раз не соваться. Замотают, затаскают, выпотрошат. Телевидение – это фабрика грез прежде всего для тех, на кого направлены его камеры и софиты, кто дышит его парами. Оно – наркотик двойного действия. Тебя слушают, цитируют, опровергают, люди помнят твое имя, а порой и отчество, бутики сражаются за право тебя одеть, фитнес-клубы – раздеть, а незнакомые граждане, поймав за рукав, спрашивают о смысле жизни и напряженно ждут ответа. Надо обладать незаурядным психическим здоровьем и самоиронией, чтобы не проникнуться ощущением собственного величия. Звездность – как глисты. У огромного количества людей они есть, но люди этого не знают. Даже анализ не показывает. А человек полнеет, нервничает. Тоже и со звездностью. Ею заболевают незаметно. Первый симптом: когда во всех компаниях, даже если это новогодний вечер, вы рассказываете, где вас снимали и куда еще приглашают. Не к месту, не по делу, насилуя всех окружающих. Можете поставить трехчасовую кассету с записями своих интервью. Попытки сопротивления расцениваются как зависть. Второй симптом: вы боитесь остаться в тишине, если телефон не звонит два часа – начинается депрессия. Он должен звонить каждую секунду. Третий симптом: в ваших неудачах виноваты все, кроме вас. Четвертый симптом: в публичных местах следите за тем, все ли вас узнали, все ли вас заметили. Очень удивляетесь и огорчаетесь, если никто не узнал и не заметил. У того же Кости Борового крыша улетела на пустом месте. Талантливый мужик – и грохнул все. За телевизор, за известность.
Несколько конкретных советов.
а) Не складывайте руки на груди, когда вас снимают. Это удобно, это защита. Но нельзя.
б) Даже в дикую жару не появляйтесь в эфире без рукавов. Руки должны быть прикрыты.
в) На пиджаке нужно расстегнуть хотя бы одну пуговицу. Не обязательно, подражая президенту, расстегивать ее демонстративно, в кадре. Лучше сделать это заранее. Все-таки когда женщина под светом софитов что-то на себе расстегивает, пусть даже невинную пуговицу на невинном пиджаке, это отвлекает.
г) Очень важно правильно держать ноги. У нас их или расставляют, как в спорте, или закидывают одна на другую. Нет, их нужно скрестить по-балетному и отвести в сторону. Я знала это давно. Я обращала внимание в кино и на журнальных картинках, как сидят жены президентов. Нельзя сидеть на животе. Тогда на картинке на переднем фоне будут ноги, а над ними сразу лицо. Спину выпрямили, плечи расслабили. Это сразу даст осанку. Как-то в безденежной молодости меня занесло в очень мажорную компанию. Все девушки были в дорогой фирме, а я – в китайской лапше, юбочке в клеточку, с пучком и в очках размером с водолазную маску в пластмассовой оправе. Типичная училка младших классов, хотя в действительности была уже доцентом и преподавала политэкономию. От перенапряжения, защищая свою бедную гордость и честную бедность, я идеально выпрямила позвоночник, сложила колени, а когда нужно было встать, то выкручивалась из кресла королевской коброй – медленно и плавно. И золотые мальчики, забыв про своих золотых девочек, следили за мной, как завороженные!
д) Упаси бог болтать ногой!
е) Перед началом записи не лишнее потребовать показать ваше изображение на мониторе. Оно может совершенно не совпадать с тем, которое улыбалось вам из зеркала в гримерной. В кадре лицо рисует не визажист, в кадре лицо рисует осветитель. Мазнул где надо тенями и состарил вас на сто лет: вместо панночки на экране ведьма.
ж) На ток-шоу главное – не надеть короткую юбку с высокими каблуками. Гостей, как правило, сажают на низкие мягкие диванчики. В них утопаешь, колени, блокированные каблуками, торчат, как у кузнечика, а подол съезжает за критическую линию бедер. И будешь его одергивать, точно старшеклассница на педсовете. Со мной такой конфуз случился во время визита с Ельциным в Италию. Днем по протоколу в длинном ходить не положено, и на прием к президенту Италии я явилась в маленьком шерстяном костюме с юбкой чуть выше колена. Никто же не предупредил, что это будет приватная встреча на пятерых (два президента, Ястржембский, Немцов и я) в глубоких креслах вокруг журнального столика! Ельцин хмыкал, Немцов старательно смотрел строго перед собой и краснел. Это не от чрезмерного целомудрия, просто мои колени уже вышли ему боком. Когда я только стала председателем госкомитета и была церемония представления нового министра, представлял Немцов, тогда вице-премьер, и в какой-то момент моя юбка точно так же сдвинулась, а Борис Ефимович автоматически скосил глаза. Папарацци щелкнули затворами, и фотография Немцова со скошенными на ноги Хакамады глазами обошла всю прессу… Реабилитировалась я на аудиенции у папы. Жена и дочь президента оделись – одна в розовый, другая в голубой костюмы, я же облачилась во все черное и длинное. И когда меня представили, папа приподнял свою голову мудрой черепахи и по-русски произнес: