Страница:
В 1936 г. меня перевели из Кольберга в Берлин, или, если уж быть точным, в Потсдам, город древних традиций на окраине Берлина.
8-й разведывательный батальон, командиром одного из взводов третьего эскадрона которого я стал[11], дислоцировался в казармах как раз напротив гвардейских. Все в Потсдаме было проникнуто духом Фридриха Великого, построившего там своей дворец Сансуси.
Отцом на глазах создававшихся танковых войск являлся генерал Гудериан. Он изучил работы британского военного теоретика Лиддел Харта и идеи француза Шарля де Голля, благодаря которым развил тактику подвижной войны немецких танковых войск. Как он считал, будущее принадлежало быстрым и мобильным формированиям. Поначалу он не находил поддержки во властных верхах – многие генералы отличались консервативностью, – между тем мы, молодые офицеры, встречали его с восхищением, чувствуя, что можем и должны стать ударным клином Вермахта.
Гудериан побывал в каждом подразделении, присутствовал на занятиях по подготовке, после чего обсуждал свои идеи с офицерами и унтер-офицерами. Мы осознавали, что помимо тренировок, материальной базы и современной техники существует еще нечто очень важное, что движет часть к успеху, – высокий боевой дух.
Для прохождения подготовки стали поступать первые офицеры запаса. В большинстве своем это были участники Первой мировой войны, однако попадались среди них и молодые – те, кто закончил службу лейтенантом резерва. В их числе оказался и Франц фон Папен-младший, сын бывшего канцлера и будущий посол в Турции. Мы с ним родились в один год и даже в один день, и неудивительно, что скоро стали хорошими друзьями.
Папены жили на прекрасной вилле в фешенебельном районе Берлина Тиргартен. Я часто получал приглашения посетить их там и познакомился у них со многими интересными людьми, в том числе и с французским послом, Франсуа Понсе, и с дочерью американского посла, питавшей слабость к одному русскому дипломату.
Перевод в Потсдам стал для меня огромной радостью, потому что это дало мне шанс часто бывать в так нравившемся мне Берлине. Я уже прожил в этом городе три месяца в 1932 г. и имел там много друзей и знакомых. Берлин, «уютная» столица Европы, с его умеренно континентальным климатом и остроумными жителями, – чего еще было желать от жизни молодому человеку?
Театры, оперные залы, знаменитые артисты, кутюрье и газетные магнаты оставляли неизгладимый след на портрете города. Немецкие евреи, многие из которых были ветеранами Первой мировой и являлись иногда бо́льшими немцами, чем сами немцы, играли ведущую роль в культурной и экономической жизни столицы. После того как многие из них бежали от Гитлера, а другие сгинули в концентрационных лагерях, Берлин сделался беднее.
На ужин я обычно брал два бутерброда и содовую в автомате в закусочной под названием «Куик» на Курфюрстендамм. Обходилось это в одну марку. В баре Майовски можно было заплатить 70 пфеннигов за рюмку кюрасао[12] и сидеть с ней там весь вечер. У Майовски обычно собирались бывшие пилоты, такие как мастер высшего пилотажа летчик Удет и ставший позднее крупнейшей фигурой в Люфтваффе Эрхард Мильх, который часто угощал нас, бедных лейтенантов, выпивкой.
Больше всего мне нравилось в небольшой пивной на Спиттельмаркт, служившей местом встреч для берлинских таксистов, заскакивавших туда выпить стаканчик пива между рейсами. Таксисты в Берлине славились юмором и умели ценить хорошую шутку. Я с готовностью променяю любое шоу в кабаре за возможность послушать их рассказы о том, что порой приключается в поездках.
Подготовка у нас велась очень интенсивная, при этом основной упор делался на двух вещах: мы изучали материальную часть и вооружение, а также практиковались в ведении боевых действий в реальных полевых условиях.
Мой мотоциклетно-стрелковый эскадрон – мотопехотное подразделение, входившее в состав нашего батальона наряду с двумя эскадронами механизированной разведки, – оснащался превосходными BMW 500. В большинстве своем они поставлялись с колясками, колеса которых позднее получили дополнительный привод через дифференциал, что повышало проходимость. Мы медленно, но верно превращались в первоклассных мотоциклистов. Даже по ночам мы научились прокладывать себе путь через трудную лесистую местность, по песчаным дорогам, а в «открытые дни» демонстрировали свое мастерство «наездников» зрителям – например, прыжки в длину на мотоциклах, на которых некоторые наши унтер-офицеры поставили своеобразный рекорд, пролетев 16 метров. Мы образовывали пирамиды – до 12 человек стояли на одной машине, а один номер назывался «мотоцикл с дистанционным управлением». Человек прятался в люльке и оттуда с помощью приводов управлял мотоциклом. Нам также позволялось принимать участие в официальных соревнованиях на пересеченной местности. Каждые выходные я устраивал себе нечто вроде современных мотоциклетных ралли. Сначала гонял на обычном мотоцикле, потом с коляской. Как-то, когда в ней сидел мой товарищ, мы врезались в дерево, которое пришлось как раз между машиной и люлькой. Из-за сломанной ключицы мне на несколько недель пришлось отправиться на отдых. Мы до такой степени овладели материальной частью, что могли вести огонь из пулеметов, установленных на колясках, когда выезжали в поле на учебу. В конце концов я перекинулся на спортивные машины, которые поступали в наше распоряжение от одной автомобильной компании.
Все новые танковые части вступали в процесс формирования. Посему в октябре 1938 г. меня перевели в Бад-Киссинген – курортный городок неподалеку от Вюрцбурга, что на севере Баварии. По завершении сезона Киссинген уже успел впасть в спячку, так что наше прибытие приветствовалось населением как некий элемент дополнительного оживления.
Однако первое наше впечатление оказалось весьма неприятным. В конце первой декады ноября по стране прокатилась Кристальнахт (Ночь разбитых стекол) – позорное для всей Германии событие. Генрих Гиммлер со своими СС и СА использовал факт убийства немецкого атташе в Париже молодым евреем в качестве предлога для сожжения синагог и погромов еврейских магазинов по всей Германии.
Руководство Вермахта снова осталось безучастным. Гитлер уже прочно укрепился у руля созданного им режима, окружив себя послушными ему генералами, потому все, что мы могли сделать, сидя в своих учебных лагерях, это ни в чем не участвовать.
Вопрос этот и по сей день задается как у нас на родине, так и за рубежом. Почему Вермахт, а особенно офицерский корпус и генералитет, своевременно ничего не сделали для противодействия растущей мощи национал-социализма или, по меньшей мере, не попытались ограничить опасной игры Гитлера – «игры с огнем».
По моему мнению, для этого существовали следующие причины:
1. Армия численностью в 100 000 человек, которую нам разрешал Версальский договор, намеренно воспитывалась в стороне от политики. В результате офицерский корпус оказался политически близоруким.
2. Первые успехи Гитлера (искоренение безработицы и устранение коммунистической угрозы, а также возвращение бывших немецких территорий в состав Великого Германского рейха) наполнили уверенностью в своей правоте немецкий народ и растущий Вермахт.
3. Молодые люди, которые поступали на военную службу, набирались преимущественно из числа выучеников Гитлерюгенда и других национал-социалистских организаций, а потому были соответствующим образом мотивированы, если не сказать оболванены.
Но наиболее важное, как представляется мне: присяга – клятва на верность – всегда являлась священной для офицерского корпуса. Гитлер осознавал это, чем без зазрения совести и воспользовался!
Итак, 1934 год сделался поворотным пунктом. Вермахт стал использоваться как орудие в политике. После кончины Гинденбурга пост президента, который он занимал, совместили с постом канцлера. Вследствие чего немецкий народ, а прежде всего Вермахт, лишился символической фигуры, которая стояла вне политики и над политикой. При наличии сильной личности на этом посту, такой как Гинденбург или возможный преемник сходного калибра, президент мог бы заблокировать реализацию сомнительных политических решений.
Несмотря на множество предостережений, раздававшихся как внутри страны, так и доносившихся извне, вопреки здравому смыслу, немецкое офицерство предпочло слепо соблюдать клятву, оказалось даже готовым дать ее персонально Адольфу Гитлеру[13].
А кто, какой отдельный человек посмел бы в 1933 г. или в 1934 г. отказаться от принесения присяги Гитлеру? Лишь только военное руководство одно и могло бы сделать это, имей оно более стойкие политические взгляды и не будь столь очаровано личностью Гитлера.
Еще один вопрос, который не устают повторять и сегодня: почему попытка уничтожения Гитлера 20 июля 1944 г. не была предпринята ранее, хотя бы после вторжения в Россию в 1941 г.? С одной стороны, Гитлер располагал столь внушительной охраной, что покушение не имело почти никаких шансов на успех. С другой стороны, многие офицеры вокруг графа Штауффенберга, главы заговора, считали себя связанными присягой, и лишь отчаянное положение, которое сложилось после союзнической высадки в 1944 г., подвигло их на «акт отчаяния». Вместе с тем, делая это, они осознавали, что вокруг Гитлера может возникнуть «легенда» и что союзники намерены потребовать от Германии тяжелейших условий – вплоть до безоговорочной капитуляции. Однако они хотели попытаться остановить Гитлера и избавить немецкий народ от дальнейших страданий.
К голосам тех, кто сегодня в Германии осуждает участников провалившегося заговора за «нарушение воинской присяги», незачем и нечего прислушиваться просто потому, что присяга – как любая клятва – должна соблюдаться лишь до тех пор, пока совместима с совестью давшего ее индивидуума, при условии, что дана она была без какого-либо давления.
Глава 4
Глава 5
8-й разведывательный батальон, командиром одного из взводов третьего эскадрона которого я стал[11], дислоцировался в казармах как раз напротив гвардейских. Все в Потсдаме было проникнуто духом Фридриха Великого, построившего там своей дворец Сансуси.
Отцом на глазах создававшихся танковых войск являлся генерал Гудериан. Он изучил работы британского военного теоретика Лиддел Харта и идеи француза Шарля де Голля, благодаря которым развил тактику подвижной войны немецких танковых войск. Как он считал, будущее принадлежало быстрым и мобильным формированиям. Поначалу он не находил поддержки во властных верхах – многие генералы отличались консервативностью, – между тем мы, молодые офицеры, встречали его с восхищением, чувствуя, что можем и должны стать ударным клином Вермахта.
Гудериан побывал в каждом подразделении, присутствовал на занятиях по подготовке, после чего обсуждал свои идеи с офицерами и унтер-офицерами. Мы осознавали, что помимо тренировок, материальной базы и современной техники существует еще нечто очень важное, что движет часть к успеху, – высокий боевой дух.
Для прохождения подготовки стали поступать первые офицеры запаса. В большинстве своем это были участники Первой мировой войны, однако попадались среди них и молодые – те, кто закончил службу лейтенантом резерва. В их числе оказался и Франц фон Папен-младший, сын бывшего канцлера и будущий посол в Турции. Мы с ним родились в один год и даже в один день, и неудивительно, что скоро стали хорошими друзьями.
Папены жили на прекрасной вилле в фешенебельном районе Берлина Тиргартен. Я часто получал приглашения посетить их там и познакомился у них со многими интересными людьми, в том числе и с французским послом, Франсуа Понсе, и с дочерью американского посла, питавшей слабость к одному русскому дипломату.
Перевод в Потсдам стал для меня огромной радостью, потому что это дало мне шанс часто бывать в так нравившемся мне Берлине. Я уже прожил в этом городе три месяца в 1932 г. и имел там много друзей и знакомых. Берлин, «уютная» столица Европы, с его умеренно континентальным климатом и остроумными жителями, – чего еще было желать от жизни молодому человеку?
Театры, оперные залы, знаменитые артисты, кутюрье и газетные магнаты оставляли неизгладимый след на портрете города. Немецкие евреи, многие из которых были ветеранами Первой мировой и являлись иногда бо́льшими немцами, чем сами немцы, играли ведущую роль в культурной и экономической жизни столицы. После того как многие из них бежали от Гитлера, а другие сгинули в концентрационных лагерях, Берлин сделался беднее.
На ужин я обычно брал два бутерброда и содовую в автомате в закусочной под названием «Куик» на Курфюрстендамм. Обходилось это в одну марку. В баре Майовски можно было заплатить 70 пфеннигов за рюмку кюрасао[12] и сидеть с ней там весь вечер. У Майовски обычно собирались бывшие пилоты, такие как мастер высшего пилотажа летчик Удет и ставший позднее крупнейшей фигурой в Люфтваффе Эрхард Мильх, который часто угощал нас, бедных лейтенантов, выпивкой.
Больше всего мне нравилось в небольшой пивной на Спиттельмаркт, служившей местом встреч для берлинских таксистов, заскакивавших туда выпить стаканчик пива между рейсами. Таксисты в Берлине славились юмором и умели ценить хорошую шутку. Я с готовностью променяю любое шоу в кабаре за возможность послушать их рассказы о том, что порой приключается в поездках.
Подготовка у нас велась очень интенсивная, при этом основной упор делался на двух вещах: мы изучали материальную часть и вооружение, а также практиковались в ведении боевых действий в реальных полевых условиях.
Мой мотоциклетно-стрелковый эскадрон – мотопехотное подразделение, входившее в состав нашего батальона наряду с двумя эскадронами механизированной разведки, – оснащался превосходными BMW 500. В большинстве своем они поставлялись с колясками, колеса которых позднее получили дополнительный привод через дифференциал, что повышало проходимость. Мы медленно, но верно превращались в первоклассных мотоциклистов. Даже по ночам мы научились прокладывать себе путь через трудную лесистую местность, по песчаным дорогам, а в «открытые дни» демонстрировали свое мастерство «наездников» зрителям – например, прыжки в длину на мотоциклах, на которых некоторые наши унтер-офицеры поставили своеобразный рекорд, пролетев 16 метров. Мы образовывали пирамиды – до 12 человек стояли на одной машине, а один номер назывался «мотоцикл с дистанционным управлением». Человек прятался в люльке и оттуда с помощью приводов управлял мотоциклом. Нам также позволялось принимать участие в официальных соревнованиях на пересеченной местности. Каждые выходные я устраивал себе нечто вроде современных мотоциклетных ралли. Сначала гонял на обычном мотоцикле, потом с коляской. Как-то, когда в ней сидел мой товарищ, мы врезались в дерево, которое пришлось как раз между машиной и люлькой. Из-за сломанной ключицы мне на несколько недель пришлось отправиться на отдых. Мы до такой степени овладели материальной частью, что могли вести огонь из пулеметов, установленных на колясках, когда выезжали в поле на учебу. В конце концов я перекинулся на спортивные машины, которые поступали в наше распоряжение от одной автомобильной компании.
Все новые танковые части вступали в процесс формирования. Посему в октябре 1938 г. меня перевели в Бад-Киссинген – курортный городок неподалеку от Вюрцбурга, что на севере Баварии. По завершении сезона Киссинген уже успел впасть в спячку, так что наше прибытие приветствовалось населением как некий элемент дополнительного оживления.
Однако первое наше впечатление оказалось весьма неприятным. В конце первой декады ноября по стране прокатилась Кристальнахт (Ночь разбитых стекол) – позорное для всей Германии событие. Генрих Гиммлер со своими СС и СА использовал факт убийства немецкого атташе в Париже молодым евреем в качестве предлога для сожжения синагог и погромов еврейских магазинов по всей Германии.
Руководство Вермахта снова осталось безучастным. Гитлер уже прочно укрепился у руля созданного им режима, окружив себя послушными ему генералами, потому все, что мы могли сделать, сидя в своих учебных лагерях, это ни в чем не участвовать.
Вопрос этот и по сей день задается как у нас на родине, так и за рубежом. Почему Вермахт, а особенно офицерский корпус и генералитет, своевременно ничего не сделали для противодействия растущей мощи национал-социализма или, по меньшей мере, не попытались ограничить опасной игры Гитлера – «игры с огнем».
По моему мнению, для этого существовали следующие причины:
1. Армия численностью в 100 000 человек, которую нам разрешал Версальский договор, намеренно воспитывалась в стороне от политики. В результате офицерский корпус оказался политически близоруким.
2. Первые успехи Гитлера (искоренение безработицы и устранение коммунистической угрозы, а также возвращение бывших немецких территорий в состав Великого Германского рейха) наполнили уверенностью в своей правоте немецкий народ и растущий Вермахт.
3. Молодые люди, которые поступали на военную службу, набирались преимущественно из числа выучеников Гитлерюгенда и других национал-социалистских организаций, а потому были соответствующим образом мотивированы, если не сказать оболванены.
Но наиболее важное, как представляется мне: присяга – клятва на верность – всегда являлась священной для офицерского корпуса. Гитлер осознавал это, чем без зазрения совести и воспользовался!
Итак, 1934 год сделался поворотным пунктом. Вермахт стал использоваться как орудие в политике. После кончины Гинденбурга пост президента, который он занимал, совместили с постом канцлера. Вследствие чего немецкий народ, а прежде всего Вермахт, лишился символической фигуры, которая стояла вне политики и над политикой. При наличии сильной личности на этом посту, такой как Гинденбург или возможный преемник сходного калибра, президент мог бы заблокировать реализацию сомнительных политических решений.
Несмотря на множество предостережений, раздававшихся как внутри страны, так и доносившихся извне, вопреки здравому смыслу, немецкое офицерство предпочло слепо соблюдать клятву, оказалось даже готовым дать ее персонально Адольфу Гитлеру[13].
А кто, какой отдельный человек посмел бы в 1933 г. или в 1934 г. отказаться от принесения присяги Гитлеру? Лишь только военное руководство одно и могло бы сделать это, имей оно более стойкие политические взгляды и не будь столь очаровано личностью Гитлера.
Еще один вопрос, который не устают повторять и сегодня: почему попытка уничтожения Гитлера 20 июля 1944 г. не была предпринята ранее, хотя бы после вторжения в Россию в 1941 г.? С одной стороны, Гитлер располагал столь внушительной охраной, что покушение не имело почти никаких шансов на успех. С другой стороны, многие офицеры вокруг графа Штауффенберга, главы заговора, считали себя связанными присягой, и лишь отчаянное положение, которое сложилось после союзнической высадки в 1944 г., подвигло их на «акт отчаяния». Вместе с тем, делая это, они осознавали, что вокруг Гитлера может возникнуть «легенда» и что союзники намерены потребовать от Германии тяжелейших условий – вплоть до безоговорочной капитуляции. Однако они хотели попытаться остановить Гитлера и избавить немецкий народ от дальнейших страданий.
К голосам тех, кто сегодня в Германии осуждает участников провалившегося заговора за «нарушение воинской присяги», незачем и нечего прислушиваться просто потому, что присяга – как любая клятва – должна соблюдаться лишь до тех пор, пока совместима с совестью давшего ее индивидуума, при условии, что дана она была без какого-либо давления.
Глава 4
Европа накануне войны: путешествия и наблюдения
Я всегда мечтал побывать в каких-нибудь новых местах. Мне хотелось последовать совету своего учителя математики, который говорил мне:
– Путешествуй по возможности больше и постарайся посмотреть на свою страну снаружи. Завязывай знакомства с людьми из других стран. Только так ты сумеешь верно оценить свою родину.
В период с 1933 по 1935 г., когда получение иностранной валюты было еще доступным, я поехал в Прагу и в Варшаву, то есть в столицы стран, в которых не имел никаких знакомств. Позднее, после 1937 г., когда лимит валюты на поездку ограничивался 15 марками, я посетил западные и южные государства Европы, в которых у меня были друзья и я мог прожить даже с 15 марками. Мои встречи с представителями других народов и культур, носителями других языков лишь подтвердили разумность совета учителя.
Прага, «Золотой город», являвшийся точкой пересечения западной и восточной культур, произвел на меня глубочайшее впечатление, как и знаменитые курорты – представшие передо мной во всем своем блеске Карлсбад и Мариенбад. В Варшаве в 1934 г. не чувствовалось еще никакой напряженности. Визу я получил без проблем, несмотря на то что был офицером. Варшава – город очень, я бы сказал, франкофильский. Французские архитекторы оставили явный след на портрете города, в то время как многие образованные люди говорили по-французски. Мне оказалось нетрудно завести знакомства с жителями, и у меня появилась возможность установить, что поляки не любят как нас, немцев, так и русских.
Затем последовали поездки в Скандинавию и во Францию, в которой я быстро освоился. У моих деда и бабушки была французская гувернантка, а потому дома довольно часто звучала французская речь. В общем, можно сказать, что «parler français» считалось модным. Меня восхищал не только французский язык, но и «savoir-vivre» – стиль жизни по-французски. От шарма французов, и в особенности от обаяния Парижа, города-космополита, у меня, человека молодого, захватывало дыхание. Консьержки, бистро, пекарни, развалы подержанных книг на берегу Сены, художники Монмартра – вот где жизнь била ключом! Сидишь с кем-нибудь за стаканчиком вина, говоришь обо всем в мире, и зло словно бы уходит навечно.
Поездки в Англию тоже значительно расширили мой кругозор. Мы, немцы, особенно северные, всегда относились к британцам по-особенному. Мне посчастливилось, и молодым человеком я познал их терпимость и чувство юмора. Сойдясь с ними поближе, я поразился их сердечности и гостеприимству. Что же дает им такую уверенность, что́ помимо положения их страны как одной из супердержав? В первую очередь, вековые традиции и единство под скипетром монарха, равно как и демократия, рост и развитие которой происходили на протяжении столетий.
Одно впечатление вписалось в память настолько прочно, что и сегодня вижу все так, словно это случилось вчера. Банкир в цилиндре и с зонтиком столкнулся на улице с рабочим.
– Простите! Ужасно виноват! – воскликнул банкир. Чтобы богач первым извинился перед рабочим – такое в Германии немыслимо.
Как-то в полдень у Уайтхолла я поджидал, когда будет смена караула. Мужчина в поношенной одежде попросил у меня огонька.
– Вы, должно быть, француз? Говорите с акцентом.
– Нет. Я из Германии.
И тут из него как посыпало:
– Сидел я в плену в Германии с семнадцатого по восемнадцатый. Неплохо мне жилось – у фермера работал. Посмотрите, вот и медаль у меня. А теперь в этой чертовой стране, которой нет до меня никакого дела, я стал коммунистом. Месяцами сидел без работы. А у вас там как? Гитлер пристроил безработных, все так организовано, никто не голодает.
Влезать в дискуссию мне не хотелось. Слава богу, началась смена караула. Выехали кирасиры в яркой форме и сияющих шлемах – царственный блеск величия гордого королевства.
– Вы только посмотрите! – воскликнул мой собеседник и в возбуждении схватил меня за рукав. – Вот она, наша монархия. Тут никому с нами, британцами, не равняться!
Венеция была мечтой новобрачных, а Рим являлся своего рода культовым городом, где хотели побывать все. В процессе получения классического образования в средней школе я так много читал о путешествиях Гете по Италии, что мне хотелось пройти по его стопам. Так, в 1934 г. вместе с другом я запланировал трехнедельную поездку по Италии. Мы приспособили мою машину для того, чтобы можно было ночевать в ней, в качестве главного багажа запаслись канистрами с бензином, так что его нам, по расчетам, хватило бы доехать по меньшей мере от Германии до Рима и обратно, а также набрали еды, чтобы ни от кого и ни от чего не зависеть в пути.
Во Флоренции мы познакомились с одной дамой, которая пригласила нас к себе на обед. Мы проследовали за ней узкой улочкой и остановились перед домом с облупившимся фасадом.
– Вот мы и пришли. Входите, пожалуйста.
Мы почувствовали себя несколько неуютно. Однако прошли дальше и очутились во внутреннем дворике. Дом, казавшийся снаружи таким мрачным, оказался великолепным палаццо, наполненным произведениями искусства. А какой сад был при нем – это и во сне не приснится! Мы попали в городской дом принчипессы – княгини. В столь роскошной обстановке мы провели целый день.
Рим с его семью холмами, Вилла-Боргезе, Пьяцца-Колонна и собором Св. Петра привел нас, пруссаков, в бесконечное удивление столь бесконечной красотой.
Ездил я и в Швейцарию, поскольку у нас там имелась родня, Цеппелины. Особо привлекала возможность покататься на лыжах. В ту пору применялись так называемые кандагарские крепления, которые одинаково хорошо подходили для спуска и для того, чтобы карабкаться наверх по склону. Подъемников для лыжников там тогда не встречалось. На восхождение уходили часы, затем вы скатывались вниз в долину по бескрайнему полю нетронутого снега. Опыт, приобретенный в процессе таких лыжных экскурсий, был просто неоценимым. Вылазки наши продолжались много дней с рассвета и до заката – лишь на ночь мы прекращали движение, находя убежище в той или иной горной хижине. В те времена можно было действительно наслаждаться красотой и покоем в горах – туристов тогда там почти не водилось.
В начале августа 1939 г. мне вдруг снова, к моему безграничному удивлению, дали возможность отдохнуть – целых 14 суток отпуска, которые я и провел в Швейцарии, – хотя уже тогда вовсю циркулировали слухи о возможной войне из-за осложнившихся отношений с поляками. Вероятно, власти хотели показать швейцарцам и через них всему мировому сообществу, что если офицер на действительной службе может позволить себе в такое время находиться за границей, значит, никаких разговоров о войне быть просто не может. Но не успели кончиться две недели, как меня вызвали в дивизию. Она находилась в состоянии повышенной боевой готовности – всем отпускникам срочно приказали вернуться в свои части.
– Будет война, – сказали друзья. Мои попытки разубедить их в этом успеха не возымели, и я поспешил в место расположения части в Киссинген наикратчайшим путем. Там все находились в приподнятом настроении. Хотя мы не очень-то верили пропагандистам Йозефа Геббельса, твердившим, что поляки намереваются напасть на нас, мы желали возвращения Германии «Польского коридора» и Данцига. Мы не очень-то рассчитывали на то, что поляки окажут серьезное сопротивление, предполагали легкую прогулку – нечто вроде того, что происходило в Чехословакии годом раньше. Мы не жаждали войны, поскольку Вермахт не успел еще подготовиться к ней, а наши старшие офицеры – забыть 1918 год. Но мы не думали, что британцы и французы придут на помощь Польше.
– Путешествуй по возможности больше и постарайся посмотреть на свою страну снаружи. Завязывай знакомства с людьми из других стран. Только так ты сумеешь верно оценить свою родину.
В период с 1933 по 1935 г., когда получение иностранной валюты было еще доступным, я поехал в Прагу и в Варшаву, то есть в столицы стран, в которых не имел никаких знакомств. Позднее, после 1937 г., когда лимит валюты на поездку ограничивался 15 марками, я посетил западные и южные государства Европы, в которых у меня были друзья и я мог прожить даже с 15 марками. Мои встречи с представителями других народов и культур, носителями других языков лишь подтвердили разумность совета учителя.
Прага, «Золотой город», являвшийся точкой пересечения западной и восточной культур, произвел на меня глубочайшее впечатление, как и знаменитые курорты – представшие передо мной во всем своем блеске Карлсбад и Мариенбад. В Варшаве в 1934 г. не чувствовалось еще никакой напряженности. Визу я получил без проблем, несмотря на то что был офицером. Варшава – город очень, я бы сказал, франкофильский. Французские архитекторы оставили явный след на портрете города, в то время как многие образованные люди говорили по-французски. Мне оказалось нетрудно завести знакомства с жителями, и у меня появилась возможность установить, что поляки не любят как нас, немцев, так и русских.
Затем последовали поездки в Скандинавию и во Францию, в которой я быстро освоился. У моих деда и бабушки была французская гувернантка, а потому дома довольно часто звучала французская речь. В общем, можно сказать, что «parler français» считалось модным. Меня восхищал не только французский язык, но и «savoir-vivre» – стиль жизни по-французски. От шарма французов, и в особенности от обаяния Парижа, города-космополита, у меня, человека молодого, захватывало дыхание. Консьержки, бистро, пекарни, развалы подержанных книг на берегу Сены, художники Монмартра – вот где жизнь била ключом! Сидишь с кем-нибудь за стаканчиком вина, говоришь обо всем в мире, и зло словно бы уходит навечно.
Поездки в Англию тоже значительно расширили мой кругозор. Мы, немцы, особенно северные, всегда относились к британцам по-особенному. Мне посчастливилось, и молодым человеком я познал их терпимость и чувство юмора. Сойдясь с ними поближе, я поразился их сердечности и гостеприимству. Что же дает им такую уверенность, что́ помимо положения их страны как одной из супердержав? В первую очередь, вековые традиции и единство под скипетром монарха, равно как и демократия, рост и развитие которой происходили на протяжении столетий.
Одно впечатление вписалось в память настолько прочно, что и сегодня вижу все так, словно это случилось вчера. Банкир в цилиндре и с зонтиком столкнулся на улице с рабочим.
– Простите! Ужасно виноват! – воскликнул банкир. Чтобы богач первым извинился перед рабочим – такое в Германии немыслимо.
Как-то в полдень у Уайтхолла я поджидал, когда будет смена караула. Мужчина в поношенной одежде попросил у меня огонька.
– Вы, должно быть, француз? Говорите с акцентом.
– Нет. Я из Германии.
И тут из него как посыпало:
– Сидел я в плену в Германии с семнадцатого по восемнадцатый. Неплохо мне жилось – у фермера работал. Посмотрите, вот и медаль у меня. А теперь в этой чертовой стране, которой нет до меня никакого дела, я стал коммунистом. Месяцами сидел без работы. А у вас там как? Гитлер пристроил безработных, все так организовано, никто не голодает.
Влезать в дискуссию мне не хотелось. Слава богу, началась смена караула. Выехали кирасиры в яркой форме и сияющих шлемах – царственный блеск величия гордого королевства.
– Вы только посмотрите! – воскликнул мой собеседник и в возбуждении схватил меня за рукав. – Вот она, наша монархия. Тут никому с нами, британцами, не равняться!
Венеция была мечтой новобрачных, а Рим являлся своего рода культовым городом, где хотели побывать все. В процессе получения классического образования в средней школе я так много читал о путешествиях Гете по Италии, что мне хотелось пройти по его стопам. Так, в 1934 г. вместе с другом я запланировал трехнедельную поездку по Италии. Мы приспособили мою машину для того, чтобы можно было ночевать в ней, в качестве главного багажа запаслись канистрами с бензином, так что его нам, по расчетам, хватило бы доехать по меньшей мере от Германии до Рима и обратно, а также набрали еды, чтобы ни от кого и ни от чего не зависеть в пути.
Во Флоренции мы познакомились с одной дамой, которая пригласила нас к себе на обед. Мы проследовали за ней узкой улочкой и остановились перед домом с облупившимся фасадом.
– Вот мы и пришли. Входите, пожалуйста.
Мы почувствовали себя несколько неуютно. Однако прошли дальше и очутились во внутреннем дворике. Дом, казавшийся снаружи таким мрачным, оказался великолепным палаццо, наполненным произведениями искусства. А какой сад был при нем – это и во сне не приснится! Мы попали в городской дом принчипессы – княгини. В столь роскошной обстановке мы провели целый день.
Рим с его семью холмами, Вилла-Боргезе, Пьяцца-Колонна и собором Св. Петра привел нас, пруссаков, в бесконечное удивление столь бесконечной красотой.
Ездил я и в Швейцарию, поскольку у нас там имелась родня, Цеппелины. Особо привлекала возможность покататься на лыжах. В ту пору применялись так называемые кандагарские крепления, которые одинаково хорошо подходили для спуска и для того, чтобы карабкаться наверх по склону. Подъемников для лыжников там тогда не встречалось. На восхождение уходили часы, затем вы скатывались вниз в долину по бескрайнему полю нетронутого снега. Опыт, приобретенный в процессе таких лыжных экскурсий, был просто неоценимым. Вылазки наши продолжались много дней с рассвета и до заката – лишь на ночь мы прекращали движение, находя убежище в той или иной горной хижине. В те времена можно было действительно наслаждаться красотой и покоем в горах – туристов тогда там почти не водилось.
В начале августа 1939 г. мне вдруг снова, к моему безграничному удивлению, дали возможность отдохнуть – целых 14 суток отпуска, которые я и провел в Швейцарии, – хотя уже тогда вовсю циркулировали слухи о возможной войне из-за осложнившихся отношений с поляками. Вероятно, власти хотели показать швейцарцам и через них всему мировому сообществу, что если офицер на действительной службе может позволить себе в такое время находиться за границей, значит, никаких разговоров о войне быть просто не может. Но не успели кончиться две недели, как меня вызвали в дивизию. Она находилась в состоянии повышенной боевой готовности – всем отпускникам срочно приказали вернуться в свои части.
– Будет война, – сказали друзья. Мои попытки разубедить их в этом успеха не возымели, и я поспешил в место расположения части в Киссинген наикратчайшим путем. Там все находились в приподнятом настроении. Хотя мы не очень-то верили пропагандистам Йозефа Геббельса, твердившим, что поляки намереваются напасть на нас, мы желали возвращения Германии «Польского коридора» и Данцига. Мы не очень-то рассчитывали на то, что поляки окажут серьезное сопротивление, предполагали легкую прогулку – нечто вроде того, что происходило в Чехословакии годом раньше. Мы не жаждали войны, поскольку Вермахт не успел еще подготовиться к ней, а наши старшие офицеры – забыть 1918 год. Но мы не думали, что британцы и французы придут на помощь Польше.
Глава 5
Блицкриг. Польша, 1939 г
Осеннее солнце ласково светило над головами. Наша 2-я легкая дивизия генерала Штумме[14] покинула пределы расположения, а с ней вместе двинулся и 7-й разведывательный (моторизованный) полк – два батальона[15]. С пригорка глаза наши невольно притягивал оставшийся позади Бад-Киссинген и Ронские горы, по склонам которых мы бывало проносились на лыжах.
Формально нам предстояло принять участие в «больших маневрах в условиях реального боя». Несмотря на наличие боевых боеприпасов, нам выдали только холостые.
Настроение у личного состава было отличное, контакт с эскадроном[16] у меня – превосходным. В процессе продвижения в восточном направлении мы прошли через Судетскую область и проследовали дальше за Прагу, приближаясь к границам рейха в районе Гляйвица. Местное население приветствовало нас всюду с цветами, угощало напитками.
– Идете в Польшу? – спрашивали нас.
– Нет, конечно, – отзывались мы, – у нас учения.
26 августа 1939 г. мы скрытно вышли к границе и расположились в лесополосе. Тут нам вдруг заменили холостые боеприпасы боевыми.
Более сомнений у нас не осталось – нас перебросили с целью вторжения.
Наступил момент показать, чему меня учили – побеждать противника быстро и решительно, с наименьшими потерями для себя. Я и понятия не имел, чего ожидать. Мы все еще чувствовали себя как на маневрах и подбадривали друг друга мыслью, что нам вовсе не стоит бояться поляков, поскольку их армия не располагает таким количеством активных штыков и заметно уступает нам в плане материальной части.
В районе сосредоточения я обходил эскадрон, заговаривал с бойцами – обменивался шутками с каждым. Они доверяли мне и не сомневались, что их «шеф» не допустит ненужных потерь.
31 августа пришел приказ: мы переходим в наступление в 04.50 утра 1 сентября[17].
Наши расчеты станковых пулеметов с их вооружением размещались в саду, принадлежавшем господину Августину, который прожил тут уже некоторое время до нашего появления. Его родители владели фабрикой в Лодзи, что в центре Польши.
– Хотите с нами? – поинтересовался я у него. – Вы превосходно владеете польским и могли бы стать полезным нам, работать переводчиком – помогать допрашивать пленных и устанавливать правильные контакты с местным населением.
Он согласился. Несомненно, он рассчитывал, что ему удастся повидаться с родителями. Мы обрядили его в форму военнослужащего Вермахта. На нарукавной повязке значилось «доброволец-переводчик».
На рассвете наши военно-воздушные силы промчались над границей, чтобы, как сказали нам, застать врасплох польских авиаторов и уничтожить их самолеты на земле. Данное обстоятельство придало нам бодрости. Нам сообщили, что наш ВМФ обстреливает порт Данцига и что началась высадка десанта с моря.
В составе моторизованного разведывательного полка мы двинулись вперед. На границе мы нашли одного-единственного таможенника. При виде одного из наших солдат этот перепугавшийся служащий просто поднял шлагбаум. Так без всякого противодействия мы вступили на землю Польши. Нигде не было видно ни одного польского солдата, хотя, по всему, они должны были бы быть здесь и готовиться к «вторжению» в Германию.
Я приказал эскадрону рассредоточиться. Мы передвигались своим ходом на широком фронте и скоро достигли первой польской деревни. Польские солдаты по-прежнему отсутствовали. На рыночной площади нам встретились довольно дружелюбно настроенные жители, которые даже предложили нам освежиться.
Где же польская армия?
У нас не проходило стойкое ощущение того, что мы все-таки на учениях, хотя мы углубились на территорию Польши на 15 километров. Бравые разведчики из передовых дозоров на мотоциклах с колясками прокладывали себе путь через поросшую густым лесом местность, чтобы прояснить обстановку. Я приказал бронемашинам следовать за передовыми и развивать успех.
Формально нам предстояло принять участие в «больших маневрах в условиях реального боя». Несмотря на наличие боевых боеприпасов, нам выдали только холостые.
Настроение у личного состава было отличное, контакт с эскадроном[16] у меня – превосходным. В процессе продвижения в восточном направлении мы прошли через Судетскую область и проследовали дальше за Прагу, приближаясь к границам рейха в районе Гляйвица. Местное население приветствовало нас всюду с цветами, угощало напитками.
– Идете в Польшу? – спрашивали нас.
– Нет, конечно, – отзывались мы, – у нас учения.
26 августа 1939 г. мы скрытно вышли к границе и расположились в лесополосе. Тут нам вдруг заменили холостые боеприпасы боевыми.
Более сомнений у нас не осталось – нас перебросили с целью вторжения.
Наступил момент показать, чему меня учили – побеждать противника быстро и решительно, с наименьшими потерями для себя. Я и понятия не имел, чего ожидать. Мы все еще чувствовали себя как на маневрах и подбадривали друг друга мыслью, что нам вовсе не стоит бояться поляков, поскольку их армия не располагает таким количеством активных штыков и заметно уступает нам в плане материальной части.
В районе сосредоточения я обходил эскадрон, заговаривал с бойцами – обменивался шутками с каждым. Они доверяли мне и не сомневались, что их «шеф» не допустит ненужных потерь.
31 августа пришел приказ: мы переходим в наступление в 04.50 утра 1 сентября[17].
Наши расчеты станковых пулеметов с их вооружением размещались в саду, принадлежавшем господину Августину, который прожил тут уже некоторое время до нашего появления. Его родители владели фабрикой в Лодзи, что в центре Польши.
– Хотите с нами? – поинтересовался я у него. – Вы превосходно владеете польским и могли бы стать полезным нам, работать переводчиком – помогать допрашивать пленных и устанавливать правильные контакты с местным населением.
Он согласился. Несомненно, он рассчитывал, что ему удастся повидаться с родителями. Мы обрядили его в форму военнослужащего Вермахта. На нарукавной повязке значилось «доброволец-переводчик».
На рассвете наши военно-воздушные силы промчались над границей, чтобы, как сказали нам, застать врасплох польских авиаторов и уничтожить их самолеты на земле. Данное обстоятельство придало нам бодрости. Нам сообщили, что наш ВМФ обстреливает порт Данцига и что началась высадка десанта с моря.
В составе моторизованного разведывательного полка мы двинулись вперед. На границе мы нашли одного-единственного таможенника. При виде одного из наших солдат этот перепугавшийся служащий просто поднял шлагбаум. Так без всякого противодействия мы вступили на землю Польши. Нигде не было видно ни одного польского солдата, хотя, по всему, они должны были бы быть здесь и готовиться к «вторжению» в Германию.
Я приказал эскадрону рассредоточиться. Мы передвигались своим ходом на широком фронте и скоро достигли первой польской деревни. Польские солдаты по-прежнему отсутствовали. На рыночной площади нам встретились довольно дружелюбно настроенные жители, которые даже предложили нам освежиться.
Где же польская армия?
У нас не проходило стойкое ощущение того, что мы все-таки на учениях, хотя мы углубились на территорию Польши на 15 километров. Бравые разведчики из передовых дозоров на мотоциклах с колясками прокладывали себе путь через поросшую густым лесом местность, чтобы прояснить обстановку. Я приказал бронемашинам следовать за передовыми и развивать успех.