Страница:
Разумеется, в таком месте, как «Медоубэнк», всегда найдутся недовольные. Вот, например, Поляк Джон – его фамилию никто толком произнести не способен, – так он никогда и слова доброго ни для кого не найдет. Или, скажем, мистер Браун – у него вполне приличное чувство юмора, хоть он и немец; однако он каждый раз впадает в депрессию, стоит ему посмотреть по телевизору фильм про войну. Или миссис Суотен – ей все завидуют, потому что к ней каждую неделю приезжает сын с женой и детьми и забирает ее отсюда, да и внуки все время навещают, и невестка ее, очень милая женщина, постоянно приходит, да еще и с подарками, – но она вечно ворчит, жалуется и стонет: и скучно ей, и дети редко приходят, и пищеварение не в порядке, и еда в этом доме ужасная, и никто не представляет, как ей приходится страдать.
Миссис Суотен – единственный человек (если не считать Лоррен, нашей новой сиделки), способный вывести из себя даже Хоуп. Но ничего, мы с Хоуп и с этим как-то справляемся. По примеру Сары, героини детской книжки «Маленькая принцесса» (Хоуп очень любила в детстве «Маленькую принцессу», и месяц назад я в очередной раз прочитала ей эту книжку вслух – сразу после того, как мы закончили «Лолиту»), мы стараемся не позволять всяким живущим рядом с нами «миссис Суотен» отравлять нам жизнь и пытаемся – по мере возможности, конечно, – радоваться любой мелочи. В общем, мы бы очень хотели вести себя как настоящие принцессы, хотя никакие мы, разумеется, не принцессы.
Впрочем, бывают и в нашей жизни приятные исключения. На этой неделе, например, 10 августа, нам предстоит поездка к морю. Каждый год в августе всех обитателей «Медоубэнк» запихивают в бокастый оранжевый туристический автобус – вместе с грудой одеял, корзинами для пикника, бидонами с чаем и молоком, а также дежурными сиделками, веселыми или встревоженными, в зависимости от темперамента, – и мы отправляемся в Блэкпул[9]; Хоуп называет наш автобус «экспресс Несдержанность».
Я всегда любила Блэкпул. Мы ведь, знаете ли, каждый год туда ездили, когда Том был маленьким. Помнится, я лениво за ним присматривала, а он спокойно играл себе в крошечных озерцах, сохраняющихся в углублениях скал после отлива. Питер тем временем спал на теплом сером песке, и волны, вздыхая, набегали на берег и отступали, шурша по гальке. Тогда Блэкпул был поистине нашим местом; мы всегда останавливались в одной и той же дешевой гостинице, где все нас хорошо знали, и миссис Нимз всегда готовила нам на завтрак яичницу с беконом, любовно воркуя над Томом, который «так сильно вырос». У нас там была «своя», привычная чайная-кондитерская, куда мы ходили пить горячий шоколад после купания в холодном море, и «своя» любимая забегаловка под названием «Счастливая пикша», где мы всегда ели на ланч фиш-н-чипс. Возможно, именно поэтому я по-прежнему люблю Блэкпул с его длинной полосой пляжей, парадным шествием магазинов, с его пирсом и волноломом, о который при высоком приливе разбиваются такие огромные волны, что брызги порой долетают до шоссе. Хоуп любит Блэкпул, так сказать, за неимением лучшего; и я легко могу себе представить, что Блэкпул для нее – это в определенном смысле ступенька вниз, поскольку она привыкла проводить отпуск на Ривьере; только сама Хоуп никогда так не скажет; она всегда с нетерпением ждет поездки к морю – испытывая, по-моему, не меньший энтузиазм и не меньшее возбуждение, чем я. Вот почему нам оказалось особенно трудно пережить жестокое разочарование, когда Лоррен объявила, что в этом году мы с Хоуп в Блэкпул поехать не сможем.
Лоррен – это новенькая сестра-сиделка; блондинка, естественно, довольно-таки ядовитого оттенка с обведенными контурным карандашом губами и вечным запахом «Сочной фруктовой» жвачки. Лоррен сменила Келли, сестричку несколько туповатую, но совершенно безвредную, и быстро стала любимицей Морин, нашей заведующей. У Лоррен тоже есть свои любимчики, среди которых мы с Хоуп, разумеется, не числимся. Когда Морин уезжает куда-нибудь по делам (что случается примерно раз в неделю), всем в доме заправляет именно Лоррен; собственно, заботы ее сводятся к тому, что она сидит в комнате отдыха и пьет чай с бисквитами, «способствующими пищеварению», или начинает всех будоражить и стравливать. Миссис Суотен, ее большая поклонница, утверждает, что Лоррен – единственный по-настоящему разумный человек в «Медоубэнк», хотя мы с Хоуп давно заметили, что все их разговоры вертятся преимущественно вокруг сына миссис Суотен, отнюдь не заслуживающего такого внимания, и, самое главное, наследства, которое он может получить после смерти миссис Суотен. Насколько я сумела понять, получить он должен невероятно много, и что в итоге? А в итоге Лоррен, которая не проработала у нас в доме и двух месяцев, сумела убедить миссис Суотен, что сын «совершенно ее забросил».
«Охотница за «скорой помощью» – так с отвращением называет ее Хоуп. Эти хищницы иной раз встречаются в таких местах, как «Медоубэнк»; девицы вроде Лоррен незаметно втираются в доверие к старикам, льстят недовольным и медленно впрыскивают в их души свой яд. И люди привыкают к этому яду, как к наркотику, и со временем приобретают даже некоторую зависимость от него; собственно, примерно то же самое происходит и со зрителями тех ядовитых «реалити-шоу», которыми так увлекается Лоррен. Меркнут маленькие удовольствия, и человек начинает думать, что куда большее удовольствие можно получить, жалея себя, постоянно жалуясь на жизнь или делая гадости соседям по дому престарелых. Так действует Лоррен; и хотя Морин – тоже отнюдь не добрая самаритянка со своим нелепым рождественским весельем и пустой улыбкой во весь рот, как у подвыпившего моряка, она все же бесконечно лучше, чем Лоррен, которая считает нас с Хоуп «чересчур умными» и с помощью разных закулисных интриг пытается лишить нас даже тех маленьких радостей, которые у нас еще остались.
Например, поездки в Блэкпул.
Позвольте объяснить. Несколько месяцев назад нам с Хоуп удалось сбежать – мы всего лишь на денек съездили в Лондон, только и всего, – но для персонала «Медоубэнк» это было почти равносильно бегству из тюрьмы. Случилось это еще до назначения Морин – и тем более до появления Лоррен, – но я уверена: сама мысль о подобном нарушении правил способна сразу вызвать у Морин праведный гнев. Как, впрочем, и у Лоррен, но по иной причине; она, кстати, теперь то и дело повторяет нам слащавым тоном злой воспитательницы детского сада, как гадко с нашей стороны было убежать из приюта, как все из-за нас беспокоились и что хорошим уроком нам послужит то, что мы пропустили возможность записаться на августовскую поездку в Блэкпул, а потому нам придется остаться дома под присмотром санитара Криса и Печального Гарри, исполняющего у нас обязанности медбрата.
«Записаться» – прелесть какая! Да нам никогда не нужно было записываться, и никаких списков для однодневной поездки никто никогда не составлял. Впрочем, когда к власти пришла Морин, все переменилось; постоянно стала звучать тема Здоровья и Безопасности; стал учитываться уровень страховки; возникла необходимость подписывать какие-то разрешительные документы – в общем, теперь требуется пройти целую административную процедуру, даже если речь идет о какой-нибудь коротенькой экскурсии или развлекательной поездке.
– Извините, девочки, у вас была возможность попасть в список, но вы ее упустили, – ласково заключила Лоррен. – Правила есть правила, и вы, конечно же, не можете надеяться, что Морин сделает для вас исключение.
Должна признаться, мне вообще не нравится эта затея с разрешениями буквально на все, которые должен подписывать мой сын Том, – уж больно это напоминает времена, когда он приносил из школы мне на подпись бесконечные бланки разрешений и требовал, чтобы я его отпустила то на экскурсию во Францию, то кататься на лыжах в Италию. Дело в том, что подобные поездки мы с мужем могли себе позволить с большим трудом, но все же старались найти на них деньги, потому что Том был хорошим мальчиком и явно делал успехи; кроме того, нам вовсе не хотелось выставлять его перед друзьями в жалком виде. Теперь, разумеется, Том проводит отпуск в самых разных уголках земного шара – в Нью-Йорке, во Флориде, в Сиднее, на острове Тенерифе, – хотя по-прежнему обязан каждый раз приглашать в эти поездки и меня. Он, знаете ли, никогда не обладал развитым воображением и даже представить себе не может, бедный мальчик, что я, может, только и мечтаю со свистом скатиться по piste noir[10] в Валь-д’Изер, или послушать в Венеции посвященную мне серенаду, или понежиться в гамаке на Гавайях в обнимку с двумя гавайцами. Мне кажется, Том по-прежнему уверен, что Блэкпул – это предел моих мечтаний.
Что же касается Хоуп… Ну, Хоуп вообще крайне редко выплескивает свои чувства наружу. Я, конечно, кое-что замечаю – но только потому, что знаю Хоуп лучше кого бы то ни было и не сомневаюсь: вряд ли она доставит этой садистке Лоррен хоть каплю удовольствия.
– Блэкпул? – переспросила она высокомерным тоном кембриджского профессора. – Что вы, Лоррен, мне куда приятней спокойно посидеть в гостиной и выпить чашечку чая. У нас, знаете ли, была вилла в Эзе-сюр-Мер, это на Французской Ривьере, и мы втроем ездили туда дважды в год, пока Прис не выросла. В те времена это было очень милое тихое местечко – никакой толпы, никаких киношников, никаких знаменитостей, не то что сейчас. Мы даже, чтобы совсем уж не заскучать, время от времени совершали вылазки в Канны, если там, скажем, устраивали прием, на который нам действительно хотелось пойти. Однако по большей части предпочитали проводить время у себя на вилле, купаться в своем бассейне или совершать прогулки на яхте, принадлежавшей нашему приятелю Ксавье, – он, кстати, дружил с Кэри Грантом[11], и порой мы с Кэри…
К этому времени у меня уже не хватило сил сдерживаться, и я начала так хохотать, что чуть не разлила чай.
– Все в порядке, – с трудом выговорила я, беря Хоуп за руку. – Она ушла.
– Это хорошо, – сказала Хоуп. – Терпеть не могу выпендриваться, как выражались мои студенты, но порой обстоятельства…
Я видела, что Лоррен исподтишка наблюдает за нами, устроившись в самом дальнем углу комнаты отдыха; на лице ее отчетливо читалось крайнее раздражение.
– Но порой обстоятельства того требуют, – закончила я, все еще усмехаясь. – Хотя бы для того, чтобы посмотреть, как у этой особы изменится выражение лица.
Хоуп, которая посмотреть на это, разумеется, не могла, улыбнулась и сказала, ловко налив себе чаю в здешнюю чашку:
– Значит, на этот раз никакого Блэкпула. Ну, ничего, у нас еще, слава богу, следующее лето впереди. Подай мне, пожалуйста, Фейт, это проклятое печенье, «способствующее пищеварению».
Следующее лето… О том, что будет следующим летом, хорошо рассуждать, когда тебе двадцать пять, но в нашем возрасте до следующего лета смогут дожить отнюдь не все обитатели этого дома. Мы-то с Хоуп еще держимся, а вот миссис МакАлистер, например, уже с трудом соображает, какой сегодня день недели; а мистеру Баннерману, у которого легкие были прямо-таки изрешечены пулями, приходится по ночам подключать специальный аппарат, чтобы он мог хоть как-то дышать, однако он до сих пор курит, как паровоз, этот сквернослов и старый пьяница, потому что, по его собственным словам, кому, черт возьми, это надо – жить вечно?
Кроме того, я чисто случайно знаю, как много значат для Хоуп наши редкие поездки к морю. О, разумеется, я и сама очень радуюсь этим поездкам, хотя многое из того, что я так хорошо помню, в Блэкпуле уже исчезло. «Счастливая пикша», например, превратилась в ирландский паб, а дешевые гестхаусы уступили место дорогим современным гостиницам. К счастью, Хоуп ничего этого попросту не видит, а потому избавлена от подобных мелких разочарований. Она по-прежнему с наслаждением вдыхает в Блэкпуле типично английские запахи морского побережья – смешанный аромат морской соли, нанесенного приливами ила, бензина, жареной рыбы, масла для загара и сахарной ваты. Она с наслаждением слушает шепот волн, набегающих на галечный пляж, крики детей, шлепающих босиком по кромке воды. Ей приятно чувствовать под босыми ногами морской песок – я-то в своем инвалидном кресле никак не могу поводить ее по песочку, а вот Крис всегда с ней гуляет, подводя ее к самой воде, – и слушать податливый хруст щебня на дорожке, ведущей на пляж. Она радуется нашему общему пикнику – его всегда устраивают в одной и той же части пологого пляжа, где можем легко спуститься к воде даже мы, колясочники, – чаю из термоса, двум аккуратным, в четвертушку ломтя, сэндвичам (всегда одинаковым, чтобы не вызвать аллергии: один с тунцом, один с яйцом) и одному-единственному розовенькому пирожному, на девять десятых состоящему из сахара и украшенному ярко-красной синтетической половинкой вишенки; примерно такие пирожные нам покупали в детстве ко дню рождения. Хоуп нравится подбирать у самой воды ракушки – крупные, толстостенные, типично английские ракушки с чешуйчатыми створками и порослью других мелких ракушек-«пассажиров», а внутри такие гладкие, перламутровые – и складывать в карман округлые голыши, обкатанные морем.
То, чего она не видит, я всегда могу ей описать, хотя Хоуп многое подмечает гораздо лучше меня. И это отнюдь не связано с каким-то шестым чувством или чем-то подобным; просто она умеет на полную катушку использовать то, что у нее еще осталось в распоряжении.
– Ничего страшного, все будет хорошо, – утешила она меня, когда я снова пожаловалась, что нас оставили за бортом. – Мы прекрасно без этого обойдемся. Вспомни Сару…
Вспомни Сару. Легко сказать! Несправедливость того, как с нами поступили, не давала мне спать всю ночь; мерзкая мелкая несправедливость. «Правила есть правила», – сказала Лоррен, но мы обе прекрасно поняли, почему нас лишили удовольствия, наказав, точно детей, пойманных за сараем с сигаретой. Все это имело самое непосредственное отношение к власти над людьми, которых легко можно запугать, подчинить себе; и Лоррен, как прочие грубияны и задиры, сама будучи слабой, любила полюбоваться слабостью других. Разумеется, у нас хватило ума не показать ей, насколько мы расстроены. Только Веселый Крис это заметил – и очень рассердился из-за нас, хотя помочь нам ничем не мог. Мы даже Морин не стали жаловаться – хотя я сомневаюсь, что обращение к ней могло хоть что-то изменить. Мы просто сидели и мирно беседовали о Ривьере; о запахе тимьяна, который волнами наплывает с холмов; о том, сколькими волшебными оттенками синего и голубого обладает вода в Средиземном море; о макрели, поджаренной на решетке; о вкусных холодных коктейлях, которые так приятно пить, сидя на краю бассейна; о девушках в бикини из яркой материи в горошек, которые в изысканных позах возлежат в шезлонгах на палубе яхты с поднятыми парусами, похожими на крылья фантастической птицы…
Только Крис знал правду. Веселый Крис с серьгой в ухе и густыми патлами, стянутыми сзади в хвост. На самом деле он даже санитаром здесь не считался – хоть и выполнял работу медбрата за жалкие ползарплаты, – зато мы любили его больше всех; он, единственный из всего персонала, действительно по-дружески с нами беседовал и считал, что мы такие же полноценные люди, как и все остальные.
– Не повезло вам, Буч, – только и сказал он, услыхав, что мы с Хоуп никуда не едем; но в том, как он это сказал, было куда больше искреннего сочувствия, чем во всех сладеньких разъяснениях Лоррен. – Похоже, нам тут вместе торчать, – с улыбкой прибавил он, – я ведь тоже угодил в список нежелательных элементов.
Эти слова заставили меня улыбнуться. Лоррен нашего Криса терпеть не может, зато его любят все остальные обитатели нашего дома, хоть он и не настоящий медбрат; меня он называет Буч, а Хоуп – Санденс[12], никогда не пресмыкается перед начальством и не выказывает особого уважения тем, кто выше по должности, хотя они, наверное, именно этого и ожидают от человека, оказавшегося в его положении.
– Ничего, зато мы с вами вдоволь всяких старых песен попоем, верно?
Крис часто поет нам, когда не слышит начальство, – и рок-баллады, и арии из мюзиклов, и веселые песенки из старых водевилей, которым научился от своей бабушки. Голос у него весьма приятный, и он знает все старые хиты, а однажды – и это видели многие – он покружил меня в вальсе вместе с моим инвалидным креслом, и я так смеялась, что у меня даже голова закружилась; но при этом, какую бы чушь он ни нес, я ни разу не заметила в его поведении ни капли того унизительного, доброжелательно-снисходительного отношения, которое постоянно чувствуется у таких людей, как Морин и Лоррен.
– Спасибо, Кристофер, это будет просто чудесно, – с улыбкой сказала Хоуп, и Крис ушел обнадеженный тем, что все-таки сумел нас немного развеселить. Увы, на самом деле все обстояло куда печальней. Хоуп, конечно, никогда бы в этом не призналась, но я-то видела, как ужасно она огорчена. И дело было не в комфортабельном автобусе, не в термосах с чуть теплым чаем, не в том волшебном – из детства – пирожном с вишенкой, не в сладостном прикосновении босых ног к влажному морскому песку, не в соленом запахе моря. И даже не в том, что с нами разговаривали, как с малыми неразумными детьми. Главным было то, что нас попросту оставили за бортом; бросили и уехали. Блэкпул давал все же некую иллюзию свободы, надежду на досрочное освобождение из этой тюрьмы; спасением был уже сам тамошний воздух, легкая летняя атмосфера курортного приморского городка, веселая шумная толпа молодых людей на улицах, спешащих по своим делам. В атмосфере «Медоубэнк» всегда, знаете ли, чувствуется этакий специфический запах, точнее, смесь запахов – цветочного освежителя воздуха, вареной капусты, как в школьной столовой, и того, что почти всегда ощущается в таких местах, где бок о бок живет много немолодых и даже совсем дряхлых людей: пыльного, затхлого запаха старости. Хоуп каждый день пользуется духами «Шанель № 5» и утверждает, что только благодаря им избегает этого старушечьего запаха. В общем, я прекрасно понимала, каково ей сейчас.
А когда настал день поездки в Блэкпул, мы, затаив глубоко в душе ощущение полной заброшенности и отчаяния, смотрели, как обитатели дома собираются в дорогу; но мы обе, наверное, предпочли бы умереть, чем позволить кому бы то ни было заметить нашу тоску. Старички и старушки чистили и проветривали свои летние пальто (в «Медоубэнк» считается шикарным, если даже в самые жаркие дни, выходя из дома, непременно надевать пальто, шляпу, шарф и перчатки), укладывали вещи в дорожные сумки, рассовывали по карманам запасные носовые платки, выкладывали на видное место зонты и вставляли зубные протезы; словом, делали множество самых разнообразных вещей, которые казались им абсолютно необходимыми для того, чтобы провести один день на морском побережье.
Миссис Суотен с дамской сумочкой в руках бросила на меня выразительный взгляд и сказала:
– Говорят, сегодня на побережье все двадцать пять. Почти как на Средиземном море!
– Как приятно, – тут же откликнулась Хоуп. – Только мы с Фейт жару не любим. Когда слишком жарко, лучше, по-моему, остаться дома и посмотреть телевизор.
Миссис Суотен, которая целыми днями торчала у телевизора, смотрела мультфильмы про «Джерри-прыгуна», вызывавшие у нее все более сильное раздражение, даже зубами скрипнула от досады.
– Ну, это как вам будет угодно! – сказала она и, задрав нос, с достоинством проследовала к автобусу.
Поляк Джон некоторое время смотрел ей вслед, а потом сказал:
– Не слушайте ее. Наверняка снова дождь пойдет. Ничуть в этом не сомневаюсь. Стоит нам только поехать к морю, как непременно начинается дождь. Сам-то я не большой любитель моря, но любая поездка лучше, чем еще один день, проведенный в этом Освенциме, правда?
Мистер Браун, проходя мимо, услышал эти слова и обернулся. Мистер Браун – маленький, аккуратный, лысый человечек; он ходит, опираясь на палку, и очень любит поддразнивать Поляка Джона.
– Эх ты, невежа! – воскликнул он, бросив на него свирепый взгляд. – Разве ты не знаешь, что у меня отец погиб в Освенциме?
Подобное заявление Поляка Джона явно смутило. Впрочем, мы с Хоуп тоже впервые об этом услышали; мы трое так и уставились на мистера Брауна, думая, уж не произошли ли в его мозгу какие-то странные аберрации, как у миссис МакАлистер.
Но мистер Браун кивнул, словно подтверждая свои слова, и пояснил:
– Да, так и было. Он попросту напился вусмерть и свалился со сторожевой вышки. – С этими словами он удалился, оставив нас с Хоуп помирать со смеху, а Поляка Джона кипеть от ярости (далеко уже не впервые) и злобно глядеть ему вслед.
– Ну, если «дружеская» атмосфера во время поездки будет такова, – сказала я, – пожалуй, и впрямь лучше никуда не ездить.
– Согласна, – поддержала меня Хоуп. – Только представь себе – целых два часа торчать в битком набитом автобусе, где эта парочка без конца ссорится! Да там еще будут торчать Морин, Лоррен и миссис Суотен в придачу! Нет, я начинаю думать, что Сартр был прав, утверждая, что ад – это другие.
Иногда Хоуп забывает, что я незнакома с ее французскими коллегами. Хотя высказывание этого человека показалось мне весьма удачным. И все-таки, когда все обитатели «Медоубэнк» наконец собрались и были готовы к отъезду, мне снова стало не по себе и снова охватило ужасное чувство одиночества и заброшенности. Оранжевый автобус распахнул дверцы, первыми туда погрузились наши сиделки – маленькая Хелен, сердитая Клэр, страшно довольная собой Лоррен (да и пусть ее!) и, наконец, толстая Морин, которая чуть не лопалась от восторга и все блеяла: «Ну, разве не замечательно? Разве не замечательно?» – и, как кур, загоняла в автобус последних припозднившихся экскурсантов. Устроившаяся на заднем сиденье миссис МакАлистер, маленькая, высохшая, ясноглазая, все оглядывалась на нас в окошко и пищала, как птичка: «До свидания! До свидания!» – тоненьким возбужденным голоском. Наверное, думала, что ее везут домой. Может быть, именно поэтому она в этот теплый день напялила на себя практически весь свой гардероб – во всяком случае, я заметила три пальто, шотландский плед и два легких дождевика, коричневый и бледно-голубой; из всех оттопыренных карманов у нее торчали запасные туфли. Это было почти смешно, и я даже слегка усмехнулась, но стоило автобусу выкатиться на подъездную дорожку, стоило гравию заскрипеть под его мощными колесами – ах, этот звук так похож на шелест волн, набегающих на усыпанный галькой берег! – и я не сумела сдержать слез. Не сомневаюсь, что и Хоуп в эти минуты испытывала примерно те же чувства.
– Вспомни Сару, – шепнула я ей, прекрасно понимая, что в данном случае «Маленькая принцесса» нам не поможет. Наверное, и чай не смог помочь, но я все-таки налила нам обеим по чашке из большого чайника, стоявшего на столике у стены, а потом подъехала на своем инвалидном кресле к окну – окна у нас в гостиной фонарем – и стала смотреть на улицу.
Похоже, день предстоял очень долгий и очень тоскливый.
У чая был привкус рыбы. Так здесь часто бывает, особенно если чай перестоится, и я отставила чашку. Хоуп подошла и села со мною рядом; вдоль стены тянулись особые перила, позволявшие ей, слепой, самостоятельно передвигаться. Довольно долго она сидела, не говоря ни слова, пила этот отвратительный, пахнущий рыбой чай и с наслаждением подставляла лицо теплым лучам утреннего солнца.
– Ну что ж, Фейт, – промолвила она наконец, – вот мы и остались с тобой вдвоем.
И это была чистая правда. В «Медоубэнк Хоум» нет специального больничного крыла, и каждый, кому необходима ежедневная медицинская помощь, вынужден обращаться в госпиталь при монастыре Всех Святых, это на нашей же улице, только чуть дальше. Я и сама как-то посещала эту больницу, когда у меня был затяжной бронхит; а мистер Баннерман был и вовсе вынужден ходить туда каждую неделю на осмотр. Но сегодня даже мистер Баннерман уехал к морю, и в доме, кроме нас, остались только дежурная Дениза, медбрат Печальный Гарри (на крайний случай) и Крис; но Крису Морин надавала столько поручений на время своего отсутствия (вымыть окна, поменять перегоревшие лампочки, взрыхлить и выполоть клумбы), что я сильно сомневалась, что мы хотя бы к вечеру сумеем его увидеть.
Миссис Суотен – единственный человек (если не считать Лоррен, нашей новой сиделки), способный вывести из себя даже Хоуп. Но ничего, мы с Хоуп и с этим как-то справляемся. По примеру Сары, героини детской книжки «Маленькая принцесса» (Хоуп очень любила в детстве «Маленькую принцессу», и месяц назад я в очередной раз прочитала ей эту книжку вслух – сразу после того, как мы закончили «Лолиту»), мы стараемся не позволять всяким живущим рядом с нами «миссис Суотен» отравлять нам жизнь и пытаемся – по мере возможности, конечно, – радоваться любой мелочи. В общем, мы бы очень хотели вести себя как настоящие принцессы, хотя никакие мы, разумеется, не принцессы.
Впрочем, бывают и в нашей жизни приятные исключения. На этой неделе, например, 10 августа, нам предстоит поездка к морю. Каждый год в августе всех обитателей «Медоубэнк» запихивают в бокастый оранжевый туристический автобус – вместе с грудой одеял, корзинами для пикника, бидонами с чаем и молоком, а также дежурными сиделками, веселыми или встревоженными, в зависимости от темперамента, – и мы отправляемся в Блэкпул[9]; Хоуп называет наш автобус «экспресс Несдержанность».
Я всегда любила Блэкпул. Мы ведь, знаете ли, каждый год туда ездили, когда Том был маленьким. Помнится, я лениво за ним присматривала, а он спокойно играл себе в крошечных озерцах, сохраняющихся в углублениях скал после отлива. Питер тем временем спал на теплом сером песке, и волны, вздыхая, набегали на берег и отступали, шурша по гальке. Тогда Блэкпул был поистине нашим местом; мы всегда останавливались в одной и той же дешевой гостинице, где все нас хорошо знали, и миссис Нимз всегда готовила нам на завтрак яичницу с беконом, любовно воркуя над Томом, который «так сильно вырос». У нас там была «своя», привычная чайная-кондитерская, куда мы ходили пить горячий шоколад после купания в холодном море, и «своя» любимая забегаловка под названием «Счастливая пикша», где мы всегда ели на ланч фиш-н-чипс. Возможно, именно поэтому я по-прежнему люблю Блэкпул с его длинной полосой пляжей, парадным шествием магазинов, с его пирсом и волноломом, о который при высоком приливе разбиваются такие огромные волны, что брызги порой долетают до шоссе. Хоуп любит Блэкпул, так сказать, за неимением лучшего; и я легко могу себе представить, что Блэкпул для нее – это в определенном смысле ступенька вниз, поскольку она привыкла проводить отпуск на Ривьере; только сама Хоуп никогда так не скажет; она всегда с нетерпением ждет поездки к морю – испытывая, по-моему, не меньший энтузиазм и не меньшее возбуждение, чем я. Вот почему нам оказалось особенно трудно пережить жестокое разочарование, когда Лоррен объявила, что в этом году мы с Хоуп в Блэкпул поехать не сможем.
Лоррен – это новенькая сестра-сиделка; блондинка, естественно, довольно-таки ядовитого оттенка с обведенными контурным карандашом губами и вечным запахом «Сочной фруктовой» жвачки. Лоррен сменила Келли, сестричку несколько туповатую, но совершенно безвредную, и быстро стала любимицей Морин, нашей заведующей. У Лоррен тоже есть свои любимчики, среди которых мы с Хоуп, разумеется, не числимся. Когда Морин уезжает куда-нибудь по делам (что случается примерно раз в неделю), всем в доме заправляет именно Лоррен; собственно, заботы ее сводятся к тому, что она сидит в комнате отдыха и пьет чай с бисквитами, «способствующими пищеварению», или начинает всех будоражить и стравливать. Миссис Суотен, ее большая поклонница, утверждает, что Лоррен – единственный по-настоящему разумный человек в «Медоубэнк», хотя мы с Хоуп давно заметили, что все их разговоры вертятся преимущественно вокруг сына миссис Суотен, отнюдь не заслуживающего такого внимания, и, самое главное, наследства, которое он может получить после смерти миссис Суотен. Насколько я сумела понять, получить он должен невероятно много, и что в итоге? А в итоге Лоррен, которая не проработала у нас в доме и двух месяцев, сумела убедить миссис Суотен, что сын «совершенно ее забросил».
«Охотница за «скорой помощью» – так с отвращением называет ее Хоуп. Эти хищницы иной раз встречаются в таких местах, как «Медоубэнк»; девицы вроде Лоррен незаметно втираются в доверие к старикам, льстят недовольным и медленно впрыскивают в их души свой яд. И люди привыкают к этому яду, как к наркотику, и со временем приобретают даже некоторую зависимость от него; собственно, примерно то же самое происходит и со зрителями тех ядовитых «реалити-шоу», которыми так увлекается Лоррен. Меркнут маленькие удовольствия, и человек начинает думать, что куда большее удовольствие можно получить, жалея себя, постоянно жалуясь на жизнь или делая гадости соседям по дому престарелых. Так действует Лоррен; и хотя Морин – тоже отнюдь не добрая самаритянка со своим нелепым рождественским весельем и пустой улыбкой во весь рот, как у подвыпившего моряка, она все же бесконечно лучше, чем Лоррен, которая считает нас с Хоуп «чересчур умными» и с помощью разных закулисных интриг пытается лишить нас даже тех маленьких радостей, которые у нас еще остались.
Например, поездки в Блэкпул.
Позвольте объяснить. Несколько месяцев назад нам с Хоуп удалось сбежать – мы всего лишь на денек съездили в Лондон, только и всего, – но для персонала «Медоубэнк» это было почти равносильно бегству из тюрьмы. Случилось это еще до назначения Морин – и тем более до появления Лоррен, – но я уверена: сама мысль о подобном нарушении правил способна сразу вызвать у Морин праведный гнев. Как, впрочем, и у Лоррен, но по иной причине; она, кстати, теперь то и дело повторяет нам слащавым тоном злой воспитательницы детского сада, как гадко с нашей стороны было убежать из приюта, как все из-за нас беспокоились и что хорошим уроком нам послужит то, что мы пропустили возможность записаться на августовскую поездку в Блэкпул, а потому нам придется остаться дома под присмотром санитара Криса и Печального Гарри, исполняющего у нас обязанности медбрата.
«Записаться» – прелесть какая! Да нам никогда не нужно было записываться, и никаких списков для однодневной поездки никто никогда не составлял. Впрочем, когда к власти пришла Морин, все переменилось; постоянно стала звучать тема Здоровья и Безопасности; стал учитываться уровень страховки; возникла необходимость подписывать какие-то разрешительные документы – в общем, теперь требуется пройти целую административную процедуру, даже если речь идет о какой-нибудь коротенькой экскурсии или развлекательной поездке.
– Извините, девочки, у вас была возможность попасть в список, но вы ее упустили, – ласково заключила Лоррен. – Правила есть правила, и вы, конечно же, не можете надеяться, что Морин сделает для вас исключение.
Должна признаться, мне вообще не нравится эта затея с разрешениями буквально на все, которые должен подписывать мой сын Том, – уж больно это напоминает времена, когда он приносил из школы мне на подпись бесконечные бланки разрешений и требовал, чтобы я его отпустила то на экскурсию во Францию, то кататься на лыжах в Италию. Дело в том, что подобные поездки мы с мужем могли себе позволить с большим трудом, но все же старались найти на них деньги, потому что Том был хорошим мальчиком и явно делал успехи; кроме того, нам вовсе не хотелось выставлять его перед друзьями в жалком виде. Теперь, разумеется, Том проводит отпуск в самых разных уголках земного шара – в Нью-Йорке, во Флориде, в Сиднее, на острове Тенерифе, – хотя по-прежнему обязан каждый раз приглашать в эти поездки и меня. Он, знаете ли, никогда не обладал развитым воображением и даже представить себе не может, бедный мальчик, что я, может, только и мечтаю со свистом скатиться по piste noir[10] в Валь-д’Изер, или послушать в Венеции посвященную мне серенаду, или понежиться в гамаке на Гавайях в обнимку с двумя гавайцами. Мне кажется, Том по-прежнему уверен, что Блэкпул – это предел моих мечтаний.
Что же касается Хоуп… Ну, Хоуп вообще крайне редко выплескивает свои чувства наружу. Я, конечно, кое-что замечаю – но только потому, что знаю Хоуп лучше кого бы то ни было и не сомневаюсь: вряд ли она доставит этой садистке Лоррен хоть каплю удовольствия.
– Блэкпул? – переспросила она высокомерным тоном кембриджского профессора. – Что вы, Лоррен, мне куда приятней спокойно посидеть в гостиной и выпить чашечку чая. У нас, знаете ли, была вилла в Эзе-сюр-Мер, это на Французской Ривьере, и мы втроем ездили туда дважды в год, пока Прис не выросла. В те времена это было очень милое тихое местечко – никакой толпы, никаких киношников, никаких знаменитостей, не то что сейчас. Мы даже, чтобы совсем уж не заскучать, время от времени совершали вылазки в Канны, если там, скажем, устраивали прием, на который нам действительно хотелось пойти. Однако по большей части предпочитали проводить время у себя на вилле, купаться в своем бассейне или совершать прогулки на яхте, принадлежавшей нашему приятелю Ксавье, – он, кстати, дружил с Кэри Грантом[11], и порой мы с Кэри…
К этому времени у меня уже не хватило сил сдерживаться, и я начала так хохотать, что чуть не разлила чай.
– Все в порядке, – с трудом выговорила я, беря Хоуп за руку. – Она ушла.
– Это хорошо, – сказала Хоуп. – Терпеть не могу выпендриваться, как выражались мои студенты, но порой обстоятельства…
Я видела, что Лоррен исподтишка наблюдает за нами, устроившись в самом дальнем углу комнаты отдыха; на лице ее отчетливо читалось крайнее раздражение.
– Но порой обстоятельства того требуют, – закончила я, все еще усмехаясь. – Хотя бы для того, чтобы посмотреть, как у этой особы изменится выражение лица.
Хоуп, которая посмотреть на это, разумеется, не могла, улыбнулась и сказала, ловко налив себе чаю в здешнюю чашку:
– Значит, на этот раз никакого Блэкпула. Ну, ничего, у нас еще, слава богу, следующее лето впереди. Подай мне, пожалуйста, Фейт, это проклятое печенье, «способствующее пищеварению».
Следующее лето… О том, что будет следующим летом, хорошо рассуждать, когда тебе двадцать пять, но в нашем возрасте до следующего лета смогут дожить отнюдь не все обитатели этого дома. Мы-то с Хоуп еще держимся, а вот миссис МакАлистер, например, уже с трудом соображает, какой сегодня день недели; а мистеру Баннерману, у которого легкие были прямо-таки изрешечены пулями, приходится по ночам подключать специальный аппарат, чтобы он мог хоть как-то дышать, однако он до сих пор курит, как паровоз, этот сквернослов и старый пьяница, потому что, по его собственным словам, кому, черт возьми, это надо – жить вечно?
Кроме того, я чисто случайно знаю, как много значат для Хоуп наши редкие поездки к морю. О, разумеется, я и сама очень радуюсь этим поездкам, хотя многое из того, что я так хорошо помню, в Блэкпуле уже исчезло. «Счастливая пикша», например, превратилась в ирландский паб, а дешевые гестхаусы уступили место дорогим современным гостиницам. К счастью, Хоуп ничего этого попросту не видит, а потому избавлена от подобных мелких разочарований. Она по-прежнему с наслаждением вдыхает в Блэкпуле типично английские запахи морского побережья – смешанный аромат морской соли, нанесенного приливами ила, бензина, жареной рыбы, масла для загара и сахарной ваты. Она с наслаждением слушает шепот волн, набегающих на галечный пляж, крики детей, шлепающих босиком по кромке воды. Ей приятно чувствовать под босыми ногами морской песок – я-то в своем инвалидном кресле никак не могу поводить ее по песочку, а вот Крис всегда с ней гуляет, подводя ее к самой воде, – и слушать податливый хруст щебня на дорожке, ведущей на пляж. Она радуется нашему общему пикнику – его всегда устраивают в одной и той же части пологого пляжа, где можем легко спуститься к воде даже мы, колясочники, – чаю из термоса, двум аккуратным, в четвертушку ломтя, сэндвичам (всегда одинаковым, чтобы не вызвать аллергии: один с тунцом, один с яйцом) и одному-единственному розовенькому пирожному, на девять десятых состоящему из сахара и украшенному ярко-красной синтетической половинкой вишенки; примерно такие пирожные нам покупали в детстве ко дню рождения. Хоуп нравится подбирать у самой воды ракушки – крупные, толстостенные, типично английские ракушки с чешуйчатыми створками и порослью других мелких ракушек-«пассажиров», а внутри такие гладкие, перламутровые – и складывать в карман округлые голыши, обкатанные морем.
То, чего она не видит, я всегда могу ей описать, хотя Хоуп многое подмечает гораздо лучше меня. И это отнюдь не связано с каким-то шестым чувством или чем-то подобным; просто она умеет на полную катушку использовать то, что у нее еще осталось в распоряжении.
– Ничего страшного, все будет хорошо, – утешила она меня, когда я снова пожаловалась, что нас оставили за бортом. – Мы прекрасно без этого обойдемся. Вспомни Сару…
Вспомни Сару. Легко сказать! Несправедливость того, как с нами поступили, не давала мне спать всю ночь; мерзкая мелкая несправедливость. «Правила есть правила», – сказала Лоррен, но мы обе прекрасно поняли, почему нас лишили удовольствия, наказав, точно детей, пойманных за сараем с сигаретой. Все это имело самое непосредственное отношение к власти над людьми, которых легко можно запугать, подчинить себе; и Лоррен, как прочие грубияны и задиры, сама будучи слабой, любила полюбоваться слабостью других. Разумеется, у нас хватило ума не показать ей, насколько мы расстроены. Только Веселый Крис это заметил – и очень рассердился из-за нас, хотя помочь нам ничем не мог. Мы даже Морин не стали жаловаться – хотя я сомневаюсь, что обращение к ней могло хоть что-то изменить. Мы просто сидели и мирно беседовали о Ривьере; о запахе тимьяна, который волнами наплывает с холмов; о том, сколькими волшебными оттенками синего и голубого обладает вода в Средиземном море; о макрели, поджаренной на решетке; о вкусных холодных коктейлях, которые так приятно пить, сидя на краю бассейна; о девушках в бикини из яркой материи в горошек, которые в изысканных позах возлежат в шезлонгах на палубе яхты с поднятыми парусами, похожими на крылья фантастической птицы…
Только Крис знал правду. Веселый Крис с серьгой в ухе и густыми патлами, стянутыми сзади в хвост. На самом деле он даже санитаром здесь не считался – хоть и выполнял работу медбрата за жалкие ползарплаты, – зато мы любили его больше всех; он, единственный из всего персонала, действительно по-дружески с нами беседовал и считал, что мы такие же полноценные люди, как и все остальные.
– Не повезло вам, Буч, – только и сказал он, услыхав, что мы с Хоуп никуда не едем; но в том, как он это сказал, было куда больше искреннего сочувствия, чем во всех сладеньких разъяснениях Лоррен. – Похоже, нам тут вместе торчать, – с улыбкой прибавил он, – я ведь тоже угодил в список нежелательных элементов.
Эти слова заставили меня улыбнуться. Лоррен нашего Криса терпеть не может, зато его любят все остальные обитатели нашего дома, хоть он и не настоящий медбрат; меня он называет Буч, а Хоуп – Санденс[12], никогда не пресмыкается перед начальством и не выказывает особого уважения тем, кто выше по должности, хотя они, наверное, именно этого и ожидают от человека, оказавшегося в его положении.
– Ничего, зато мы с вами вдоволь всяких старых песен попоем, верно?
Крис часто поет нам, когда не слышит начальство, – и рок-баллады, и арии из мюзиклов, и веселые песенки из старых водевилей, которым научился от своей бабушки. Голос у него весьма приятный, и он знает все старые хиты, а однажды – и это видели многие – он покружил меня в вальсе вместе с моим инвалидным креслом, и я так смеялась, что у меня даже голова закружилась; но при этом, какую бы чушь он ни нес, я ни разу не заметила в его поведении ни капли того унизительного, доброжелательно-снисходительного отношения, которое постоянно чувствуется у таких людей, как Морин и Лоррен.
– Спасибо, Кристофер, это будет просто чудесно, – с улыбкой сказала Хоуп, и Крис ушел обнадеженный тем, что все-таки сумел нас немного развеселить. Увы, на самом деле все обстояло куда печальней. Хоуп, конечно, никогда бы в этом не призналась, но я-то видела, как ужасно она огорчена. И дело было не в комфортабельном автобусе, не в термосах с чуть теплым чаем, не в том волшебном – из детства – пирожном с вишенкой, не в сладостном прикосновении босых ног к влажному морскому песку, не в соленом запахе моря. И даже не в том, что с нами разговаривали, как с малыми неразумными детьми. Главным было то, что нас попросту оставили за бортом; бросили и уехали. Блэкпул давал все же некую иллюзию свободы, надежду на досрочное освобождение из этой тюрьмы; спасением был уже сам тамошний воздух, легкая летняя атмосфера курортного приморского городка, веселая шумная толпа молодых людей на улицах, спешащих по своим делам. В атмосфере «Медоубэнк» всегда, знаете ли, чувствуется этакий специфический запах, точнее, смесь запахов – цветочного освежителя воздуха, вареной капусты, как в школьной столовой, и того, что почти всегда ощущается в таких местах, где бок о бок живет много немолодых и даже совсем дряхлых людей: пыльного, затхлого запаха старости. Хоуп каждый день пользуется духами «Шанель № 5» и утверждает, что только благодаря им избегает этого старушечьего запаха. В общем, я прекрасно понимала, каково ей сейчас.
А когда настал день поездки в Блэкпул, мы, затаив глубоко в душе ощущение полной заброшенности и отчаяния, смотрели, как обитатели дома собираются в дорогу; но мы обе, наверное, предпочли бы умереть, чем позволить кому бы то ни было заметить нашу тоску. Старички и старушки чистили и проветривали свои летние пальто (в «Медоубэнк» считается шикарным, если даже в самые жаркие дни, выходя из дома, непременно надевать пальто, шляпу, шарф и перчатки), укладывали вещи в дорожные сумки, рассовывали по карманам запасные носовые платки, выкладывали на видное место зонты и вставляли зубные протезы; словом, делали множество самых разнообразных вещей, которые казались им абсолютно необходимыми для того, чтобы провести один день на морском побережье.
Миссис Суотен с дамской сумочкой в руках бросила на меня выразительный взгляд и сказала:
– Говорят, сегодня на побережье все двадцать пять. Почти как на Средиземном море!
– Как приятно, – тут же откликнулась Хоуп. – Только мы с Фейт жару не любим. Когда слишком жарко, лучше, по-моему, остаться дома и посмотреть телевизор.
Миссис Суотен, которая целыми днями торчала у телевизора, смотрела мультфильмы про «Джерри-прыгуна», вызывавшие у нее все более сильное раздражение, даже зубами скрипнула от досады.
– Ну, это как вам будет угодно! – сказала она и, задрав нос, с достоинством проследовала к автобусу.
Поляк Джон некоторое время смотрел ей вслед, а потом сказал:
– Не слушайте ее. Наверняка снова дождь пойдет. Ничуть в этом не сомневаюсь. Стоит нам только поехать к морю, как непременно начинается дождь. Сам-то я не большой любитель моря, но любая поездка лучше, чем еще один день, проведенный в этом Освенциме, правда?
Мистер Браун, проходя мимо, услышал эти слова и обернулся. Мистер Браун – маленький, аккуратный, лысый человечек; он ходит, опираясь на палку, и очень любит поддразнивать Поляка Джона.
– Эх ты, невежа! – воскликнул он, бросив на него свирепый взгляд. – Разве ты не знаешь, что у меня отец погиб в Освенциме?
Подобное заявление Поляка Джона явно смутило. Впрочем, мы с Хоуп тоже впервые об этом услышали; мы трое так и уставились на мистера Брауна, думая, уж не произошли ли в его мозгу какие-то странные аберрации, как у миссис МакАлистер.
Но мистер Браун кивнул, словно подтверждая свои слова, и пояснил:
– Да, так и было. Он попросту напился вусмерть и свалился со сторожевой вышки. – С этими словами он удалился, оставив нас с Хоуп помирать со смеху, а Поляка Джона кипеть от ярости (далеко уже не впервые) и злобно глядеть ему вслед.
– Ну, если «дружеская» атмосфера во время поездки будет такова, – сказала я, – пожалуй, и впрямь лучше никуда не ездить.
– Согласна, – поддержала меня Хоуп. – Только представь себе – целых два часа торчать в битком набитом автобусе, где эта парочка без конца ссорится! Да там еще будут торчать Морин, Лоррен и миссис Суотен в придачу! Нет, я начинаю думать, что Сартр был прав, утверждая, что ад – это другие.
Иногда Хоуп забывает, что я незнакома с ее французскими коллегами. Хотя высказывание этого человека показалось мне весьма удачным. И все-таки, когда все обитатели «Медоубэнк» наконец собрались и были готовы к отъезду, мне снова стало не по себе и снова охватило ужасное чувство одиночества и заброшенности. Оранжевый автобус распахнул дверцы, первыми туда погрузились наши сиделки – маленькая Хелен, сердитая Клэр, страшно довольная собой Лоррен (да и пусть ее!) и, наконец, толстая Морин, которая чуть не лопалась от восторга и все блеяла: «Ну, разве не замечательно? Разве не замечательно?» – и, как кур, загоняла в автобус последних припозднившихся экскурсантов. Устроившаяся на заднем сиденье миссис МакАлистер, маленькая, высохшая, ясноглазая, все оглядывалась на нас в окошко и пищала, как птичка: «До свидания! До свидания!» – тоненьким возбужденным голоском. Наверное, думала, что ее везут домой. Может быть, именно поэтому она в этот теплый день напялила на себя практически весь свой гардероб – во всяком случае, я заметила три пальто, шотландский плед и два легких дождевика, коричневый и бледно-голубой; из всех оттопыренных карманов у нее торчали запасные туфли. Это было почти смешно, и я даже слегка усмехнулась, но стоило автобусу выкатиться на подъездную дорожку, стоило гравию заскрипеть под его мощными колесами – ах, этот звук так похож на шелест волн, набегающих на усыпанный галькой берег! – и я не сумела сдержать слез. Не сомневаюсь, что и Хоуп в эти минуты испытывала примерно те же чувства.
– Вспомни Сару, – шепнула я ей, прекрасно понимая, что в данном случае «Маленькая принцесса» нам не поможет. Наверное, и чай не смог помочь, но я все-таки налила нам обеим по чашке из большого чайника, стоявшего на столике у стены, а потом подъехала на своем инвалидном кресле к окну – окна у нас в гостиной фонарем – и стала смотреть на улицу.
Похоже, день предстоял очень долгий и очень тоскливый.
У чая был привкус рыбы. Так здесь часто бывает, особенно если чай перестоится, и я отставила чашку. Хоуп подошла и села со мною рядом; вдоль стены тянулись особые перила, позволявшие ей, слепой, самостоятельно передвигаться. Довольно долго она сидела, не говоря ни слова, пила этот отвратительный, пахнущий рыбой чай и с наслаждением подставляла лицо теплым лучам утреннего солнца.
– Ну что ж, Фейт, – промолвила она наконец, – вот мы и остались с тобой вдвоем.
И это была чистая правда. В «Медоубэнк Хоум» нет специального больничного крыла, и каждый, кому необходима ежедневная медицинская помощь, вынужден обращаться в госпиталь при монастыре Всех Святых, это на нашей же улице, только чуть дальше. Я и сама как-то посещала эту больницу, когда у меня был затяжной бронхит; а мистер Баннерман был и вовсе вынужден ходить туда каждую неделю на осмотр. Но сегодня даже мистер Баннерман уехал к морю, и в доме, кроме нас, остались только дежурная Дениза, медбрат Печальный Гарри (на крайний случай) и Крис; но Крису Морин надавала столько поручений на время своего отсутствия (вымыть окна, поменять перегоревшие лампочки, взрыхлить и выполоть клумбы), что я сильно сомневалась, что мы хотя бы к вечеру сумеем его увидеть.