Страница:
Она стояла перед церковным кладбищем. Над деревьями возвышалась круглая башенка. Несмотря на частые прогулки, Элис плохо знала Гранчестер, и эта небольшая церковь, окруженная тенистыми деревьями, привлекла ее внимание. Трава перед зданием была аккуратно подстрижена, могилы ухожены. Двор окружала прочная вековая стена. Между надгробными камнями и памятниками вилась тропинка, подходившая к каждой могиле, как добрый друг. Элис прошла по дорожке, читая надписи на надгробиях. Некоторые оказались на удивление старыми – под одним деревом она нашла могилу с датой «1690», хотя остальные были ближе к современности. С другой стороны от церкви Элис обнаружила второе кладбище, скрытое в тени ветвей – там росли кедры и апельсиновые деревья. Белка пробежала по тропинке и увитой плющом стене. Элис пошла за ней. В конце дорожки виднелась арка с полуоткрытой дверью, ведущая на третье кладбище – более новое, отделенное от дороги каменной оградой и пока еще полупустое.
Порой случай приводит людей прямо туда, где им нужно быть. В другое время события переплетаются, словно нити в полотне, накладываются друг на друга, и общий план искажается; так на изнанке гобелена ровные линии рисунка стягиваются и превращаются в изломанные странные границы, соединяющие героя и злодея, сливающие воедино небо и море. Потом Элис вспоминала тот день и каждый раз убеждалась: именно там, на кладбище, все и началось. С того мгновения, как она увидела приоткрытую дверь, каждое ее движение, каждая ее мысль были учтены и стали частью чего-то огромного и древнего, гораздо старше ее самой. Портной из Глостера в книжке Беатрис Поттер чуть не потерял все, что имел, из-за мотка шелковой пряжи вишневого цвета, из-за единственной нитки, без которой не мог закончить вышитый камзол для мэра. Впоследствии, когда ход событий прояснился, перед мысленным взором Элис вытянулась длинная шелковая нить, ведущая к той двери – на другую сторону картинки, где нет правил, где нечто готово пробудиться к жизни.
Разумеется, тогда у нее не было подобных мыслей. Они появились позже, вместе с Джинни и Джо. А в тот день она просто толкнула дверь и ступила на кладбище, где царили мир и покой. Могилы содержались в порядке, их окружали кусты и цветущие деревья. Два надгробия покосились и наполовину ушли в землю, но не выглядели заброшенными, а походили на усталых, полных достоинства стариков, присевших на траву. На других могилах росли цветы – наверное, за ними ухаживали родственники. О да, это было приятное место.
У самой стены Элис увидела цветущую рябину и темный по сравнению с ней тис, а между ними – надгробие, заросшее зеленью. Захотелось узнать, чью это могилу, прикрытую плющом, так красиво, словно специально посаженные, обрамляют два дерева.
Элис подошла ближе. Имени она не увидела, но по изяществу памятника предположила, что здесь похоронена женщина. Плиту венчала простая скульптура – полуоткрытые ворота, свободно болтающиеся на петлях, с надписью: «То, что во мне, помнит и никогда не забудет». Элис потянула в сторону стебли плюща, чтобы рассмотреть надгробие целиком. Корни уходили глубоко, но они высохли и легко вывернулись из земли, открыв буквы в изножье плиты: «Розмари Вирджиния Эшли. Август 1948». Могила оказалась более современной, чем можно было подумать.
Элис поискала еще – не написано ли там, была ли Розмари замужем, от чего умерла, кто пообещал никогда не забывать ее, возлюбленный или супруг? Но больше ничего не нашла и вернула на место сдвинутый плющ. Она решила, что неправильно оставлять могилу открытой, словно рана.
Задумавшись, Элис перекладывала сухие плети и в первый момент не обратила особого внимания на небольшой металлический предмет, попавшийся под руку среди листьев. Сначала она приняла его за кольцо от банки кока-колы – предмет был легким и острым по краям, с маленьким отверстием, как будто этот кусочек металла должен к чему-то крепиться. Наросший мох не помешал прочесть надпись: «Розмари. На память».
Сердце забилось быстрее. Конечно, это не совпадение, а та самая Розмари. Ее подвеску оставили на могиле после погребения. Может быть, прицепили к венку или букету. Находка сделала образ загадочной покойницы более реальным и более печальным. Элис поколебалась, не вернуть ли подвеску на могилу, потом пожала плечами и положила ее в карман, не задумываясь над тем, что делает, и не ища объяснений; точь-в-точь как кот, который стащил последнюю шелковую нить вишневого цвета у Портного из Глостера.
Придя домой, Элис заварила чай и взяла чашку в кабинет (стол, стул, мольберт, проигрыватель и кипа пластинок, окно выходит на север), вытащила из плотно набитого стенного шкафа бумагу для акварелей и принялась за работу. Ее увлекла идея, пришедшая в голову по дороге из Гранчестера, и вот теперь замысел воплощался, линия за линией, ясно и четко. Штрихи становились толще, и рисунок приобретал глубину, появлялись тени, солнечный свет, пышная листва.
Тоненькая девушка в полупрофиль: спадающая на лицо масса спутанных волос, босые ноги, длинное белое одеяние. Она сидит на земле, обняв колени и странно, по-детски склонив голову. Кругом высокая трава и цветы, на заднем плане два дерева и едва намеченная фигура, скорее мужская, притаившаяся под ветвями. Элис отступила на шаг, полюбовалась законченным наброском и улыбнулась. Результат ей понравился. Композиция была вполне прерафаэлитской – упорядоченный хаос растений контрастировал со спокойной позой девушки. Окутанная тайной, она сосредоточенно смотрела на реку, а смутная фигура на заднем плане то ли наблюдала за ней, то ли ожидала чего-то.
Элис отхлебнула остывшего чая и задумалась над цветом. Потом поставила пластинку и взялась за краски. Отблеск на воде… одежда девушки – ладно, это можно сделать аэрографом позже… Волосы – единственный яркий всплеск на приглушенной зелени и оттенках серого. Да, неплохо получается. Правда, она часто рисовала что-то в порыве вдохновения, а на следующий день понимала, что получилась какая-то чепуха. Однако вдохновения не было уже очень давно.
Стемнело. Элис на миг оторвалась от работы и включила свет. Пластинка крутилась, но она ничего не слышала и забывала вовремя перевернуть диск. Не обращала внимания на мяуканье голодных кошек за дверью и телефонные звонки. Тушь сменили акриловые краски. Элис бережно накладывала и убирала защитную пленку, ретушируя аэрографом небо, воду, одежду девушки, потом взяла кисть потоньше, чтобы детально прописать листья, траву и волосы. Наконец отступила на шаг, отложила кисти и стала смотреть.
Никаких сомнений – вышло хорошо. Достаточно просто, чтобы попасть на афишу или книжную обложку, достаточно традиционно, чтобы висеть в галерее, и достаточно мирно, чтобы украсить церковный алтарь. Прежде ей никогда не удавалось при помощи туши и акриловых красок добиться таких чистых тонов, создать такую напряженную композицию. Картина притягивала к себе – ее создательница даже задумалась о том, кто эта девушка, что она делает и кто стоит в тени деревьев.
Элис долго смотрела на картину, прежде чем взять кисть и поставить подпись. Потом, помедлив мгновение, под своим именем изящным каллиграфическим почерком вывела: «Воспоминание. Безумие Офелии».
Нахлынула усталость. Взглянув на часы, Элис поразилась: почти десять! Она рисовала полдня и большую часть вечера, но утомление было приятным, как будто работа смыла все тревоги и дурные мысли. Теперь Элис думала о другом. Может быть, после долгого перерыва она открыла новый источник вдохновения? Может быть, дело не ограничится одной «Офелией»? Вдруг выйдет целая серия, которую летом можно выставить в Кеттлс-Ярд? Идеи вспыхивали фейерверком, и в довершение всего Элис почувствовала голод. Она приготовила себе поесть, покормила кошек, легла в постель и проспала до утра глубоким спокойным сном.
Один
Два
Порой случай приводит людей прямо туда, где им нужно быть. В другое время события переплетаются, словно нити в полотне, накладываются друг на друга, и общий план искажается; так на изнанке гобелена ровные линии рисунка стягиваются и превращаются в изломанные странные границы, соединяющие героя и злодея, сливающие воедино небо и море. Потом Элис вспоминала тот день и каждый раз убеждалась: именно там, на кладбище, все и началось. С того мгновения, как она увидела приоткрытую дверь, каждое ее движение, каждая ее мысль были учтены и стали частью чего-то огромного и древнего, гораздо старше ее самой. Портной из Глостера в книжке Беатрис Поттер чуть не потерял все, что имел, из-за мотка шелковой пряжи вишневого цвета, из-за единственной нитки, без которой не мог закончить вышитый камзол для мэра. Впоследствии, когда ход событий прояснился, перед мысленным взором Элис вытянулась длинная шелковая нить, ведущая к той двери – на другую сторону картинки, где нет правил, где нечто готово пробудиться к жизни.
Разумеется, тогда у нее не было подобных мыслей. Они появились позже, вместе с Джинни и Джо. А в тот день она просто толкнула дверь и ступила на кладбище, где царили мир и покой. Могилы содержались в порядке, их окружали кусты и цветущие деревья. Два надгробия покосились и наполовину ушли в землю, но не выглядели заброшенными, а походили на усталых, полных достоинства стариков, присевших на траву. На других могилах росли цветы – наверное, за ними ухаживали родственники. О да, это было приятное место.
У самой стены Элис увидела цветущую рябину и темный по сравнению с ней тис, а между ними – надгробие, заросшее зеленью. Захотелось узнать, чью это могилу, прикрытую плющом, так красиво, словно специально посаженные, обрамляют два дерева.
Элис подошла ближе. Имени она не увидела, но по изяществу памятника предположила, что здесь похоронена женщина. Плиту венчала простая скульптура – полуоткрытые ворота, свободно болтающиеся на петлях, с надписью: «То, что во мне, помнит и никогда не забудет». Элис потянула в сторону стебли плюща, чтобы рассмотреть надгробие целиком. Корни уходили глубоко, но они высохли и легко вывернулись из земли, открыв буквы в изножье плиты: «Розмари Вирджиния Эшли. Август 1948». Могила оказалась более современной, чем можно было подумать.
Элис поискала еще – не написано ли там, была ли Розмари замужем, от чего умерла, кто пообещал никогда не забывать ее, возлюбленный или супруг? Но больше ничего не нашла и вернула на место сдвинутый плющ. Она решила, что неправильно оставлять могилу открытой, словно рана.
Задумавшись, Элис перекладывала сухие плети и в первый момент не обратила особого внимания на небольшой металлический предмет, попавшийся под руку среди листьев. Сначала она приняла его за кольцо от банки кока-колы – предмет был легким и острым по краям, с маленьким отверстием, как будто этот кусочек металла должен к чему-то крепиться. Наросший мох не помешал прочесть надпись: «Розмари. На память».
Сердце забилось быстрее. Конечно, это не совпадение, а та самая Розмари. Ее подвеску оставили на могиле после погребения. Может быть, прицепили к венку или букету. Находка сделала образ загадочной покойницы более реальным и более печальным. Элис поколебалась, не вернуть ли подвеску на могилу, потом пожала плечами и положила ее в карман, не задумываясь над тем, что делает, и не ища объяснений; точь-в-точь как кот, который стащил последнюю шелковую нить вишневого цвета у Портного из Глостера.
Придя домой, Элис заварила чай и взяла чашку в кабинет (стол, стул, мольберт, проигрыватель и кипа пластинок, окно выходит на север), вытащила из плотно набитого стенного шкафа бумагу для акварелей и принялась за работу. Ее увлекла идея, пришедшая в голову по дороге из Гранчестера, и вот теперь замысел воплощался, линия за линией, ясно и четко. Штрихи становились толще, и рисунок приобретал глубину, появлялись тени, солнечный свет, пышная листва.
Тоненькая девушка в полупрофиль: спадающая на лицо масса спутанных волос, босые ноги, длинное белое одеяние. Она сидит на земле, обняв колени и странно, по-детски склонив голову. Кругом высокая трава и цветы, на заднем плане два дерева и едва намеченная фигура, скорее мужская, притаившаяся под ветвями. Элис отступила на шаг, полюбовалась законченным наброском и улыбнулась. Результат ей понравился. Композиция была вполне прерафаэлитской – упорядоченный хаос растений контрастировал со спокойной позой девушки. Окутанная тайной, она сосредоточенно смотрела на реку, а смутная фигура на заднем плане то ли наблюдала за ней, то ли ожидала чего-то.
Элис отхлебнула остывшего чая и задумалась над цветом. Потом поставила пластинку и взялась за краски. Отблеск на воде… одежда девушки – ладно, это можно сделать аэрографом позже… Волосы – единственный яркий всплеск на приглушенной зелени и оттенках серого. Да, неплохо получается. Правда, она часто рисовала что-то в порыве вдохновения, а на следующий день понимала, что получилась какая-то чепуха. Однако вдохновения не было уже очень давно.
Стемнело. Элис на миг оторвалась от работы и включила свет. Пластинка крутилась, но она ничего не слышала и забывала вовремя перевернуть диск. Не обращала внимания на мяуканье голодных кошек за дверью и телефонные звонки. Тушь сменили акриловые краски. Элис бережно накладывала и убирала защитную пленку, ретушируя аэрографом небо, воду, одежду девушки, потом взяла кисть потоньше, чтобы детально прописать листья, траву и волосы. Наконец отступила на шаг, отложила кисти и стала смотреть.
Никаких сомнений – вышло хорошо. Достаточно просто, чтобы попасть на афишу или книжную обложку, достаточно традиционно, чтобы висеть в галерее, и достаточно мирно, чтобы украсить церковный алтарь. Прежде ей никогда не удавалось при помощи туши и акриловых красок добиться таких чистых тонов, создать такую напряженную композицию. Картина притягивала к себе – ее создательница даже задумалась о том, кто эта девушка, что она делает и кто стоит в тени деревьев.
Элис долго смотрела на картину, прежде чем взять кисть и поставить подпись. Потом, помедлив мгновение, под своим именем изящным каллиграфическим почерком вывела: «Воспоминание. Безумие Офелии».
Нахлынула усталость. Взглянув на часы, Элис поразилась: почти десять! Она рисовала полдня и большую часть вечера, но утомление было приятным, как будто работа смыла все тревоги и дурные мысли. Теперь Элис думала о другом. Может быть, после долгого перерыва она открыла новый источник вдохновения? Может быть, дело не ограничится одной «Офелией»? Вдруг выйдет целая серия, которую летом можно выставить в Кеттлс-Ярд? Идеи вспыхивали фейерверком, и в довершение всего Элис почувствовала голод. Она приготовила себе поесть, покормила кошек, легла в постель и проспала до утра глубоким спокойным сном.
Один
Я не собирался возвращаться к ее могиле. Три месяца после похорон я избегал Гранчестера, словно мое присутствие могло пробудить к жизни неугомонных призраков. Если она покоится с миром, тем лучше; но не мне, думал я, следует охранять ее вечный сон. В том нервозном и подавленном состоянии, в какое ввергла меня смерть Розмари, я часто видел ее – или мне чудилось. Казалось, что это она, вся в черном, отвернувшись от меня, садится в такси. Или бредет под дождем, скрыв лицо под темным зонтиком. Или гуляет по набережной в одиночестве, набросив на огненно-рыжие волосы светлый шарф. Нет, я не был одержим – просто она насмехалась надо мной, касалась нежной тонкой ручкой моей жизни, сопровождала меня повсюду, куда бы я ни шел.
Я счел себя больным и обратился к врачу. Доктор сказал, что чрезмерная работа и излишние тревоги доводят до анемии, рекомендовал усиленное питание и вино, а также отдохнуть неделю-другую. Я втайне поставил себе другой диагноз, воспринял совет насчет вина слишком буквально, подхватил пневмонию и чуть не умер.
Пару месяцев спустя я вновь обрел интерес к жизни (квартирная хозяйка ухаживала за мной во время болезни, ограждая от проблем и волнений), но опоздал на две недели. Роберт был уже мертв и похоронен на том же самом кладбище. Пока я спал, метался и стонал, не думая ни о ком, кроме себя, мой друг нуждался во мне как никогда. Его смерть не слишком меня удивила – вспомнив Роберта у гроба Розмари, я сразу догадался: она ждала такого исхода. Я же видел ее улыбку – собственническую, покровительственную, снисходительную, преисполненную ужасающего знания! Тень такой же снисходительной улыбки играет на губах «небесной подруги» с картины Россетти, молча взирающей на своего поверженного и страдающего возлюбленного. Я не мог смотреть на это полотно без содрогания. Изображенная там женщина не имела ни малейшего сходства с Розмари, но болезненно напоминала ее – выражением лица или попросту тем, что казалась огромной по сравнению с обреченным любовником. Пятнадцать лет спустя я переработал свою диссертацию о прерафаэлитах и издал книгу, в которой исследовал тяготение Россетти к прекрасным демоническим женщинам. Она посвящена моему университетскому преподавателю истории искусств, но я написал ее для Розмари и о Розмари. Книга называется «Небесная подруга». Думаю, тираж еще не распродан.
Вина и отвращение к себе мучили меня пять дней, прежде чем я решился прийти на могилу Роберта. Венки и ленты уже убрали, остался лишь холмик земли и какие-то растения, высаженные в каменном желобе, в изножье могилы. Низкие зеленые кустики, без цветов. На одном из тонких стеблей болталась подвеска – такие цепляют на призовые розы во время садовых выставок. Я наклонился и прочитал, что там написано.
«Розмари. На память».
В первый момент я запаниковал, но тут же взял себя в руки. Я видел слишком много и уже знал, что она была здесь. Такими дешевыми трюками меня не напугать, придется изобрести что-нибудь посерьезнее. Честно говоря, по глупости я думал, будто после смерти Роберта мне больше нечего бояться. Она мертва, сказал я себе, погребена и позабыта. Положил на могилу букет из омелы и остролиста и собрался уходить.
Бедный Роберт.
И вдруг я ощутил ее присутствие, почувствовал ее ненависть и изумление. От кустов, согретых зимним солнцем, повеяло розмарином – сладкий запах, вызывающий странную ностальгию, дух деревенской кухни и сундуков с чистым белым полотном, аромат сельских девушек, смазывающих длинные волосы розмариновым маслом. Я не сомневался: стоит поднять глаза, и она появится передо мной, глянет из-под тяжелых век, я увижу бледное лицо и губы, изогнутые в отдаленном подобии улыбки… Я был так уверен в этом, что действительно увидел Розмари в тени боярышника, но потом понял – это лишь игра света и тени в том месте, где увядшие и побитые морозом растения склонялись к надгробию, которого я прежде не замечал.
Я тупо уставился на него. Идея была проста: плоский камень в траве, над ним чугунное изваяние фута в два высотой – рама, а внутри что-то вроде двери или калитки на шарнирах. Пока я разглядывал надгробие, налетел ветер, воротца с тонким скрипом распахнулись и захлопнулись. В головах могилы качали стеблями и перешептывались низкие зеленые кусты.
Да, именно такой и должна быть ее могила – напоминание, о котором говорил Роберт. Его замысел. Не знаю, зачем я подошел, ведь мог догадаться: ничего хорошего из этого не выйдет. Возможно, я хотел узнать, о чем думал Роберт перед самоубийством, словно мое покаяние над гробом Розмари помогло бы его измученной душе обрести покой. Или дело было в чувстве вины? Ведь я убил ее, понимаете? По крайней мере, приложил все усилия. А может быть, мной двигало то же самое, что приводило жен Синей Бороды в тайную комнату, подталкивало детей к пряничному домику и побуждало рыбака выпустить из бутылки джинна.
Разумеется, я прочитал надпись.
«То, что во мне, помнит и никогда не забудет. Розмари Вирджиния Эшли. Август 1948».
То, что во мне, помнит… Потом я часто приходил сюда, не в силах противиться влечению, – это место зачаровывало, одновременно внушая отвращение и ужас. То, что во мне, помнит… Только я понимал значение этих слов. Остальные принимали их за послание от Роберта, за выражение его любви к умершей жене.
Но я знал Роберта гораздо лучше. Он, возможно, был слаб, но не сентиментален. Он мог умереть вскоре после похорон Розмари, но не стал бы выворачивать душу ради того, чтобы погост в Гранчестере выбрали для прогулок романтические влюбленные. Он был практичным человеком, а практичные люди сильнее страдают от любви. Вопреки свидетельствам, я уверен, что он не убил себя. Надпись на надгробии – ее послание мне. Дерзкий окрик из могилы. Она не мертва, и она хочет, чтобы я не забывал об этом. У нее много времени. И она все помнит.
Но я не боюсь. Я в безопасности. У меня есть в запасе один трюк, последняя карта, залог спасения. Знаете, что это за карта? Это вы, дорогой друг. Не верите? Воля ваша. Прочтите мой дневник – вы возненавидите меня, станете презирать, но поверите. Не беспокойтесь, не торопитесь. Отложите эти записи, забудьте на время – на годы, если хотите. Все равно вы вернетесь к ним. Я уверен, что вернетесь. Рано или поздно – потому что она здесь. Она ждет вас. Точно так же, как ждала меня. Берегитесь.
Когда придет время, многое будет зависеть от того, на какой путь я вас направлю.
Я счел себя больным и обратился к врачу. Доктор сказал, что чрезмерная работа и излишние тревоги доводят до анемии, рекомендовал усиленное питание и вино, а также отдохнуть неделю-другую. Я втайне поставил себе другой диагноз, воспринял совет насчет вина слишком буквально, подхватил пневмонию и чуть не умер.
Пару месяцев спустя я вновь обрел интерес к жизни (квартирная хозяйка ухаживала за мной во время болезни, ограждая от проблем и волнений), но опоздал на две недели. Роберт был уже мертв и похоронен на том же самом кладбище. Пока я спал, метался и стонал, не думая ни о ком, кроме себя, мой друг нуждался во мне как никогда. Его смерть не слишком меня удивила – вспомнив Роберта у гроба Розмари, я сразу догадался: она ждала такого исхода. Я же видел ее улыбку – собственническую, покровительственную, снисходительную, преисполненную ужасающего знания! Тень такой же снисходительной улыбки играет на губах «небесной подруги» с картины Россетти, молча взирающей на своего поверженного и страдающего возлюбленного. Я не мог смотреть на это полотно без содрогания. Изображенная там женщина не имела ни малейшего сходства с Розмари, но болезненно напоминала ее – выражением лица или попросту тем, что казалась огромной по сравнению с обреченным любовником. Пятнадцать лет спустя я переработал свою диссертацию о прерафаэлитах и издал книгу, в которой исследовал тяготение Россетти к прекрасным демоническим женщинам. Она посвящена моему университетскому преподавателю истории искусств, но я написал ее для Розмари и о Розмари. Книга называется «Небесная подруга». Думаю, тираж еще не распродан.
Вина и отвращение к себе мучили меня пять дней, прежде чем я решился прийти на могилу Роберта. Венки и ленты уже убрали, остался лишь холмик земли и какие-то растения, высаженные в каменном желобе, в изножье могилы. Низкие зеленые кустики, без цветов. На одном из тонких стеблей болталась подвеска – такие цепляют на призовые розы во время садовых выставок. Я наклонился и прочитал, что там написано.
«Розмари. На память».
В первый момент я запаниковал, но тут же взял себя в руки. Я видел слишком много и уже знал, что она была здесь. Такими дешевыми трюками меня не напугать, придется изобрести что-нибудь посерьезнее. Честно говоря, по глупости я думал, будто после смерти Роберта мне больше нечего бояться. Она мертва, сказал я себе, погребена и позабыта. Положил на могилу букет из омелы и остролиста и собрался уходить.
Бедный Роберт.
И вдруг я ощутил ее присутствие, почувствовал ее ненависть и изумление. От кустов, согретых зимним солнцем, повеяло розмарином – сладкий запах, вызывающий странную ностальгию, дух деревенской кухни и сундуков с чистым белым полотном, аромат сельских девушек, смазывающих длинные волосы розмариновым маслом. Я не сомневался: стоит поднять глаза, и она появится передо мной, глянет из-под тяжелых век, я увижу бледное лицо и губы, изогнутые в отдаленном подобии улыбки… Я был так уверен в этом, что действительно увидел Розмари в тени боярышника, но потом понял – это лишь игра света и тени в том месте, где увядшие и побитые морозом растения склонялись к надгробию, которого я прежде не замечал.
Я тупо уставился на него. Идея была проста: плоский камень в траве, над ним чугунное изваяние фута в два высотой – рама, а внутри что-то вроде двери или калитки на шарнирах. Пока я разглядывал надгробие, налетел ветер, воротца с тонким скрипом распахнулись и захлопнулись. В головах могилы качали стеблями и перешептывались низкие зеленые кусты.
Да, именно такой и должна быть ее могила – напоминание, о котором говорил Роберт. Его замысел. Не знаю, зачем я подошел, ведь мог догадаться: ничего хорошего из этого не выйдет. Возможно, я хотел узнать, о чем думал Роберт перед самоубийством, словно мое покаяние над гробом Розмари помогло бы его измученной душе обрести покой. Или дело было в чувстве вины? Ведь я убил ее, понимаете? По крайней мере, приложил все усилия. А может быть, мной двигало то же самое, что приводило жен Синей Бороды в тайную комнату, подталкивало детей к пряничному домику и побуждало рыбака выпустить из бутылки джинна.
Разумеется, я прочитал надпись.
«То, что во мне, помнит и никогда не забудет. Розмари Вирджиния Эшли. Август 1948».
То, что во мне, помнит… Потом я часто приходил сюда, не в силах противиться влечению, – это место зачаровывало, одновременно внушая отвращение и ужас. То, что во мне, помнит… Только я понимал значение этих слов. Остальные принимали их за послание от Роберта, за выражение его любви к умершей жене.
Но я знал Роберта гораздо лучше. Он, возможно, был слаб, но не сентиментален. Он мог умереть вскоре после похорон Розмари, но не стал бы выворачивать душу ради того, чтобы погост в Гранчестере выбрали для прогулок романтические влюбленные. Он был практичным человеком, а практичные люди сильнее страдают от любви. Вопреки свидетельствам, я уверен, что он не убил себя. Надпись на надгробии – ее послание мне. Дерзкий окрик из могилы. Она не мертва, и она хочет, чтобы я не забывал об этом. У нее много времени. И она все помнит.
Но я не боюсь. Я в безопасности. У меня есть в запасе один трюк, последняя карта, залог спасения. Знаете, что это за карта? Это вы, дорогой друг. Не верите? Воля ваша. Прочтите мой дневник – вы возненавидите меня, станете презирать, но поверите. Не беспокойтесь, не торопитесь. Отложите эти записи, забудьте на время – на годы, если хотите. Все равно вы вернетесь к ним. Я уверен, что вернетесь. Рано или поздно – потому что она здесь. Она ждет вас. Точно так же, как ждала меня. Берегитесь.
Когда придет время, многое будет зависеть от того, на какой путь я вас направлю.
Два
Весь день Элис не находила себе места. Она съела пачку печенья. Включила телевизор: черно-белое кино, разговорное шоу, русский мультфильм… Выключила.
Заварила чай, присела, дождалась, пока чай остыл, вылила его в раковину. Поставила музыку, прокрутила пластинку дважды, не слушая, остановила.
Потом достала письмо из «Красной розы» и попыталась увлечься предложенной работой – шесть графических иллюстраций и обложка для подросткового романчика под названием «Школа разбитых сердец». Это легко, подумала Элис и полдня заполняла корзину для бумаг неудачными набросками, пока не признала: все валится из рук оттого, что она увидела девушку рядом с Джо. Оттого, что неожиданно услышала его голос.
Разумеется, теперь это не имеет значения. Все давно кончено. Тема закрыта.
Но сегодня ей было так одиноко. Хоть бы кто-нибудь позвонил… В памяти всплыли слова: «то, что во мне, помнит». А кто будет помнить об Элис, если она завтра исчезнет? Мать, живущая в двух сотнях миль отсюда? Заказчик из «Красной розы»? Она дружила только с приятелями Джо – и потеряла их вместе с ним. Пока все шло хорошо, никто другой не был нужен. Черт! Элис вдруг разозлилась на себя. Почему она опять думает о Джо? Из-за надписи на том надгробии. Завидует мертвой девушке, которую никогда не забудет ее возлюбленный.
Элис решила позвонить в Лидс матери – единственному человеку, с кем можно поговорить не о работе, – потом пожала плечами и отказалась от этой мысли. Нет. Поболтать было бы приятно, но звонок откроет дорогу обычному потоку критических замечаний, упреков и вопросов. «Когда собираешься приехать к нам? Ты еще не нашла работу? – (Как будто то, чем Элис зарабатывала на жизнь, – развлечение, подготовка к «настоящей работе».) – Ты уверена, что справишься сама?»
Бедная мама, подумала Элис.
С тех пор как папа умер от рака, мать обращается с ней жестче и резче. Она располнела после пятидесяти, ее миловидность погребена под лишним весом. Вечно говорит осторожными намеками, ничего не скажет прямо. Наверное, не находит нужных слов…
Когда-то она была хороша собой. На черно-белых фотографиях – темноволосая стройная девушка с милой улыбкой, рука об руку с красивым юношей – таким был отец до того, как преждевременно облысел. Маме хватило романтизма, чтобы выбрать дочери имя в честь кэрролловской Алисы: «Потому что у тебя точно такие же большие удивленные глаза». А потом она превратилась в разочарованную толстуху, огрубевшую и увядшую не от горя, а от безрадостной жизни. Больше всего Элис боялась увидеть однажды в зеркале материнское лицо.
Она вздохнула и посмотрела на часы. Половина одиннадцатого. Надо бы лечь, но спать не хотелось. Элис взяла с полки первую попавшуюся книгу в надежде, что чтение ее усыпит. Кажется, в холодильнике осталось недоеденное шоколадное мороженое. Она пошла проверить, мимолетно отметив, что ест слишком много, надо это прекращать. Тут же в памяти всплыл образ матери: вскоре после смерти отца она сидела на веранде их старого дома и безостановочно поглощала чипсы со вкусом креветок, пакет за пакетом.
Звякнули бутылки на открывшейся дверце, и тут же из ниоткуда материализовались четыре кошки в надежде угоститься молоком. Они терлись о ноги Элис, и ей стало легче.
Нахлынули предательские воспоминания о Джо.
Вот он в своей комнате берет бесконечные аккорды на гитаре, пугая кошек.
Вот он хмурится над горой рукописей и переполненной пепельницей.
Вот он в первых рядах демонстрации несет лозунг «Нет бомбе».
Вот он спорит с полицейским, а Элис цепляется за его руку.
Вот он сворачивает косяк с травкой одной рукой.
Вот он рассматривает ее работу и говорит: «Линии слишком бледные, на расстоянии не видно». – «Ты ничего не понимаешь, обыватель, тут все отлично! Контур должен казаться воздушным, как у Рэкхема»[4]. Однако ночью Элис пробирается в студию, чтобы изменить рисунок и сделать линии более четкими…
Вот он играет со своей первой группой, пьяный в дым, но ни разу не берет фальшивой ноты.
Попойки. Любовь на незастеленной кровати, на полу – бутылки, обертки от шоколада, коробки из-под пиццы. Потом шумные ссоры, взаимные обвинения: Элис добилась успеха, Джо – нет. Его зависть, вспышки раздражения по любому поводу: из-за группы, которая никогда не получит контракт, из-за вечной нехватки денег, из-за отсутствия перспектив. Они взрослели, наблюдая, как приходят и уходят студенты, и понимали – мир принадлежит юным. В итоге Джо пришлось смириться с тем, что он постарел на десять лет и новое поколение его обогнало. Юнцы были сильны и умны, они точно знали, к чему стремятся. Они носили правильную одежду, слушали правильную музыку. Джо почувствовал беспомощность и злость – на молодежь, на власть, на всех кровососов, постепенно вытеснявших его отовсюду…
Элис улыбнулась, погрузившись в воспоминания. Если бы он знал, что такое дружба. Если бы он не боялся…
Но она сделала выбор. Жалеть не о чем.
В холодильнике действительно нашлось шоколадное мороженое. «То, что надо», – подумала Элис.
Внезапно зазвонил телефон, и она поняла: это Джо.
– Элис? – Голос в трубке был таким напряженным, что в первый миг она с трудом узнала его.
Затем сработал какой-то механизм памяти, как переключается передача на старом велосипеде, и все встало на свои места.
– Джо? Как дела?
Элис пыталась сохранить спокойствие. Она увидела его утром, думала о нем целый день, а теперь услышала по телефону – все это рождало странное головокружение, будто пришло в движение давным-давно замершее колесо.
– Отлично.
Голос Джо чуть дрожал, как бывало от волнения или злости – сейчас не разобрать, от чего именно.
– Все играешь блюз? – спросила она, инстинктивно настраиваясь на привычную волну их бесед, где накал страстей всегда прикрывался легким юмором.
– А что мне еще делать? Я же придаток к гитаре.
Пауза.
– А ты, Эл? Видел твою книгу. Неплохо получилось. Детская забава, конечно, и все-таки… Вообще-то я никогда не сомневался, что ты своего добьешься. И я ходил на твою выставку. Следующая наверняка будет в Королевской академии. – Его смешок отозвался в сердце Элис. – Однако с контурами по-прежнему проблемы.
– Лесть тебе не поможет, Джо.
– Ха, у меня новая группа. Называется «Растрата». Выступаем уже год. Электрофолк, каверы и наши собственные песни. Играем в «Пшеничном снопе» по субботам. Ты должна нас послушать. Это круто. – Пауза. – Ну а ты как живешь?
– Хорошо. Я…
– У тебя все в порядке? Джесс сказала, что ты…
– Ты говорил с моей матерью? Когда?
– Да успокойся, я ее случайно встретил. Мы выступали в Лидсе, в университете. Она сказала, что ты вроде бы заболела. Хотела узнать, как твои дела.
– Я не болела, – спокойно ответила Элис. – Просто на время вышла из игры.
– Ну а я вернулся, – продолжал Джо. – Снял квартиру на Мэйдз-Козуэй. Хозяйка поверила, что я выпускник. Она глуха как пень и разрешает нам репетировать в подвале. Говорит, что любит ирландскую музыку, поскольку когда-то была католичкой. Слава богу, не слышит, о чем мы поем…
Элис не сдержала улыбки.
– Все так плохо? – спросила она.
– Могло быть лучше, – согласился он. – Однако мы кое-как устроились и, раз уж начали играть по колледжам, вполне можем собрать поклонников. Ну, это те, которые кидают в тебя полные банки, а не пустые.
– Джо, уже поздно, – мягко произнесла Элис. – Зачем ты позвонил? Прошло три года…
– А что, нужна особая причина? – ответил Джо почти агрессивно. – Вечно ты ищешь какой-то скрытый смысл. Почему бы тебе малость не расслабиться? Захотелось поговорить, вот и все. Может, встретимся, погуляем, съедим пиццу? Вдруг захочешь послушать, как я играю.
Злость, если она была, исчезла без следа, а предложение внезапно показалось вполне осуществимым и даже заманчивым. Элис молчала и смотрела в окно, за которым в оранжевом свете уличного фонаря покачивалась магнолия.
Потом Джо снова заговорил странно напряженным голосом:
– Как ты все-таки поживаешь? Не вышла замуж за простого хорошего парня?
– Этим простым хорошим парнем был ты, – ответила она. – А что у тебя? Нашел заветное слово на букву «л»? Она играет на виолончели? Ты всегда мечтал о виолончелистке.
– Нет, не играет. – Джо усмехнулся. – Но…
За его легкомысленным тоном Элис почудилось беспокойство.
– Мы познакомились совершенно случайно. Такую девушку нечасто встретишь в забегаловке вроде «Шлюза». Знаешь это место? Там пиво пьют и стеклом закусывают. Она сидела справа в первом ряду, одна, и не сводила с меня глаз. Представляешь? Кто станет пялиться на бас-гитариста? На вокалиста – понятно… Красивая девочка с длинными светлыми волосами, на вид слегка недокормленная. Что ей до меня? Я пошел в бар выпить пива, а она все смотрит, даже жутко стало. Будто видит меня насквозь. Ну, я отводил глаза – думал, красотке это надоест и она отвалит. Но девчонка не уходила. Тогда я поглядел на нее и решил подойти поближе. А она ждала, словно знала. Ну, остальное, как говорится, всем известно.
Элис молчала, переваривая услышанное. До нее постепенно доходило, что произошло, к чему этот звонок после долгой разлуки. Она испытывала сложное чувство: отчасти сожаление, но в гораздо большей степени – облегчение.
– Я рада за тебя, – наконец сказала она.
– Ты серьезно?
– Конечно. Мы друзья, Джо, вспомни!
Он неуверенно засмеялся, и Элис поняла, что он взволнован.
– Господи, у меня камень с души упал.
– И у меня. Можно больше не оглядываться на ходу – вдруг ты меня преследуешь.
Они посмеялись вместе, и Элис наслаждалась этими мгновениями сердечной близости. Для Джо их разговор стал своего рода «изгнанием бесов» – избавлением от навязчивых мыслей о том, что подруга отвергла его, прощанием с тяжелым временем. Она поняла это и ощутила прилив бескорыстной любви к нему, скрывавшему одиночество под маской шутовства. Джо нуждался в поддержке и сам хотел быть нужным для кого-то, пока не добьется признания. Элис надеялась, что новая девушка ему подойдет, что ей нравится электрофолк, что она хочет иметь семью и детей – как хотел Джо, а Элис отказывалась ради свободы.
Лед одиночества, сковывавший ее душу, растаял и исчез, оставив благословенную легкость.
– Какая она? – спросила Элис.
– Ну… она особенная. Не такая, как все. Любит Вирджинию Вульф, египетское искусство и камерную музыку. Веришь? Я запал на девушку, которая любит камерную музыку! Немного похожа на Кейт Буш[5], а еще… Наверное, лучше перевести это в близкие тебе эстетические категории, иначе не поймешь детали.
– Давай-давай.
– Ну, волосы у нее в стиле Россетти, лицо – как с картин Бёрн-Джонса…
– Сложносочиненная женщина! И борода от Уильяма Морриса?[6]
Заварила чай, присела, дождалась, пока чай остыл, вылила его в раковину. Поставила музыку, прокрутила пластинку дважды, не слушая, остановила.
Потом достала письмо из «Красной розы» и попыталась увлечься предложенной работой – шесть графических иллюстраций и обложка для подросткового романчика под названием «Школа разбитых сердец». Это легко, подумала Элис и полдня заполняла корзину для бумаг неудачными набросками, пока не признала: все валится из рук оттого, что она увидела девушку рядом с Джо. Оттого, что неожиданно услышала его голос.
Разумеется, теперь это не имеет значения. Все давно кончено. Тема закрыта.
Но сегодня ей было так одиноко. Хоть бы кто-нибудь позвонил… В памяти всплыли слова: «то, что во мне, помнит». А кто будет помнить об Элис, если она завтра исчезнет? Мать, живущая в двух сотнях миль отсюда? Заказчик из «Красной розы»? Она дружила только с приятелями Джо – и потеряла их вместе с ним. Пока все шло хорошо, никто другой не был нужен. Черт! Элис вдруг разозлилась на себя. Почему она опять думает о Джо? Из-за надписи на том надгробии. Завидует мертвой девушке, которую никогда не забудет ее возлюбленный.
Элис решила позвонить в Лидс матери – единственному человеку, с кем можно поговорить не о работе, – потом пожала плечами и отказалась от этой мысли. Нет. Поболтать было бы приятно, но звонок откроет дорогу обычному потоку критических замечаний, упреков и вопросов. «Когда собираешься приехать к нам? Ты еще не нашла работу? – (Как будто то, чем Элис зарабатывала на жизнь, – развлечение, подготовка к «настоящей работе».) – Ты уверена, что справишься сама?»
Бедная мама, подумала Элис.
С тех пор как папа умер от рака, мать обращается с ней жестче и резче. Она располнела после пятидесяти, ее миловидность погребена под лишним весом. Вечно говорит осторожными намеками, ничего не скажет прямо. Наверное, не находит нужных слов…
Когда-то она была хороша собой. На черно-белых фотографиях – темноволосая стройная девушка с милой улыбкой, рука об руку с красивым юношей – таким был отец до того, как преждевременно облысел. Маме хватило романтизма, чтобы выбрать дочери имя в честь кэрролловской Алисы: «Потому что у тебя точно такие же большие удивленные глаза». А потом она превратилась в разочарованную толстуху, огрубевшую и увядшую не от горя, а от безрадостной жизни. Больше всего Элис боялась увидеть однажды в зеркале материнское лицо.
Она вздохнула и посмотрела на часы. Половина одиннадцатого. Надо бы лечь, но спать не хотелось. Элис взяла с полки первую попавшуюся книгу в надежде, что чтение ее усыпит. Кажется, в холодильнике осталось недоеденное шоколадное мороженое. Она пошла проверить, мимолетно отметив, что ест слишком много, надо это прекращать. Тут же в памяти всплыл образ матери: вскоре после смерти отца она сидела на веранде их старого дома и безостановочно поглощала чипсы со вкусом креветок, пакет за пакетом.
Звякнули бутылки на открывшейся дверце, и тут же из ниоткуда материализовались четыре кошки в надежде угоститься молоком. Они терлись о ноги Элис, и ей стало легче.
Нахлынули предательские воспоминания о Джо.
Вот он в своей комнате берет бесконечные аккорды на гитаре, пугая кошек.
Вот он хмурится над горой рукописей и переполненной пепельницей.
Вот он в первых рядах демонстрации несет лозунг «Нет бомбе».
Вот он спорит с полицейским, а Элис цепляется за его руку.
Вот он сворачивает косяк с травкой одной рукой.
Вот он рассматривает ее работу и говорит: «Линии слишком бледные, на расстоянии не видно». – «Ты ничего не понимаешь, обыватель, тут все отлично! Контур должен казаться воздушным, как у Рэкхема»[4]. Однако ночью Элис пробирается в студию, чтобы изменить рисунок и сделать линии более четкими…
Вот он играет со своей первой группой, пьяный в дым, но ни разу не берет фальшивой ноты.
Попойки. Любовь на незастеленной кровати, на полу – бутылки, обертки от шоколада, коробки из-под пиццы. Потом шумные ссоры, взаимные обвинения: Элис добилась успеха, Джо – нет. Его зависть, вспышки раздражения по любому поводу: из-за группы, которая никогда не получит контракт, из-за вечной нехватки денег, из-за отсутствия перспектив. Они взрослели, наблюдая, как приходят и уходят студенты, и понимали – мир принадлежит юным. В итоге Джо пришлось смириться с тем, что он постарел на десять лет и новое поколение его обогнало. Юнцы были сильны и умны, они точно знали, к чему стремятся. Они носили правильную одежду, слушали правильную музыку. Джо почувствовал беспомощность и злость – на молодежь, на власть, на всех кровососов, постепенно вытеснявших его отовсюду…
Элис улыбнулась, погрузившись в воспоминания. Если бы он знал, что такое дружба. Если бы он не боялся…
Но она сделала выбор. Жалеть не о чем.
В холодильнике действительно нашлось шоколадное мороженое. «То, что надо», – подумала Элис.
Внезапно зазвонил телефон, и она поняла: это Джо.
– Элис? – Голос в трубке был таким напряженным, что в первый миг она с трудом узнала его.
Затем сработал какой-то механизм памяти, как переключается передача на старом велосипеде, и все встало на свои места.
– Джо? Как дела?
Элис пыталась сохранить спокойствие. Она увидела его утром, думала о нем целый день, а теперь услышала по телефону – все это рождало странное головокружение, будто пришло в движение давным-давно замершее колесо.
– Отлично.
Голос Джо чуть дрожал, как бывало от волнения или злости – сейчас не разобрать, от чего именно.
– Все играешь блюз? – спросила она, инстинктивно настраиваясь на привычную волну их бесед, где накал страстей всегда прикрывался легким юмором.
– А что мне еще делать? Я же придаток к гитаре.
Пауза.
– А ты, Эл? Видел твою книгу. Неплохо получилось. Детская забава, конечно, и все-таки… Вообще-то я никогда не сомневался, что ты своего добьешься. И я ходил на твою выставку. Следующая наверняка будет в Королевской академии. – Его смешок отозвался в сердце Элис. – Однако с контурами по-прежнему проблемы.
– Лесть тебе не поможет, Джо.
– Ха, у меня новая группа. Называется «Растрата». Выступаем уже год. Электрофолк, каверы и наши собственные песни. Играем в «Пшеничном снопе» по субботам. Ты должна нас послушать. Это круто. – Пауза. – Ну а ты как живешь?
– Хорошо. Я…
– У тебя все в порядке? Джесс сказала, что ты…
– Ты говорил с моей матерью? Когда?
– Да успокойся, я ее случайно встретил. Мы выступали в Лидсе, в университете. Она сказала, что ты вроде бы заболела. Хотела узнать, как твои дела.
– Я не болела, – спокойно ответила Элис. – Просто на время вышла из игры.
– Ну а я вернулся, – продолжал Джо. – Снял квартиру на Мэйдз-Козуэй. Хозяйка поверила, что я выпускник. Она глуха как пень и разрешает нам репетировать в подвале. Говорит, что любит ирландскую музыку, поскольку когда-то была католичкой. Слава богу, не слышит, о чем мы поем…
Элис не сдержала улыбки.
– Все так плохо? – спросила она.
– Могло быть лучше, – согласился он. – Однако мы кое-как устроились и, раз уж начали играть по колледжам, вполне можем собрать поклонников. Ну, это те, которые кидают в тебя полные банки, а не пустые.
– Джо, уже поздно, – мягко произнесла Элис. – Зачем ты позвонил? Прошло три года…
– А что, нужна особая причина? – ответил Джо почти агрессивно. – Вечно ты ищешь какой-то скрытый смысл. Почему бы тебе малость не расслабиться? Захотелось поговорить, вот и все. Может, встретимся, погуляем, съедим пиццу? Вдруг захочешь послушать, как я играю.
Злость, если она была, исчезла без следа, а предложение внезапно показалось вполне осуществимым и даже заманчивым. Элис молчала и смотрела в окно, за которым в оранжевом свете уличного фонаря покачивалась магнолия.
Потом Джо снова заговорил странно напряженным голосом:
– Как ты все-таки поживаешь? Не вышла замуж за простого хорошего парня?
– Этим простым хорошим парнем был ты, – ответила она. – А что у тебя? Нашел заветное слово на букву «л»? Она играет на виолончели? Ты всегда мечтал о виолончелистке.
– Нет, не играет. – Джо усмехнулся. – Но…
За его легкомысленным тоном Элис почудилось беспокойство.
– Мы познакомились совершенно случайно. Такую девушку нечасто встретишь в забегаловке вроде «Шлюза». Знаешь это место? Там пиво пьют и стеклом закусывают. Она сидела справа в первом ряду, одна, и не сводила с меня глаз. Представляешь? Кто станет пялиться на бас-гитариста? На вокалиста – понятно… Красивая девочка с длинными светлыми волосами, на вид слегка недокормленная. Что ей до меня? Я пошел в бар выпить пива, а она все смотрит, даже жутко стало. Будто видит меня насквозь. Ну, я отводил глаза – думал, красотке это надоест и она отвалит. Но девчонка не уходила. Тогда я поглядел на нее и решил подойти поближе. А она ждала, словно знала. Ну, остальное, как говорится, всем известно.
Элис молчала, переваривая услышанное. До нее постепенно доходило, что произошло, к чему этот звонок после долгой разлуки. Она испытывала сложное чувство: отчасти сожаление, но в гораздо большей степени – облегчение.
– Я рада за тебя, – наконец сказала она.
– Ты серьезно?
– Конечно. Мы друзья, Джо, вспомни!
Он неуверенно засмеялся, и Элис поняла, что он взволнован.
– Господи, у меня камень с души упал.
– И у меня. Можно больше не оглядываться на ходу – вдруг ты меня преследуешь.
Они посмеялись вместе, и Элис наслаждалась этими мгновениями сердечной близости. Для Джо их разговор стал своего рода «изгнанием бесов» – избавлением от навязчивых мыслей о том, что подруга отвергла его, прощанием с тяжелым временем. Она поняла это и ощутила прилив бескорыстной любви к нему, скрывавшему одиночество под маской шутовства. Джо нуждался в поддержке и сам хотел быть нужным для кого-то, пока не добьется признания. Элис надеялась, что новая девушка ему подойдет, что ей нравится электрофолк, что она хочет иметь семью и детей – как хотел Джо, а Элис отказывалась ради свободы.
Лед одиночества, сковывавший ее душу, растаял и исчез, оставив благословенную легкость.
– Какая она? – спросила Элис.
– Ну… она особенная. Не такая, как все. Любит Вирджинию Вульф, египетское искусство и камерную музыку. Веришь? Я запал на девушку, которая любит камерную музыку! Немного похожа на Кейт Буш[5], а еще… Наверное, лучше перевести это в близкие тебе эстетические категории, иначе не поймешь детали.
– Давай-давай.
– Ну, волосы у нее в стиле Россетти, лицо – как с картин Бёрн-Джонса…
– Сложносочиненная женщина! И борода от Уильяма Морриса?[6]