Страница:
Лютер, Лютер, что-то заставило тебя спасать свою шкуру – бежать под ледяным дождем в понедельник ночью.
Он вышел на Готенландском вокзале. Вокзал был ещё одним воплощением фантазии архитектора – мозаичные полы, полированный камень, стеклянные витражи тридцатиметровой высоты. Режим позакрывал церкви и взамен выстроил похожие на соборы железнодорожные вокзалы.
Глядя вниз с высокого перехода на тысячи спешащих пассажиров, Марш почти пришел в отчаяние. Мириады жизней, каждая со своими тайнами и мечтами, несущая свое бремя вины, сновали под ним, не соприкасаясь друг с другом, каждая сама по себе. Представить только, что он должен найти в этой массе одного пожилого человека. Впервые эта мысль поразила его как фантастическая, нелепая. Да разве он сможет!
А Глобус мог. Марш уже заметил, что прибавилось полицейских патрулей. Должно быть, это произошло за последние полчаса. Полицейские орпо проверяли документы у всех мужчин старше шестидесяти лет. Куда-то повели бродягу, не имеющего документов. Тот возмущался.
Глобус! Марш отошел от перил и ступил на движущийся вниз эскалатор. Нужно было отыскать в Берлине единственного человека, который мог спасти ему жизнь.
4
Он вышел на Готенландском вокзале. Вокзал был ещё одним воплощением фантазии архитектора – мозаичные полы, полированный камень, стеклянные витражи тридцатиметровой высоты. Режим позакрывал церкви и взамен выстроил похожие на соборы железнодорожные вокзалы.
Глядя вниз с высокого перехода на тысячи спешащих пассажиров, Марш почти пришел в отчаяние. Мириады жизней, каждая со своими тайнами и мечтами, несущая свое бремя вины, сновали под ним, не соприкасаясь друг с другом, каждая сама по себе. Представить только, что он должен найти в этой массе одного пожилого человека. Впервые эта мысль поразила его как фантастическая, нелепая. Да разве он сможет!
А Глобус мог. Марш уже заметил, что прибавилось полицейских патрулей. Должно быть, это произошло за последние полчаса. Полицейские орпо проверяли документы у всех мужчин старше шестидесяти лет. Куда-то повели бродягу, не имеющего документов. Тот возмущался.
Глобус! Марш отошел от перил и ступил на движущийся вниз эскалатор. Нужно было отыскать в Берлине единственного человека, который мог спасти ему жизнь.
4
Проехать по центральной линии городской электрички – значит, как утверждает имперское министерство пропаганды и культурного просвещения, совершить путешествие в германскую историю. Станции «Берлин-Готенланд», «Бюловштрассе», «Ноллендорфплатц», «Виттенбергплатц», «Нюрнбергерплатц», «Гогенцоллернплатц» – как нанизанные на нитку жемчужины.
Вагоны на этой линии были довоенного выпуска. Красные для курящих, желтые для некурящих. Жесткие деревянные скамьи за тридцать лет отполированы до блеска задницами берлинцев. Большинство пассажиров едет стоя, держась за потертые кожаные петли и ритмично покачиваясь вместе с вагонами. Объявления призывают их стать доносчиками: «Выгода для безбилетника – потеря для берлинца! Сообщайте властям о всех нарушениях!», «Уступил ли ты место женщине или ветерану? В противном случае штраф: 25 рейхсмарок!»
Марш купил на платформе в киоске «Берлинер тагеблатт» и, прислонившись к двери, пробегал глазами заголовки. Кеннеди и фюрер, фюрер и Кеннеди – больше ничего. Режим явно делал ставку на успешный исход переговоров. Это лишь могло означать, что дела на Востоке куда хуже, чем представляется. «Постоянное состояние войны на Восточном фронте будет способствовать созданию здоровой человеческой расы, – сказал однажды фюрер, – и убережет нас от поразившей европейцев мягкотелости». Однако люди явно стали более мягкотелыми. Иначе к чему победа? Поляки вскапывают им огороды, украинцы подметают улицы, французские повара готовят пищу, английская прислуга подает на стол. Вкусив удобства мира, они утратили вкус к войне.
На одной из последних страниц внизу самым мелким шрифтом, который едва можно прочесть, был напечатан некролог Булера. Сообщалось, что он погиб от «несчастного случая при купании».
Марш сунул газету в карман и сошел на «Бюловштрассе». С платформы ему были видны окна квартиры Шарлет Мэгуайр. За занавеской двигалась тень. Она была дома. Или, точнее, кто-то был в доме.
Привратницы не оказалось на месте. Когда он постучал в дверь, никто не ответил. Он постучал громче.
Ни звука.
Он отошел от двери и затопал по ступеням, спустившись на один пролет. Потом остановился, сосчитал до десяти и, крадучись, боком, прижимаясь спиной к стене, стал подниматься вверх – один шаг, остановка, ещё шаг, снова остановка, – вздрагивая при каждом неудачном движении, пока снова не оказался у двери. Достал пистолет.
Минуты тянулись за минутами. Лаяли собаки, проезжали машины и поезда, пролетали самолеты, плакали младенцы, пели птицы: какофония тишины. И настал момент, когда внутри квартиры, заглушив эти звуки, раздался скрип половицы.
Дверь чуть приоткрылась.
Марш, не медля ни секунды, изо всех сил толкнул её плечом. Того, кто был за дверью, силой удара отбросило в сторону. Марш ворвался внутрь и бросился на незнакомца, вытолкнув его из крошечного коридора в гостиную. На пол свалилась лампа. Он хотел поднять руку с пистолетом, но противник схватил его за руки. Теперь его самого толкали назад. Зацепив ногами за низенький столик, он повалился на спину, ударившись обо что-то головой. «Люгер» покатился по полу.
Поза, прямо скажем, была довольно забавная, и при других обстоятельствах Марш рассмеялся бы. Он никогда особенно не отличался, попадая в такого рода переделки, и теперь, утратив преимущество неожиданного нападения, оказался распростертым на спине с головой в камине и ногами на кофейном столике, словно беременная женщина на осмотре у гинеколога.
Противник прижал его к полу. Одной рукой в перчатке Он вцепился ему в лицо, другой схватил за горло. Марш не мог ни видеть, ни дышать. Он крутил головой, кусая кожаную перчатку. Бессильно бил кулаками по голове. На него навалилось не человеческое существо, а перемалывавшая его бесчувственная машина. Стальные пальцы нащупали нужную артерию, ту самую, которую никак не мог запомнить Марш, не говоря уж о том, чтобы её найти, – и он почувствовал, что уступает перед силой. На смену боли стремительно надвигалось черное безмолвие. «Итак, – промелькнула мысль, – походил по земле – и хватит».
Трах. Руки врага ослабли, отпустили его. Марш вернулся на поле боя, хотя и в качестве зрителя. Его противника ударили сбоку по голове стулом из стальных трубок. Кровь, струившаяся из раны над бровью, заливала его лицо. Трах. На голову снова опустился стул. Одной рукой мужчина прикрывался от ударов, другой лихорадочно протирал залитые кровью глаза. Он пополз на коленях к двери – с ведьмой на спине. Шипящая по-змеиному, брызжущая слюной фурия старалась вцепиться ему в глаза. Медленно, славно поднимая огромный вес, он встал сначала на одну ногу, потом на другую. Все желания противника Марша сводились теперь к одному – поскорее убраться. Он доковылял до двери, повернулся к ней спиной и двинул о неё свою мучительницу – один раз, другой.
Только тогда Шарли Мэгуайр оставила его.
Приступы боли пронзали Марша словно молнии – в голове, ногах, ребрах, горле.
– Где вы научились драться?
Он наклонился над раковиной в маленькой кухоньке. Она промывала ему рану на затылке.
– Попробуйте вырасти единственной девчонкой в семье с тремя братцами. Поневоле научитесь. Не крутитесь.
– Жаль братцев. Ой! – Больше всего досталось голове Марша. Окровавленная вода, текущая на грязные тарелки в нескольких сантиметрах от лица, вызывала тошноту. – Кажется, в Голливуде спасать девушку принято мужчине.
– Голливуд – это куча дерьма. – Она приложила к его затылку кусок чистой материи. – Рана довольно глубокая. Уверены, что не желаете ехать в больницу?
– Нет времени.
– А этот человек вернется?
– Нет. По крайней мере, не сразу. Предполагается, что это все ещё тайная операция. Спасибо.
Придерживая повязку, Марш выпрямился. И обнаружил ещё одно больное место – у основания позвоночника.
– Тайная операция? – повторила она. – Значит, вы не считаете, что это был обычный вор?
– Нет. Это был профессионал. Настоящий профессионал, прошедший подготовку в гестапо.
– И я ему всыпала! – Адреналин придал глянец её коже, глаза блестели. Девушка почти не пострадала, только ушибла плечо. Он ещё не видал её такой привлекательной. Изящно очерченные скулы, прямой нос, полные губы, большие карие глаза. Зачесанные за уши каштановые волосы коротко подстрижены на затылке.
– Если бы ему было приказано убить вас, он бы это сделал.
– Правда? Так почему же он не убил? – неожиданно рассердилась она.
– Вы американка. Охраняемый биологический вид, особенно теперь. – Он посмотрел на тряпку. Кровь перестала течь. – Не следует недооценивать противника, фрейлейн.
– Не следует недооценивать и меня. Если бы я не пришла домой, он бы вас прикончил.
Он предпочел промолчать. Ее нервы были явно напряжены до предела.
Квартира была перерыта сверху донизу. Одежда выброшена из шкафов, бумаги разбросаны по столу и по полу, чемоданы перевернуты. Не сказать, что и до того здесь был порядок, подумал он, – грязная посуда в раковине, батареи бутылок (в большинстве своем пустых) в ванной, беспорядочно сваленные вдоль стен пожелтевшие экземпляры «Нью-Йорк таймс» и «Тайм», изрезанные немецкими цензорами. Найти что-либо в них было бы настоящим кошмаром. Сквозь грязные тюлевые занавески просачивался слабый свет. Каждые несколько минут стены сотрясались от проходящего мимо поезда.
– Это, наверное, ваш? – спросила она, достав из-под стула «люгер» и держа его двумя пальчиками.
– Да. Спасибо. – Он забрал пистолет. У неё был дар ставить его в дурацкое положение. – Что-нибудь пропало?
– Вряд ли. – Она огляделась вокруг. – Правда, не уверена, что я бы заметила.
– А то, что я дал вам прошлой ночью?..
– Ах, это! Оно было здесь, на полке камина. – Пробежала рукой по полке и нахмурилась. – Оно же было здесь…
Он закрыл глаза. Когда открыл, она улыбнулась во весь рот.
– Не волнуйтесь, штурмбаннфюрер. Оно у моего сердца. Как любовное послание.
Она, отвернувшись, расстегнула кофточку, а когда снова повернулась к нему, в руке у неё был конверт. Он поднес его к окну. Конверт был теплым на ощупь.
Он был длинный и узкий, склеен из толстой бумаги – ярко-голубой с бурыми пятнами от времени. Роскошный, ручной работы, напоминающий о прошедших временах. Ни имени, ни адреса.
Внутри находились маленький медный ключик и письмо на толстой, как картон, голубой бумаге под цвет конверта. В правом верхнем углу вычурный оттиск: «Цаугг и Си, банкиры, Баннхофштрассе, 44, Цюрих». Единственное предложение, отпечатанное внизу, гласило, что податель сего является совладельцем счета номер 2402. Письмо датировано 8 июля 1942 года. Подписано Германом Цауггом, директором.
Марш прочел его ещё раз. Неудивительно, что Штукарт прятал его в сейфе – германскому гражданину под страхом смерти запрещалось без разрешения Рейхсбанка открывать счет за границей.
Он сказал:
– Я беспокоился за вас. Пару часов назад пробовал дозвониться, но никто не отвечал.
– Меня не было, занималась исследованиями.
– Исследованиями?
Шарли снова широко улыбнулась.
Марш предложил погулять в Тиргартене, обычном месте встреч берлинцев, желающих поговорить вдали от посторонних ушей. Даже гестапо ещё не было в состоянии напичкать парк «жучками». У подножия деревьев из грубой травы выглядывали желтые нарциссы. У Нойерзее детишки кормили уток.
Она рассказала, что выбраться из дома Штукарта оказалось легко. Вентиляционный люк выходил на поверхность почти на уровне земли. Эсэсовцев не было. Они все собрались перед фасадом. Так что она просто прошла вдоль здания до боковой улицы, где поймала такси и добралась до дому. Полночи она ждала его, перечитывая письмо, пока не запомнила наизусть. Пробыв дома до девяти часов, решила больше не ждать.
Она спросила, что стало с ним и Йегером. Он ограничился рассказом, что их привезли в штаб-квартиру гестапо и утром отпустили.
– У вас неприятности?
– Да. Теперь расскажите, что вы откопали.
Сначала она пошла в публичную библиотеку на Ноллендорфплатц – теперь, когда её лишили аккредитации, ей больше ничего не оставалось. В библиотеке есть справочник европейских банков. «Цаугг и Си» все ещё существует. Он по-прежнему помещается на Баннхофштрассе. Из библиотеки Шарлет пошла в посольство США переговорить с Генри Найтингейлом.
– Найтингейлом?
– Вы видели его вчера вечером.
Марш вспомнил – молодой человек в спортивной куртке, взявший её руку в свою.
– Вы ему ничего не сказали?
– Разумеется, нет. Но в любом случае он достаточно осторожен. Ему можно доверять.
– Я предпочитаю сам решать, кому можно доверять, – возразил он разочарованно. – Он что, ваш любовник?
Она моментально замкнулась.
– Что это ещё за вопросы?
– У меня на карту поставлено значительно больше, чем у вас, фрейлейн. Значительно больше. И я имею право знать.
– У вас нет никакого права…
Она была взбешена.
– Хорошо. – Он поднял руки. Невозможная женщина! – Ваше дело.
Они зашагали дальше.
Найтингейл, объяснила Шарлет, знаток швейцарских коммерческих дел, в Соединенных Штатах он вел дела нескольких немецких беженцев, пытавшихся выручить свои деньги из банков в Цюрихе и Женеве.
Это, впрочем, было почти невозможно.
В 1934 году Рейнхард Гейдрих послал в Швейцарию агента по имени Георг-Ханнес Тома с целью разузнать как можно больше фамилий немецких вкладчиков. Тома поселился в Цюрихе, завязал интрижки с одинокими кассиршами, подружился с мелкими банковскими служащими. Когда у гестапо возникали подозрения, что то или иное лицо имеет незаконный счет, Тома под видом посредника пробовал положить в банк деньги. Как только деньги принимали, Гейдриху становилось известно, что счет существует. Владельца арестовывали, тот под пытками выдавал подробности, и вскоре банк получал обстоятельную телеграмму, в которой по всей форме требовалось возвращение всех активов.
Война гестапо со швейцарскими банками становилась все изощреннее и шире. Перехваты телефонных разговоров, телеграмм и писем между Германией и Швейцарией стали обычной практикой. Клиентов казнили или отправляли в концлагерь. В Швейцарии раздавались гневные протесты. В конце концов Союзное собрание – парламент страны – в спешном порядке приняло новый Банковский кодекс, запрещающий под страхом тюремного заключения разглашать сведения о вкладах клиентов. Георга Тома разоблачили и выслали.
Швейцарские банки стали рассматривать сделки с германскими гражданами как слишком опасные и хлопотные. Связь с клиентами стала, по существу, невозможной. Сотни счетов были просто заброшены перепуганными владельцами. Во всяком случае, у респектабельных банкиров не было никакого желания ввязываться в эти рискованные операции. Утечка сведений о клиентуре означала огромные убытки. К 1939 году когда-то прибыльный бизнес с немецкими номерными счетами лопнул.
– Потом началась война, – продолжала Шарли. Они дошли до конца Нойерзее и повернули обратно. За деревьями слышался гул движения по осевой магистрали Восток – Запад. Над деревьями высился купол Большого зала. Берлинцы шутили, что для того, чтобы его не видеть, нужно быть внутри него. – После 1939 года по вполне понятным причинам спрос на швейцарские счета резко возрос. Люди отчаянно стремились вывезти свою собственность из Германии. Вот тогда-то банки изобрели новый вид вкладов. За двести франков вы получали ящик с номером, ключ и письмо, удостоверяющее право на пользование ими.
– Точь-в-точь как у Штукарта.
– Верно. Нужно просто предъявить письмо и ключ, и все в ваших руках. Никаких вопросов. На каждый вклад можно получить столько ключей и писем, сколько готов оплатить его держатель. Вся прелесть в том, что банки больше ни в чем не замешаны. В один прекрасный день со своими сбережениями может явиться маленькая старушенция, если, конечно, получит выездную визу. А через десять лет с письмом и ключом явится её сын и унесет с собой наследство.
– Или же объявятся гестаповцы…
– …и если у них будут письмо и ключ, банк все им отдаст. Никаких неприятностей. Никакой огласки. Никакого нарушения Банковского кодекса.
– И что, эти вклады существуют до сих пор?
– В конце войны под нажимом из Берлина швейцарское правительство запретило делать новые вклады. Но что касается старых, то они хранятся до сих пор, потому что условия соглашений должны соблюдаться. Так что эти вклады не только сохранили, но и, пожалуй, ещё более увеличили свою ценность. Их продают и покупают. Генри говорит, что Цаугг как раз специализируется на них. Одному Богу известно, что там в этих ящиках.
– Вы упоминали о Штукарте этому вашему Найтингейлу?
– Конечно, нет. Я сказала ему, что пишу материал для «Форчун» о «наследствах, утерянных в ходе войны».
– Так же как вы говорили мне, что собирались взять интервью у Штукарта для статьи о «первых шагах фюрера»?
Поколебавшись, она спокойно спросила:
– Что это значит?
У него стучало в голове, все ещё болели ребра. Что он имел в виду? Он закурил, чтобы дать себе время подумать.
– Люди, столкнувшиеся с насильственной смертью, стараются о ней забыть, бегут прочь. Но не вы. Вспомните прошлую ночь – как вам хотелось снова побывать в квартире Штукарта, с каким нетерпением вы вскрывали его письма. А сегодня утром – перерыли кучу информации о швейцарских банках…
Он прервал разговор. На них удивленно глядела проходившая по дорожке пожилая пара. До него дошло, что и они были довольно странной парой – штурмбаннфюрер СС, небритый и слегка помятый, и явная иностранка. Ее произношение, возможно, было безукоризненным, но в её облике, выражении лица, одежде, манерах было что-то, выдававшее, что она не немка.
– Пойдемте сюда. – Марш свернул с дорожки и направился к деревьям.
– Дайте закурить.
В тени деревьев Шарлет взяла у него сигарету и прикурила, прикрывая пламя ладонями. В глазах плясали его отблески.
– Ладно. – Она шагнула назад, обхватив плечи руками, словно ей было холодно. – Это правда, что мои родители знали Штукарта до войны. Правда, что я была у него перед Рождеством. Но я ему не звонила. Он сам позвонил мне.
– Когда?
– В субботу. Поздно вечером.
– Что он сказал?
Американка рассмеялась:
– Так не пойдет, штурмбаннфюрер. В моем деле информация является товаром, имеющим хождение на свободном рынке. Но я готова поменять её на другой товар.
– И что же вы хотите знать?
– Все. Зачем вам прошлой ночью нужно было вламываться в чужую квартиру? Почему у вас секреты от своих же людей? Почему гестапо чуть было не убило вас час назад?
– Ах, это… – улыбнулся Марш. Он страшно устал. Прислонившись к шершавой коре дерева, он глядел в глубь парка. Подумал, что ему нечего терять.
– Два дня назад, – начал следователь, – я выловил из Хафеля труп.
Он рассказал ей все. Рассказал о смерти Булера и исчезновении Лютера. Рассказал о том, что видел Йост и что с ним стало. Рассказал о Небе и Глобусе, о сокровищах искусства в о его личном деле в гестапо. Рассказал даже о заявлении Пили. Когда он кончил, то почувствовал облегчение. Как он заметил, это характерно для исповеди преступников, знавших, что их признания однажды доведут их до виселицы.
Журналистка долго молчала.
– Справедливо, – сказала она наконец. – Не знаю, почему так, но со мною это тоже бывало.
В субботу вечером Шарлет рано легла спать. Погода была отвратительная – начинался заряд дождя, заливавшего город в течение трех дней. Она неделями не хотела никого видеть. Знаете, как это бывает. Это все Берлин. В тени этих огромных серых домов, в окружении бесконечных форменных мундиров, хмурых бюрократов чувствуешь себя ничтожной, беспомощной.
Телефон зазвонил в половине двенадцатого, она как раз засыпала. Мужской голос. Напряженный. Отчетливый. «Против вашего дома телефонная будка. Идите туда. Через пять минут я туда позвоню. Если занята, подождите».
Она не узнала говорившего, но что-то в его тоне подсказывало ей, что он не шутит. Она оделась, схватила пальто, заковыляла по ступенькам на улицу, пытаясь на ходу надеть туфли. Дождь хлестал в лицо. На другой стороне находилась старая деревянная телефонная будка – слава Богу, пустая.
Ожидая звонка, она вспомнила, когда и где впервые услышала этот голос.
– Давайте вернемся немного назад, – попросил Марш, – к вашей первой встрече со Штукартом. Расскажите о ней.
Это было накануне Рождества. Она позвонила и сухо объяснила, кто она такая. Казалось, он колебался, но она проявила настойчивость, и он пригласил её на чай. У него была копна седых вьющихся волос и красновато-коричневый загар, какие бывают, когда проводят много времени под солнцем или ультрафиолетовой лампой. Та женщина, Мария, тоже была дома, но держалась как прислуга. Она подала чай, а потом оставила их одних. Обычный, ничего не значащий разговор: «Как мать? – Спасибо, прекрасно».
Ха, это была злая шутка.
Она стряхнула пепел с кончика сигареты.
– Карьера моей матери закончилась, как только она покинула Берлин. Мое появление на свет окончательно похоронило её. Можете представить, какой спрос был в Голливуде на немецких актрис во время войны.
Потом он, стиснув зубы, спросил об отце. На этот раз она с огромным удовольствием ответила: «Спасибо, прекрасно. В шестьдесят первом, когда пришел Кеннеди, он подал в отставку. Заместитель государственного секретаря Майкл Мэгуайр. Благослови Господь Соединенные Штаты Америки. Штукарт познакомился с ним через маму, и они встречались, когда он работал здесь в посольстве.
– Когда это было? – прервал её Марш.
– С тридцать седьмого по тридцать девятый.
– Продолжайте.
Ну, потом он поинтересовался работой, и она ему рассказала. «Уорлд юропиен фичерз» – никогда не слыхал. Неудивительно, сказала она, никто не слыхал. Дальше в том же духе. Обычный вежливый интерес. Уходя, оставила ему визитную карточку. Он наклонился поцеловать руку и долго её лобызал, аж противно. На прощание похлопал по заднице. Слава Богу, этим все кончилось. Пять месяцев ни звука.
– До субботней ночи?
До субботней ночи. Не прошло и полминуты, как он позвонил. Теперь в его голосе не осталось и следов былого высокомерия.
– Шарлотта? – спросил он с ударением на втором слоге. Шарлотта. – Извините за эту мелодраму. Ваш телефон прослушивается.
– Говорят, прослушивают всех иностранцев.
– Правда. Когда я работал в министерстве, то видел записи разговоров. Но общественные телефоны безопасны. Я тоже говорю из будки. Я был в ваших краях в четверг и записал номер, с которого вы сейчас говорите. Как видите, у меня серьезное дело. Мне нужно связаться с властями вашей страны.
– Почему бы не поговорить в посольстве?
– Это небезопасно.
Судя по голосу, он был страшно напуган. И наверняка выпил.
– Вы хотите сказать, что собираетесь бежать?
Долгое молчание. Потом Шарлет услышала позади себя шум. Металлический стук по стеклу. Она обернулась и увидела стоявшего в темноте под дождем человека. Прижав руки к стеклу, он, словно ныряльщик, заглядывал внутрь будки. Она, должно быть, вскрикнула или так или иначе выдала свой испуг, потому что Штукарт страшно испугался.
– Кто там? Что случилось?
– Ничего. Просто кто-то хочет поговорить по телефону.
– Мы должны поторопиться. Я имею дело только с вашим отцом, а не с посольством.
– Что вы хотите от меня?
– Приходите ко мне завтра, и я вам все расскажу. Шарлотта, я сделаю вас самым знаменитым репортером в мире.
– Где? Когда?
– У меня дома. В полдень.
– Это не опасно?
– Теперь везде опасно.
И повесил трубку. Это были последние слова, которые она от него услышала.
Она докурила сигарету и раздавила окурок ногой.
Остальное Маршу было более или менее известно. Она обнаружила тела, вызвала полицию. Ее отвезли в городской участок на Александерплатц, где на три часа оставили сходить с ума в комнате с голыми стенами. Потом перевезли в другое здание, где она давала показания какому-то противному эсэсовцу в дешевом парике, кабинет которого походил скорее на лабораторию судмедэксперта, чем на служебное место детектива.
Марш улыбнулся, услышав описание Фибеса.
Она сразу же решила – по вполне очевидным соображениям – не сообщать полиции о субботнем звонке Штукарта. Если бы она проговорилась, что собиралась помочь тому бежать, её бы обвинили в «деятельности, несовместимой со статусом журналиста», и арестовали. И без того её решили выслать. Вот так обстоят дела.
Власти намеревались в ознаменование дня рождения фюрера устроить в Тиргартене фейерверк. Часть парка была отгорожена, пиротехники в синих спецовках на глазах любопытной толпы готовили там свои сюрпризы. Стволы минометов, мешки с песком, блиндажи, километры кабеля – все это скорее выглядело как подготовка к артиллерийскому налету, нежели к празднованию. На штурмбаннфюрера СС и женщину в голубом плаще из синтетики никто не обращал внимания.
Он черкнул несколько строк в записной книжке.
– Это номера моих телефонов – служебный и домашний. Кроме того, здесь номера моего друга Макса Йегера. Не застанете меня, звоните ему. – Он вырвал листок и передал ей. – Если произойдет что-то подозрительное, вызывающее беспокойство, звоните в любое время.
– А как с вами? Что вы собираетесь делать?
– Собираюсь вечером попробовать попасть в Цюрих. Завтра с утра нужно первым делом проверить этот банковский вклад.
Ему уже было известно, что она скажет, прежде чем она открыла рот.
– Я лечу с вами.
– Здесь вам значительно безопаснее.
– Но это и мой материал.
Она вела себя как избалованный ребенок.
– Поймите же, ради Бога, это не материал для газеты. – Он подавал раздражение. – Давайте договоримся. Что бы я ни обнаружил, клянусь, расскажу вам. Все до конца.
– Это не одно и то же. Вот если бы я сама была там…
– Но это лучше, чем отправиться на тот свет.
– За границей такого не случится.
Вагоны на этой линии были довоенного выпуска. Красные для курящих, желтые для некурящих. Жесткие деревянные скамьи за тридцать лет отполированы до блеска задницами берлинцев. Большинство пассажиров едет стоя, держась за потертые кожаные петли и ритмично покачиваясь вместе с вагонами. Объявления призывают их стать доносчиками: «Выгода для безбилетника – потеря для берлинца! Сообщайте властям о всех нарушениях!», «Уступил ли ты место женщине или ветерану? В противном случае штраф: 25 рейхсмарок!»
Марш купил на платформе в киоске «Берлинер тагеблатт» и, прислонившись к двери, пробегал глазами заголовки. Кеннеди и фюрер, фюрер и Кеннеди – больше ничего. Режим явно делал ставку на успешный исход переговоров. Это лишь могло означать, что дела на Востоке куда хуже, чем представляется. «Постоянное состояние войны на Восточном фронте будет способствовать созданию здоровой человеческой расы, – сказал однажды фюрер, – и убережет нас от поразившей европейцев мягкотелости». Однако люди явно стали более мягкотелыми. Иначе к чему победа? Поляки вскапывают им огороды, украинцы подметают улицы, французские повара готовят пищу, английская прислуга подает на стол. Вкусив удобства мира, они утратили вкус к войне.
На одной из последних страниц внизу самым мелким шрифтом, который едва можно прочесть, был напечатан некролог Булера. Сообщалось, что он погиб от «несчастного случая при купании».
Марш сунул газету в карман и сошел на «Бюловштрассе». С платформы ему были видны окна квартиры Шарлет Мэгуайр. За занавеской двигалась тень. Она была дома. Или, точнее, кто-то был в доме.
Привратницы не оказалось на месте. Когда он постучал в дверь, никто не ответил. Он постучал громче.
Ни звука.
Он отошел от двери и затопал по ступеням, спустившись на один пролет. Потом остановился, сосчитал до десяти и, крадучись, боком, прижимаясь спиной к стене, стал подниматься вверх – один шаг, остановка, ещё шаг, снова остановка, – вздрагивая при каждом неудачном движении, пока снова не оказался у двери. Достал пистолет.
Минуты тянулись за минутами. Лаяли собаки, проезжали машины и поезда, пролетали самолеты, плакали младенцы, пели птицы: какофония тишины. И настал момент, когда внутри квартиры, заглушив эти звуки, раздался скрип половицы.
Дверь чуть приоткрылась.
Марш, не медля ни секунды, изо всех сил толкнул её плечом. Того, кто был за дверью, силой удара отбросило в сторону. Марш ворвался внутрь и бросился на незнакомца, вытолкнув его из крошечного коридора в гостиную. На пол свалилась лампа. Он хотел поднять руку с пистолетом, но противник схватил его за руки. Теперь его самого толкали назад. Зацепив ногами за низенький столик, он повалился на спину, ударившись обо что-то головой. «Люгер» покатился по полу.
Поза, прямо скажем, была довольно забавная, и при других обстоятельствах Марш рассмеялся бы. Он никогда особенно не отличался, попадая в такого рода переделки, и теперь, утратив преимущество неожиданного нападения, оказался распростертым на спине с головой в камине и ногами на кофейном столике, словно беременная женщина на осмотре у гинеколога.
Противник прижал его к полу. Одной рукой в перчатке Он вцепился ему в лицо, другой схватил за горло. Марш не мог ни видеть, ни дышать. Он крутил головой, кусая кожаную перчатку. Бессильно бил кулаками по голове. На него навалилось не человеческое существо, а перемалывавшая его бесчувственная машина. Стальные пальцы нащупали нужную артерию, ту самую, которую никак не мог запомнить Марш, не говоря уж о том, чтобы её найти, – и он почувствовал, что уступает перед силой. На смену боли стремительно надвигалось черное безмолвие. «Итак, – промелькнула мысль, – походил по земле – и хватит».
Трах. Руки врага ослабли, отпустили его. Марш вернулся на поле боя, хотя и в качестве зрителя. Его противника ударили сбоку по голове стулом из стальных трубок. Кровь, струившаяся из раны над бровью, заливала его лицо. Трах. На голову снова опустился стул. Одной рукой мужчина прикрывался от ударов, другой лихорадочно протирал залитые кровью глаза. Он пополз на коленях к двери – с ведьмой на спине. Шипящая по-змеиному, брызжущая слюной фурия старалась вцепиться ему в глаза. Медленно, славно поднимая огромный вес, он встал сначала на одну ногу, потом на другую. Все желания противника Марша сводились теперь к одному – поскорее убраться. Он доковылял до двери, повернулся к ней спиной и двинул о неё свою мучительницу – один раз, другой.
Только тогда Шарли Мэгуайр оставила его.
Приступы боли пронзали Марша словно молнии – в голове, ногах, ребрах, горле.
– Где вы научились драться?
Он наклонился над раковиной в маленькой кухоньке. Она промывала ему рану на затылке.
– Попробуйте вырасти единственной девчонкой в семье с тремя братцами. Поневоле научитесь. Не крутитесь.
– Жаль братцев. Ой! – Больше всего досталось голове Марша. Окровавленная вода, текущая на грязные тарелки в нескольких сантиметрах от лица, вызывала тошноту. – Кажется, в Голливуде спасать девушку принято мужчине.
– Голливуд – это куча дерьма. – Она приложила к его затылку кусок чистой материи. – Рана довольно глубокая. Уверены, что не желаете ехать в больницу?
– Нет времени.
– А этот человек вернется?
– Нет. По крайней мере, не сразу. Предполагается, что это все ещё тайная операция. Спасибо.
Придерживая повязку, Марш выпрямился. И обнаружил ещё одно больное место – у основания позвоночника.
– Тайная операция? – повторила она. – Значит, вы не считаете, что это был обычный вор?
– Нет. Это был профессионал. Настоящий профессионал, прошедший подготовку в гестапо.
– И я ему всыпала! – Адреналин придал глянец её коже, глаза блестели. Девушка почти не пострадала, только ушибла плечо. Он ещё не видал её такой привлекательной. Изящно очерченные скулы, прямой нос, полные губы, большие карие глаза. Зачесанные за уши каштановые волосы коротко подстрижены на затылке.
– Если бы ему было приказано убить вас, он бы это сделал.
– Правда? Так почему же он не убил? – неожиданно рассердилась она.
– Вы американка. Охраняемый биологический вид, особенно теперь. – Он посмотрел на тряпку. Кровь перестала течь. – Не следует недооценивать противника, фрейлейн.
– Не следует недооценивать и меня. Если бы я не пришла домой, он бы вас прикончил.
Он предпочел промолчать. Ее нервы были явно напряжены до предела.
Квартира была перерыта сверху донизу. Одежда выброшена из шкафов, бумаги разбросаны по столу и по полу, чемоданы перевернуты. Не сказать, что и до того здесь был порядок, подумал он, – грязная посуда в раковине, батареи бутылок (в большинстве своем пустых) в ванной, беспорядочно сваленные вдоль стен пожелтевшие экземпляры «Нью-Йорк таймс» и «Тайм», изрезанные немецкими цензорами. Найти что-либо в них было бы настоящим кошмаром. Сквозь грязные тюлевые занавески просачивался слабый свет. Каждые несколько минут стены сотрясались от проходящего мимо поезда.
– Это, наверное, ваш? – спросила она, достав из-под стула «люгер» и держа его двумя пальчиками.
– Да. Спасибо. – Он забрал пистолет. У неё был дар ставить его в дурацкое положение. – Что-нибудь пропало?
– Вряд ли. – Она огляделась вокруг. – Правда, не уверена, что я бы заметила.
– А то, что я дал вам прошлой ночью?..
– Ах, это! Оно было здесь, на полке камина. – Пробежала рукой по полке и нахмурилась. – Оно же было здесь…
Он закрыл глаза. Когда открыл, она улыбнулась во весь рот.
– Не волнуйтесь, штурмбаннфюрер. Оно у моего сердца. Как любовное послание.
Она, отвернувшись, расстегнула кофточку, а когда снова повернулась к нему, в руке у неё был конверт. Он поднес его к окну. Конверт был теплым на ощупь.
Он был длинный и узкий, склеен из толстой бумаги – ярко-голубой с бурыми пятнами от времени. Роскошный, ручной работы, напоминающий о прошедших временах. Ни имени, ни адреса.
Внутри находились маленький медный ключик и письмо на толстой, как картон, голубой бумаге под цвет конверта. В правом верхнем углу вычурный оттиск: «Цаугг и Си, банкиры, Баннхофштрассе, 44, Цюрих». Единственное предложение, отпечатанное внизу, гласило, что податель сего является совладельцем счета номер 2402. Письмо датировано 8 июля 1942 года. Подписано Германом Цауггом, директором.
Марш прочел его ещё раз. Неудивительно, что Штукарт прятал его в сейфе – германскому гражданину под страхом смерти запрещалось без разрешения Рейхсбанка открывать счет за границей.
Он сказал:
– Я беспокоился за вас. Пару часов назад пробовал дозвониться, но никто не отвечал.
– Меня не было, занималась исследованиями.
– Исследованиями?
Шарли снова широко улыбнулась.
Марш предложил погулять в Тиргартене, обычном месте встреч берлинцев, желающих поговорить вдали от посторонних ушей. Даже гестапо ещё не было в состоянии напичкать парк «жучками». У подножия деревьев из грубой травы выглядывали желтые нарциссы. У Нойерзее детишки кормили уток.
Она рассказала, что выбраться из дома Штукарта оказалось легко. Вентиляционный люк выходил на поверхность почти на уровне земли. Эсэсовцев не было. Они все собрались перед фасадом. Так что она просто прошла вдоль здания до боковой улицы, где поймала такси и добралась до дому. Полночи она ждала его, перечитывая письмо, пока не запомнила наизусть. Пробыв дома до девяти часов, решила больше не ждать.
Она спросила, что стало с ним и Йегером. Он ограничился рассказом, что их привезли в штаб-квартиру гестапо и утром отпустили.
– У вас неприятности?
– Да. Теперь расскажите, что вы откопали.
Сначала она пошла в публичную библиотеку на Ноллендорфплатц – теперь, когда её лишили аккредитации, ей больше ничего не оставалось. В библиотеке есть справочник европейских банков. «Цаугг и Си» все ещё существует. Он по-прежнему помещается на Баннхофштрассе. Из библиотеки Шарлет пошла в посольство США переговорить с Генри Найтингейлом.
– Найтингейлом?
– Вы видели его вчера вечером.
Марш вспомнил – молодой человек в спортивной куртке, взявший её руку в свою.
– Вы ему ничего не сказали?
– Разумеется, нет. Но в любом случае он достаточно осторожен. Ему можно доверять.
– Я предпочитаю сам решать, кому можно доверять, – возразил он разочарованно. – Он что, ваш любовник?
Она моментально замкнулась.
– Что это ещё за вопросы?
– У меня на карту поставлено значительно больше, чем у вас, фрейлейн. Значительно больше. И я имею право знать.
– У вас нет никакого права…
Она была взбешена.
– Хорошо. – Он поднял руки. Невозможная женщина! – Ваше дело.
Они зашагали дальше.
Найтингейл, объяснила Шарлет, знаток швейцарских коммерческих дел, в Соединенных Штатах он вел дела нескольких немецких беженцев, пытавшихся выручить свои деньги из банков в Цюрихе и Женеве.
Это, впрочем, было почти невозможно.
В 1934 году Рейнхард Гейдрих послал в Швейцарию агента по имени Георг-Ханнес Тома с целью разузнать как можно больше фамилий немецких вкладчиков. Тома поселился в Цюрихе, завязал интрижки с одинокими кассиршами, подружился с мелкими банковскими служащими. Когда у гестапо возникали подозрения, что то или иное лицо имеет незаконный счет, Тома под видом посредника пробовал положить в банк деньги. Как только деньги принимали, Гейдриху становилось известно, что счет существует. Владельца арестовывали, тот под пытками выдавал подробности, и вскоре банк получал обстоятельную телеграмму, в которой по всей форме требовалось возвращение всех активов.
Война гестапо со швейцарскими банками становилась все изощреннее и шире. Перехваты телефонных разговоров, телеграмм и писем между Германией и Швейцарией стали обычной практикой. Клиентов казнили или отправляли в концлагерь. В Швейцарии раздавались гневные протесты. В конце концов Союзное собрание – парламент страны – в спешном порядке приняло новый Банковский кодекс, запрещающий под страхом тюремного заключения разглашать сведения о вкладах клиентов. Георга Тома разоблачили и выслали.
Швейцарские банки стали рассматривать сделки с германскими гражданами как слишком опасные и хлопотные. Связь с клиентами стала, по существу, невозможной. Сотни счетов были просто заброшены перепуганными владельцами. Во всяком случае, у респектабельных банкиров не было никакого желания ввязываться в эти рискованные операции. Утечка сведений о клиентуре означала огромные убытки. К 1939 году когда-то прибыльный бизнес с немецкими номерными счетами лопнул.
– Потом началась война, – продолжала Шарли. Они дошли до конца Нойерзее и повернули обратно. За деревьями слышался гул движения по осевой магистрали Восток – Запад. Над деревьями высился купол Большого зала. Берлинцы шутили, что для того, чтобы его не видеть, нужно быть внутри него. – После 1939 года по вполне понятным причинам спрос на швейцарские счета резко возрос. Люди отчаянно стремились вывезти свою собственность из Германии. Вот тогда-то банки изобрели новый вид вкладов. За двести франков вы получали ящик с номером, ключ и письмо, удостоверяющее право на пользование ими.
– Точь-в-точь как у Штукарта.
– Верно. Нужно просто предъявить письмо и ключ, и все в ваших руках. Никаких вопросов. На каждый вклад можно получить столько ключей и писем, сколько готов оплатить его держатель. Вся прелесть в том, что банки больше ни в чем не замешаны. В один прекрасный день со своими сбережениями может явиться маленькая старушенция, если, конечно, получит выездную визу. А через десять лет с письмом и ключом явится её сын и унесет с собой наследство.
– Или же объявятся гестаповцы…
– …и если у них будут письмо и ключ, банк все им отдаст. Никаких неприятностей. Никакой огласки. Никакого нарушения Банковского кодекса.
– И что, эти вклады существуют до сих пор?
– В конце войны под нажимом из Берлина швейцарское правительство запретило делать новые вклады. Но что касается старых, то они хранятся до сих пор, потому что условия соглашений должны соблюдаться. Так что эти вклады не только сохранили, но и, пожалуй, ещё более увеличили свою ценность. Их продают и покупают. Генри говорит, что Цаугг как раз специализируется на них. Одному Богу известно, что там в этих ящиках.
– Вы упоминали о Штукарте этому вашему Найтингейлу?
– Конечно, нет. Я сказала ему, что пишу материал для «Форчун» о «наследствах, утерянных в ходе войны».
– Так же как вы говорили мне, что собирались взять интервью у Штукарта для статьи о «первых шагах фюрера»?
Поколебавшись, она спокойно спросила:
– Что это значит?
У него стучало в голове, все ещё болели ребра. Что он имел в виду? Он закурил, чтобы дать себе время подумать.
– Люди, столкнувшиеся с насильственной смертью, стараются о ней забыть, бегут прочь. Но не вы. Вспомните прошлую ночь – как вам хотелось снова побывать в квартире Штукарта, с каким нетерпением вы вскрывали его письма. А сегодня утром – перерыли кучу информации о швейцарских банках…
Он прервал разговор. На них удивленно глядела проходившая по дорожке пожилая пара. До него дошло, что и они были довольно странной парой – штурмбаннфюрер СС, небритый и слегка помятый, и явная иностранка. Ее произношение, возможно, было безукоризненным, но в её облике, выражении лица, одежде, манерах было что-то, выдававшее, что она не немка.
– Пойдемте сюда. – Марш свернул с дорожки и направился к деревьям.
– Дайте закурить.
В тени деревьев Шарлет взяла у него сигарету и прикурила, прикрывая пламя ладонями. В глазах плясали его отблески.
– Ладно. – Она шагнула назад, обхватив плечи руками, словно ей было холодно. – Это правда, что мои родители знали Штукарта до войны. Правда, что я была у него перед Рождеством. Но я ему не звонила. Он сам позвонил мне.
– Когда?
– В субботу. Поздно вечером.
– Что он сказал?
Американка рассмеялась:
– Так не пойдет, штурмбаннфюрер. В моем деле информация является товаром, имеющим хождение на свободном рынке. Но я готова поменять её на другой товар.
– И что же вы хотите знать?
– Все. Зачем вам прошлой ночью нужно было вламываться в чужую квартиру? Почему у вас секреты от своих же людей? Почему гестапо чуть было не убило вас час назад?
– Ах, это… – улыбнулся Марш. Он страшно устал. Прислонившись к шершавой коре дерева, он глядел в глубь парка. Подумал, что ему нечего терять.
– Два дня назад, – начал следователь, – я выловил из Хафеля труп.
Он рассказал ей все. Рассказал о смерти Булера и исчезновении Лютера. Рассказал о том, что видел Йост и что с ним стало. Рассказал о Небе и Глобусе, о сокровищах искусства в о его личном деле в гестапо. Рассказал даже о заявлении Пили. Когда он кончил, то почувствовал облегчение. Как он заметил, это характерно для исповеди преступников, знавших, что их признания однажды доведут их до виселицы.
Журналистка долго молчала.
– Справедливо, – сказала она наконец. – Не знаю, почему так, но со мною это тоже бывало.
В субботу вечером Шарлет рано легла спать. Погода была отвратительная – начинался заряд дождя, заливавшего город в течение трех дней. Она неделями не хотела никого видеть. Знаете, как это бывает. Это все Берлин. В тени этих огромных серых домов, в окружении бесконечных форменных мундиров, хмурых бюрократов чувствуешь себя ничтожной, беспомощной.
Телефон зазвонил в половине двенадцатого, она как раз засыпала. Мужской голос. Напряженный. Отчетливый. «Против вашего дома телефонная будка. Идите туда. Через пять минут я туда позвоню. Если занята, подождите».
Она не узнала говорившего, но что-то в его тоне подсказывало ей, что он не шутит. Она оделась, схватила пальто, заковыляла по ступенькам на улицу, пытаясь на ходу надеть туфли. Дождь хлестал в лицо. На другой стороне находилась старая деревянная телефонная будка – слава Богу, пустая.
Ожидая звонка, она вспомнила, когда и где впервые услышала этот голос.
– Давайте вернемся немного назад, – попросил Марш, – к вашей первой встрече со Штукартом. Расскажите о ней.
Это было накануне Рождества. Она позвонила и сухо объяснила, кто она такая. Казалось, он колебался, но она проявила настойчивость, и он пригласил её на чай. У него была копна седых вьющихся волос и красновато-коричневый загар, какие бывают, когда проводят много времени под солнцем или ультрафиолетовой лампой. Та женщина, Мария, тоже была дома, но держалась как прислуга. Она подала чай, а потом оставила их одних. Обычный, ничего не значащий разговор: «Как мать? – Спасибо, прекрасно».
Ха, это была злая шутка.
Она стряхнула пепел с кончика сигареты.
– Карьера моей матери закончилась, как только она покинула Берлин. Мое появление на свет окончательно похоронило её. Можете представить, какой спрос был в Голливуде на немецких актрис во время войны.
Потом он, стиснув зубы, спросил об отце. На этот раз она с огромным удовольствием ответила: «Спасибо, прекрасно. В шестьдесят первом, когда пришел Кеннеди, он подал в отставку. Заместитель государственного секретаря Майкл Мэгуайр. Благослови Господь Соединенные Штаты Америки. Штукарт познакомился с ним через маму, и они встречались, когда он работал здесь в посольстве.
– Когда это было? – прервал её Марш.
– С тридцать седьмого по тридцать девятый.
– Продолжайте.
Ну, потом он поинтересовался работой, и она ему рассказала. «Уорлд юропиен фичерз» – никогда не слыхал. Неудивительно, сказала она, никто не слыхал. Дальше в том же духе. Обычный вежливый интерес. Уходя, оставила ему визитную карточку. Он наклонился поцеловать руку и долго её лобызал, аж противно. На прощание похлопал по заднице. Слава Богу, этим все кончилось. Пять месяцев ни звука.
– До субботней ночи?
До субботней ночи. Не прошло и полминуты, как он позвонил. Теперь в его голосе не осталось и следов былого высокомерия.
– Шарлотта? – спросил он с ударением на втором слоге. Шарлотта. – Извините за эту мелодраму. Ваш телефон прослушивается.
– Говорят, прослушивают всех иностранцев.
– Правда. Когда я работал в министерстве, то видел записи разговоров. Но общественные телефоны безопасны. Я тоже говорю из будки. Я был в ваших краях в четверг и записал номер, с которого вы сейчас говорите. Как видите, у меня серьезное дело. Мне нужно связаться с властями вашей страны.
– Почему бы не поговорить в посольстве?
– Это небезопасно.
Судя по голосу, он был страшно напуган. И наверняка выпил.
– Вы хотите сказать, что собираетесь бежать?
Долгое молчание. Потом Шарлет услышала позади себя шум. Металлический стук по стеклу. Она обернулась и увидела стоявшего в темноте под дождем человека. Прижав руки к стеклу, он, словно ныряльщик, заглядывал внутрь будки. Она, должно быть, вскрикнула или так или иначе выдала свой испуг, потому что Штукарт страшно испугался.
– Кто там? Что случилось?
– Ничего. Просто кто-то хочет поговорить по телефону.
– Мы должны поторопиться. Я имею дело только с вашим отцом, а не с посольством.
– Что вы хотите от меня?
– Приходите ко мне завтра, и я вам все расскажу. Шарлотта, я сделаю вас самым знаменитым репортером в мире.
– Где? Когда?
– У меня дома. В полдень.
– Это не опасно?
– Теперь везде опасно.
И повесил трубку. Это были последние слова, которые она от него услышала.
Она докурила сигарету и раздавила окурок ногой.
Остальное Маршу было более или менее известно. Она обнаружила тела, вызвала полицию. Ее отвезли в городской участок на Александерплатц, где на три часа оставили сходить с ума в комнате с голыми стенами. Потом перевезли в другое здание, где она давала показания какому-то противному эсэсовцу в дешевом парике, кабинет которого походил скорее на лабораторию судмедэксперта, чем на служебное место детектива.
Марш улыбнулся, услышав описание Фибеса.
Она сразу же решила – по вполне очевидным соображениям – не сообщать полиции о субботнем звонке Штукарта. Если бы она проговорилась, что собиралась помочь тому бежать, её бы обвинили в «деятельности, несовместимой со статусом журналиста», и арестовали. И без того её решили выслать. Вот так обстоят дела.
Власти намеревались в ознаменование дня рождения фюрера устроить в Тиргартене фейерверк. Часть парка была отгорожена, пиротехники в синих спецовках на глазах любопытной толпы готовили там свои сюрпризы. Стволы минометов, мешки с песком, блиндажи, километры кабеля – все это скорее выглядело как подготовка к артиллерийскому налету, нежели к празднованию. На штурмбаннфюрера СС и женщину в голубом плаще из синтетики никто не обращал внимания.
Он черкнул несколько строк в записной книжке.
– Это номера моих телефонов – служебный и домашний. Кроме того, здесь номера моего друга Макса Йегера. Не застанете меня, звоните ему. – Он вырвал листок и передал ей. – Если произойдет что-то подозрительное, вызывающее беспокойство, звоните в любое время.
– А как с вами? Что вы собираетесь делать?
– Собираюсь вечером попробовать попасть в Цюрих. Завтра с утра нужно первым делом проверить этот банковский вклад.
Ему уже было известно, что она скажет, прежде чем она открыла рот.
– Я лечу с вами.
– Здесь вам значительно безопаснее.
– Но это и мой материал.
Она вела себя как избалованный ребенок.
– Поймите же, ради Бога, это не материал для газеты. – Он подавал раздражение. – Давайте договоримся. Что бы я ни обнаружил, клянусь, расскажу вам. Все до конца.
– Это не одно и то же. Вот если бы я сама была там…
– Но это лучше, чем отправиться на тот свет.
– За границей такого не случится.