Хатунцев Виктор. Молибденовые дети

   9
   Дождь плакал всю ночь, утром проступило серенькое, какое-то виноватое небо. Печально никли нищенски оголенные деревья, лишенные последних листьев.
   Марии разрешили принять душ, и хотя боль тупо пульсировала в висках, она попросилась в холл, где работали женщины, где можно было ощутить сочувствие.
   - Вот это партнеры! На ней же лица нет!
   Неуместный возглас кто-то заглушил шипением, вновь стало тихо. Мария заметила, держа голову прямо:
   - Эти ребята не очень уравновешенны. Он чуть не убил меня.
   К ней придвинулась Эльза и с усмешкой рассмотрела отечное лицо.
   - У тебя была кнопка над головой, надо было звонить! - И пообещала: - Я своего сразу же свалю апперкотом, пусть только шелохнется. Эльза себя в обиду не даст! Кстати, зря ты, Мария, надеешься, что твой Молибден, или как его там, родится первым из всей партии. У меня секрет. И мальчишку, и девчонку я родила семимесячными! И ничего, разумные особи, давно, правда, их не видела, дел по горло. Так что мой Молибден получит номер первый и по праву возглавит всю эту сумасшедшую бригаду, когда вырастет!
   Женщины заулыбались, выражая свои симпатии к простоте суждений Эльзы.
   Вошла сестра и кивнула Марии: пора лечь.
   - Что это за балахоны? - спросила Эльза. - У них нет рукавов.
   - Это для ваших новых друзей. Они иногда чересчур подвижны.
   - Мария знает, - подмигнула Эльза. - А какой толк от истукана? Расшевеливай его... Много чести!
   - А почему их коротко стригут? - вспомнила Мария. - Волосы для чего-то нужны?
   - Это что, тебе вчерашний так сказал? - удивилась сестра. - Стрижем их наголо, чтобы реже подстригать.
   - Марии нравятся мужчины с пышными прическами, - встряхнула головой Эльза.
   У Марии зашумело в ушах, она не расслышала конца фразы, только увидела, как все засмеялись. Сестра ввела ее в палату и привычным кивком указала место.
   10
   Вернувшись домой, Мария долго держала Роберта в неведении о подлинной цели вызова в столицу, хотя понимала, объяснений не миновать. Не однажды, раззадорив себя, она порывалась было открыться, но ей стало знакомо чувство стыда, замешенное на женской гордости: надо же, ей не нашли иного применения, кроме как стать наложницей для полоумного!..
   Но бывала она и прежней, уверенной в себе, отринувшей всяческие малодостойные сомнения. Она пеняла себе за слабость и малодушие и была воинственно готова хоть на площадях оповестить о снизошедшем на нее государственном доверии. Впрочем, зыбкость ее патетического вдохновения давала о себе знать, Мария мучилась. И у безотчетно решительных натур случается такое, когда все подавляющая воля влачится за беспощадно обнажающим умом.
   Роберт присматривался к Марии с каким-то удовольствием, следил, как за обновленной, неузнанной. Наконец завел разговор, ожидая откровений.
   - Удивляюсь, куда подевался твой прагматизм? Рассеянна, блаженная улыбка... Вчера ты с таким умилением созерцала группы малышей, словно сама впала в детство. Может быть, навестим наших, ведь так давно не виделись? В Центре мне всегда вспоминается молодость.
   - Ты уверен, что они истосковались? Да им просто некогда думать о нас! А мне достаточно того, что они здоровы и приготовлены к жизни.
   - Но это же твои дети, Мария! - укорил Роберт. - А вдруг у них неприятности?..
   - Тогда позвонили бы... Слушай, что с ними может случиться, какие неприятности! Они такие же, как все, не хуже и не лучше, не глупее и не умнее...
   - Но это наши дети, и мы обязаны принимать хоть какое-то участие в их жизни! Иначе можно докатиться до абсурда: рожать и тут же сдавать, как продукцию, контролерам для выбраковки.
   - Перестань! - Мария зло взглянула на него: неужели знает?
   - Нет, с тобой что-то происходит, ты теряешь всякий контроль над собой... Если дети тебе безразличны, то не выказывай этого, соблюдай приличия. Даже зверь выделяет свое детище из всего стада, сколько бы лет ни прошло.
   - Выходит, я хуже зверя? Но если рассудок выше всяческих чувств, родительского самодовольства, так что же, ради потомства мне отказаться от всего разумного?!
   - Не впадай в крайности, - поморщился Роберт. - Логика крайних суждений всегда ущербна и не доводит до добра.
   - Странно, что компьютер выбрал мне в мужья именно тебя. - Давно ей хотелось сказать об этом. - В тебе столько сентиментального, разжиженного... Я ведь знаю, что ты читаешь беллетристику прошлого.
   - Вся литература осталась в прошлом, мы сами отказались от нее.
   Ожидала, что Роберт заволнуется, засуетится, раз его тайна открылась, но он только улыбнулся и продолжал рассматривать свои ногти. Она ощутила потаенную зависть к его уверенности, хотелось колоть и колоть, увидеть смятение на этом умном лице.
   - Да, компьютер, конечно, ошибся! Ты мягкотел, какой-то рыхлый весь. Ты, наверное, в мыслях очень похотлив, а?
   Он засмеялся, весело глянул на нее, опять с превосходством:
   - Нет, я мыслю вполне благопристойно, Мария. О ком мне думать, кого желать? Вы же все стандартны, как инкубаторские...
   - Зато вы - оригиналы! - чуть не задохнулась она от злости. - Один скрытно упивается литературой, другой злопамятен, как...
   - Это кто же другой? - удивился Роберт.
   - Главный Организатор! Да, я встречалась с Методистом, мы старые друзья. Он не может простить, что однажды я уложила его одним ударом.
   - И он вызывал тебя, чтобы дать сдачи?
   - Пусть бы попробовал! Меня не так-то просто одолеть! - и тут же вспомнила о том недоумке... - Кстати, он предлагал нашему сыну добывать молибден на Орлином плато. О-очень большой Сонрай!
   Роберт рассеянно смотрел на свои ладони, потом медленно поднял голову: сейчас он был готов на все.
   - Спокойно! - Мария отодвинулась. - Я не хуже тебя знаю, что такое Орлиное плато и какой там сумасшедший ветер! Я отказала!
   Отвести взгляд было нельзя. Надо было что-то говорить.
   - Тебе скоро должны сообщить, для чего нас вызывали... Дело в том, что генетики испытывают... Ну, скажем, такую модель, в которой закодирована гениальность.
   Роберт отвел глаза: кажется, собственный сын занимал его больше, нежели производство гениев. Она ждала.
   - Это что же, Адам и Ева из пробирки?.. Да, разум способен на все. И ты согласилась?
   - Это мои долг! - выпалила Мария. - Не было ни одной отказавшейся! Я должна выполнять все, что поручит ОРП!
   - Хватит-хватит! Я не сомневаюсь в твоей преданности ОРП! Я даже не спрашиваю, была ли эта модель ходячей или какой иной!..
   - Потому что тебе это безразлично!
   Он стоял у двери, обернулся:
   - Нет, Мария. Просто я уверен, что ты способна на все...
   Когда-то подобная фраза льстила ей.
   Роберт замкнулся в себе, обменивались только репликами. Ей еще три месяца надо было ходить на работу, но лишь теперь поняла Мария, как мало одержимости в ее занятиях глубинами океана, насколько безразличны ей технические изыскания, гипотезы, проекты. Тяготилась и с тоской думала о том, что и после всего, что предстоит, надо вновь возвращаться сюда, вновь изображать деловитость и пытливую находчивость.
   А новая жизнь все разрасталась в ней. Пришла легкомысленная способность грезить о чем-то неосязаемом, аморфном, но столь сладостно-влекущем. То она мыслями на каком-то острове, где все дико, первобытно, и она повелевает, и к ней ластятся гладкие звери, а ее дети теребят грудь... То увлекает Марию странствие по неизвестным дорогам: грязь выдавливается между пальцами ног, грубое сукно балахона трет колени, кто-то с двух сторон тянет за подол, но она продолжает идти... Видения серых несчастных городов, зловоние, кого-то сжигают на площади, и собаки с длинными мордами смиренно ждут, пока околеет задавленная каретой их соплеменница...
   Стоило очнуться, и пробирал страх: откуда, откуда такое помнит Мария? Как она могла помнить то, чего с ней никогда не было, о чем не думала прежде и вовсе не знала? Разве уже жила когда-то?..
   "Я схожу с ума, - ужасалась она, но страх не преодолевал безразличия, наоборот, манила бездна, в глубине которой возникали странные видения, лица, запахи, боль и сладострастие. - Пусть! Пусть! Никто не хочет понять меня, эти фанатики уже в Сонрае! И дети рвутся туда же, в этот крематорий наслаждений..."
   Словно все ниже и ниже опускалась она в колодец одиночества. Свет наверху тускнел и отдалялся. И тут внезапно так захотелось увидеть детей, потрогать их кожу, что она, не мешкая, решилась. Срок свидания, правда, уже миновал, но она надеялась пробиться: кто может воспрепятствовать матери?! Уже собралась, блаженно удерживая улыбку, нагнулась бережно, чтобы, обуваясь, не потревожить этого, нового, и не сдержала стона. Как же она покажется детям, ведь беременность уже заметна? Как объяснить им? И зачем? А вдруг будут подозревать, иронизировать?.. Это же такие жестокие существа, они ни за что не примут своего собрата. Они отторгнут даже родное.
   Одна.
   Но по вечерам и ночам, как наваждение, думалось только о нем, а он, оказывается не терпел печали. Чем настоятельнее повелевала ею новая, зародившаяся в ней жизнь, тем слабее угнетало одиночество. Разве она одна, когда он понимает ее, сочувствует и требует спокойствия? Ах, господи... Она клала руку на живот, надавливала чуть-чуть, тотчас же ответно и раздраженно толкали. Здесь у него ножка, - умилялась она и утирала ладонью глаза: какой стала, что он сделал с ней!
   Чувство обреченности сменялось холодным цинизмом. Конечно, своей ненормальностью он влияет и на нее, превратил в киселеобразную плаксивую самку, парализовал волю. Ничего, ждать осталось недолго. Пусть ворочается, пусть бьется...
   Но циническое не могло устоять перед торжествующе-трагичным таинством сотворения человека.
   11
   Эльза оказалась провидицей - опередила. Правда, родился восьмимесячный ребенок. Малыш имел нормальную реакцию, никаких отклонений у него не замечалось. Но Эльзу Мария нашла совершенно иной. Она изрядно пополнела, с лица еще не сошла припухлость, присущая роженицам. Чем бы она ни занималась, - меняла пеленки или кормила ребенка, - на нее вдруг находило глубокое оцепенение, взгляд терял силу, словно она прислушивалась к какому-то тревожному, властному зову из недр земли, как это бывает у животных перед землетрясением. Лишь любуясь сыном, Эльза становилась прежней, иронично-доброй и чувствительной.
   - Нет, ты посмотри, что он натворил! - восхищенно-счастливая, она показывала на стену, где еще не просох пунктирный след. - И меня описал, негодник! Что гы-гы! Тебе смешно, да? Ему смешно, посмотрите-ка! Ну-ка, покажем Марии, какие мы рослые. Во, пятьдесят пять сантиметров!.. Ой, а это что за пупырышки?! Замерз, маленький! Не хнычь, не хнычь... Сейчас мама Эльза тебя укутает, даст молочка и бай-бай... Вот так нам будет теплее...
   Малыш неистово принимался сосать, тыкаясь ручонкой в грудь. Он торопился, словно у него могли отнять этого большого мягкого человека, дарующего молоко. Он сытно заурчал, стал ленивее и заснул. Эльза игриво приложила палец к его губам и осторожно положила младенца в кроватку. С горьким наслаждением она полюбовалась им и сказала:
   - Я плохо сплю, все думаю о его судьбе... Ты представляешь, что их ждет? Ужас, ужас... Через несколько дней собираются отнять...
   - Послушай, а нельзя упросить, чтобы хотя бы первые полгода мы опекали их? Ты узнавала?
   - Говорила с директором, он непреклонен. Уже создали специальный интернат для наших, там свое обслуживание, программа и все прочее. Здесь доктор ничего не решает.
   - Не плачь, Эльза. Не показывай слабости...
   - Мне все равно... - Она резко отвернулась к окну. - За своих старших я никогда не волновалась. Что с ними могло сделаться даже без матери?.. А что будет с ним, с этой крохой?.. Если бы я знала, какое раскаяние ждет ни за что не согласилась бы тогда! Пойми, они вырастут, все поймут и проклянут нас самыми черными словами... И никакого покоя нам уже не найти, никакой Сонрай мне не нужен! В конце концов я попытаюсь устроиться в тот интернат, чтобы быть всегда рядом...
   - Никто этого не разрешит, у тебя своя специальность, свой долг.
   - И ты думаешь, после всего этого я смогу по-прежнему работать? Да меня уже ничто не волнует, кроме этой несчастной жизни, в появлении которой виновата я! Ладно, даже с этими угрызениями можно сладить, ведь меня заставили... Но есть что-то такое, что невозможно сказать словами... Я не смогу без него, я не вынесу! Ну для чего мне жить, для чего?! Ждать этого идиотского Сонрая? Да я согласна отдать все накопленное для Сонрая ради одного дня, который проведу с ним!
   - Эльза, я пойду, надо лечь, а то он ворочается. - Мария встала. - Ты не плачь, разум может все. Надо думать, что нам делать...
   Эльза безнадежно махнула и, задохнувшись всхлипом, бросилась на постель.
   "Он должен понять, - твердила Мария. - Кроме него никто... Успокойся, мой маленький, тише... Я должна найти выход, я должна... Я поговорю с Александром... Он может все, у него вся власть!.. Александр, я буду ползать в твоих ногах, только оставь его, он пропадет без меня, Александр!.. Тише, малыш, я думаю... Все зависит от одного человека... Он будет издеваться над моей слабостью, я недостойна общества... Пускай, ничего... Главное, найти спасение... Какая я все же обыкновенная, сколько во мне слабости... Ничего, малыш, он добрый, он поймет... Ты добрый, Александр?.. В тебе есть милосердие?.."
   Доктор не разрешал, она швырнула в него чьей-то кардиограммой.
   Доктор доказывал, что никто не осмелится соединить ее с самим Главным Организатором, и заслонял локтем телефон.
   Она попыталась укусить его.
   Он встал у стены: психиатру ли удивляться припадкам и агрессивности? Посмотрим, что у нее получится...
   - Мы не имеем права соединять пациентов с такими лицами, нам запрещено.
   - Он сам разрешил мне обращаться в любое время, скажите - Мария из десятого мегаполиса!
   - Нам запрещено, положите трубку!
   - Скоты! Он загонит вас на Орлиное плато! Эй, эй!..
   Психиатр погладил ее по рукаву, легко подталкивая к двери. Про себя отметил: невменяема.
   На следующий день она, тихая и подобострастная, пыталась задобрить его улыбкой.
   - Видите ли, у меня идея особого государственного значения, о которой немедленно должен знать Главный Организатор. Я могу умереть, государству будет урон...
   - Передавать какие-либо идеи запрещено! Изложите письменно!
   - Но предварительно я должна поговорить с Главным...
   - Запрещено!
   - Изверги! У вас нет сердца, у вас нет души!
   Она колотила по аппарату, врач едва унял ее и вывел из кабинета.
   Прошли сутки, психиатр ждал и слегка нервничал. Все же она пришла. На ее лице угадывалась надежда. Он сжалился, он взялся за аппарат, но она покачала головой и указала на него. Он занервничал сильнее: разговаривать с такой персоной, как Методист, ему еще не приходилось.
   - В моей клинике проводится важный эксперимент, нужно кое о чем срочно сообщить Главному Организатору... Да, он разрешал лично. - Врач утер испарину на лбу. - Нет, государственных секретов не будет... Хорошо, жду...
   Краем глаза он следил, как мелко подрагивают ее руки. Она то и дело притрагивалась к животу.
   - Разум всесилен! - встрепенулся психиатр. - Я возглавляю клинику, здесь будут роды... Нужно поговорить с Главным... Но обстоятельства чрезвычайные, я могу доложить только ему лично... А когда?.. А связаться с ним никак нельзя?.. Передать?.. Видите ли, пациентки ведут себя... Хорошо, я изложу письменно... Передайте, что Мария из десятого - он знает ее лично... Понял-понял... Виноват... Разум востор...
   Ее руки массировали живот, она закусила губу до крови, слезы скатывались к уголкам рта.
   - Схватки?
   - Рано... Пройдет. Где он? - Мария слизнула с губы кровь.
   - Отбыл в творческое уединение, местонахождение засекречено. Чем он тебе поможет? Чего ты добиваешься?
   - Не отбирай его у меня, - она униженно тронула его руку. - Ты же добрый, ты понимаешь... Я сбегу и спрячусь после родов...
   - Зачем он тебе? Через год уже будет видно, что он ненормальный.
   - Ну и что?! Пусть! Бедненький должен иметь мать, разве тебе не жалко его?
   - А кто будет добывать через двадцать лет молибден? Ты забыла главную цель.
   - Не-ет, - хищно улыбнулась она. - Вы его не получите. Он не будет добывать молибден! Я не отдам его никому! И если вы тронете, то Александр уничтожит всех вас, он отомстит...
   - Кто такой Александр?
   - Только тронь, тогда узнаешь, - отступала она к двери. - Он отправит тебя самого в рудники. Только попробуй...
   Она вышла, врач включил селектор.
   - Сестра? Присматривайте за Марией. На всякий случай приготовьте хинин, будем провоцировать досрочные...
   Мария немного полежала, потом подошла к окну и подергала решетку. Она попробовала оторвать коротенький плинтус у шкафа, но сил недоставало. Тогда она решила разбежаться от окна и удариться животом в дверь, но ребенок в страшном предчувствии разбушевался, и она снова легла. А что, если упросить Эльзу, поясом от халата? Не согласится... Но она все же поднялась и пошла к Эльзе.
   Из палаты стремительно вышла сестра и развернула Марию.
   - Туда нельзя - инфекция! Что-то с ребенком. Иди к себе!
   Сестра махнула кому-то и вновь вошла к Эльзе. Мария услышала плач малыша и стоны Эльзы.
   - Он же голоден, дайте покормить! Отойди, гадина! Не подпущу!
   Два увальня-санитара оттеснили Марию и распахнули дверь. Эльза завизжала, ребенок зашелся в кашле.
   - Давай шприц-пистолет! - командовала сестра. - Да не этот! Который для психов!
   - Не подходи, убью!
   - Ну что вы встали?! - ругалась сестра. - По моей команде - раз, два...
   Мария прошла мимо распахнутой двери и завернула за угол. Вестибюль был пуст в этот предвечерний час. Она нажала кнопку лифта, дверцы раздвинулись. Последним был семнадцатый этаж. От стремительного движения ее затошнило, она испугалась, что сейчас схватит и ей не успеть. Ранка на закушенной губе кровоточила. Лифт остановился, она вышла в небольшой холл. Стекла были толстыми, она поискала, чем можно ударить. Ткнула кулаком бесполезно. С высоты виделся багряный край неба, студеный свет его был полон холодом ледников.
   Мария отыскала выход на пожарную лестницу, но марши, уходящие вниз, примыкали друг к другу почти без зазоров, в сквозную щель даже не видно было дна этого здания. Зато лестница уходила наверх, на крышу, и выходной люк туда был предусмотрительно не задраен, потому что, по мысли пожарных, спасение в случае чего можно было искать и на крыше...
   Как же холодно и ветрено наверху!
   Мария подошла к ограждению, за которым небольшой приступок кровли оставлял еще шанс для зыбкого балансирования. Но сам оградительный парапет был невысок, и Мария, поддерживая нестерпимо напрягшийся живот, затравленно посмотрела на ставший темно-сизым тревожный окоем небес, поглотивший солнце. И такая вселенская, мучительно-тяжкая тоска сместила сердце к горлу, что от животного испуга Мария рывком бросилась через барьерчик, и огромный ком человеческой боли и страдания взорвался криком над мертвенно-серым скопищем зданий.
   И стало темно.