Страница:
XXIX
Тут я должен заметить, что ее вопрос, как ни смешно, заставил меня задуматься. Как я отношусь к девственности? Термин, можно сказать, вышедший из употребления. С почтением, сказал я. Можно было бы ответить: с умилением. А может быть, и со страхом. Почему со страхом? Почему не только девственница со страхом оберегает себя, но и всякий, кто к ней приближается, испытывает страх? Меня не интересовало, зачем она это придумала, всю эту историю с поездкой в Архангельское; может быть, Петр Францевич действительно водил ее по музеям, вполне возможно, что и экскурсия была на самом деле; собственно, так и сочиняются истории; и, само собой, Роня знала, что "друг семьи" оттого и друг, что неравнодушен к ней; может быть, даже имело место объяснение, где-нибудь в пустынной аллее. Помнится, когда мы с бароном в лесу удалились для приватной беседы, он упомянул о серьезных намерениях; видимо, и родители знали, что он собирается жениться на Роне, и одобряли этот проект. А она? Меня и это не особенно занимало, мой летучий роман с девочкой из усадьбы был игрой, правда, чуть было не зашедшей слишком далеко. Меня не интересовало, зачем она придумала историю с соблазнением, мало ли какая фантазия может прийти в голову семнадцатилетней девице; меня занимал вопрос о девственности, о том, что оставалось вечно живым мифом, невзирая на все революции, перемены моды и так далее, да, живым, и не только здесь, в полумертвой деревне, но и ко всему на свете равнодушном большом городе; и, как тысячу лет назад, миф был окружен колючей проволокой двойного страха, миф рождал двойную ассоциацию с военной атакой и преступлением. Девственность была подобна башне, дворцу или крепости, которую брали штурмом, и победителя ждала слава; девственность была заветной шкатулкой, которую взламывали тайком и озираясь, и вор заслуживал наказания. Очевидно, что нападение могло быть успешным лишь при условии внезапности; фантазия Рони опровергала версию о внезапности. Насилие предполагало полную неподготовленность, искреннее неведение жертвы; но в фантазиях Рони оно уже было, так сказать, запрограммировано, и существовали кандидаты, их было два: один - Петр Францевич, другой, очевидно, я. Насилие справедливо рассматривалось как надругательство - и в то же время как нечто такое, без чего девственность была лишена смысла и со временем должна была превратиться в позор. Выходило, что девственность опровергала свой собственный миф; значит ли это, что миф девственности был от начала до конца изобретением мужчин? Если это так, думал я, то девственность - в самом деле миф и ничего более; если это так, то она должна заключать и действительно заключает в себе для нашего брата всю тайну и таинственность женщины, предстает, как уединенный скит, как сомкнутые врата, за которыми пребывает нечто не имеющее имени, некая священная пустота; девственность должна быть обещанием, которое никогда не будет выполнено, должна повергать в трепет, должна пугать и притягивать,- между тем как носительница тревоги и тайны, какая-нибудь круглолицая, толстозадая и глупая, как все они, дочь Евы либо вовсе не подозревает об этом, либо соглашается признать ее в качестве некоторой окруженной почетом условности, как носят нагрудный знак, который сам по себе не заслуга, а лишь символизирует заслугу, быть может, мнимую. Я не мог согласиться с таким ответом. Я не мог представить себе девственность каким-то театром. Не то чтобы я так уж цеплялся за традиционную мораль; и я, конечно, знал, как часто женщина только тогда и расцветает, когда сброшено это бремя, как если бы целомудрие было врагом женственности в прямом физиологическом смысле. Но то, что девственность, это спящее чудовище, в самом деле мстило всякому, кто осмелился его потревожить,- с этим чувством, или, вернее, предчувствием, я ничего не мог поделать: оно не было ни изобретением мужчин, ни фантазией женщин, оно существовало само по себе и владело мною, и это, собственно, и был единственный ответ, который я мог дать Роне. ХХХ Две тени шевелились на потолке, двойной человек сидел за столом на табуретке приезжего и делал бумажные кораблики. Две флотилии выстроились друг перед другом, потонувшие корабли падали со стола, отличившиеся в бою получали награды: красные звезды на бортах и синие полосы на трубах. Интересно, подумал постоялец, у меня цветных карандашей нет, значит, их принесли с собой. Вслух он сказал: "Между прочим, мы тоже так играли в детстве. Но это мои рукописи, зачем вы портите мои рукописи?" Человек повернул к нему одну голову, вторая была занята рисованием. "Ах вот как,- сказал он небрежно,- а я и не обратил внимания". Вторая голова возразила: "Тут темно". "Вы умеете говорить раздельно?" - спросил путешественник. Тут только он заметил, что стекло снято, колпачок горелки отвинчен, на столе мерцал полуживой огонек. "Мы тоже сидели с коптилками. Приходилось экономить керосин,- сказал он неуверенно.- Это было во время войны. Я делал уроки, писал дневник. Все при коптилке!" "Мало ли что! - возразил двуглавый человек.- Керосин и сейчас дефицитен". "Да у меня целая бутыль стоит в сенях". "Ай-яй, какая неосторожность! Вы игнорируете правила пожарной безопасности". "Теперь я вижу, что вы можете говорить в унисон",- заметил приезжий. "Долго не могу,- сказал человек,- не хватает дыхания. А что это за дневник? Вы упомянули о дневнике". "Обыкновенный дневник подростка. Даже, я бы сказал, не без литературных амбиций". "Он сохранился?" "Нет, конечно. Я его уничтожил. Это было позже". "Послушайте,- сказал человек, орудуя ножницами,- тут у вас что-то не сходится. Даты не сходятся. Вы говорите, во время войны, делал урокиї Выходит, вы уже ходили в школу. Но ведь вы еще не старый человек. А война была давно". "Да как вам сказать? Не так уж давно. Я прекрасно помню это время. Сводки, песниї Могу, если хотите, кое-что исполнить. Я все военные песни знаю наизусть". Постоялец свесил голые ноги с кровати и затянул вполголоса: "На заре, девчата, проводите комсомольский боевой отряд. Вы о нас, девчата, не грустите, мы с победою придем назад. Мы развеем вражеские ту-учиї" "Любопытно. Впервые слышим.- Обе головы переглянулись.- Ты слышал? Я не слышал. Мы не слышали. Ладно, оставим эту тему.- Человек повернулся к приезжему и закинул ногу в сапоге за другую ногу.- Так что же это все-таки был за дневник? Вы уже тогда были, э, писателем?" "И-и-и врагу от смерти неминучей, от своей могилы не уйти",- пел, раскачиваясь на постели, приезжий. "У вас прекрасная память, но, к сожалению, ни малейшего слуха!" "А мне нравится,- сказала вторая голова,- давай еще". "А ты, Семенов, не встревай". "Что же, мне свое мнение нельзя высказать?" "Помолчи, говорю. Когда надо, тебя спросят". Голова обиделась и стала смотреть в сторону. Человек спросил: "Почему вы его уничтожили? Там было что-нибудь о нашем строе? Антисоветчина небось?" "Да что вы! - испугался приезжий.- Не было там никакой антисоветчины". "А что же там было?" "Да ничего". "Интимные дела? Порнография?" "Я боялся,- сказал путешественник,- что его найдут родители. Я порвал его в уборной, все тетрадки одну за другой, их было десять или двенадцать. В мелкие клочки. В уборной". "Тэ-экс,- медленно проговорил человек о двух головах, отшвырнул ножницы и вышел из-за стола, загородив свет коптилки.- Значит, говоришь, в клочки. Вот мы и добрались наконец до главного. Теперь поговорим серьезно. Что там было? Выкладывай все начистоту". "Что выкладывать?" - спросил приезжий. Он сидел, съежившись, на своем ложе, двуглавый навис над ним. "Я жду,- сказал человек.- Мы ждем". "Там былої- пролепетал приезжий.- Я не помню". "А ты постарайся. Напряги память". "Но я забыл!" "А мы не торопимся",- сказал человек ласково. "Малоинтересные вещи. Всякая ерунда, чисто личного характераї" "Вот видишь. Кое-что уже вспомнил. Рисунки?" "Какие рисунки?" "Рисунки, говорю, были?" Приезжий кивнул. "Ага,- сказали головы, потирая руки,- порнографические рисунки. Рассказывай, чего уж там! "Играй, играй, рассказывай,- запела голова,- тальяночка сама, о том, как черногла-азая с ума свела!" Видишь, и мы кое-что помним". Человек подсел к приезжему на кровать. Путешественник подвинулся, чтобы дать ему место. Путешественник обвел глазами избу, черные стропила и железные крюки. "Значит, опять будем в молчанку играть. Не хотелось бы прибегать к крайним мерам. Не хотелось бы!" "Что вам от меня надо? - забормотал приезжий.- Я уже сказал: я не помню. Я даже не уверен, был ли этот дневник на самом деле". "Отказываться от показаний не советую". Приезжий молчал. Человек сделал знак помощнику, другая голова отделилась и вышла, ступая сапогами по бумажным кораблям. "Значит, говоришь, не было дневника, ай-яй! Вот мы сейчас посмотрим, был или не был. Семенов, ты где там?" Семенов, с сержантскими лычками на погонах, наклонив голову, переступил порог, огонек коптилки вздрогнул, помощник положил на стол кипу школьных тетрадей, перевязанную бечевкой. "Нет,- сказал приезжий,- это не я, это не моиї" Сержант стал развязывать бечевку. Узел. Он схватил со стола ножницы. "Не надо! Не режьте! - закричал постоялец.- Веревка пригодится! Я сам все расскажу! Я все подпишу, не надо! Боже, если бы я зналї Если бы я только зналї Но откуда вы взяли?.. Почему порнография? При чем тут порнография? Ведь вы даже не читали! И что вы все твердите: дневник, дневникї Какой это дневник, это литератураї А у литературы свои законыї Своя спецификаї Это не я! Нельзя смешивать автора с его персонажамиї Одно дело - автор, а другое действующие лицаї И к тому же,- бормотал он,- это даже не мой почерк. Вы мне подсунулиї Я не пишу в таких тетрадкахї" "А чей же это почерк? Ты что дурочку-то строишь? - сказал лейтенант.- Кому шарики крутишь? Сволочь хитрожопая, ты кого обмануть хочешь?! Поди погляди,отнесся он к другой голове,- что там за шумї" Помощник вышел в сени и вернулся. "Это делегация",- сказал он. "Мешают работать! - зарычал лейтенант.- Кому еще я там понадобился? Скажи, я занят". "Они не к вам. Они к нему",- сказал помощник. В сенях уже слышался топот. Ночной лейтенант поднял голову, приезжий тоже с любопытством взглянул на дверь. Заметался огонек коптилки, появилось несколько человек солидного вида, в седых усах, длинных черных сюртуках или, вернее, демисезонных пальто. Они вошли, наклоняя головы, один за другим в низкую дверь, выстроились у печки и вдоль стены с ходиками, после чего первый, расстегнув пальто, из-под которого выглянул фрак, и сняв с коротко стриженной седой головы блестящий цилиндр, выступив вперед, отвесил присутствующим поклон и осведомился: здесь ли проживает писатель? "Это я",- сказал растерянно путешественник. "Нобелевский комитет уполномочил меня и моих коллег известить вас о том, что вам присуждена премия Альфреда Нобеля за этот год". "Мне?" - спросил приезжий. "Вам. Нобелевский комитет просил меня от имени своих членов, а также его величества короля передать вам поздравление с наградой, к которому я и мы все, не правда лиї- глава делегации обернулся к остальным,- охотно присоединяемся!" "Вот видите,- сказал приезжий ночному лейтенанту,- я же говорил, что это литература". Лейтенант прокашлялся. "Семенов,- сказал он помощнику,- ты лучше выйди, займись тамї Нечего тебе тут торчать". "Я, собственної- продолжал он.- Тут, очевидно, произошло небольшое недоразумение". "Недоразумение,- проворчал приезжий,- ничего себе недоразумение!" "Мы проверим, виновные будут наказаны по всей строгости закона. Ошибки бывают, кто же спорит? На ошибках учимся". Тем временем господин, возглавляющий делегацию, вполголоса переговаривался с коллегами. Из служебного портфеля была извлечена папка с тисненой эмблемой и грифом. Уполномоченный комитета почтительно протянул раскрытую папку писателю. "Это предварительно. Диплом будет вам вручен во время церемонииї" Лейтенант, вытянув шею, заглянул через плечо приезжего. "Красиво,- проговорил он,- умеют, чертиї Н-да. Мы присоединим этот документ к делу". "Но я же вам сказал!" - захныкал писатель. "Ничего не могу поделать. Инструкция есть инструкция, и закон есть закон". "Какой закон!.. Разве это закон?" "Для кого как,- отвечал ночной лейтенант и сделал знак помощнику, который стоял по стойке "смирно" у порога.- Товарищи,- обратился лейтенант к делегатам,- господаї Попрошу освободить помещение".
XXXI
Шлепая по дощатому полу босыми ногами, приезжий подбежал к окошку. За окном было густо-синее небо. Тень от избы тянулась через дорогу к пустырю. Тень накрыла коляску, лошадь и сидящую на козлах фигуру секунданта. Приезжий плюхнулся на сиденье. Он спросил: "Куда едем?" "Куда велено",- был ответ. Возница посвистывал, подрагивал вожжами, экипаж летел вперед, и рессоры мягко подбрасывали сонного седока. Солнце начало припекать. Подъехали к мосту, лошадь поволокла коляску по шатким бревнышкам, вот и река осталась позади, дорога шла в гору. "Аркаша, как бы не опоздать",- сказал озабоченно путешественник. Аркаша не удостоил его ответом, привстал, испустил разбойничий возглас и хлестнул Артюра; повозка вылетела на равнину, позади столбом стояла пыль. Несколько времени спустя под колесами захрустели сухие ветки, седок открыл глаза. Лошадь брела шагом по лесной дороге. Открылась поляна. Некто в цилиндре, погруженный в задумчивость, сидел на поваленном дереве. Петр Францевич встал, и противники обменялись приветствиями; писатель объяснил, старательно подбирая слова, что хотя правило, по которому опоздание может рассматриваться как знак неуважения, ему хорошо известно, это произошло против его воли, так что он просит его извинить. Барон отвечал снисходительно-небрежным кивком, был брошен жребий, приезжий получил необходимые инструкции, в частности, его просили обратить внимание на шнеллер, так как это приспособление действует моментально при ничтожном движении пальца, предпочтительней целиться, не держа палец на спусковом крючке. В заключение, щелкнув курком, Петр Францевич оставил его на предохранительном взводе и показал, как переводить курок на боевой взвод. Приезжий занял указанное ему место. На другом краю поляны стоял, держа пистолет стволом кверху, в траурном сюртуке и цилиндре, доктор искусствоведения Петр Францевич. "Начнем, пожалуй",- промолвил Петр Францевич, вытянул руку с пистолетом перед собой и бодро двинулся навстречу врагу. Путешественник последовал его примеру. Они подошли, каждый со своей стороны, к барьеру. Путешественник поглядел на свое оружие, потом взглянул на небо, точно искал там цель, и поднял пистолет дулом кверху. "Позвольте напомнить! - вскричал Петр Францевич.- Выстреливший в воздух рассматривается как уклонившийся от боя. Если вы посмеете заведомо стрелять мимо, я тоже буду вынужден выстрелить мимо, а я не позволю кому бы то ни было решать за меня, как мне следует себя вести. Извольте встать как полагается и прицелитьсяї Да цельтесь же вы, черт бы вас побрал!" Писатель разглядывал свой пистолет с таким видом, словно старался понять принцип действия механизма и забыл все наставления. Искусствовед снял цилиндр и утирал пот. "Пошел вон! - сказал он в сердцах подвернувшемуся Аркадию.- Садись в коляскуї можешь не смотреть. Итак, дуэль начинается снова - или вы навсегда заслуживаете репутацию труса". "Если не ошибаюсь, вы послали меня к черту,- заметил приезжий,- так что мы квитыї" "Что?! - возопил Петр Францевич.- Милостивый государь!" Аркаша стегнул коня и скрылся в чаще. Дуэлянты побрели каждый к своему месту, путешественник приосанился, подражая Петру Францевичу, стал боком, левую руку упер в бедро, правой выставил пистолет и, не меняя позы, плечом вперед, с некоторым неудобством переставляя ноги и глядя искоса на противника, двинулся ему навстречу; тот медлил, несколько мгновений стоял, опустив пистолет, затем поднял руку с пистолетом и тоже пошел вперед. Путешественник старательно целился и думал только о том, чтобы не коснуться прежде времени спускового крючка. Пистолет был довольно тяжелый, и рука начала затекать, он подпер ее левой рукой, невольно повернувшись грудью к противнику; в этой не вполне эстетичной позе, держа в правой руке оружие, а другой рукой поддерживая ее ниже локтя, он продолжал движение неверным шагом, путаясь в густой траве, и ему казалось, что искусствовед находится все еще далеко. Между тем Петр Францевич уже стоял перед барьером, очевидно, ждал, когда путешественник приблизится к своему барьеру. Прекрасно, подумал приезжий, и ускорил шаг; он рассчитывал в следующее мгновение сделать выстрел, но споткнулся; и в эту самую минуту, решив, как видно, воспользоваться тем, что противник подставил грудь, и не дожидаясь, когда писатель дойдет до пиджака на траве, обозначавшего барьер, а может быть, сдали нервы,- в эту минуту Петр Францевич выстрелил. Петр Францевич посмотрел на пиджак и с горечью подумал, что вынужден был снизойти до недостойного противника; эти люди никогда не поймут смысл и значение дуэли, не поймут, что в поединке нельзя пренебречь ни одной, даже самой малой подробностью этикета, ибо в вопросах чести не может быть незначительных мелочей. Мещанский пиджак на траве принадлежал пошлому миру; надо было послать этому субъекту что-нибудь поприличней или хотя бы оговорить в условиях, что дуэлянт является к месту встречи одетым как подобает; что-нибудь вроде "форма одежды летняя, парадная", как пишут в военных приказах; а впрочем, ведь это само собой разумеется. Петр Францевич смотрел сквозь тающий дым на пиджак и распростертого на нем путешественника, который не подавал признаков жизни, хотя и успел, падая, сделать свой выстрел. Два выстрела прогремели почти одновременно. Писатель, сбитый с ног коротким, сильным ударом, успел подумать о том, что следовало бы поберечь пулю: ничего страшного, сейчас он встанет,- и уж тогда поглядим, кто кого; посмотрим, как этот хлыщ будет вести себя под прицелом. Он даже представил себе, как он посмеется над бароном, будет долго целиться, а потом отшвырнет пистолет и зашагает прочь. Вместо этого, сам того не заметив, он успел нажать на крючок, и шнеллер мгновенно сработал; пуля пролетела мимо, искусствовед некоторое время стоял на месте, как того требовали правила, и дожидался, когда рассеется дым. Путешественник воображал, как он отшвырнет пистолет и пойдет, насвистывая, прочь, а на самом деле пистолет, еще дымящийся, бросил в траву Петр Францевич. И вместе с подоспевшим Аркадием они склонились над неподвижным, лежавшим с открытыми глазами писателем. "Ладно,- промолвил Аркаша,- поиграли, и будяї" "Что? - рассеянно спросил Петр Францевич, несколько приходя в себя, нахлобучил цилиндр и приосанился.- Начнем сначала,- сказал он.- Достань-ка там, в саквояжеї Или лучше я сам". Приезжий, поддерживаемый Аркашей, поднялся с земли с каким-то почти разочарованием и недоуменно воззрился на своего врага; оказалось - чего он, само собой, не заметил,- что пистолеты в руках у дуэлянтов были с просверленными стволами, видимо, для учебных целей; оказалось также, что в небольшом, но вместительном саквояже, с которым прибыл на поле боя доктор искусствоведения Петр Францевич, был припасен ящик с другой парою пистолетов. Теперь они явились на свет, длинные, поблескивающие гранеными стволами, как будто только что вышедшие из мастерской Лепажа, с затейливыми собачками, с гравированным рисунком на металлических щеках. Петр Францевич взял в каждую руку по пистолету, спрятал руки за спиной. "Правильно: поиграли - довольно,- пробормотал он.- Пьет, как свинья, а все-таки ум сохранилї Репетиция окончена! Благоволите назвать руку: правая или левая?"
XXXII
"Не позволю! - закричал вдруг, подбегая, Аркадий.- Будя!" "Что это значит?" - холодно спросил Петр Францевич. "А то и значит. Ваше сиятельство, это не дело". "Да ты что, спятил?.. Как ты посмел? А ну, убирайся вон, чтоб я твоей физиономии больше не видел!" "Физиономии...- ворчал Аркаша.- Ишь начальник нашелся. Холопьев, ваше сиятельство, больше нет, вот так!" Он выхватил пистолет у растерявшегося писателя, обернулся к Петру Францевичу, тот держал свою пушку за спиной. Аркадий сунулся было к нему - барон отступил на два шага и наставил на Аркадия дуло. "Пристрелю, как собаку!" - заревел Петр Францевич. Приезжий счел своим долгом вмешаться. "Может быть, я вел себя не по правилам, вдобавок, как вы знаете, я не дворянин,- сказал он.- Но, клянусь, я не питаю к вам никаких враждебных чувств. Мне кажется, обе стороны показали свою готовность драться... Что касается известной особы, мне кажется, это недоразумение. Если вы думаете, что я вознамерился перебежать вам дорогу, уверяю вас..." "Ничего я не думаю,- возразил мрачно Петр Францевич,- я только вижу, что это бунт. Это - бунт!" - строго сказал он, глядя на Аркашу.
Тут я должен заметить, что ее вопрос, как ни смешно, заставил меня задуматься. Как я отношусь к девственности? Термин, можно сказать, вышедший из употребления. С почтением, сказал я. Можно было бы ответить: с умилением. А может быть, и со страхом. Почему со страхом? Почему не только девственница со страхом оберегает себя, но и всякий, кто к ней приближается, испытывает страх? Меня не интересовало, зачем она это придумала, всю эту историю с поездкой в Архангельское; может быть, Петр Францевич действительно водил ее по музеям, вполне возможно, что и экскурсия была на самом деле; собственно, так и сочиняются истории; и, само собой, Роня знала, что "друг семьи" оттого и друг, что неравнодушен к ней; может быть, даже имело место объяснение, где-нибудь в пустынной аллее. Помнится, когда мы с бароном в лесу удалились для приватной беседы, он упомянул о серьезных намерениях; видимо, и родители знали, что он собирается жениться на Роне, и одобряли этот проект. А она? Меня и это не особенно занимало, мой летучий роман с девочкой из усадьбы был игрой, правда, чуть было не зашедшей слишком далеко. Меня не интересовало, зачем она придумала историю с соблазнением, мало ли какая фантазия может прийти в голову семнадцатилетней девице; меня занимал вопрос о девственности, о том, что оставалось вечно живым мифом, невзирая на все революции, перемены моды и так далее, да, живым, и не только здесь, в полумертвой деревне, но и ко всему на свете равнодушном большом городе; и, как тысячу лет назад, миф был окружен колючей проволокой двойного страха, миф рождал двойную ассоциацию с военной атакой и преступлением. Девственность была подобна башне, дворцу или крепости, которую брали штурмом, и победителя ждала слава; девственность была заветной шкатулкой, которую взламывали тайком и озираясь, и вор заслуживал наказания. Очевидно, что нападение могло быть успешным лишь при условии внезапности; фантазия Рони опровергала версию о внезапности. Насилие предполагало полную неподготовленность, искреннее неведение жертвы; но в фантазиях Рони оно уже было, так сказать, запрограммировано, и существовали кандидаты, их было два: один - Петр Францевич, другой, очевидно, я. Насилие справедливо рассматривалось как надругательство - и в то же время как нечто такое, без чего девственность была лишена смысла и со временем должна была превратиться в позор. Выходило, что девственность опровергала свой собственный миф; значит ли это, что миф девственности был от начала до конца изобретением мужчин? Если это так, думал я, то девственность - в самом деле миф и ничего более; если это так, то она должна заключать и действительно заключает в себе для нашего брата всю тайну и таинственность женщины, предстает, как уединенный скит, как сомкнутые врата, за которыми пребывает нечто не имеющее имени, некая священная пустота; девственность должна быть обещанием, которое никогда не будет выполнено, должна повергать в трепет, должна пугать и притягивать,- между тем как носительница тревоги и тайны, какая-нибудь круглолицая, толстозадая и глупая, как все они, дочь Евы либо вовсе не подозревает об этом, либо соглашается признать ее в качестве некоторой окруженной почетом условности, как носят нагрудный знак, который сам по себе не заслуга, а лишь символизирует заслугу, быть может, мнимую. Я не мог согласиться с таким ответом. Я не мог представить себе девственность каким-то театром. Не то чтобы я так уж цеплялся за традиционную мораль; и я, конечно, знал, как часто женщина только тогда и расцветает, когда сброшено это бремя, как если бы целомудрие было врагом женственности в прямом физиологическом смысле. Но то, что девственность, это спящее чудовище, в самом деле мстило всякому, кто осмелился его потревожить,- с этим чувством, или, вернее, предчувствием, я ничего не мог поделать: оно не было ни изобретением мужчин, ни фантазией женщин, оно существовало само по себе и владело мною, и это, собственно, и был единственный ответ, который я мог дать Роне. ХХХ Две тени шевелились на потолке, двойной человек сидел за столом на табуретке приезжего и делал бумажные кораблики. Две флотилии выстроились друг перед другом, потонувшие корабли падали со стола, отличившиеся в бою получали награды: красные звезды на бортах и синие полосы на трубах. Интересно, подумал постоялец, у меня цветных карандашей нет, значит, их принесли с собой. Вслух он сказал: "Между прочим, мы тоже так играли в детстве. Но это мои рукописи, зачем вы портите мои рукописи?" Человек повернул к нему одну голову, вторая была занята рисованием. "Ах вот как,- сказал он небрежно,- а я и не обратил внимания". Вторая голова возразила: "Тут темно". "Вы умеете говорить раздельно?" - спросил путешественник. Тут только он заметил, что стекло снято, колпачок горелки отвинчен, на столе мерцал полуживой огонек. "Мы тоже сидели с коптилками. Приходилось экономить керосин,- сказал он неуверенно.- Это было во время войны. Я делал уроки, писал дневник. Все при коптилке!" "Мало ли что! - возразил двуглавый человек.- Керосин и сейчас дефицитен". "Да у меня целая бутыль стоит в сенях". "Ай-яй, какая неосторожность! Вы игнорируете правила пожарной безопасности". "Теперь я вижу, что вы можете говорить в унисон",- заметил приезжий. "Долго не могу,- сказал человек,- не хватает дыхания. А что это за дневник? Вы упомянули о дневнике". "Обыкновенный дневник подростка. Даже, я бы сказал, не без литературных амбиций". "Он сохранился?" "Нет, конечно. Я его уничтожил. Это было позже". "Послушайте,- сказал человек, орудуя ножницами,- тут у вас что-то не сходится. Даты не сходятся. Вы говорите, во время войны, делал урокиї Выходит, вы уже ходили в школу. Но ведь вы еще не старый человек. А война была давно". "Да как вам сказать? Не так уж давно. Я прекрасно помню это время. Сводки, песниї Могу, если хотите, кое-что исполнить. Я все военные песни знаю наизусть". Постоялец свесил голые ноги с кровати и затянул вполголоса: "На заре, девчата, проводите комсомольский боевой отряд. Вы о нас, девчата, не грустите, мы с победою придем назад. Мы развеем вражеские ту-учиї" "Любопытно. Впервые слышим.- Обе головы переглянулись.- Ты слышал? Я не слышал. Мы не слышали. Ладно, оставим эту тему.- Человек повернулся к приезжему и закинул ногу в сапоге за другую ногу.- Так что же это все-таки был за дневник? Вы уже тогда были, э, писателем?" "И-и-и врагу от смерти неминучей, от своей могилы не уйти",- пел, раскачиваясь на постели, приезжий. "У вас прекрасная память, но, к сожалению, ни малейшего слуха!" "А мне нравится,- сказала вторая голова,- давай еще". "А ты, Семенов, не встревай". "Что же, мне свое мнение нельзя высказать?" "Помолчи, говорю. Когда надо, тебя спросят". Голова обиделась и стала смотреть в сторону. Человек спросил: "Почему вы его уничтожили? Там было что-нибудь о нашем строе? Антисоветчина небось?" "Да что вы! - испугался приезжий.- Не было там никакой антисоветчины". "А что же там было?" "Да ничего". "Интимные дела? Порнография?" "Я боялся,- сказал путешественник,- что его найдут родители. Я порвал его в уборной, все тетрадки одну за другой, их было десять или двенадцать. В мелкие клочки. В уборной". "Тэ-экс,- медленно проговорил человек о двух головах, отшвырнул ножницы и вышел из-за стола, загородив свет коптилки.- Значит, говоришь, в клочки. Вот мы и добрались наконец до главного. Теперь поговорим серьезно. Что там было? Выкладывай все начистоту". "Что выкладывать?" - спросил приезжий. Он сидел, съежившись, на своем ложе, двуглавый навис над ним. "Я жду,- сказал человек.- Мы ждем". "Там былої- пролепетал приезжий.- Я не помню". "А ты постарайся. Напряги память". "Но я забыл!" "А мы не торопимся",- сказал человек ласково. "Малоинтересные вещи. Всякая ерунда, чисто личного характераї" "Вот видишь. Кое-что уже вспомнил. Рисунки?" "Какие рисунки?" "Рисунки, говорю, были?" Приезжий кивнул. "Ага,- сказали головы, потирая руки,- порнографические рисунки. Рассказывай, чего уж там! "Играй, играй, рассказывай,- запела голова,- тальяночка сама, о том, как черногла-азая с ума свела!" Видишь, и мы кое-что помним". Человек подсел к приезжему на кровать. Путешественник подвинулся, чтобы дать ему место. Путешественник обвел глазами избу, черные стропила и железные крюки. "Значит, опять будем в молчанку играть. Не хотелось бы прибегать к крайним мерам. Не хотелось бы!" "Что вам от меня надо? - забормотал приезжий.- Я уже сказал: я не помню. Я даже не уверен, был ли этот дневник на самом деле". "Отказываться от показаний не советую". Приезжий молчал. Человек сделал знак помощнику, другая голова отделилась и вышла, ступая сапогами по бумажным кораблям. "Значит, говоришь, не было дневника, ай-яй! Вот мы сейчас посмотрим, был или не был. Семенов, ты где там?" Семенов, с сержантскими лычками на погонах, наклонив голову, переступил порог, огонек коптилки вздрогнул, помощник положил на стол кипу школьных тетрадей, перевязанную бечевкой. "Нет,- сказал приезжий,- это не я, это не моиї" Сержант стал развязывать бечевку. Узел. Он схватил со стола ножницы. "Не надо! Не режьте! - закричал постоялец.- Веревка пригодится! Я сам все расскажу! Я все подпишу, не надо! Боже, если бы я зналї Если бы я только зналї Но откуда вы взяли?.. Почему порнография? При чем тут порнография? Ведь вы даже не читали! И что вы все твердите: дневник, дневникї Какой это дневник, это литератураї А у литературы свои законыї Своя спецификаї Это не я! Нельзя смешивать автора с его персонажамиї Одно дело - автор, а другое действующие лицаї И к тому же,- бормотал он,- это даже не мой почерк. Вы мне подсунулиї Я не пишу в таких тетрадкахї" "А чей же это почерк? Ты что дурочку-то строишь? - сказал лейтенант.- Кому шарики крутишь? Сволочь хитрожопая, ты кого обмануть хочешь?! Поди погляди,отнесся он к другой голове,- что там за шумї" Помощник вышел в сени и вернулся. "Это делегация",- сказал он. "Мешают работать! - зарычал лейтенант.- Кому еще я там понадобился? Скажи, я занят". "Они не к вам. Они к нему",- сказал помощник. В сенях уже слышался топот. Ночной лейтенант поднял голову, приезжий тоже с любопытством взглянул на дверь. Заметался огонек коптилки, появилось несколько человек солидного вида, в седых усах, длинных черных сюртуках или, вернее, демисезонных пальто. Они вошли, наклоняя головы, один за другим в низкую дверь, выстроились у печки и вдоль стены с ходиками, после чего первый, расстегнув пальто, из-под которого выглянул фрак, и сняв с коротко стриженной седой головы блестящий цилиндр, выступив вперед, отвесил присутствующим поклон и осведомился: здесь ли проживает писатель? "Это я",- сказал растерянно путешественник. "Нобелевский комитет уполномочил меня и моих коллег известить вас о том, что вам присуждена премия Альфреда Нобеля за этот год". "Мне?" - спросил приезжий. "Вам. Нобелевский комитет просил меня от имени своих членов, а также его величества короля передать вам поздравление с наградой, к которому я и мы все, не правда лиї- глава делегации обернулся к остальным,- охотно присоединяемся!" "Вот видите,- сказал приезжий ночному лейтенанту,- я же говорил, что это литература". Лейтенант прокашлялся. "Семенов,- сказал он помощнику,- ты лучше выйди, займись тамї Нечего тебе тут торчать". "Я, собственної- продолжал он.- Тут, очевидно, произошло небольшое недоразумение". "Недоразумение,- проворчал приезжий,- ничего себе недоразумение!" "Мы проверим, виновные будут наказаны по всей строгости закона. Ошибки бывают, кто же спорит? На ошибках учимся". Тем временем господин, возглавляющий делегацию, вполголоса переговаривался с коллегами. Из служебного портфеля была извлечена папка с тисненой эмблемой и грифом. Уполномоченный комитета почтительно протянул раскрытую папку писателю. "Это предварительно. Диплом будет вам вручен во время церемонииї" Лейтенант, вытянув шею, заглянул через плечо приезжего. "Красиво,- проговорил он,- умеют, чертиї Н-да. Мы присоединим этот документ к делу". "Но я же вам сказал!" - захныкал писатель. "Ничего не могу поделать. Инструкция есть инструкция, и закон есть закон". "Какой закон!.. Разве это закон?" "Для кого как,- отвечал ночной лейтенант и сделал знак помощнику, который стоял по стойке "смирно" у порога.- Товарищи,- обратился лейтенант к делегатам,- господаї Попрошу освободить помещение".
XXXI
Шлепая по дощатому полу босыми ногами, приезжий подбежал к окошку. За окном было густо-синее небо. Тень от избы тянулась через дорогу к пустырю. Тень накрыла коляску, лошадь и сидящую на козлах фигуру секунданта. Приезжий плюхнулся на сиденье. Он спросил: "Куда едем?" "Куда велено",- был ответ. Возница посвистывал, подрагивал вожжами, экипаж летел вперед, и рессоры мягко подбрасывали сонного седока. Солнце начало припекать. Подъехали к мосту, лошадь поволокла коляску по шатким бревнышкам, вот и река осталась позади, дорога шла в гору. "Аркаша, как бы не опоздать",- сказал озабоченно путешественник. Аркаша не удостоил его ответом, привстал, испустил разбойничий возглас и хлестнул Артюра; повозка вылетела на равнину, позади столбом стояла пыль. Несколько времени спустя под колесами захрустели сухие ветки, седок открыл глаза. Лошадь брела шагом по лесной дороге. Открылась поляна. Некто в цилиндре, погруженный в задумчивость, сидел на поваленном дереве. Петр Францевич встал, и противники обменялись приветствиями; писатель объяснил, старательно подбирая слова, что хотя правило, по которому опоздание может рассматриваться как знак неуважения, ему хорошо известно, это произошло против его воли, так что он просит его извинить. Барон отвечал снисходительно-небрежным кивком, был брошен жребий, приезжий получил необходимые инструкции, в частности, его просили обратить внимание на шнеллер, так как это приспособление действует моментально при ничтожном движении пальца, предпочтительней целиться, не держа палец на спусковом крючке. В заключение, щелкнув курком, Петр Францевич оставил его на предохранительном взводе и показал, как переводить курок на боевой взвод. Приезжий занял указанное ему место. На другом краю поляны стоял, держа пистолет стволом кверху, в траурном сюртуке и цилиндре, доктор искусствоведения Петр Францевич. "Начнем, пожалуй",- промолвил Петр Францевич, вытянул руку с пистолетом перед собой и бодро двинулся навстречу врагу. Путешественник последовал его примеру. Они подошли, каждый со своей стороны, к барьеру. Путешественник поглядел на свое оружие, потом взглянул на небо, точно искал там цель, и поднял пистолет дулом кверху. "Позвольте напомнить! - вскричал Петр Францевич.- Выстреливший в воздух рассматривается как уклонившийся от боя. Если вы посмеете заведомо стрелять мимо, я тоже буду вынужден выстрелить мимо, а я не позволю кому бы то ни было решать за меня, как мне следует себя вести. Извольте встать как полагается и прицелитьсяї Да цельтесь же вы, черт бы вас побрал!" Писатель разглядывал свой пистолет с таким видом, словно старался понять принцип действия механизма и забыл все наставления. Искусствовед снял цилиндр и утирал пот. "Пошел вон! - сказал он в сердцах подвернувшемуся Аркадию.- Садись в коляскуї можешь не смотреть. Итак, дуэль начинается снова - или вы навсегда заслуживаете репутацию труса". "Если не ошибаюсь, вы послали меня к черту,- заметил приезжий,- так что мы квитыї" "Что?! - возопил Петр Францевич.- Милостивый государь!" Аркаша стегнул коня и скрылся в чаще. Дуэлянты побрели каждый к своему месту, путешественник приосанился, подражая Петру Францевичу, стал боком, левую руку упер в бедро, правой выставил пистолет и, не меняя позы, плечом вперед, с некоторым неудобством переставляя ноги и глядя искоса на противника, двинулся ему навстречу; тот медлил, несколько мгновений стоял, опустив пистолет, затем поднял руку с пистолетом и тоже пошел вперед. Путешественник старательно целился и думал только о том, чтобы не коснуться прежде времени спускового крючка. Пистолет был довольно тяжелый, и рука начала затекать, он подпер ее левой рукой, невольно повернувшись грудью к противнику; в этой не вполне эстетичной позе, держа в правой руке оружие, а другой рукой поддерживая ее ниже локтя, он продолжал движение неверным шагом, путаясь в густой траве, и ему казалось, что искусствовед находится все еще далеко. Между тем Петр Францевич уже стоял перед барьером, очевидно, ждал, когда путешественник приблизится к своему барьеру. Прекрасно, подумал приезжий, и ускорил шаг; он рассчитывал в следующее мгновение сделать выстрел, но споткнулся; и в эту самую минуту, решив, как видно, воспользоваться тем, что противник подставил грудь, и не дожидаясь, когда писатель дойдет до пиджака на траве, обозначавшего барьер, а может быть, сдали нервы,- в эту минуту Петр Францевич выстрелил. Петр Францевич посмотрел на пиджак и с горечью подумал, что вынужден был снизойти до недостойного противника; эти люди никогда не поймут смысл и значение дуэли, не поймут, что в поединке нельзя пренебречь ни одной, даже самой малой подробностью этикета, ибо в вопросах чести не может быть незначительных мелочей. Мещанский пиджак на траве принадлежал пошлому миру; надо было послать этому субъекту что-нибудь поприличней или хотя бы оговорить в условиях, что дуэлянт является к месту встречи одетым как подобает; что-нибудь вроде "форма одежды летняя, парадная", как пишут в военных приказах; а впрочем, ведь это само собой разумеется. Петр Францевич смотрел сквозь тающий дым на пиджак и распростертого на нем путешественника, который не подавал признаков жизни, хотя и успел, падая, сделать свой выстрел. Два выстрела прогремели почти одновременно. Писатель, сбитый с ног коротким, сильным ударом, успел подумать о том, что следовало бы поберечь пулю: ничего страшного, сейчас он встанет,- и уж тогда поглядим, кто кого; посмотрим, как этот хлыщ будет вести себя под прицелом. Он даже представил себе, как он посмеется над бароном, будет долго целиться, а потом отшвырнет пистолет и зашагает прочь. Вместо этого, сам того не заметив, он успел нажать на крючок, и шнеллер мгновенно сработал; пуля пролетела мимо, искусствовед некоторое время стоял на месте, как того требовали правила, и дожидался, когда рассеется дым. Путешественник воображал, как он отшвырнет пистолет и пойдет, насвистывая, прочь, а на самом деле пистолет, еще дымящийся, бросил в траву Петр Францевич. И вместе с подоспевшим Аркадием они склонились над неподвижным, лежавшим с открытыми глазами писателем. "Ладно,- промолвил Аркаша,- поиграли, и будяї" "Что? - рассеянно спросил Петр Францевич, несколько приходя в себя, нахлобучил цилиндр и приосанился.- Начнем сначала,- сказал он.- Достань-ка там, в саквояжеї Или лучше я сам". Приезжий, поддерживаемый Аркашей, поднялся с земли с каким-то почти разочарованием и недоуменно воззрился на своего врага; оказалось - чего он, само собой, не заметил,- что пистолеты в руках у дуэлянтов были с просверленными стволами, видимо, для учебных целей; оказалось также, что в небольшом, но вместительном саквояже, с которым прибыл на поле боя доктор искусствоведения Петр Францевич, был припасен ящик с другой парою пистолетов. Теперь они явились на свет, длинные, поблескивающие гранеными стволами, как будто только что вышедшие из мастерской Лепажа, с затейливыми собачками, с гравированным рисунком на металлических щеках. Петр Францевич взял в каждую руку по пистолету, спрятал руки за спиной. "Правильно: поиграли - довольно,- пробормотал он.- Пьет, как свинья, а все-таки ум сохранилї Репетиция окончена! Благоволите назвать руку: правая или левая?"
XXXII
"Не позволю! - закричал вдруг, подбегая, Аркадий.- Будя!" "Что это значит?" - холодно спросил Петр Францевич. "А то и значит. Ваше сиятельство, это не дело". "Да ты что, спятил?.. Как ты посмел? А ну, убирайся вон, чтоб я твоей физиономии больше не видел!" "Физиономии...- ворчал Аркаша.- Ишь начальник нашелся. Холопьев, ваше сиятельство, больше нет, вот так!" Он выхватил пистолет у растерявшегося писателя, обернулся к Петру Францевичу, тот держал свою пушку за спиной. Аркадий сунулся было к нему - барон отступил на два шага и наставил на Аркадия дуло. "Пристрелю, как собаку!" - заревел Петр Францевич. Приезжий счел своим долгом вмешаться. "Может быть, я вел себя не по правилам, вдобавок, как вы знаете, я не дворянин,- сказал он.- Но, клянусь, я не питаю к вам никаких враждебных чувств. Мне кажется, обе стороны показали свою готовность драться... Что касается известной особы, мне кажется, это недоразумение. Если вы думаете, что я вознамерился перебежать вам дорогу, уверяю вас..." "Ничего я не думаю,- возразил мрачно Петр Францевич,- я только вижу, что это бунт. Это - бунт!" - строго сказал он, глядя на Аркашу.