2
В закусочной. Теперь все они в закусочной. Одни не видят других. Каждый сосредоточен на самом себе. Краснокожие мужчины думают о краснокожих мужчинах. Белые мужчины, в свою очередь, думают о белых мужчинах или о белых женщинах. Краснокожих женщин здесь нет. Может, их вообще больше нет, этих индианок? Куда они только подевались? Неужели в Америке перевелись индианки? И вдруг дверь неслышно отворяется и в закусочную входит индианка. Из одежды на ней только стоптанные мокасины. За спиной висит грудной ребенок. Рядом — лайка.
— Не смотрите! — крикнул коммивояжер женщинам у стойки.
— Эй! А ну вышвырните ее отсюда! — рявкнул хозяин закусочной.
Повар-негр грубо вытолкал индианку за дверь. Все услышали, как она бухнулась в снег. Ее собака залаяла.
— О боже! К чему бы все это могло привести! — Скриппс О'Нил вытер лоб салфеткой.
Индейцы наблюдали за всем этим с невозмутимыми лицами. Йоги Джонсон словно к месту прирос. Официантки позаслоняли лица салфетками или тем, что оказалось под рукой. Миссис Скриппс прикрыла глаза американским «Меркурием». Скриппс О'Нил был так потрясен, что чуть не сомлел. Когда индианка вошла в закусочную, в душе его взметнулась какая-то волна, какое-то невыразимое первобытное чувство.
— Интересно, откуда она взялась, эта индианка? — спросил коммивояжер.
— Это моя скво, — ответил низенький индеец.
— Господи, человече! Неужели вы не можете хоть как-нибудь ее одеть? — выдавил из себя Скриппс О'Нил. В голосе его прозвучала нотка ужаса.
— Она не любит одежды, — пояснил низенький индеец. — Это лесная скво.
Йоги Джонсон не слушал. Что-то в нем словно воскресло. Что-то словно прорвалось, когда вошла эта индианка. Им завладело новое чувство. Чувство, которое он считал утраченным. Утраченным навсегда. Утраченным. Ушедшим безвозвратно. Теперь он спокоен: это была ошибка. Теперь у него все в порядке. И обнаружилось все благодаря чистейшей случайности. А что бы он мог подумать, если бы в закусочную не вошла эта индианка? Какие черные мысли терзали его душу! Он уже был на грани самоубийства. Самоуничтожения. Убийства самого себя. Прямо тут, в закусочной. Какая была бы фатальная ошибка! Он понял это только сейчас. Как глупо он мог загубить свою жизнь! Самоубийство. Пусть теперь идет весна. Пускай идет. Только бы скорей. Пусть настает весна. Он готов к ней.
— Послушайте, — сказал он лесовикам. — Я хочу рассказать вам об одной истории, которая приключилась со мной в Париже.
Индейцы склонились к нему.
— Белый вождь взял слово, — заметил высокий индеец.
— Я думал, какая все же удивительная история приключилась со мной в Париже, — начал Йоги. — Вы, индейцы, знаете Париж? Вот и хорошо. А оказалось, что это была самая мерзкая штука в моей жизни.
Индейцы что-то пробормотали. Они знали свой, другой Париж.
— Это произошло в первый день моего отпуска. Я шел себе по бульвару Малерб. Мимо проехала какая-то машина, и из нее высунулась красивая женщина. Она окликнула меня, я подошел. Она привезла меня в какой-то дом, вернее, особняк, где-то на окраине города, и там со мной случилось нечто удивительное. Потом кто-то вывел меня через другую дверь, не через ту, в которую я входил. На прощанье красавица сказала мне, что никогда больше меня не увидит, что ей просто нельзя со мной встречаться. Я попытался заприметить номер особняка, но там их, таких, был целый квартал, и все похожи друг на дружку. С того дня и до самого конца отпуска я надеялся увидеть свою прекрасную даму. Однажды в театре мне показалось, будто я увидел ее. Но это была не она. В другой раз мне почудилось, что ее лицо промелькнуло в проезжавшем мимо такси. Я вскочил в другую машину и понесся следом, но ее такси куда-то исчезло. Я был в отчаянии. И вот в предпоследний вечер отпуска я так отчаялся и отупел, что прибег к услугам одного из тех гидов, что гарантируют тебе показ всего Парижа. Мы посетили с ним разные места. «И это все?» — спросил я гида. «Есть еще одно местечко, да стоит дорого», — сказал гид. Наконец мы столковались о цене, и он повел меня. Это был старый особняк. Следовало стать к стене и смотреть в щелку. Вдоль всей стены стояли люди и тоже смотрели — каждый в свою. Среди зрителей можно было увидеть людей в военной форме всех союзных армий и множество красивых южноамериканцев в вечерних костюмах. Я тоже давай смотреть. Сначала я не заметил ничего особенного. Потом в комнату вошла красивая женщина с молодым британским офицером. Она сняла шубу и шляпку и бросила их на стул. Офицер стал снимать портупею. И тут я узнал женщину. Это была та самая дама, с которой мне довелось пережить нечто удивительное. — Йоги Джонсон посмотрел на свою опустевшую тарелку со следами бобов. — С тех пор, — продолжал он, — мне больше никогда не хотелось женщины. Выразить даже не могу, как я страдал. А ведь я страдал, ребята, страдал. Я винил в этом войну. Винил Францию. Приписывал это упадку морали вообще. Винил молодое поколение. Винил всех и вся. И вот я исцелился. Вот вам пять долларов, ребята. — Его глаза блестели. — Возьмите себе еще поесть. Съездите куда-нибудь. Сегодня самый счастливый день в моей жизни.
Он встал со стула, порывисто подал руку одному индейцу, похлопал по плечу другого, распахнул дверь закусочной и шагнул в ночь.
Индейцы переглянулись.
— Белый вождь — исключительно приятный парень, — заметил большой индеец.
— Как ты думаешь, был он на войне? — спросил маленький.
— Кто его знает! — ответил высокий.
— Белый вождь сказал, что купит мне новую руку, — пробормотал низенький.
— Возможно, ты получишь даже больше, — сказал высокий.
— Как знать.
Они снова принялись за еду.
А на другом конце стойки наступал конец супружеской жизни.
Скриппс О'Нил и его жена сидели рядом. Теперь миссис Скриппс знала: ей его не удержать. Все ее старания пошли прахом. Она потерпела поражение. Она знала, что проиграет. Теперь уже его не удержать. А Мэнди опять говорит. Говорит. Говорит. Только и знает, что говорит. Именно этот нескончаемый поток литературных сплетен подводил сейчас к концу ее, Дианы, замужество. Не может она его удержать. Он уходит. Уходит. Уходит от нее. Убитая горем, Диана сидит у стойки. Скриппс слушает, как говорит Мэнди. А Мэнди говорит. Говорит. Говорит. Коммивояжер — он теперь уже их старый знакомый — сидит и читает свою детройтскую «Ньюс». Не удержать ей его. Не удержать. Не удержать.
Маленький индеец встал со стула и подошел к окну. Все стекло было покрыто толстым слоем узорчатого инея. Индеец подышал на замерзшее стекло, потер глазок пустым рукавом своей макино и глянул в темноту. И вдруг отскочил от окна и опрометью выскочил в ночь. Высокий индеец проводил его глазами, неторопливо доел свой ужин, взял зубочистку, сунул ее меж зубов и исчез в ночи вслед за своим товарищем.
— Не смотрите! — крикнул коммивояжер женщинам у стойки.
— Эй! А ну вышвырните ее отсюда! — рявкнул хозяин закусочной.
Повар-негр грубо вытолкал индианку за дверь. Все услышали, как она бухнулась в снег. Ее собака залаяла.
— О боже! К чему бы все это могло привести! — Скриппс О'Нил вытер лоб салфеткой.
Индейцы наблюдали за всем этим с невозмутимыми лицами. Йоги Джонсон словно к месту прирос. Официантки позаслоняли лица салфетками или тем, что оказалось под рукой. Миссис Скриппс прикрыла глаза американским «Меркурием». Скриппс О'Нил был так потрясен, что чуть не сомлел. Когда индианка вошла в закусочную, в душе его взметнулась какая-то волна, какое-то невыразимое первобытное чувство.
— Интересно, откуда она взялась, эта индианка? — спросил коммивояжер.
— Это моя скво, — ответил низенький индеец.
— Господи, человече! Неужели вы не можете хоть как-нибудь ее одеть? — выдавил из себя Скриппс О'Нил. В голосе его прозвучала нотка ужаса.
— Она не любит одежды, — пояснил низенький индеец. — Это лесная скво.
Йоги Джонсон не слушал. Что-то в нем словно воскресло. Что-то словно прорвалось, когда вошла эта индианка. Им завладело новое чувство. Чувство, которое он считал утраченным. Утраченным навсегда. Утраченным. Ушедшим безвозвратно. Теперь он спокоен: это была ошибка. Теперь у него все в порядке. И обнаружилось все благодаря чистейшей случайности. А что бы он мог подумать, если бы в закусочную не вошла эта индианка? Какие черные мысли терзали его душу! Он уже был на грани самоубийства. Самоуничтожения. Убийства самого себя. Прямо тут, в закусочной. Какая была бы фатальная ошибка! Он понял это только сейчас. Как глупо он мог загубить свою жизнь! Самоубийство. Пусть теперь идет весна. Пускай идет. Только бы скорей. Пусть настает весна. Он готов к ней.
— Послушайте, — сказал он лесовикам. — Я хочу рассказать вам об одной истории, которая приключилась со мной в Париже.
Индейцы склонились к нему.
— Белый вождь взял слово, — заметил высокий индеец.
— Я думал, какая все же удивительная история приключилась со мной в Париже, — начал Йоги. — Вы, индейцы, знаете Париж? Вот и хорошо. А оказалось, что это была самая мерзкая штука в моей жизни.
Индейцы что-то пробормотали. Они знали свой, другой Париж.
— Это произошло в первый день моего отпуска. Я шел себе по бульвару Малерб. Мимо проехала какая-то машина, и из нее высунулась красивая женщина. Она окликнула меня, я подошел. Она привезла меня в какой-то дом, вернее, особняк, где-то на окраине города, и там со мной случилось нечто удивительное. Потом кто-то вывел меня через другую дверь, не через ту, в которую я входил. На прощанье красавица сказала мне, что никогда больше меня не увидит, что ей просто нельзя со мной встречаться. Я попытался заприметить номер особняка, но там их, таких, был целый квартал, и все похожи друг на дружку. С того дня и до самого конца отпуска я надеялся увидеть свою прекрасную даму. Однажды в театре мне показалось, будто я увидел ее. Но это была не она. В другой раз мне почудилось, что ее лицо промелькнуло в проезжавшем мимо такси. Я вскочил в другую машину и понесся следом, но ее такси куда-то исчезло. Я был в отчаянии. И вот в предпоследний вечер отпуска я так отчаялся и отупел, что прибег к услугам одного из тех гидов, что гарантируют тебе показ всего Парижа. Мы посетили с ним разные места. «И это все?» — спросил я гида. «Есть еще одно местечко, да стоит дорого», — сказал гид. Наконец мы столковались о цене, и он повел меня. Это был старый особняк. Следовало стать к стене и смотреть в щелку. Вдоль всей стены стояли люди и тоже смотрели — каждый в свою. Среди зрителей можно было увидеть людей в военной форме всех союзных армий и множество красивых южноамериканцев в вечерних костюмах. Я тоже давай смотреть. Сначала я не заметил ничего особенного. Потом в комнату вошла красивая женщина с молодым британским офицером. Она сняла шубу и шляпку и бросила их на стул. Офицер стал снимать портупею. И тут я узнал женщину. Это была та самая дама, с которой мне довелось пережить нечто удивительное. — Йоги Джонсон посмотрел на свою опустевшую тарелку со следами бобов. — С тех пор, — продолжал он, — мне больше никогда не хотелось женщины. Выразить даже не могу, как я страдал. А ведь я страдал, ребята, страдал. Я винил в этом войну. Винил Францию. Приписывал это упадку морали вообще. Винил молодое поколение. Винил всех и вся. И вот я исцелился. Вот вам пять долларов, ребята. — Его глаза блестели. — Возьмите себе еще поесть. Съездите куда-нибудь. Сегодня самый счастливый день в моей жизни.
Он встал со стула, порывисто подал руку одному индейцу, похлопал по плечу другого, распахнул дверь закусочной и шагнул в ночь.
Индейцы переглянулись.
— Белый вождь — исключительно приятный парень, — заметил большой индеец.
— Как ты думаешь, был он на войне? — спросил маленький.
— Кто его знает! — ответил высокий.
— Белый вождь сказал, что купит мне новую руку, — пробормотал низенький.
— Возможно, ты получишь даже больше, — сказал высокий.
— Как знать.
Они снова принялись за еду.
А на другом конце стойки наступал конец супружеской жизни.
Скриппс О'Нил и его жена сидели рядом. Теперь миссис Скриппс знала: ей его не удержать. Все ее старания пошли прахом. Она потерпела поражение. Она знала, что проиграет. Теперь уже его не удержать. А Мэнди опять говорит. Говорит. Говорит. Только и знает, что говорит. Именно этот нескончаемый поток литературных сплетен подводил сейчас к концу ее, Дианы, замужество. Не может она его удержать. Он уходит. Уходит. Уходит от нее. Убитая горем, Диана сидит у стойки. Скриппс слушает, как говорит Мэнди. А Мэнди говорит. Говорит. Говорит. Коммивояжер — он теперь уже их старый знакомый — сидит и читает свою детройтскую «Ньюс». Не удержать ей его. Не удержать. Не удержать.
Маленький индеец встал со стула и подошел к окну. Все стекло было покрыто толстым слоем узорчатого инея. Индеец подышал на замерзшее стекло, потер глазок пустым рукавом своей макино и глянул в темноту. И вдруг отскочил от окна и опрометью выскочил в ночь. Высокий индеец проводил его глазами, неторопливо доел свой ужин, взял зубочистку, сунул ее меж зубов и исчез в ночи вслед за своим товарищем.
3
Теперь они остались втроем. Скриппс, Мэнди и Диана. Кроме них, в закусочной сидел только коммивояжер. Он уже теперь их старый знакомый. Но в этот вечер его нервы были на пределе. Он сложил газету и направился к двери.
— Пока, — бросил он.
И вышел в ночь. Казалось, это единственное, что он мог сделать. И он так и сделал.
Теперь в закусочной остались только трое. Скриппс, Мэнди и Диана. Только эти трое. Мэнди говорила. Облокотилась о стойку и говорила. Скриппс не сводил глаза с Мэнди. Диана уже и не притворялась, что слушает. Она знала, что всему конец. Все кончено. Но она сделает еще одну попытку. Еще одну смелую попытку. Может, она все же удержит его. Может, все это просто наваждение. Она постаралась, чтобы голос у нее не дрожал и позвала:
— Скриппс, милый.
Но голос чуть дрожал. Она силилась овладеть им.
— Чего тебе? — резко спросил Скриппс. Ну вот, опять. Опять эта отрывистая речь.
— Скриппс, милый, ты еще не хочешь домой? — голос не подчинялся Диане. — Вот новый «Меркурий». — Она сменила лондонский «Меркурий» на американский — лишь бы угодить Скриппсу. — Только сегодня принесли. Единственное мое желание — чтобы ты уже начал собираться, Скриппс. В этом «Меркурии» есть дивная вещь. Идем же, Скриппс, ну пожалуйста, я еще никогда тебя ни о чем не просила. Идем домой, Скриппс! Ах, ну идем же, Скриппс!
Скриппс поднял на нее глаза. Сердце Дианы забилось сильней. Может, он все-таки пойдет. Может, она еще удержит его. Удержит его. Удержит.
— Ну идем же, Скриппс, милый, — кротко сказала Диана. — Тут есть прекрасная передовица Менкена о хиропрактиках.
Скриппс отвернулся.
— Ты не пойдешь, Скриппс? — умоляла Диана.
— Нет, — ответил Скриппс. — Начхать мне теперь на этого Менкена.
Диана понурилась.
— О-о, Скриппс, — простонала она. — О-о, Скриппс! Это конец. Вот она и получила ответ. Она-таки потеряла его. Потеряла его. Потеряла. Все кончено. Кончено. Труба. Она сидела и молча плакала. А Мэнди знай говорила.
Вдруг Диана выпрямилась. У нее еще была к нему последняя просьба. Еще одно, о чем она хотела попросить его. Одно-единственное. Возможно, он и откажет ей. Возможно, и не даст. Но она попросит.
— Скриппс, — сказала она.
— Ну что там еще? — раздраженно повернулся к ней Скриппс. Вероятно, подумал он, ему все еще жаль ее. Кто знает.
— Можно я возьму птичку, Скриппс? — голос Дианы осекся.
— Конечно, — ответил Скриппс. — Почему же нет?
Диана подхватила клетку. Птичка спала. Стоя на одной ножке, точно так же, как в ту ночь, когда они познакомились. На кого она тогда была похожа, эта птица? Ах, да. На старую скопу. На старую-престарую скопу из ее родного Озерного края. Диана крепко прижала клетку к груди.
— Спасибо, Скриппс, — сказала она. — Спасибо тебе за птичку. — голос ее опять осекся. — А теперь я пойду.
Тихонько, молча закуталась в шаль, прижала к груди клетку со спящей птичкой и последний номер «Меркурия», а потом, оглянувшись, бросив последний взгляд на того, кто еще недавно был ее Скриппсом, открыла дверь закусочной и вышла в ночь. Скриппс даже не заметил, что она ушла. Он был всецело поглощен тем, что говорит Мэнди. А Мэнди не умолкала.
— Та птица, которую она только что унесла... — сказала Мэнди.
— О, она забрала птичку? — спросил Скриппс. — Продолжайте, продолжайте.
— Вы когда-то все гадали, какой она породы.
— Ну да, — подтвердил Скриппс.
— Так вот, она напомнила мне об одной истории, случившейся с Госсом и маркизом Вьюком, — сказала Мэнди.
— Рассказывайте же, Мэнди, рассказывайте, — сгорал от нетерпения Скриппс.
— Один из моих приятелей, кажется, Форд, — я уже как-то вам о нем говорила — во время войны жил в замке маркиза. Там был расквартирован его полк, а маркиз, один из богатейших людей Англии, если не самый богатый, служил в полку Форда рядовым. Как-то вечером Форд сидел в библиотеке. Эта библиотека — совершеннейшая диковинка. Ее стены были выложены из золотых кирпичей, облицованных кафелем или чем-то в этом роде. Я уж и не помню точно.
— Я слушаю, — торопил Скриппс. — Это не имеет значения.
— Так или иначе, у стены в этой библиотеке стояло чучело фламинго под стеклянным колпаком.
— Они умеют украсить интерьер, эти англичане, — заметил Скриппс.
— Ваша жена была англичанка, правда? — спросила Мэнди.
— Из Озерного края, — ответил Скриппс. — Ну, а дальше, дальше что?
— Ну вот, как я и говорила, — продолжала Мэнди, — в тот вечер, пообедав в полку, Форд сидел в библиотеке. Как вдруг входит дворецкий и говорит: «Маркиз Вьюк шлет вам свое почтение и спрашивает, может ли он показать библиотеку приятелям, с которыми только что отобедал». Ему обычно позволяли обедать вне гарнизона, а иногда и ночевать в замке. «Разумеется», — говорит Форд, и на пороге появляется маркиз в форме рядового, а за ним сэр Эдмунд Госс и профессор... как же его, уже не помню... из Оксфорда. Госс остановился перед чучелом фламинго и спросил: «А что это у нас здесь, Вьюк?» «Это фламинго, сэр Эдмунд», — отвечал маркиз. «Я представлял себе фламинго совсем не таким», — сказал Госс. «Да, Госс. Зато именно таким представлял его себе господь бог», — заметил профессор... как там его... жаль, что я не запомнила фамилии...
— Не беспокойтесь, — сказал Скриппс.
Глаза у него блестели. Он весь так и подался вперед. В душе его словно клокотало что-то. Что-то такое, чего он не мог унять.
— Я люблю вас, Мэнди, — сказал он. — Я люблю вас. Вы моя женщина.
Эта штука внутри прямо всю душу ему отколотила. Не останавливается — и все тут.
— Вот и хорошо, — ответила Мэнди. — Я давно уже знаю, что вы мой мужчина. Хотите послушать еще одну историю? Раз уж мы заговорили о женщинах.
— Рассказывайте, — сказал Скриппс. — Никогда не останавливайтесь, Мэнди. Вы ведь теперь моя жена.
— Вот именно, — подтвердила Мэнди. — Эта история из тех времен, когда Кнут Гамсун был кондуктором трамвая в Чикаго.
— Рассказывайте, — сказал Скриппс. — Теперь вы моя жена, Мэнди.
Он повторял эту фразу про себя снова и снова. Моя жена. Моя жена. Вы моя жена. Она моя жена. Это моя жена. Моя жена. Но, непонятно почему, удовлетворения не испытывал. Где-то, когда-то должно быть что-то еще. Что-то другое. Моя жена. Теперь эти слова точно потеряли в весе. В воображении Скриппса, как он ни старался отогнать его, снова встало это чудовищное зрелище: голая индианка молча входит в закусочную. Индианка. Она не носит одежды, потому что одежда ей не нравится. Закаленная, исполненная презрения к зимней ночи. Чего только не принесет с собой весна! А Мэнди все говорит. Мэнди здесь, в закусочной, и говорит, не переставая. Рассказывает свои истории. Наступает поздний вечер. Мэнди все говорит. Теперь она его жена. А он ее муж. Да полно, ее ли он муж? Скриппс видит в воображении индианку. Индианку, которая так неожиданно появилась на пороге закусочной. Ту индианку, которую вышвырнули на снег. Мэнди говорит дальше. Делится литературными воспоминаниями. Доподлинные случаи. В каждом из них — зерно истины. «Но разве этого достаточно?» — думает Скриппс. Она его жена. Но надолго ли? Кто знает. Мэнди все говорит и говорит. Скриппс слушает. Но его мысли стремятся куда-то прочь. Стремятся прочь. Куда же они стремятся? Наружу в ночь. Наружу в ночь.
— Пока, — бросил он.
И вышел в ночь. Казалось, это единственное, что он мог сделать. И он так и сделал.
Теперь в закусочной остались только трое. Скриппс, Мэнди и Диана. Только эти трое. Мэнди говорила. Облокотилась о стойку и говорила. Скриппс не сводил глаза с Мэнди. Диана уже и не притворялась, что слушает. Она знала, что всему конец. Все кончено. Но она сделает еще одну попытку. Еще одну смелую попытку. Может, она все же удержит его. Может, все это просто наваждение. Она постаралась, чтобы голос у нее не дрожал и позвала:
— Скриппс, милый.
Но голос чуть дрожал. Она силилась овладеть им.
— Чего тебе? — резко спросил Скриппс. Ну вот, опять. Опять эта отрывистая речь.
— Скриппс, милый, ты еще не хочешь домой? — голос не подчинялся Диане. — Вот новый «Меркурий». — Она сменила лондонский «Меркурий» на американский — лишь бы угодить Скриппсу. — Только сегодня принесли. Единственное мое желание — чтобы ты уже начал собираться, Скриппс. В этом «Меркурии» есть дивная вещь. Идем же, Скриппс, ну пожалуйста, я еще никогда тебя ни о чем не просила. Идем домой, Скриппс! Ах, ну идем же, Скриппс!
Скриппс поднял на нее глаза. Сердце Дианы забилось сильней. Может, он все-таки пойдет. Может, она еще удержит его. Удержит его. Удержит.
— Ну идем же, Скриппс, милый, — кротко сказала Диана. — Тут есть прекрасная передовица Менкена о хиропрактиках.
Скриппс отвернулся.
— Ты не пойдешь, Скриппс? — умоляла Диана.
— Нет, — ответил Скриппс. — Начхать мне теперь на этого Менкена.
Диана понурилась.
— О-о, Скриппс, — простонала она. — О-о, Скриппс! Это конец. Вот она и получила ответ. Она-таки потеряла его. Потеряла его. Потеряла. Все кончено. Кончено. Труба. Она сидела и молча плакала. А Мэнди знай говорила.
Вдруг Диана выпрямилась. У нее еще была к нему последняя просьба. Еще одно, о чем она хотела попросить его. Одно-единственное. Возможно, он и откажет ей. Возможно, и не даст. Но она попросит.
— Скриппс, — сказала она.
— Ну что там еще? — раздраженно повернулся к ней Скриппс. Вероятно, подумал он, ему все еще жаль ее. Кто знает.
— Можно я возьму птичку, Скриппс? — голос Дианы осекся.
— Конечно, — ответил Скриппс. — Почему же нет?
Диана подхватила клетку. Птичка спала. Стоя на одной ножке, точно так же, как в ту ночь, когда они познакомились. На кого она тогда была похожа, эта птица? Ах, да. На старую скопу. На старую-престарую скопу из ее родного Озерного края. Диана крепко прижала клетку к груди.
— Спасибо, Скриппс, — сказала она. — Спасибо тебе за птичку. — голос ее опять осекся. — А теперь я пойду.
Тихонько, молча закуталась в шаль, прижала к груди клетку со спящей птичкой и последний номер «Меркурия», а потом, оглянувшись, бросив последний взгляд на того, кто еще недавно был ее Скриппсом, открыла дверь закусочной и вышла в ночь. Скриппс даже не заметил, что она ушла. Он был всецело поглощен тем, что говорит Мэнди. А Мэнди не умолкала.
— Та птица, которую она только что унесла... — сказала Мэнди.
— О, она забрала птичку? — спросил Скриппс. — Продолжайте, продолжайте.
— Вы когда-то все гадали, какой она породы.
— Ну да, — подтвердил Скриппс.
— Так вот, она напомнила мне об одной истории, случившейся с Госсом и маркизом Вьюком, — сказала Мэнди.
— Рассказывайте же, Мэнди, рассказывайте, — сгорал от нетерпения Скриппс.
— Один из моих приятелей, кажется, Форд, — я уже как-то вам о нем говорила — во время войны жил в замке маркиза. Там был расквартирован его полк, а маркиз, один из богатейших людей Англии, если не самый богатый, служил в полку Форда рядовым. Как-то вечером Форд сидел в библиотеке. Эта библиотека — совершеннейшая диковинка. Ее стены были выложены из золотых кирпичей, облицованных кафелем или чем-то в этом роде. Я уж и не помню точно.
— Я слушаю, — торопил Скриппс. — Это не имеет значения.
— Так или иначе, у стены в этой библиотеке стояло чучело фламинго под стеклянным колпаком.
— Они умеют украсить интерьер, эти англичане, — заметил Скриппс.
— Ваша жена была англичанка, правда? — спросила Мэнди.
— Из Озерного края, — ответил Скриппс. — Ну, а дальше, дальше что?
— Ну вот, как я и говорила, — продолжала Мэнди, — в тот вечер, пообедав в полку, Форд сидел в библиотеке. Как вдруг входит дворецкий и говорит: «Маркиз Вьюк шлет вам свое почтение и спрашивает, может ли он показать библиотеку приятелям, с которыми только что отобедал». Ему обычно позволяли обедать вне гарнизона, а иногда и ночевать в замке. «Разумеется», — говорит Форд, и на пороге появляется маркиз в форме рядового, а за ним сэр Эдмунд Госс и профессор... как же его, уже не помню... из Оксфорда. Госс остановился перед чучелом фламинго и спросил: «А что это у нас здесь, Вьюк?» «Это фламинго, сэр Эдмунд», — отвечал маркиз. «Я представлял себе фламинго совсем не таким», — сказал Госс. «Да, Госс. Зато именно таким представлял его себе господь бог», — заметил профессор... как там его... жаль, что я не запомнила фамилии...
— Не беспокойтесь, — сказал Скриппс.
Глаза у него блестели. Он весь так и подался вперед. В душе его словно клокотало что-то. Что-то такое, чего он не мог унять.
— Я люблю вас, Мэнди, — сказал он. — Я люблю вас. Вы моя женщина.
Эта штука внутри прямо всю душу ему отколотила. Не останавливается — и все тут.
— Вот и хорошо, — ответила Мэнди. — Я давно уже знаю, что вы мой мужчина. Хотите послушать еще одну историю? Раз уж мы заговорили о женщинах.
— Рассказывайте, — сказал Скриппс. — Никогда не останавливайтесь, Мэнди. Вы ведь теперь моя жена.
— Вот именно, — подтвердила Мэнди. — Эта история из тех времен, когда Кнут Гамсун был кондуктором трамвая в Чикаго.
— Рассказывайте, — сказал Скриппс. — Теперь вы моя жена, Мэнди.
Он повторял эту фразу про себя снова и снова. Моя жена. Моя жена. Вы моя жена. Она моя жена. Это моя жена. Моя жена. Но, непонятно почему, удовлетворения не испытывал. Где-то, когда-то должно быть что-то еще. Что-то другое. Моя жена. Теперь эти слова точно потеряли в весе. В воображении Скриппса, как он ни старался отогнать его, снова встало это чудовищное зрелище: голая индианка молча входит в закусочную. Индианка. Она не носит одежды, потому что одежда ей не нравится. Закаленная, исполненная презрения к зимней ночи. Чего только не принесет с собой весна! А Мэнди все говорит. Мэнди здесь, в закусочной, и говорит, не переставая. Рассказывает свои истории. Наступает поздний вечер. Мэнди все говорит. Теперь она его жена. А он ее муж. Да полно, ее ли он муж? Скриппс видит в воображении индианку. Индианку, которая так неожиданно появилась на пороге закусочной. Ту индианку, которую вышвырнули на снег. Мэнди говорит дальше. Делится литературными воспоминаниями. Доподлинные случаи. В каждом из них — зерно истины. «Но разве этого достаточно?» — думает Скриппс. Она его жена. Но надолго ли? Кто знает. Мэнди все говорит и говорит. Скриппс слушает. Но его мысли стремятся куда-то прочь. Стремятся прочь. Куда же они стремятся? Наружу в ночь. Наружу в ночь.
4
ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ СЛОВО АВТОРА К ЧИТАТЕЛЮ
РОМАНТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ ПАМЯТИ ВЕЛИКОЙ НАЦИИ
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Ночь в Петоски. Уже давно за полночь. В закусочной горит свет. Городок спит под сиянием северной луны. Железная дорога бежит его северной стороной далеко на север. Холодные рельсы, тянущиеся на север к Макино-сити и Сент-Игнасу. Холодно идти по путям в такой час ночи.
Северной стороной небольшого северного городка, шагая рядом по железнодорожному полотну, идут двое. Это Йоги Джонсон и индианка. На ходу Йоги Джонсон молча срывает одежду. Одну за другой сбрасывает свои одсжины и швыряет их рядом с линией. Наконец на нем остаются только стоптанные башмаки, в которых он работает на помповой фабрике. Йоги Джонсон, голый в лунном свете, шагает на север рядом с индианкой. Индианка вышагивает сбоку. За плечами у нее младенец в лубяной люльке. Йоги хочет взять у нее ребенка. Мол, он понесет. Лайка скулит и лижет Йоги Джонсону лодыжки. Нет, индианка сама будет тащить дитя. Они идут дальше. На север. В северную ночь.
Следом за ними движутся две фигуры. Они отчетливо выделяются в лунном свете. Это те двое индейцев. Те самые лесные индейцы. Они наклоняются и подбирают одежду, которую сбросил Йоги Джонсон. Время от времени они что-то бормочут друг другу. Потом неторопливо плетутся дальше. Их острые глаза не упускают из виду ни одной сброшенной одежки. Когда найдена последняя, индейцы поднимают глаза и видят далеко впереди две освещенные луной фигуры. Индейцы выпрямляются и начинают рассматривать одежды.
— Белый вождь — франт, — замечает высокий индеец, держал в руках сорочку с вышитой монограммой.
— Белый вождь здорово замерзнет, — замечает низенький. Он подает своему высокому товарищу куртку. Тот сворачивает всю сброшенную и подобранную одежду в узел, и они поворачивают назад в местечко.
— Сбережем одежду для белого вождя или продадим в Армию спасения? — спрашивает низенький.
— Лучше продать, — говорит высокий. — Белый вождь, видать, уже не вернется.
— Вернется, как пить дать, — возражает низенький.
— Все равно лучше продадим в Армию спасения, — говорит высокий. — Когда наступит весна, белому вождю понадобится новая.
Они торопливо идут по шпалам, а в воздухе снова чувствуется потепление. Индейцами овладевает беспокойство. Меж стволов лиственниц и кедров, что растут вдоль железнодорожного полотна, дует теплый ветер. Снежные наметы по обе стороны колеи начинают таять. Что-то смущает души лесовиков. Какой-то позыв. Какая-то непонятная языческая тревога. Дует теплый ветер. Высокий индеец останавливается, слюнит палец и выставляет его на ветер. Низенький смотрит.
— Чинук? — спрашивает он.
— Да еще какой! — отвечает высокий. Они торопятся в местечко. Луна теперь едва-едва проглядывает из-за туч, которые нагнал теплый ветер.
— Надо поспеть в город, пока не началась кутерьма, — говорит высокий индеец.
— Никто из красных братьев не должен опаздывать, — беспокойно отзывается низенький.
— На фабрике теперь ни души, —говорит высокий.
— Все равно надо поторапливаться.
Веет теплый ветер. Он пробуждает в индейцах странные желания. Они знают, чего им нужно. В замерзшее северное местечко пришла наконец весна. Двое индейцев торопливо шагают по железнодорожному полотну.
Ну, как тебе, читатель? Я написал эту вещь за десять дней. Стоит ли она этого? Мне только хотелось бы пояснить одно место. Помнишь, где-то в начале немолодая официантка, Диана, рассказывает, как пропала в Париже ее мать и как она, проснувшись утром, увидела в соседней комнате французского генерала? Я подумал, что, может, тебе интересно будет знать подлинную причину этого случая. А произошло вот что. Ночью ее мать тяжело заболела — бубонной чумой, — и врач, которого позвали к ней, поставив диагноз, уведомил об этом власти. Был как раз день открытия большой Парижской выставки, и представь себе, читатель, какая была бы реклама, распространись вдруг слух, что в городе обнаружена бубонная чума. Вот французские власти и решили, что больная должна просто исчезнуть. К утру она умерла. Что же касается генерала, которому поручили это дело и который лег в кровать в той самой комнате, где ночевала мать Дианы, то мы всегда считали его очень храбрым человеком. Правда, мне кажется, он был одним из основных акционеров выставки. Во всяком случае, читатель, сия загадочная история мне представляется страшно любопытной, и я уверен, что и тебе тоже хотелось, чтобы я прояснил ее здесь, не обременяя повествование, где пояснения, по сути, совершенно неуместны.
Тем не менее интересно все же, как ловко полиция замяла все это дело и как быстро прибрала к рукам парикмахера и извозчика. И говорит все это, разумеется, о том, что излишняя осторожность не повредит — с кем бы ты ни отправлялся за границу, пусть даже с родной матерью. Надеюсь, я сделал хорошо, сказав об этом именно здесь, читатель, ибо чувствовал себя просто обязанным дать тебе некоторые пояснения. Я не верю в велеречивые прощания, так же как и в долгую помолвку, поэтому просто скажу: «До свидания, читатель, помогай тебе бог», — и предоставлю тебя самому себе.
Эрнест Хемингуэй (1899-1961) — виднейший представитель литературы США XX века, лауреат Нобелевской премии 1954 года.
Родился в семье врача в г. Оак-Парк, неподалеку от Чикаго. Пройдя хорошую журналистскую и редакторскую школу, Хемингуэй вступил в литературу в середине 20-х годов сборником рассказов «В наше время». Широкую известность ему принес роман. «И восходит солнце» (1928). Следующий роман «Прощай, оружие!» (1929) окончательно определил место Хемингуэя в литературе США. Он был знаменитым охотником и ловцом акул, страстно любил природу, много путешествовал по земным континентам, многое испытал. Навсегда полюбивший Испанию и ее народ, Хемингуэй во время гражданской войны в Испании оказывал всяческую поддержку республиканцам. Пребывание в Испании благотворно сказалось на творчестве писателя. Главный итог испанского периода — роман «По ком звонит колокол» (1940). В Испании же в 1937 году Хемингуэй завершил свой роман «Иметь и не иметь», ставший весьма важным этапом творческой эволюции писателя.
Участник двух мировых войн, получивший несколько тяжелых ранений, Хемингуэй во всем своем творчестве выступает ярым противником войны. Последняя прижизненная книга Хемингуэя, повесть «Старик и море» (1952), — это своего рода творческое завещание писателя: «Человека можно уничтожить, но его нельзя победить». В Советском Союзе опубликованы все наиболее значительные произведения Хемингуэя, издавались двух— и четырехтомное собрания сочинений писателя, а также опубликованные посмертно книги «Праздник, который всегда с тобой» и «Острова в океане». Предлагаемая вниманию читателя повесть «Вешние воды» (1926) открывает нам новую грань таланта Хемингуэя.
Если не считать небольшого сборничка «Три рассказа и десять стихотворений», изданного тиражом 300 экземпляров, повесть «Вешние воды» была второй книгой Эрнеста Хемингуэя. Написана она всего за неделю в ноябре 1925 года и в мае 1926 года увидела свет. Это был период, когда Хемингуэй жил в Париже и учился писать. Он поддерживал литературные и дружеские отношения с проживавшими во французской столице или наведывавшимися туда американскими писателями Гертрудой Стайн, Ф. Скоттом Фицджеральдом, Эзрой Паундом, Джоном Дос Пассосом, а также Фордом Мэдоксом Фордом, немцем по национальности, который писал на английском языке. Форд был другом Джозефа Конрада. В конце 1923 года Форд переехал из Лондона в Париж и начал издавать там журнал «Трансатлантик ревью». Самое непосредственное участие в издании этого журнала принимал и Хемингуэй.
Впечатления об этих годах, оказавших влияние на Хемингуэя как писателя, известны нам по «Празднику, который всегда с тобой». Давид Гарнетт, автор двух предисловий к «Вешним водам», пишет: «Легко себе представить, что человека, такого серьезного и жаждущего увидеть все самостоятельно, литературные брамины Парижа сводили с ума. Он отчаянно пытался писать, он жаждал учиться, но вскоре понял, что всякие там советы и пустая болтовня о литературе ему не помогут. Единственным его мерилом стало: каждое написанное слово должно быть правдивым. К тому же он не был богат, писал очень медленно, а болтуны отнимают много времени. Вот почему эта пародия, хотя и юмористическая, была написана с известной долей раздражения. Он пошел против своих учителей». И прежде всего против Шервуда Андерсона. С Шервудом Андерсоном Хемингуэй познакомился еще в 1921 году в Чикаго. Андерсон угадал в Хемингуэе талант и предсказывал ему большое будущее. И всячески его поддерживал. Когда в декабре 1921 года Хемингуэй с женой отплыли в Европу, Андерсон дал им несколько рекомендательных писем к обилием второстепенных линий связанных с непомерно раздутой «трагедией пола». В Скриплсе О'Ниле и Йоги Джонсоне читатель без труда угадывал черты «естественного человека», героя романов Андерсона. Идеал Андерсона — докапиталистические ремесленные формы производства — карикатурно представлен в образе двух душевных старичков-мастеров.
Пародируя ситуации и стилистические приемы андерсоновских романов, Хемингуэй попутно обыгрывает наиболее уязвимые стороны творчества других популярных писателей Америки и Англии, бросая камешки в огород то одного, то другого. Ничего не щадит Хемингуэй в полемическом задоре, с юношеской запальчивостью крушит все, что противоречит его собственной художественной концепции. Досталось от него и пустомеле Форду Мэдоксу Форду, и Дос Пассосу, и Ф. С. Фицджеральду, но больше всех Гертруде Стайн, не создавшей ни одного сколько-нибудь значительного литературного произведения, но настойчиво претендовавшей на роль наставницы молодого автора.
Современники с восторгом приняли осмеяние литературной манеры и стиля, которые им навязывались и которые так остроумно пародировал Хемингуэй. Благожелательно приняла пародию и американская критика. По мнению Давида Гарнетта, «повесть явилась отказом Хемингуэя от своих учителей и литературных советников и как таковая проливает свет на его дальнейшее творчество». Как признают исследователи и биографы писателя, данное произведение Хемингуэя является своего рода декларацией его творческой независимости, переоценкой ценностей, утверждением собственной художественной концепции, поворотным моментом в его литературной судьбе.
Незадолго до выхода «Вешних вод» в свет в мае 1926 года, Хемингуэй послал из Испании письмо Ш. Андерсону, в котором объяснял причины, заставившие его решиться на их публикацию, и оставлял за собой право критиковать любую плохую книгу. Андерсон, однако, не понял и не принял искренности автора, хотя и признал принципиальность двигавших Хемингуэем мотивов.
За публикацией «Вешних вод» последовали личные обиды, посыпались обвинения в «неблагодарности». Эти обвинения продолжаются и по сей день. Однако этот, казалось бы, опрометчивый шаг, на который пошел безвестный еще писатель, лишний раз говорит о мужестве и высокой требовательности Хемингуэя к себе и к другим, когда дело касалось литературы, которой он посвятил всю свою жизнь и которая, как писал он в письме Андерсону, «гораздо важнее каждого из нас».
В.Постников, И.Золотарев
Северной стороной небольшого северного городка, шагая рядом по железнодорожному полотну, идут двое. Это Йоги Джонсон и индианка. На ходу Йоги Джонсон молча срывает одежду. Одну за другой сбрасывает свои одсжины и швыряет их рядом с линией. Наконец на нем остаются только стоптанные башмаки, в которых он работает на помповой фабрике. Йоги Джонсон, голый в лунном свете, шагает на север рядом с индианкой. Индианка вышагивает сбоку. За плечами у нее младенец в лубяной люльке. Йоги хочет взять у нее ребенка. Мол, он понесет. Лайка скулит и лижет Йоги Джонсону лодыжки. Нет, индианка сама будет тащить дитя. Они идут дальше. На север. В северную ночь.
Следом за ними движутся две фигуры. Они отчетливо выделяются в лунном свете. Это те двое индейцев. Те самые лесные индейцы. Они наклоняются и подбирают одежду, которую сбросил Йоги Джонсон. Время от времени они что-то бормочут друг другу. Потом неторопливо плетутся дальше. Их острые глаза не упускают из виду ни одной сброшенной одежки. Когда найдена последняя, индейцы поднимают глаза и видят далеко впереди две освещенные луной фигуры. Индейцы выпрямляются и начинают рассматривать одежды.
— Белый вождь — франт, — замечает высокий индеец, держал в руках сорочку с вышитой монограммой.
— Белый вождь здорово замерзнет, — замечает низенький. Он подает своему высокому товарищу куртку. Тот сворачивает всю сброшенную и подобранную одежду в узел, и они поворачивают назад в местечко.
— Сбережем одежду для белого вождя или продадим в Армию спасения? — спрашивает низенький.
— Лучше продать, — говорит высокий. — Белый вождь, видать, уже не вернется.
— Вернется, как пить дать, — возражает низенький.
— Все равно лучше продадим в Армию спасения, — говорит высокий. — Когда наступит весна, белому вождю понадобится новая.
Они торопливо идут по шпалам, а в воздухе снова чувствуется потепление. Индейцами овладевает беспокойство. Меж стволов лиственниц и кедров, что растут вдоль железнодорожного полотна, дует теплый ветер. Снежные наметы по обе стороны колеи начинают таять. Что-то смущает души лесовиков. Какой-то позыв. Какая-то непонятная языческая тревога. Дует теплый ветер. Высокий индеец останавливается, слюнит палец и выставляет его на ветер. Низенький смотрит.
— Чинук? — спрашивает он.
— Да еще какой! — отвечает высокий. Они торопятся в местечко. Луна теперь едва-едва проглядывает из-за туч, которые нагнал теплый ветер.
— Надо поспеть в город, пока не началась кутерьма, — говорит высокий индеец.
— Никто из красных братьев не должен опаздывать, — беспокойно отзывается низенький.
— На фабрике теперь ни души, —говорит высокий.
— Все равно надо поторапливаться.
Веет теплый ветер. Он пробуждает в индейцах странные желания. Они знают, чего им нужно. В замерзшее северное местечко пришла наконец весна. Двое индейцев торопливо шагают по железнодорожному полотну.
Ну, как тебе, читатель? Я написал эту вещь за десять дней. Стоит ли она этого? Мне только хотелось бы пояснить одно место. Помнишь, где-то в начале немолодая официантка, Диана, рассказывает, как пропала в Париже ее мать и как она, проснувшись утром, увидела в соседней комнате французского генерала? Я подумал, что, может, тебе интересно будет знать подлинную причину этого случая. А произошло вот что. Ночью ее мать тяжело заболела — бубонной чумой, — и врач, которого позвали к ней, поставив диагноз, уведомил об этом власти. Был как раз день открытия большой Парижской выставки, и представь себе, читатель, какая была бы реклама, распространись вдруг слух, что в городе обнаружена бубонная чума. Вот французские власти и решили, что больная должна просто исчезнуть. К утру она умерла. Что же касается генерала, которому поручили это дело и который лег в кровать в той самой комнате, где ночевала мать Дианы, то мы всегда считали его очень храбрым человеком. Правда, мне кажется, он был одним из основных акционеров выставки. Во всяком случае, читатель, сия загадочная история мне представляется страшно любопытной, и я уверен, что и тебе тоже хотелось, чтобы я прояснил ее здесь, не обременяя повествование, где пояснения, по сути, совершенно неуместны.
Тем не менее интересно все же, как ловко полиция замяла все это дело и как быстро прибрала к рукам парикмахера и извозчика. И говорит все это, разумеется, о том, что излишняя осторожность не повредит — с кем бы ты ни отправлялся за границу, пусть даже с родной матерью. Надеюсь, я сделал хорошо, сказав об этом именно здесь, читатель, ибо чувствовал себя просто обязанным дать тебе некоторые пояснения. Я не верю в велеречивые прощания, так же как и в долгую помолвку, поэтому просто скажу: «До свидания, читатель, помогай тебе бог», — и предоставлю тебя самому себе.
Эрнест Хемингуэй (1899-1961) — виднейший представитель литературы США XX века, лауреат Нобелевской премии 1954 года.
Родился в семье врача в г. Оак-Парк, неподалеку от Чикаго. Пройдя хорошую журналистскую и редакторскую школу, Хемингуэй вступил в литературу в середине 20-х годов сборником рассказов «В наше время». Широкую известность ему принес роман. «И восходит солнце» (1928). Следующий роман «Прощай, оружие!» (1929) окончательно определил место Хемингуэя в литературе США. Он был знаменитым охотником и ловцом акул, страстно любил природу, много путешествовал по земным континентам, многое испытал. Навсегда полюбивший Испанию и ее народ, Хемингуэй во время гражданской войны в Испании оказывал всяческую поддержку республиканцам. Пребывание в Испании благотворно сказалось на творчестве писателя. Главный итог испанского периода — роман «По ком звонит колокол» (1940). В Испании же в 1937 году Хемингуэй завершил свой роман «Иметь и не иметь», ставший весьма важным этапом творческой эволюции писателя.
Участник двух мировых войн, получивший несколько тяжелых ранений, Хемингуэй во всем своем творчестве выступает ярым противником войны. Последняя прижизненная книга Хемингуэя, повесть «Старик и море» (1952), — это своего рода творческое завещание писателя: «Человека можно уничтожить, но его нельзя победить». В Советском Союзе опубликованы все наиболее значительные произведения Хемингуэя, издавались двух— и четырехтомное собрания сочинений писателя, а также опубликованные посмертно книги «Праздник, который всегда с тобой» и «Острова в океане». Предлагаемая вниманию читателя повесть «Вешние воды» (1926) открывает нам новую грань таланта Хемингуэя.
Если не считать небольшого сборничка «Три рассказа и десять стихотворений», изданного тиражом 300 экземпляров, повесть «Вешние воды» была второй книгой Эрнеста Хемингуэя. Написана она всего за неделю в ноябре 1925 года и в мае 1926 года увидела свет. Это был период, когда Хемингуэй жил в Париже и учился писать. Он поддерживал литературные и дружеские отношения с проживавшими во французской столице или наведывавшимися туда американскими писателями Гертрудой Стайн, Ф. Скоттом Фицджеральдом, Эзрой Паундом, Джоном Дос Пассосом, а также Фордом Мэдоксом Фордом, немцем по национальности, который писал на английском языке. Форд был другом Джозефа Конрада. В конце 1923 года Форд переехал из Лондона в Париж и начал издавать там журнал «Трансатлантик ревью». Самое непосредственное участие в издании этого журнала принимал и Хемингуэй.
Впечатления об этих годах, оказавших влияние на Хемингуэя как писателя, известны нам по «Празднику, который всегда с тобой». Давид Гарнетт, автор двух предисловий к «Вешним водам», пишет: «Легко себе представить, что человека, такого серьезного и жаждущего увидеть все самостоятельно, литературные брамины Парижа сводили с ума. Он отчаянно пытался писать, он жаждал учиться, но вскоре понял, что всякие там советы и пустая болтовня о литературе ему не помогут. Единственным его мерилом стало: каждое написанное слово должно быть правдивым. К тому же он не был богат, писал очень медленно, а болтуны отнимают много времени. Вот почему эта пародия, хотя и юмористическая, была написана с известной долей раздражения. Он пошел против своих учителей». И прежде всего против Шервуда Андерсона. С Шервудом Андерсоном Хемингуэй познакомился еще в 1921 году в Чикаго. Андерсон угадал в Хемингуэе талант и предсказывал ему большое будущее. И всячески его поддерживал. Когда в декабре 1921 года Хемингуэй с женой отплыли в Европу, Андерсон дал им несколько рекомендательных писем к обилием второстепенных линий связанных с непомерно раздутой «трагедией пола». В Скриплсе О'Ниле и Йоги Джонсоне читатель без труда угадывал черты «естественного человека», героя романов Андерсона. Идеал Андерсона — докапиталистические ремесленные формы производства — карикатурно представлен в образе двух душевных старичков-мастеров.
Пародируя ситуации и стилистические приемы андерсоновских романов, Хемингуэй попутно обыгрывает наиболее уязвимые стороны творчества других популярных писателей Америки и Англии, бросая камешки в огород то одного, то другого. Ничего не щадит Хемингуэй в полемическом задоре, с юношеской запальчивостью крушит все, что противоречит его собственной художественной концепции. Досталось от него и пустомеле Форду Мэдоксу Форду, и Дос Пассосу, и Ф. С. Фицджеральду, но больше всех Гертруде Стайн, не создавшей ни одного сколько-нибудь значительного литературного произведения, но настойчиво претендовавшей на роль наставницы молодого автора.
Современники с восторгом приняли осмеяние литературной манеры и стиля, которые им навязывались и которые так остроумно пародировал Хемингуэй. Благожелательно приняла пародию и американская критика. По мнению Давида Гарнетта, «повесть явилась отказом Хемингуэя от своих учителей и литературных советников и как таковая проливает свет на его дальнейшее творчество». Как признают исследователи и биографы писателя, данное произведение Хемингуэя является своего рода декларацией его творческой независимости, переоценкой ценностей, утверждением собственной художественной концепции, поворотным моментом в его литературной судьбе.
Незадолго до выхода «Вешних вод» в свет в мае 1926 года, Хемингуэй послал из Испании письмо Ш. Андерсону, в котором объяснял причины, заставившие его решиться на их публикацию, и оставлял за собой право критиковать любую плохую книгу. Андерсон, однако, не понял и не принял искренности автора, хотя и признал принципиальность двигавших Хемингуэем мотивов.
За публикацией «Вешних вод» последовали личные обиды, посыпались обвинения в «неблагодарности». Эти обвинения продолжаются и по сей день. Однако этот, казалось бы, опрометчивый шаг, на который пошел безвестный еще писатель, лишний раз говорит о мужестве и высокой требовательности Хемингуэя к себе и к другим, когда дело касалось литературы, которой он посвятил всю свою жизнь и которая, как писал он в письме Андерсону, «гораздо важнее каждого из нас».
В.Постников, И.Золотарев