Страница:
После ужина, когда слуги убрали со стола, все остались в зале, чтобы провести чудесный семейный Вечер: одни пели и играли, другие читали вслух, Третьи шили, пока не настало время вечерней молитвы в часовне, а затем нужно было отправляться спать. Пол и Нанетта ни на секунду не оставались наедине и могли общаться только взглядами или тайными Пожатиями рук, но он дал ей понять, что его чувства остались неизменны: когда Одри проводила ее со свечой в спальню для гостей, она увидела на стене тот самый гобелен, который он показывал ей в прошлый ее приезд.
Нанетта долго лежала в постели, слыша рядом тихое похрапывание Одри и прислушиваясь к таким отличным от лондонских звукам снаружи. Нанетта не могла заснуть, думая об Анне и Поле, Лондоне и Йорке, о горе и счастье, а когда она наконец провалилась в сон, перед ней встали сияющие черные глаза, любовь и утрата показались чем-то единым, просто частями одного большого замысла, замысла, который она не в Силах была разгадать. «Господи Иисусе, – произнесла она про себя, – прости мою гордыню, я верю в Тебя, я вверяю Тебе свою жизнь, исполняю волю Твою. Все, что я есть, – Твое». И вот тут-то, когда ее одолел сон, в сознании всплыли слова старой детской молитвы: «Прости меня – смилуйся надо мной».
На следующее утро Нанетта проснулась от ярких лучей солнца и птичьего гама за окном, и ее сердце исполнилось благодарности Господу. Она оделась и отправилась в часовню к пятичасовой мессе. Когда вошел отец Фенелон, Нанетта привстала со скамьи. К ней присоединился Пол, севший рядом. Он улыбнулся ей, а потом погрузился в молитву. Когда месса кончилась, они поднялись и вместе вышли из часовни. Оказавшись в коридоре, он повернулся к ней:
– Я подумал, что ты должна быть здесь. Не хочешь ли прокатиться со мной? Бог знает, когда мы снова сможем остаться наедине. Поедешь?
– Охотно, – ответила она.
– Твоя служанка проснулась? Если нет, разбуди ее – нам нужно иметь слуг для приличия, а если я возьму Мэтью, то он сумеет отвлечь внимание девушки. Итак, встретимся на конюшне. И торопись – мне не хочется сегодня терять впустую ни секунды.
Улыбнувшись, Нанетта побежала вырывать свою камеристку из объятий сна и одеться надлежащим образом. Она так усердствовала, что даже с зевающей Одри ей удалось одеться всего за полчаса, и вот они уже спешили по западной лестнице на конюшню, а перед ними, размахивая пушистым хвостом и стараясь не лаять, что было благородно с его стороны, бежал Аякс.
Пол уже ждал их, вместе с молодым слугой Мэтью, придерживавшим четырех лошадей. Александр и другие огромные гончие ринулись вперед, чтобы приветствовать их и обнюхать маленького Аякса.
– Эта кобыла для тебя, – сказал Пол, показывая на молочно-белую лошадку. – Она местная, с нашей конюшни, ее зовут Пусс. – Так на местном жаргоне называли зайца. – А вот эта гнедая лошадка – для твоей служанки.
– Помилосердствуйте, мастер, я никогда не ездила верхом, только в парке, – испугалась Одри, глядя на смирное животное, как будто это был оседланный тигр.
Мэтью широко улыбнулся.
– Не беспокойся, девочка, я покажу тебе все, что нужно знать, – успокоил он.
Одри слегка сморщила носик при этих словах, но тут Пол добавил:
– Верно, не беспокойся, доверься Мэтью, он поможет тебе сесть верхом. Идем, Нан, ты готова? Дай я помогу тебе. – Нанетта поставила ногу на его ладонь, и он подсадил ее на лошадь. – А твоя собака?
– Ничего, она сумеет угнаться за нами, – ответила Нанетта, с улыбкой взглянув на спаниеля. – Он маленький, но очень выносливый.
– Отлично. Тогда едем.
Пол вспрыгнул на своего коня, и они выехали со двора бок о бок, слуги ехали сзади, а собаки бежали впереди.
Утро выдалось теплым, и роса уже высохла на траве, хотя жара еще не убила утренние ароматы. Они ехали молча. Пол задал быстрый темп, стараясь поскорее удалиться от дома и подняться на холмы. Они проскакали мимо наделов арендаторов, на которых уже кое-где виднелись согнутые спины крестьян, мимо садов и пастбищ, на которых деревенские подростки пасли свиней, коз и гусей. Потом пошли холмы, где паслись овцы с приплодом под наблюдением пастухов, так задубевших под ветрами и дождями, что казались похожими на обрубки деревьев.
И вот уже они миновали пастбища и очутились в вересковых пустошах, то тут, то там вздымались глыбы гранита, поросшие мхом и лишайником, и собаки начали рыскать, изучая следы каких-то зверюшек. Дорога сделалась круче, стали попадаться болотистые места и предательские кучи щебня. И вот, наконец, они оказались на гребне, где росла только редкая трава и даже в жаркий день дул холодный ветерок. Здесь всадники остановились и спешились. Мэтью отвел лошадей и привязал их в отдалении, а сам уселся с Одри на свой камзол, спиной к господам, и принялся развлекать ее. Пол и Нанетта подошли к краю обрыва.
Внизу, в долине, блестел ручей, скачущий по скалам, а от него по склонам холма поднимались полоски зелени, на которых паслись овцы, полускрытые кустарником. На другой стороне раскинулись болота, серо-алые, парящие от жары. Повсюду под ветром колыхались хрупкие цветы взгорья: изящные колокольчики и чистотел, горный шиповник, желтая горечавка, розовый чабрец, голубая льнянка. Все остальное было недвижно, только высоко в небе, в струях теплого воздуха, плыла пустельга. Тишину нарушали лишь посвистывание кроншнепа и рокот потока внизу.
– Этот пейзаж передо мной с детства, – сказал, помолчав, Пол, – но я никогда не устаю любоваться им.
– А я привыкла мечтать о нем там, на юге, – ответила Нанетта, – мечтать о ветрах и дикой природе.
Пол взглянул на нее и взял за руку.
– У тебя холодная рука, нам лучше сесть, спрятаться от ветра, – встревожился он и начал снимать свой кафтан, но Нанетта, не столь требовательная, как ее камеристка, остановила его и села в вереск, прислонившись спиной к нагретой солнцем скале.
– Тебя не смутит, если я сниму чепец? Мне так хочется еще раз ощутить ветер в волосах.
Пол улыбнулся и покачал головой.
– Помочь тебе?
– Я справлюсь.
На ней был чепец из черного бархата на белой льняной накрахмаленной подкладке. С ним было нетрудно справиться – вот вынуты последние шпильки, и ее густые черные волосы упали на спину. Ветер начал играть прядями, перебрасывая их по лицу, а Нанетта, смеясь, ловила их. Пол наблюдал за ней с болью в сердце, вспоминая Урсулу, также любившую распустить на ветру свои серебристые волосы. Он вспомнил, как так же сидел с ней на вершине холма в вереске, вспомнил слова дядюшки Ричарда о том, что именно ее он ищет в Нанетте. Но где же истина? Изменяет ли он Урсуле, или же Нанетте? Женщина, сидящая рядом с ним, огорченно посмотрела на него – ей не нравилась эта его задумчивость. Черные глаза – нет, нет, голубые! Темно-голубые глаза! Он вздрогнул, заставляя себя вернуться к реальности.
– Что такое? – тихо спросила его Нанетта. – Тебя что-то тревожит? Ты хотел поговорить?
– Нет, это просто одна навязчивая идея, – отозвался он, – прости.
– Мать Адриана? Я понимаю тебя. Иногда вещи и люди имеют своих двойников.
Пола поразила ее проницательность:
– Так ты понимаешь меня! О, Нанетта, я так долго мечтал о твоем возвращении домой, что, когда ты в самом деле вернулась, я не знаю, как и радоваться этому. Ведь ты в самом деле здесь?
– Полагаю, что да. – Она протянула руку: – Как ты думаешь, это настоящее?
Пол взял ее руку, и их холодные пальцы начали согреваться от соприкосновения. Он улыбнулся, и с его лица исчезла тревога.
– Ты приехала домой ко мне? Не бойся, скажи мне правду, ты же знаешь, что я сделаю так, как ты захочешь. Я старик – у меня нет права на любовь молодой женщины.
– Ты говоришь глупости. Я не столь уж молода, Пол, а ты не слишком стар. Посмотри, ты еще силен и крепок. Я вернулась домой к тебе, чтобы выйти за тебя замуж, если ты еще не раздумал.
Вместо ответа Пол поцеловал ее руку:
– Скажи мне, когда ты будешь готова. Нанетта покачала головой:
– Все эти годы я была твоей женой, если ты помнишь. Чего же еще нам ждать? Видит Бог, я достаточно долго ждала тебя.
– И тем не менее...
– Я люблю тебя, Пол. Мне кажется, теперь я могу не сомневаться в этом.
Они оглянулись – их отвлек смех Одри. Слуги сидели довольно далеко от них, и, очевидно, Мэтью так успешно справлялся со своей задачей развлечения камеристки, что та забыла обо всем, что находится за ее спиной. Это как раз и было нужно Полу с Нанеттой – они остались практически наедине. Пол обнял ее, и она потянулась к его чувственным губам, ощущая, как в ней пробуждается старая, дикая чувственная дрожь. Ведь теперь в этом не было ничего дурного. Разве живые создания созданы для воздержания? Его тепло и сила притягивали ее, как солнце притягивает растения, и Нанетта прижалась к нему, стремясь снова слиться с ним в одно целое, снова испытать то странное сочетание души и тела, которое она не могла позабыть. Пол осторожно положил ее на траву рядом с собой, и ее захлестнул поток счастья. «Дочь моя, не забывайся», – прошептал тихий голос в ее сознании. «Прости меня – смилуйся надо мной», – отвечала она.
Положение Пола и Нанетты сильно облегчилось благодаря отделению англиканской церкви от Рима – теперь они могли получить разрешение на брак от архиепископа Кентерберийского, а он был гораздо ближе, чем папа. Кроме того, их случай значительно упрощался, потому что Пол мог воспользоваться покровительством герцога Норфолка, который протолкнул их прошение вне очереди, да и Томас Кранмер, разумеется, знал Нанетту как друга Анны и ускорил рассмотрение прошения в память своей любимой королевы. Так что всего через месяц после ее прибытия домой, одним ранним утром, Нанетта была обвенчана с Полом в морлэндской часовне, а свидетелями у них были слуги.
Они оба хотели, чтобы все произошло именно так.
– Никакой помпы, – сказал Пол. – Нам она ни к чему. Все церемонии мы проведем потом. Давай просто поженимся, и дело с концом.
К завтраку в этот день они приступили уже как муж и жена, тут же и объявив об этом семье. Никто, кроме Эмиаса, не удивился этому событию, и даже у него не нашлось возражений. Его шокировало то, что отец женился на своей племяннице без должного позволения (по его разумению, только папа обладал властью разрешить это). Но, глядя на них, каждый бы понял, что они действительно влюблены друг в друга и находятся в интимной связи, поэтому лучше, если дела будут так или иначе улажены, чем считать Нанетту любовницей дяди. Так что если он и не мог искренне поздравить их, то, по крайней мере, не возражал, что позволяло сохранить мир в семье.
Это лето было самым счастливым для Нанетты. Только теперь, когда она стала законной женой Пола, она поняла, в каком напряжении жила все эти годы, с тех пор как согрешила с ним в Хэмптоне. Этот грех поставил ее, в ее собственных глазах, вне церкви, и от его груза невозможно было освободиться. Теперь не только этот груз упал с нее, но и грех тот не был грехом – в уединении спальни они могли законно любить друг друга. Пол дарил ей такое наслаждение, о существовании которого она и не подозревала.
Пол забрасывал ее подарками, это доставляло ему удовольствие, он завалил ее цветами. Гобелен, подаренный ей, висел теперь в их спальне, напротив огромной баттсовской кровати. Пол подарил ей также большой сундук из серебристого дуба для одежды, принадлежавший его прабабке, и переплетенный в кожу служебник, на котором был вытеснен бегущий заяц. Он был преподнесен Маргарет, но после ее смерти возвращен семье.
И белая лошадка Пусс тоже была ее. Пол распорядился сделать для нее новое седло и упряжь из мягкой алой кожи с золотом, а к ней были привешены маленькие колокольчики. И дня не проходило без того, чтобы он не приносил Нанетте хотя бы маленький подарок, желая порадовать ее: набор ножей, такой же, как у него самого, в голубом чехле; пару кожаных сокольничих перчаток, шитых серебряной нитью; вырезанный из кедра рог для вина, с серебряными краями, на котором были вырезаны охотничьи сцены, чтобы она пользовалась им на зимней охоте; заколки из слоновой кости для волос; голубые ленты для ее лютни. Ее портрет висел на стене зимней гостиной, над камином, а на другой стороне висел его портрет.
Но о самом лучшем его подарке она так и не догадалась – он позаботился о том, чтобы оградить ее от новостей из внешнего мира. А новости были не из веселых – у «скорпиона-в-меду» произошел выкидыш, так что Анну казнили напрасно. Король, отчаявшийся получить сына, провел через парламент акт, согласно которому он мог передать корону кому заблагорассудится, как если бы это была его собственность. Считали, что он захочет сделать наследником своего бастарда Ричмонда, но и тут судьба нанесла ему удар – мальчик умер от чахотки всего через несколько дней после того, как акт был утвержден парламентом. Казалось, что теперь будущее Англии под угрозой – ей не миновать гражданской войны после смерти короля. Простолюдины, ненавидевшие Кромвеля и винившие его во всех своих бедах, опасались, что король назначит его своим наследником. Дворянство, рассуждавшее более трезво, полагало, что он передаст корону сыну своей сестры Маргарет, королю Шотландии, что грозило еще худшими бедами. Уже начались разговоры о том, что следует бороться с шотландской угрозой. Люди говорили, что такое правление будет незаконным, так как шотландский король не был прирожденным английским подданным.
Всюду было брожение и смута. Все лето по монастырям шныряли уполномоченные Кромвеля, закрывая их. Другие пытались собрать налоги, утвержденные королем, но приписываемые народом Кромвелю, «субсидии», как они назывались.
Эмиас возмущался как закрытием монастырей, так и отделением от Рима, и все, что Пол мог сделать – это умерить его пропапистские высказывания дома, а также запретить открыто молиться за папу в часовне. Отправление мессы почти не изменилось, за исключением того, что в ней исчезло упоминание имени папы, а король объявлялся главой церкви, но для Эмиаса это уже было ересью, и он посещал ее только потому, что служба в деревенской церкви была еще более «еретической».
Самого Пола больше тревожили налоги – похоже, что у короля выработалась привычка взимать их не только в военное время, но и в мирное. Казалось, король решил, что величие его правления вполне может быть оплачено народом, а это означало, что и дальше поборы будут нескончаемыми. У него имелась причина и для личной тревоги: Майка прислал письмо, в котором сообщал, что Адриан исчез, не оставив никаких следов. Майка полагал, что он решил податься в наемники, скорее всего, за границу. Пол же опасался, что Адриан мог погибнуть чисто случайно, иначе он наверняка бы сообщил о своих планах.
Но все это ему удалось скрыть от Нанетты, так что то лето стало раем для обоих. Они жили в полном согласии, и все, что делали, приобретало еще больший смысл оттого, что они делали это вместе. Они вместе охотились, иногда даже с ястребами, хотя Пол никогда не пускал птицу, только наблюдая за тем, как это делает Нанетта. А то и просто удовольствия ради скакали по вересковым пустошам. Вместе занимались цветниками, так как оба любили цветы, и Пол посадил специально для нее новый розовый куст, хотя был уже не сезон. Но, на удивление всем, куст принялся и дал цветы – белые розы, которые так любили йоркширцы.
Они вместе объезжали имение, наблюдая за работами, вместе обсуждали меню с поваром и составляли список вещей и продуктов, которые нужно было заказать в Йорке или Лондоне. Вместе посещали мессу – трижды в день и чаще по праздникам и воскресеньям, даже в Йоркской церкви. Вечерами пели и играли, беседовали друг с другом и работали. Они вместе шли в крестном ходе, плясали в ночь летнего равноденствия. Но прекрасней всего было то время, которое они проводили за задернутым пологом своей постели, лежа в объятиях друг друга и сливаясь в одну плоть.
Однако невозможно навсегда отгородиться от мира. Лето было – опять! – сухим, и вскоре начались разговоры о засухе и новом неурожае, сопровождаемые другими жалобами. Люди считали это карой небесной – неугодные Господу англичане были наказаны за свои деяния. Однажды прохладным августовским утром Нанетта внезапно проснулась от какого-то предчувствия. Она рассеянно отвечала на вопросы одевавшей ее Одри, даже не понимая, о чем та говорит – Нанетта уже давно не прислушивалась к болтовне своей служанки, чтобы сохранить душевное спокойствие. Но сегодня проникавший сквозь ставни утренний воздух был так прохладен, что, закрыв их, чтобы не дрожать от холода, Нанетта внезапно поняла, что слышит, о чем говорит Одри:
– А еще ходят слухи, что по новому закону никто не сможет есть белый хлеб, гусятину или индюшатину, не платя налога королю.
Нанетта изумленно посмотрела на камеристку:
– Чушь. Кто это болтает?
– Да все, мадам. Все только об этом и толкуют. Король все время выискивает, на что бы еще положить налог. Поговаривают, что им обложат весь рогатый скот, так что все деревенские трясутся за своих коз и коров. А сборщики налогов обыскивают церкви, они хотят собрать налоги за все смерти, крестины и свадьбы, так что те, кто откажется платить, не получат благословения церкви. И еще: драгоценности и утварь церквей изъяты в казну – они продолжают то, что начали в монастырях. Ох, мадам, когда они кончат, мы будем жить в таком ужасном мире!
– Я не верю ни слову из этого, – произнесла изумленная Нанетта. Неужели, пока она спала, мир сошел с ума?
– Но ведь это правда, мадам, – уверяла ее Одри. – Как раз сейчас сборщики обыскивают церкви в нашей округе. Они послали распоряжение в аббатство Св. Троицы с требованием, чтобы оно закрылось, но отец-настоятель отказался исполнять его и заявил, что не покинет аббатство. Все опасаются, что его силой выволокут и предадут мечу, так как король сказал, что больше не должно быть монастырей. А еще говорят, что все люди в стране должны сделать отчет о своем имуществе, вплоть до последнего горшка, и если они что-то упустят, то это пойдет в казну короля. Все считают, что это происки лорда Кромвеля.
– Ну, Одри, ты же не невежественная крестьянка, ты же лучше все знаешь. Ты жила при дворе – как ты можешь повторять такие глупости? Это просто ерунда. Ты же сама видела мастера Кромвеля, ты знаешь, что он только слуга короля и...
– Мадам, все говорят, что он слуга совсем другого – Черного Джентльмена. Говорят, что он морочит короля и что именно благодаря ему еретики отлучили нас от папы. Я хоть и убеждаю их в обратном, да без толку, они меня не слушают, – оправдывалась Одри.
– Надеюсь, ты разубеждаешь их? – спросила Нанетта, прищурив глаза.
– Да, мадам, все время, но это им все равно, что бреханье собак.
Нанетта не поверила ни единому слову камеристки. Одри – такая же глупая и невежественная, как и остальные, и Нанетта знала, что она с удовольствием собирает всякие сплетни, главное, чтобы они были жуткими или скандальными.
– Ну, хватит, девочка, – оборвала она камеристку, – время идти к мессе. Дай мне мой молитвенник и четки.
– Ох, мадам, появился новый закон, чтобы никто не носил четки, и чтобы в церквах прекратили использовать их, и чтобы не молились за папу, и отказались от праздников святых, и...
– Я уже сказала, Одри. В нашей часовне мы пользуемся четками, вот и все, что тебе нужно знать. Лучше приведи свои мысли в порядок, чтобы выслушать мессу, и следуй за мной.
После мессы, когда они сидели за завтраком и благодарственная молитва была произнесена, Нанетта спросила Пола:
– Что творится в мире, муж мой? Сегодня утром моя камеристка натворила столько ужасного о налогах и ересях, что мне показалось, словно я проспала сотню лет. Неужели ты держал меня в состоянии блаженного неведения?
– Я пытался, – улыбнулся Пол, – но похоже, я недостаточно крепко надел намордники на людей. Да, в мире много плохих новостей, и я боюсь, что дело идет к худшему.
– Но почему мне никто не сказал? Почему от меня скрывали?
– У тебя и так было много горя, я не хотел портить тебе радость. И ты была такая счастливая.
– Я и есть счастливая, – успокоила Пола Нанетта, касаясь его руки. – Но я чувствую себя виноватой, что так беспечно веселилась. Что такое говорила Одри относительно дней святых?
– А, да, это последняя проблема, еще одна из церковных «реформ». Так как святые больше нам не помогают, то и их дни не следует отмечать в церквах. Это как раз то, чего мы опасались – стоит поставить под сомнение хоть частичку Церкви, как не будет предела переменам. Это как брешь в самой совершенной крепостной стене – как только она появилась, падает вся стена, и ересь врывается внутрь. Я рад тому, что мы отделились от Рима, мне всегда казалось неправильным, что нашими делами управляют откуда-то издалека или что плоды наших трудов должны идти прелату, чья нога никогда не ступала на нашу землю. Но видимо, не так уж много тех, кто хотел зайти настолько далеко – и в их числе сам король.
– Но, Пол, ведь король – истинный католик. Никто не может быть более предан Церкви, чем он, он ненавидит ересь. Это подлинный сын Церкви.
– Неужели? – иронически усмехнулся Пол. – Возможно, ему хотелось бы быть таким, но, вероятно, он обнаружил, что стоит задать только один вопрос, и уже перестаешь понимать – где же истина.
Они посмотрели друг на друга, зная, что это правда, а потом Пол продолжил:
– Если человек пригласил волка в свой дом, он уже не может выпроводить его. Вот истина, справедливости которой нам лучше было бы не знать.
Книга третья
Глава 21
Нанетта долго лежала в постели, слыша рядом тихое похрапывание Одри и прислушиваясь к таким отличным от лондонских звукам снаружи. Нанетта не могла заснуть, думая об Анне и Поле, Лондоне и Йорке, о горе и счастье, а когда она наконец провалилась в сон, перед ней встали сияющие черные глаза, любовь и утрата показались чем-то единым, просто частями одного большого замысла, замысла, который она не в Силах была разгадать. «Господи Иисусе, – произнесла она про себя, – прости мою гордыню, я верю в Тебя, я вверяю Тебе свою жизнь, исполняю волю Твою. Все, что я есть, – Твое». И вот тут-то, когда ее одолел сон, в сознании всплыли слова старой детской молитвы: «Прости меня – смилуйся надо мной».
На следующее утро Нанетта проснулась от ярких лучей солнца и птичьего гама за окном, и ее сердце исполнилось благодарности Господу. Она оделась и отправилась в часовню к пятичасовой мессе. Когда вошел отец Фенелон, Нанетта привстала со скамьи. К ней присоединился Пол, севший рядом. Он улыбнулся ей, а потом погрузился в молитву. Когда месса кончилась, они поднялись и вместе вышли из часовни. Оказавшись в коридоре, он повернулся к ней:
– Я подумал, что ты должна быть здесь. Не хочешь ли прокатиться со мной? Бог знает, когда мы снова сможем остаться наедине. Поедешь?
– Охотно, – ответила она.
– Твоя служанка проснулась? Если нет, разбуди ее – нам нужно иметь слуг для приличия, а если я возьму Мэтью, то он сумеет отвлечь внимание девушки. Итак, встретимся на конюшне. И торопись – мне не хочется сегодня терять впустую ни секунды.
Улыбнувшись, Нанетта побежала вырывать свою камеристку из объятий сна и одеться надлежащим образом. Она так усердствовала, что даже с зевающей Одри ей удалось одеться всего за полчаса, и вот они уже спешили по западной лестнице на конюшню, а перед ними, размахивая пушистым хвостом и стараясь не лаять, что было благородно с его стороны, бежал Аякс.
Пол уже ждал их, вместе с молодым слугой Мэтью, придерживавшим четырех лошадей. Александр и другие огромные гончие ринулись вперед, чтобы приветствовать их и обнюхать маленького Аякса.
– Эта кобыла для тебя, – сказал Пол, показывая на молочно-белую лошадку. – Она местная, с нашей конюшни, ее зовут Пусс. – Так на местном жаргоне называли зайца. – А вот эта гнедая лошадка – для твоей служанки.
– Помилосердствуйте, мастер, я никогда не ездила верхом, только в парке, – испугалась Одри, глядя на смирное животное, как будто это был оседланный тигр.
Мэтью широко улыбнулся.
– Не беспокойся, девочка, я покажу тебе все, что нужно знать, – успокоил он.
Одри слегка сморщила носик при этих словах, но тут Пол добавил:
– Верно, не беспокойся, доверься Мэтью, он поможет тебе сесть верхом. Идем, Нан, ты готова? Дай я помогу тебе. – Нанетта поставила ногу на его ладонь, и он подсадил ее на лошадь. – А твоя собака?
– Ничего, она сумеет угнаться за нами, – ответила Нанетта, с улыбкой взглянув на спаниеля. – Он маленький, но очень выносливый.
– Отлично. Тогда едем.
Пол вспрыгнул на своего коня, и они выехали со двора бок о бок, слуги ехали сзади, а собаки бежали впереди.
Утро выдалось теплым, и роса уже высохла на траве, хотя жара еще не убила утренние ароматы. Они ехали молча. Пол задал быстрый темп, стараясь поскорее удалиться от дома и подняться на холмы. Они проскакали мимо наделов арендаторов, на которых уже кое-где виднелись согнутые спины крестьян, мимо садов и пастбищ, на которых деревенские подростки пасли свиней, коз и гусей. Потом пошли холмы, где паслись овцы с приплодом под наблюдением пастухов, так задубевших под ветрами и дождями, что казались похожими на обрубки деревьев.
И вот уже они миновали пастбища и очутились в вересковых пустошах, то тут, то там вздымались глыбы гранита, поросшие мхом и лишайником, и собаки начали рыскать, изучая следы каких-то зверюшек. Дорога сделалась круче, стали попадаться болотистые места и предательские кучи щебня. И вот, наконец, они оказались на гребне, где росла только редкая трава и даже в жаркий день дул холодный ветерок. Здесь всадники остановились и спешились. Мэтью отвел лошадей и привязал их в отдалении, а сам уселся с Одри на свой камзол, спиной к господам, и принялся развлекать ее. Пол и Нанетта подошли к краю обрыва.
Внизу, в долине, блестел ручей, скачущий по скалам, а от него по склонам холма поднимались полоски зелени, на которых паслись овцы, полускрытые кустарником. На другой стороне раскинулись болота, серо-алые, парящие от жары. Повсюду под ветром колыхались хрупкие цветы взгорья: изящные колокольчики и чистотел, горный шиповник, желтая горечавка, розовый чабрец, голубая льнянка. Все остальное было недвижно, только высоко в небе, в струях теплого воздуха, плыла пустельга. Тишину нарушали лишь посвистывание кроншнепа и рокот потока внизу.
– Этот пейзаж передо мной с детства, – сказал, помолчав, Пол, – но я никогда не устаю любоваться им.
– А я привыкла мечтать о нем там, на юге, – ответила Нанетта, – мечтать о ветрах и дикой природе.
Пол взглянул на нее и взял за руку.
– У тебя холодная рука, нам лучше сесть, спрятаться от ветра, – встревожился он и начал снимать свой кафтан, но Нанетта, не столь требовательная, как ее камеристка, остановила его и села в вереск, прислонившись спиной к нагретой солнцем скале.
– Тебя не смутит, если я сниму чепец? Мне так хочется еще раз ощутить ветер в волосах.
Пол улыбнулся и покачал головой.
– Помочь тебе?
– Я справлюсь.
На ней был чепец из черного бархата на белой льняной накрахмаленной подкладке. С ним было нетрудно справиться – вот вынуты последние шпильки, и ее густые черные волосы упали на спину. Ветер начал играть прядями, перебрасывая их по лицу, а Нанетта, смеясь, ловила их. Пол наблюдал за ней с болью в сердце, вспоминая Урсулу, также любившую распустить на ветру свои серебристые волосы. Он вспомнил, как так же сидел с ней на вершине холма в вереске, вспомнил слова дядюшки Ричарда о том, что именно ее он ищет в Нанетте. Но где же истина? Изменяет ли он Урсуле, или же Нанетте? Женщина, сидящая рядом с ним, огорченно посмотрела на него – ей не нравилась эта его задумчивость. Черные глаза – нет, нет, голубые! Темно-голубые глаза! Он вздрогнул, заставляя себя вернуться к реальности.
– Что такое? – тихо спросила его Нанетта. – Тебя что-то тревожит? Ты хотел поговорить?
– Нет, это просто одна навязчивая идея, – отозвался он, – прости.
– Мать Адриана? Я понимаю тебя. Иногда вещи и люди имеют своих двойников.
Пола поразила ее проницательность:
– Так ты понимаешь меня! О, Нанетта, я так долго мечтал о твоем возвращении домой, что, когда ты в самом деле вернулась, я не знаю, как и радоваться этому. Ведь ты в самом деле здесь?
– Полагаю, что да. – Она протянула руку: – Как ты думаешь, это настоящее?
Пол взял ее руку, и их холодные пальцы начали согреваться от соприкосновения. Он улыбнулся, и с его лица исчезла тревога.
– Ты приехала домой ко мне? Не бойся, скажи мне правду, ты же знаешь, что я сделаю так, как ты захочешь. Я старик – у меня нет права на любовь молодой женщины.
– Ты говоришь глупости. Я не столь уж молода, Пол, а ты не слишком стар. Посмотри, ты еще силен и крепок. Я вернулась домой к тебе, чтобы выйти за тебя замуж, если ты еще не раздумал.
Вместо ответа Пол поцеловал ее руку:
– Скажи мне, когда ты будешь готова. Нанетта покачала головой:
– Все эти годы я была твоей женой, если ты помнишь. Чего же еще нам ждать? Видит Бог, я достаточно долго ждала тебя.
– И тем не менее...
– Я люблю тебя, Пол. Мне кажется, теперь я могу не сомневаться в этом.
Они оглянулись – их отвлек смех Одри. Слуги сидели довольно далеко от них, и, очевидно, Мэтью так успешно справлялся со своей задачей развлечения камеристки, что та забыла обо всем, что находится за ее спиной. Это как раз и было нужно Полу с Нанеттой – они остались практически наедине. Пол обнял ее, и она потянулась к его чувственным губам, ощущая, как в ней пробуждается старая, дикая чувственная дрожь. Ведь теперь в этом не было ничего дурного. Разве живые создания созданы для воздержания? Его тепло и сила притягивали ее, как солнце притягивает растения, и Нанетта прижалась к нему, стремясь снова слиться с ним в одно целое, снова испытать то странное сочетание души и тела, которое она не могла позабыть. Пол осторожно положил ее на траву рядом с собой, и ее захлестнул поток счастья. «Дочь моя, не забывайся», – прошептал тихий голос в ее сознании. «Прости меня – смилуйся надо мной», – отвечала она.
Положение Пола и Нанетты сильно облегчилось благодаря отделению англиканской церкви от Рима – теперь они могли получить разрешение на брак от архиепископа Кентерберийского, а он был гораздо ближе, чем папа. Кроме того, их случай значительно упрощался, потому что Пол мог воспользоваться покровительством герцога Норфолка, который протолкнул их прошение вне очереди, да и Томас Кранмер, разумеется, знал Нанетту как друга Анны и ускорил рассмотрение прошения в память своей любимой королевы. Так что всего через месяц после ее прибытия домой, одним ранним утром, Нанетта была обвенчана с Полом в морлэндской часовне, а свидетелями у них были слуги.
Они оба хотели, чтобы все произошло именно так.
– Никакой помпы, – сказал Пол. – Нам она ни к чему. Все церемонии мы проведем потом. Давай просто поженимся, и дело с концом.
К завтраку в этот день они приступили уже как муж и жена, тут же и объявив об этом семье. Никто, кроме Эмиаса, не удивился этому событию, и даже у него не нашлось возражений. Его шокировало то, что отец женился на своей племяннице без должного позволения (по его разумению, только папа обладал властью разрешить это). Но, глядя на них, каждый бы понял, что они действительно влюблены друг в друга и находятся в интимной связи, поэтому лучше, если дела будут так или иначе улажены, чем считать Нанетту любовницей дяди. Так что если он и не мог искренне поздравить их, то, по крайней мере, не возражал, что позволяло сохранить мир в семье.
Это лето было самым счастливым для Нанетты. Только теперь, когда она стала законной женой Пола, она поняла, в каком напряжении жила все эти годы, с тех пор как согрешила с ним в Хэмптоне. Этот грех поставил ее, в ее собственных глазах, вне церкви, и от его груза невозможно было освободиться. Теперь не только этот груз упал с нее, но и грех тот не был грехом – в уединении спальни они могли законно любить друг друга. Пол дарил ей такое наслаждение, о существовании которого она и не подозревала.
Пол забрасывал ее подарками, это доставляло ему удовольствие, он завалил ее цветами. Гобелен, подаренный ей, висел теперь в их спальне, напротив огромной баттсовской кровати. Пол подарил ей также большой сундук из серебристого дуба для одежды, принадлежавший его прабабке, и переплетенный в кожу служебник, на котором был вытеснен бегущий заяц. Он был преподнесен Маргарет, но после ее смерти возвращен семье.
И белая лошадка Пусс тоже была ее. Пол распорядился сделать для нее новое седло и упряжь из мягкой алой кожи с золотом, а к ней были привешены маленькие колокольчики. И дня не проходило без того, чтобы он не приносил Нанетте хотя бы маленький подарок, желая порадовать ее: набор ножей, такой же, как у него самого, в голубом чехле; пару кожаных сокольничих перчаток, шитых серебряной нитью; вырезанный из кедра рог для вина, с серебряными краями, на котором были вырезаны охотничьи сцены, чтобы она пользовалась им на зимней охоте; заколки из слоновой кости для волос; голубые ленты для ее лютни. Ее портрет висел на стене зимней гостиной, над камином, а на другой стороне висел его портрет.
Но о самом лучшем его подарке она так и не догадалась – он позаботился о том, чтобы оградить ее от новостей из внешнего мира. А новости были не из веселых – у «скорпиона-в-меду» произошел выкидыш, так что Анну казнили напрасно. Король, отчаявшийся получить сына, провел через парламент акт, согласно которому он мог передать корону кому заблагорассудится, как если бы это была его собственность. Считали, что он захочет сделать наследником своего бастарда Ричмонда, но и тут судьба нанесла ему удар – мальчик умер от чахотки всего через несколько дней после того, как акт был утвержден парламентом. Казалось, что теперь будущее Англии под угрозой – ей не миновать гражданской войны после смерти короля. Простолюдины, ненавидевшие Кромвеля и винившие его во всех своих бедах, опасались, что король назначит его своим наследником. Дворянство, рассуждавшее более трезво, полагало, что он передаст корону сыну своей сестры Маргарет, королю Шотландии, что грозило еще худшими бедами. Уже начались разговоры о том, что следует бороться с шотландской угрозой. Люди говорили, что такое правление будет незаконным, так как шотландский король не был прирожденным английским подданным.
Всюду было брожение и смута. Все лето по монастырям шныряли уполномоченные Кромвеля, закрывая их. Другие пытались собрать налоги, утвержденные королем, но приписываемые народом Кромвелю, «субсидии», как они назывались.
Эмиас возмущался как закрытием монастырей, так и отделением от Рима, и все, что Пол мог сделать – это умерить его пропапистские высказывания дома, а также запретить открыто молиться за папу в часовне. Отправление мессы почти не изменилось, за исключением того, что в ней исчезло упоминание имени папы, а король объявлялся главой церкви, но для Эмиаса это уже было ересью, и он посещал ее только потому, что служба в деревенской церкви была еще более «еретической».
Самого Пола больше тревожили налоги – похоже, что у короля выработалась привычка взимать их не только в военное время, но и в мирное. Казалось, король решил, что величие его правления вполне может быть оплачено народом, а это означало, что и дальше поборы будут нескончаемыми. У него имелась причина и для личной тревоги: Майка прислал письмо, в котором сообщал, что Адриан исчез, не оставив никаких следов. Майка полагал, что он решил податься в наемники, скорее всего, за границу. Пол же опасался, что Адриан мог погибнуть чисто случайно, иначе он наверняка бы сообщил о своих планах.
Но все это ему удалось скрыть от Нанетты, так что то лето стало раем для обоих. Они жили в полном согласии, и все, что делали, приобретало еще больший смысл оттого, что они делали это вместе. Они вместе охотились, иногда даже с ястребами, хотя Пол никогда не пускал птицу, только наблюдая за тем, как это делает Нанетта. А то и просто удовольствия ради скакали по вересковым пустошам. Вместе занимались цветниками, так как оба любили цветы, и Пол посадил специально для нее новый розовый куст, хотя был уже не сезон. Но, на удивление всем, куст принялся и дал цветы – белые розы, которые так любили йоркширцы.
Они вместе объезжали имение, наблюдая за работами, вместе обсуждали меню с поваром и составляли список вещей и продуктов, которые нужно было заказать в Йорке или Лондоне. Вместе посещали мессу – трижды в день и чаще по праздникам и воскресеньям, даже в Йоркской церкви. Вечерами пели и играли, беседовали друг с другом и работали. Они вместе шли в крестном ходе, плясали в ночь летнего равноденствия. Но прекрасней всего было то время, которое они проводили за задернутым пологом своей постели, лежа в объятиях друг друга и сливаясь в одну плоть.
Однако невозможно навсегда отгородиться от мира. Лето было – опять! – сухим, и вскоре начались разговоры о засухе и новом неурожае, сопровождаемые другими жалобами. Люди считали это карой небесной – неугодные Господу англичане были наказаны за свои деяния. Однажды прохладным августовским утром Нанетта внезапно проснулась от какого-то предчувствия. Она рассеянно отвечала на вопросы одевавшей ее Одри, даже не понимая, о чем та говорит – Нанетта уже давно не прислушивалась к болтовне своей служанки, чтобы сохранить душевное спокойствие. Но сегодня проникавший сквозь ставни утренний воздух был так прохладен, что, закрыв их, чтобы не дрожать от холода, Нанетта внезапно поняла, что слышит, о чем говорит Одри:
– А еще ходят слухи, что по новому закону никто не сможет есть белый хлеб, гусятину или индюшатину, не платя налога королю.
Нанетта изумленно посмотрела на камеристку:
– Чушь. Кто это болтает?
– Да все, мадам. Все только об этом и толкуют. Король все время выискивает, на что бы еще положить налог. Поговаривают, что им обложат весь рогатый скот, так что все деревенские трясутся за своих коз и коров. А сборщики налогов обыскивают церкви, они хотят собрать налоги за все смерти, крестины и свадьбы, так что те, кто откажется платить, не получат благословения церкви. И еще: драгоценности и утварь церквей изъяты в казну – они продолжают то, что начали в монастырях. Ох, мадам, когда они кончат, мы будем жить в таком ужасном мире!
– Я не верю ни слову из этого, – произнесла изумленная Нанетта. Неужели, пока она спала, мир сошел с ума?
– Но ведь это правда, мадам, – уверяла ее Одри. – Как раз сейчас сборщики обыскивают церкви в нашей округе. Они послали распоряжение в аббатство Св. Троицы с требованием, чтобы оно закрылось, но отец-настоятель отказался исполнять его и заявил, что не покинет аббатство. Все опасаются, что его силой выволокут и предадут мечу, так как король сказал, что больше не должно быть монастырей. А еще говорят, что все люди в стране должны сделать отчет о своем имуществе, вплоть до последнего горшка, и если они что-то упустят, то это пойдет в казну короля. Все считают, что это происки лорда Кромвеля.
– Ну, Одри, ты же не невежественная крестьянка, ты же лучше все знаешь. Ты жила при дворе – как ты можешь повторять такие глупости? Это просто ерунда. Ты же сама видела мастера Кромвеля, ты знаешь, что он только слуга короля и...
– Мадам, все говорят, что он слуга совсем другого – Черного Джентльмена. Говорят, что он морочит короля и что именно благодаря ему еретики отлучили нас от папы. Я хоть и убеждаю их в обратном, да без толку, они меня не слушают, – оправдывалась Одри.
– Надеюсь, ты разубеждаешь их? – спросила Нанетта, прищурив глаза.
– Да, мадам, все время, но это им все равно, что бреханье собак.
Нанетта не поверила ни единому слову камеристки. Одри – такая же глупая и невежественная, как и остальные, и Нанетта знала, что она с удовольствием собирает всякие сплетни, главное, чтобы они были жуткими или скандальными.
– Ну, хватит, девочка, – оборвала она камеристку, – время идти к мессе. Дай мне мой молитвенник и четки.
– Ох, мадам, появился новый закон, чтобы никто не носил четки, и чтобы в церквах прекратили использовать их, и чтобы не молились за папу, и отказались от праздников святых, и...
– Я уже сказала, Одри. В нашей часовне мы пользуемся четками, вот и все, что тебе нужно знать. Лучше приведи свои мысли в порядок, чтобы выслушать мессу, и следуй за мной.
После мессы, когда они сидели за завтраком и благодарственная молитва была произнесена, Нанетта спросила Пола:
– Что творится в мире, муж мой? Сегодня утром моя камеристка натворила столько ужасного о налогах и ересях, что мне показалось, словно я проспала сотню лет. Неужели ты держал меня в состоянии блаженного неведения?
– Я пытался, – улыбнулся Пол, – но похоже, я недостаточно крепко надел намордники на людей. Да, в мире много плохих новостей, и я боюсь, что дело идет к худшему.
– Но почему мне никто не сказал? Почему от меня скрывали?
– У тебя и так было много горя, я не хотел портить тебе радость. И ты была такая счастливая.
– Я и есть счастливая, – успокоила Пола Нанетта, касаясь его руки. – Но я чувствую себя виноватой, что так беспечно веселилась. Что такое говорила Одри относительно дней святых?
– А, да, это последняя проблема, еще одна из церковных «реформ». Так как святые больше нам не помогают, то и их дни не следует отмечать в церквах. Это как раз то, чего мы опасались – стоит поставить под сомнение хоть частичку Церкви, как не будет предела переменам. Это как брешь в самой совершенной крепостной стене – как только она появилась, падает вся стена, и ересь врывается внутрь. Я рад тому, что мы отделились от Рима, мне всегда казалось неправильным, что нашими делами управляют откуда-то издалека или что плоды наших трудов должны идти прелату, чья нога никогда не ступала на нашу землю. Но видимо, не так уж много тех, кто хотел зайти настолько далеко – и в их числе сам король.
– Но, Пол, ведь король – истинный католик. Никто не может быть более предан Церкви, чем он, он ненавидит ересь. Это подлинный сын Церкви.
– Неужели? – иронически усмехнулся Пол. – Возможно, ему хотелось бы быть таким, но, вероятно, он обнаружил, что стоит задать только один вопрос, и уже перестаешь понимать – где же истина.
Они посмотрели друг на друга, зная, что это правда, а потом Пол продолжил:
– Если человек пригласил волка в свой дом, он уже не может выпроводить его. Вот истина, справедливости которой нам лучше было бы не знать.
Книга третья
Роза и вишня
Не зря цвет щек ее нежон
И ал, как розовый бутон,
И мягкие ее уста
Сочны, как вишни, неспроста.
О, счастье райское даруй –
Мне свой сладчайший поцелуй!
Джон Скелтон. «Филип Спарроу» (Филип Воробей)
Глава 21
Все лето прошло в разговорах о недовольстве и возможных бунтах, и вот в октябре, когда собрали скудный урожай, начались восстания – третьего октября в Линкольншире, через неделю в Южном Йоркшире, а еще через неделю и в северных районах. Так диктовала природа – пока не собрали урожай, у народа не было времени на политику. Городская община Йорка объявила начало восстания десятого октября и не отказалась от своих намерений даже через два дня, когда пришло известие о прекращении восстания в Линкольне в связи с тем, что стало известно о прибытии в Стамфорд королевской армии под предводительством герцога Саффолкского.
На следующий день, тринадцатого октября, в Морлэнд явилась делегация арендаторов для переговоров с Полом. Их было человек двадцать. Так как они вели себя тихо, то их пригласили в большой зал. Однако Нанетта занервничала и стала просить Пола отказаться от встречи с ними.
– Отошли их, – просила она.
– Даже не спрашивая, что им нужно? – улыбнулся Пол. – Так настоящий господин не поступает со своими арендаторами. Я всегда говорил, что они могут в любой момент прийти ко мне со своими проблемами.
Эмиас фыркнул:
– Интересно знать, отец, кто тогда хозяин – они или ты?
– Да, – ответил Пол, – я тебя понимаю. Но представь себе, например, что ты скачешь на лошади. Она крупнее и мощнее тебя, и ты управляешь ею только потому, что она-то не знает об этом.
– Тем более надо им показать, – прервал его Эмиас, – показать им нашу силу.
– Ты просто глупец. Один человек слабее двадцати. Никто не правит иначе чем с согласия управляемых. Если в этом согласии отказано и дело доходит до испытания силой... так что я выйду к ним. Ты пойдешь со мной, но держи свой рот на замке, понял?
– Да, отец, – неохотно ответил Эмиас.
– Пол, можно и я пойду? – вмешалась Нанетта. Он подумал с минуту и согласился.
Когда они вошли в зал, пришедшие стояли маленькими группками у входа и о чем-то тихо переговаривались, а слуги слонялись около них, желая, с одной стороны, узнать, что происходит, а с другой – не желая оказаться вместе с зачинщиками. Когда в зале появился Пол, шепотки смолкли, арендаторы шагнули вперед и сняли шапки, выжидающе глядя на господина.
– Вы хотели видеть меня, – начал он. Наступило некоторое смятение, а затем вытолкнули вперед главаря:
– Мастер, мы пришли поговорить с вами – насчет мятежников. Мы тоже хотим бунтовать, как община в Йорке. Мы поговорили меж собой и решили, что надо поговорить и с вами. Мы говорим тут за всех – правильно я сказал, парни?
Все одобрительно закивали. Лицо Пола осталось непроницаемым.
– Вы хотите стать мятежниками? Против престола? Вы понимаете, что это предложение пахнет обвинением в измене?
На следующий день, тринадцатого октября, в Морлэнд явилась делегация арендаторов для переговоров с Полом. Их было человек двадцать. Так как они вели себя тихо, то их пригласили в большой зал. Однако Нанетта занервничала и стала просить Пола отказаться от встречи с ними.
– Отошли их, – просила она.
– Даже не спрашивая, что им нужно? – улыбнулся Пол. – Так настоящий господин не поступает со своими арендаторами. Я всегда говорил, что они могут в любой момент прийти ко мне со своими проблемами.
Эмиас фыркнул:
– Интересно знать, отец, кто тогда хозяин – они или ты?
– Да, – ответил Пол, – я тебя понимаю. Но представь себе, например, что ты скачешь на лошади. Она крупнее и мощнее тебя, и ты управляешь ею только потому, что она-то не знает об этом.
– Тем более надо им показать, – прервал его Эмиас, – показать им нашу силу.
– Ты просто глупец. Один человек слабее двадцати. Никто не правит иначе чем с согласия управляемых. Если в этом согласии отказано и дело доходит до испытания силой... так что я выйду к ним. Ты пойдешь со мной, но держи свой рот на замке, понял?
– Да, отец, – неохотно ответил Эмиас.
– Пол, можно и я пойду? – вмешалась Нанетта. Он подумал с минуту и согласился.
Когда они вошли в зал, пришедшие стояли маленькими группками у входа и о чем-то тихо переговаривались, а слуги слонялись около них, желая, с одной стороны, узнать, что происходит, а с другой – не желая оказаться вместе с зачинщиками. Когда в зале появился Пол, шепотки смолкли, арендаторы шагнули вперед и сняли шапки, выжидающе глядя на господина.
– Вы хотели видеть меня, – начал он. Наступило некоторое смятение, а затем вытолкнули вперед главаря:
– Мастер, мы пришли поговорить с вами – насчет мятежников. Мы тоже хотим бунтовать, как община в Йорке. Мы поговорили меж собой и решили, что надо поговорить и с вами. Мы говорим тут за всех – правильно я сказал, парни?
Все одобрительно закивали. Лицо Пола осталось непроницаемым.
– Вы хотите стать мятежниками? Против престола? Вы понимаете, что это предложение пахнет обвинением в измене?