Страница:
...Потом отвезли в тюрьму: в следственный изолятор на Лубянке, знаменитую тюрьму, описанную Солженицыным в "Круге первом". Осипов оказался одним из ее последних заключенных: при нем она закрылась, и его перевели в прославленное Лефортово... Там же, на Лубянке, прошли его первые допросы. Сначала предъявили показания Сенчагова. Они оказались составлены следующим образом: "Я, Сенчагов, и т. п., ходил на площадь Маяковского, где встретил молодых людей, среди них много наших, советских парней, которые любят нашу советскую власть, только немножко отклоняются в области литературы и искусства. Это Галансков, Хаустов и другие. Но среди этой, в основном советской молодежи, оказалось несколько негодяев-антисоветчиков, ведших активную организационную и подрывную работу и готовивших покушение на дорогого вождя Н.С.Хрущева: Осипов, Кузнецов и Иванов. Перед лицом такого чудовищного преступления я не могу молчать...". Осипов яростно отрицал все, тогда ему стали задавать такие вопросы, что он понял: следствию известно много больше, чем мог знать Сенчагов. Он не выдержал: "Несите показания Иванова". Следователь сладко улыбнулся и предъявил их. Иванов-Скуратов с потрохами заложил всех своих товарищей, вовлеченных им же в дело о терроре. Он назвал, выдал даже Ременцова, о котором никто из них, тем более Сенчагов, ничего не знал. Это было в полном смысле слова "всё как есть, ну, прямо всё как есть". Сопротивляться было бессмысленно.
- Володя, а как же ты после такого продолжал с ним сотрудничать, как сделал его членом редакции "Вече"? - обалдел я.
- Я из лагеря написал его родителям, упрекал их: я за него же выступал, а он меня предал! Получил от них ответ: Володя, дорогой, как вы можете в чем-то упрекать нашего сына? Вы знаете - он психически больной человек, зачем же вы завели с ним какие-то серьезные дела? Разве можно в делах полагаться на больного человека? И я подумал: а ведь верно, на себя надо сердиться - и прошла злость, годы все-таки это длилось... Остыл.
- Ну, а он сам, когда встретились, что он-то сказал?
- Меня же и обвинил. Ты, говорил, знал, что я - дурак [6], мои показания юридически ничего не стоят, зачем их подтверждал?
Да-а-а... Поразило меня больше всего то, что Володя, будто оправдываясь, комментировал атаку Иванова: "Откуда же я знал, что он "дурак"? В первый раз признали дураком, а во второй могли не признать!" Как будто все дело заключалось в формальной стороне - действительными будут показания для суда или нет?.. В любом случае показания Иванова давали следствию истинную, скрытую от посторонних картину происшедшего, и при любом исходе дела для самого Иванова (будет он признан виновным или сумасшедшим), показания его были бы тайно предъявлены судьям и определили их решение...
То, что Осипов возобновил с ним впоследствии отношения, по-своему характерно: я уже упоминал, что люди его типа исторически ищут рядом с собой идеолога и сознательно отдают ему первое место в деле. Иванов, первый человек с оригинальным мировоззрением, встреченный Осиновым в жизни, обладающий хлестким пером, к тому же обязанный Владимиру очень многим (а Осипов благодарен тем, кому сделал добро), на годы оставался для него в деле номером первым - несмотря на предательство. Была в этом "всепрощении", в этой обычно вовсе не свойственной Осипову моральной снисходительности к Иванову еще одна черта. Черта, свойственная не ему персонально, но социальному направлению, которое он возглавлял и представлял, русскому монархо-национализму.
[Мих. Хейфец помещает один из рассказов Осипова, которые он отобрал. Сост.]
"...Первые месяцы в зоне стали временем выучки в национальном вопросе. Раньше я над ним не задумывался. Но в лагере сталкивался постоянно с бестактным расчесыванием национальных язв на виду у всех, с постоянными оскорблениями националов в адрес русского народа. Особенно усердствовали евреи и украинцы. Осмеянию подвергалось все: наше происхождение, наши традиции, вера, культура, даже наш язык. Спорить с ними было бессмысленно: они не искали истины, они жаждали оскорблений. Теперь я понимаю, что часто они даже не имели намерения оскорблять, просто были бестактными... Я понял это позже, когда однажды услыхал от евреев обвинения в антисемитизме "Вече", причем цитировались такие места, где у меня, как у редактора, и мысли не возникало об антисемитизме данного автора. А евреи, оказывается, ощущали это болезненно чувствительно. И, наверно, были правы они... Но точно так же бестактно некоторые из них вели себя по отношению к нам, русским, - тогда, в зоне. Кончилось тем, что русские перестали разговаривать с евреями!
Сейчас совсем другая обстановка, но, скажу честно, если бы моя партия увидела меня в гостях у Пэнсона на еврейскую пасху, меня бы повесили. А уж если бы увидели евреев, которые приходят к нам в гости на христианскую пасху...
Через несколько месяцев после этапа вызвали меня в штаб и прочли новый приговор. Оказывается, по протесту прокурора состоялся пересмотр нашего дела в надзорном порядке...
К моменту моего разговора-интервью с Осиповым я уже знал, что такое "пересмотр дела в надзорном порядке". После окончания суда, после утверждения приговора в "окончательном и не подлежащем изменению виде" советское судопроизводство предусматривает такую процедуру: прокурор требует пересмотра дела "по вновь открывшимся обстоятельствам". Собирается суд, на котором должна присутствовать лишь одна сторона - обвинение, т. е. прокурор. Ни адвоката, ни самого обвиняемого уже нет, и обязательность их присутствия не предусмотрена законом. Более того: и адвокат, и обвиняемый могут ничего не знать о том, что где-то происходит новый суд взамен происшедшего при открытых дверях. Публика, естественно, на это заседание тоже не допускается. И, согласно советскому закону, в заседании могут вынести новый приговор, причем, в отличие от кассационного суда, этот секретный приговор может увеличивать меру наказания вплоть до смертной казни! Пределом является только предел наказания за данное преступление согласно статье уголовного кодекса. Обвиняемому сообщается приговор, когда тот уже вынесен - в качестве совершившегося факта!
- Нам, мне и Кузнецову, сроков не добавили - мы уже и так имели предел по статье. Но что сделал суд - изменил строгий режим на особый...
К сведению читателей: разница между строгим и особым режимом громадная. Например, на особом режиме заключенный весь день проводит запертым в камере, у него в два раза меньше свиданий и дозволенных писем, в полтора раза меньше продуктов, чем на строгом, - и все это не на месяц, не на год, а на семь и более лет (я не слыхал, чтобы на "спецу" сидели с меньшими сроками).
- Быстро набрал несколько чемоданов продуктов: на этапе конвоиры помогали тащить. Не свое вез, конечно. Литовцы услышали, что есть этап на "спец", и передали продукты дня земляков. Много я привез тогда Паулайтису [7].
На спецу голодно было. Помню, кто-то завыл из камеры на часового: "Жрать хочу! Жрать хочу!" - как волк на луну. А тот в ответ: "А я откуда тебе возьму!"
Сблизился я там с одним эстонцем. Твердый был человек... Потом-то он подал помиловку, я сильно удивлялся, мне такое во сне не могло прийти в голову. И с ним произошел разговор, который перевернул всю жизнь.
Рассказывал он про финскую войну - как смотрелась она с той, другой стороны фронта. Описывал с упоением, как гнали русских солдат на финские пулеметы, как раскалялись у финнов стволы, так, что кожа на ладонях у пулеметчиков сгорала, а какой-то идиот все гнал и гнал русских волнами, и они ложились на снег, пока перед траншеями не выросли холмы из русских трупов. Всю ночь после того рассказа я не спал. Думал хорошо, все сочувствуют финнам, они - жертвы агрессии, они защищают родину, герои и мученики, ну, а кто же подумает о русских, о тех, кто легли в снег? Ведь они тоже люди, и тоже жертвы, и с ними обращались безжалостнее и беспощаднее, чем с финнами. Плохие они или хорошие, за правое дело или за ложное, они мой народ! Другого мне Бог не дал! И я буду с ними до конца, я буду защищать своих до конца, всеми силами, которые Бог вложил в мою грудь. Я - русский и буду с русскими и за русских. С той ночи я перестал быть демократом и стал русским патриотом.
...Зачем нас этапировали тогда на "спец"?
Не знаю. Было жаркое, страшное лето, засуха, все вокруг горело - леса и даже болота, надзиратели непрерывно предупреждали - расстрел, расстрел в случае побега, потом стали в открытую говорить: последние деньки доживаете, скоро весь спец расстреляем. В "Правде" появилась статья "Об усилении борьбы с преступностью", ходили слухи, верные или нет, что в условиях засухи и провала хрущевских планов в сельском хозяйстве возникла идея показать твердую руку, "твердую власть", и начнут эту твердость с массового расстрела лагерей особого режима. Чтобы напугать остальное население. Мы считали, что чья-то услужливая голова приняла решение: такие ужасные террористы, хотевшие убить Хрущева, должны быть расстреляны, и потому-то нас передали на "спец". Говорили и другое, вроде этот расстрел задумали заговорщики, они уже готовили переворот и надеялись, что расстрел заключенных станет новым ударом по авторитету Никиты. Одно сообщали в голос: расстрел отменил лично Хрущев, когда подготовленный документ уже лежал у него на столе. Если это верно, то после отмены расстрела исчезал всякий смысл в нашем пребывании на спецу, и через 7 месяцев нас вернули на строгий режим.
Формально это произошло так: адвокаты подняли в Москве шум - почему суд вынес нам особый режим? В законе сказано предельно ясно: на особый режим помещаются либо рецидивисты, либо - по первой судимости - только помилованные 15-ю годами смертники. Но мы все были с первой судимостью и не смертники. Суд собрался в третий раз и вынес приговор третий. Якобы вообще он, суд, имеет право в особых случаях отправлять на спец не рецидивистов или смертников, а кого посчитает нужным! Но в данном казусе таких особых обстоятельств у суда нет, и потому следует вернуть нас на строгий режим обратно. То есть "вообще" суд имеет право нарушать закон, но в данном случае в нарушении не возникало нужды, а потому рекомендовано поступать по закону... Так нас и вернули".
Выше я обещал разъяснить мои соображения, почему Владимир Осипов, человек высокоморальный и высокомужественный, бывает столь снисходителен к аморальности своих товарищей по "партии". Слишком часто, по-моему, он был вынужден горькими обстоятельствами принимать помощь из рук беспринципных по своей внутренней сути людей, которые по каким-то личным причинам считали нужным рядиться в модную идеологическую одежду - "русский патриотизм".
Приходилось ему пожимать руки людям, которые предавали ранее его самого или других товарищей, - по нужде: ибо лучших перьев, лучших литераторов не смог обнаружить в своем войске. Выхода не было - не нашел иных средств, иных сил.
Мне кажется, что здесь проявилась определенная неоформленность, незрелость, непоследовательность идеологии, которая написана на транспарантах "патриотов" и которая допускает в ряды своих приверженцев людей, чуждых вообще честному поиску правды или свободному изъявлению жизненной позиции. Я надеюсь, что национальная идеология русского движения со зреет, выстроится в систему, очистится от скверны. Скажу честно, в этих надеждах я пристрастен: будучи большим приверженцем своего народа, я не могу не сочувствовать националистам другого народа, который испытывает угнетение самое страшное и самое скрытное, - как рак! Но в возрождение русской идеологии я поверю только в том случае, если она начнется с размежевания с теми, кто писал в ГБ грязные бумажки на товарищей. Нельзя делать чистое дело руками, запачканными гебистскими грязными рукопожатиями.
Вот почему я не исполнил просьбы Владимира Осипова и написал здесь то, что я написал.
Печатается (отрывки) по изданию: Хейфец Михаил. Избранное. В трех томах. Т. 1 - Место и время. Русское поле. Харьков, "Фолио", 2000.
Комментарии:
-----------------
[1]Уже на другой зоне зэки мне задали вопрос: "А правда, что Брежнев воспитывался не в родной семье, а у евреев?". (Вообще надо признать, что национальные группы в лагере усиленно открещивались от Леонида Ильича: русские отбрыкивались от него, ссылаясь, как Сартаков, на форму лица и место рождения; украинцы, в свою очередь, выдвигали таинственную версию о его происхождении от неких переселенцев на Украину (назывались, помнится, цыгане и болгары). Валерий Граур, ехидный и острый на точное словцо румынский националист (имелись в лагере и такие), дразнил украинцев: "Трудно сомневаться в его происхождении, когда слышишь по радио: "Дорогхие гхраждане гхорода Гхам-бургха... Гха... та... гха... гха...". В конце концов, генсека зачислили в чуваши - этот кроткий и безответный народ не имел здесь своих адвокатов. Так и осталось в лагерях уже неизвестно откуда пошедшее, но тем более незыблемое убеждение: чуваш...
[2]Моя жена вспоминает: "Мой дедушка был профессором животноводства. Бывало, читает за столом газету, да как закричит: "Что они делают! Что они делают! Ведь это один раз уничтожишь и больше не восстановишь, нельзя восстановить!".
[3] Санитары в больнице подбираются из заключенных, которых начальство "поощряет".
[4] Библиотекарь, чью фамилию я забыл (из фашистских сотрудников), тоже умер, но перед смертью был этапирован в зону (передать библиотеку другому зэку) и успел рассказать про смерть Юрия Галанскова.
[5] Не знаю, надо ли напоминать, что "помиловка" включает в себя "признание вины" и "раскаяние".
[6] Напоминаю, что на лагерном жаргоне "дураками" зовут психически больных людей.
[7] Паулайтис Пятрас, литовский богослов и дипломат, отбывающий в Мордовии 33-й год из своего 35-летнего срока за участие в литовском национальноосвободительном движении (он был редактором подпольной газеты). Прим. 1980 г.
- Володя, а как же ты после такого продолжал с ним сотрудничать, как сделал его членом редакции "Вече"? - обалдел я.
- Я из лагеря написал его родителям, упрекал их: я за него же выступал, а он меня предал! Получил от них ответ: Володя, дорогой, как вы можете в чем-то упрекать нашего сына? Вы знаете - он психически больной человек, зачем же вы завели с ним какие-то серьезные дела? Разве можно в делах полагаться на больного человека? И я подумал: а ведь верно, на себя надо сердиться - и прошла злость, годы все-таки это длилось... Остыл.
- Ну, а он сам, когда встретились, что он-то сказал?
- Меня же и обвинил. Ты, говорил, знал, что я - дурак [6], мои показания юридически ничего не стоят, зачем их подтверждал?
Да-а-а... Поразило меня больше всего то, что Володя, будто оправдываясь, комментировал атаку Иванова: "Откуда же я знал, что он "дурак"? В первый раз признали дураком, а во второй могли не признать!" Как будто все дело заключалось в формальной стороне - действительными будут показания для суда или нет?.. В любом случае показания Иванова давали следствию истинную, скрытую от посторонних картину происшедшего, и при любом исходе дела для самого Иванова (будет он признан виновным или сумасшедшим), показания его были бы тайно предъявлены судьям и определили их решение...
То, что Осипов возобновил с ним впоследствии отношения, по-своему характерно: я уже упоминал, что люди его типа исторически ищут рядом с собой идеолога и сознательно отдают ему первое место в деле. Иванов, первый человек с оригинальным мировоззрением, встреченный Осиновым в жизни, обладающий хлестким пером, к тому же обязанный Владимиру очень многим (а Осипов благодарен тем, кому сделал добро), на годы оставался для него в деле номером первым - несмотря на предательство. Была в этом "всепрощении", в этой обычно вовсе не свойственной Осипову моральной снисходительности к Иванову еще одна черта. Черта, свойственная не ему персонально, но социальному направлению, которое он возглавлял и представлял, русскому монархо-национализму.
[Мих. Хейфец помещает один из рассказов Осипова, которые он отобрал. Сост.]
"...Первые месяцы в зоне стали временем выучки в национальном вопросе. Раньше я над ним не задумывался. Но в лагере сталкивался постоянно с бестактным расчесыванием национальных язв на виду у всех, с постоянными оскорблениями националов в адрес русского народа. Особенно усердствовали евреи и украинцы. Осмеянию подвергалось все: наше происхождение, наши традиции, вера, культура, даже наш язык. Спорить с ними было бессмысленно: они не искали истины, они жаждали оскорблений. Теперь я понимаю, что часто они даже не имели намерения оскорблять, просто были бестактными... Я понял это позже, когда однажды услыхал от евреев обвинения в антисемитизме "Вече", причем цитировались такие места, где у меня, как у редактора, и мысли не возникало об антисемитизме данного автора. А евреи, оказывается, ощущали это болезненно чувствительно. И, наверно, были правы они... Но точно так же бестактно некоторые из них вели себя по отношению к нам, русским, - тогда, в зоне. Кончилось тем, что русские перестали разговаривать с евреями!
Сейчас совсем другая обстановка, но, скажу честно, если бы моя партия увидела меня в гостях у Пэнсона на еврейскую пасху, меня бы повесили. А уж если бы увидели евреев, которые приходят к нам в гости на христианскую пасху...
Через несколько месяцев после этапа вызвали меня в штаб и прочли новый приговор. Оказывается, по протесту прокурора состоялся пересмотр нашего дела в надзорном порядке...
К моменту моего разговора-интервью с Осиповым я уже знал, что такое "пересмотр дела в надзорном порядке". После окончания суда, после утверждения приговора в "окончательном и не подлежащем изменению виде" советское судопроизводство предусматривает такую процедуру: прокурор требует пересмотра дела "по вновь открывшимся обстоятельствам". Собирается суд, на котором должна присутствовать лишь одна сторона - обвинение, т. е. прокурор. Ни адвоката, ни самого обвиняемого уже нет, и обязательность их присутствия не предусмотрена законом. Более того: и адвокат, и обвиняемый могут ничего не знать о том, что где-то происходит новый суд взамен происшедшего при открытых дверях. Публика, естественно, на это заседание тоже не допускается. И, согласно советскому закону, в заседании могут вынести новый приговор, причем, в отличие от кассационного суда, этот секретный приговор может увеличивать меру наказания вплоть до смертной казни! Пределом является только предел наказания за данное преступление согласно статье уголовного кодекса. Обвиняемому сообщается приговор, когда тот уже вынесен - в качестве совершившегося факта!
- Нам, мне и Кузнецову, сроков не добавили - мы уже и так имели предел по статье. Но что сделал суд - изменил строгий режим на особый...
К сведению читателей: разница между строгим и особым режимом громадная. Например, на особом режиме заключенный весь день проводит запертым в камере, у него в два раза меньше свиданий и дозволенных писем, в полтора раза меньше продуктов, чем на строгом, - и все это не на месяц, не на год, а на семь и более лет (я не слыхал, чтобы на "спецу" сидели с меньшими сроками).
- Быстро набрал несколько чемоданов продуктов: на этапе конвоиры помогали тащить. Не свое вез, конечно. Литовцы услышали, что есть этап на "спец", и передали продукты дня земляков. Много я привез тогда Паулайтису [7].
На спецу голодно было. Помню, кто-то завыл из камеры на часового: "Жрать хочу! Жрать хочу!" - как волк на луну. А тот в ответ: "А я откуда тебе возьму!"
Сблизился я там с одним эстонцем. Твердый был человек... Потом-то он подал помиловку, я сильно удивлялся, мне такое во сне не могло прийти в голову. И с ним произошел разговор, который перевернул всю жизнь.
Рассказывал он про финскую войну - как смотрелась она с той, другой стороны фронта. Описывал с упоением, как гнали русских солдат на финские пулеметы, как раскалялись у финнов стволы, так, что кожа на ладонях у пулеметчиков сгорала, а какой-то идиот все гнал и гнал русских волнами, и они ложились на снег, пока перед траншеями не выросли холмы из русских трупов. Всю ночь после того рассказа я не спал. Думал хорошо, все сочувствуют финнам, они - жертвы агрессии, они защищают родину, герои и мученики, ну, а кто же подумает о русских, о тех, кто легли в снег? Ведь они тоже люди, и тоже жертвы, и с ними обращались безжалостнее и беспощаднее, чем с финнами. Плохие они или хорошие, за правое дело или за ложное, они мой народ! Другого мне Бог не дал! И я буду с ними до конца, я буду защищать своих до конца, всеми силами, которые Бог вложил в мою грудь. Я - русский и буду с русскими и за русских. С той ночи я перестал быть демократом и стал русским патриотом.
...Зачем нас этапировали тогда на "спец"?
Не знаю. Было жаркое, страшное лето, засуха, все вокруг горело - леса и даже болота, надзиратели непрерывно предупреждали - расстрел, расстрел в случае побега, потом стали в открытую говорить: последние деньки доживаете, скоро весь спец расстреляем. В "Правде" появилась статья "Об усилении борьбы с преступностью", ходили слухи, верные или нет, что в условиях засухи и провала хрущевских планов в сельском хозяйстве возникла идея показать твердую руку, "твердую власть", и начнут эту твердость с массового расстрела лагерей особого режима. Чтобы напугать остальное население. Мы считали, что чья-то услужливая голова приняла решение: такие ужасные террористы, хотевшие убить Хрущева, должны быть расстреляны, и потому-то нас передали на "спец". Говорили и другое, вроде этот расстрел задумали заговорщики, они уже готовили переворот и надеялись, что расстрел заключенных станет новым ударом по авторитету Никиты. Одно сообщали в голос: расстрел отменил лично Хрущев, когда подготовленный документ уже лежал у него на столе. Если это верно, то после отмены расстрела исчезал всякий смысл в нашем пребывании на спецу, и через 7 месяцев нас вернули на строгий режим.
Формально это произошло так: адвокаты подняли в Москве шум - почему суд вынес нам особый режим? В законе сказано предельно ясно: на особый режим помещаются либо рецидивисты, либо - по первой судимости - только помилованные 15-ю годами смертники. Но мы все были с первой судимостью и не смертники. Суд собрался в третий раз и вынес приговор третий. Якобы вообще он, суд, имеет право в особых случаях отправлять на спец не рецидивистов или смертников, а кого посчитает нужным! Но в данном казусе таких особых обстоятельств у суда нет, и потому следует вернуть нас на строгий режим обратно. То есть "вообще" суд имеет право нарушать закон, но в данном случае в нарушении не возникало нужды, а потому рекомендовано поступать по закону... Так нас и вернули".
Выше я обещал разъяснить мои соображения, почему Владимир Осипов, человек высокоморальный и высокомужественный, бывает столь снисходителен к аморальности своих товарищей по "партии". Слишком часто, по-моему, он был вынужден горькими обстоятельствами принимать помощь из рук беспринципных по своей внутренней сути людей, которые по каким-то личным причинам считали нужным рядиться в модную идеологическую одежду - "русский патриотизм".
Приходилось ему пожимать руки людям, которые предавали ранее его самого или других товарищей, - по нужде: ибо лучших перьев, лучших литераторов не смог обнаружить в своем войске. Выхода не было - не нашел иных средств, иных сил.
Мне кажется, что здесь проявилась определенная неоформленность, незрелость, непоследовательность идеологии, которая написана на транспарантах "патриотов" и которая допускает в ряды своих приверженцев людей, чуждых вообще честному поиску правды или свободному изъявлению жизненной позиции. Я надеюсь, что национальная идеология русского движения со зреет, выстроится в систему, очистится от скверны. Скажу честно, в этих надеждах я пристрастен: будучи большим приверженцем своего народа, я не могу не сочувствовать националистам другого народа, который испытывает угнетение самое страшное и самое скрытное, - как рак! Но в возрождение русской идеологии я поверю только в том случае, если она начнется с размежевания с теми, кто писал в ГБ грязные бумажки на товарищей. Нельзя делать чистое дело руками, запачканными гебистскими грязными рукопожатиями.
Вот почему я не исполнил просьбы Владимира Осипова и написал здесь то, что я написал.
Печатается (отрывки) по изданию: Хейфец Михаил. Избранное. В трех томах. Т. 1 - Место и время. Русское поле. Харьков, "Фолио", 2000.
Комментарии:
-----------------
[1]Уже на другой зоне зэки мне задали вопрос: "А правда, что Брежнев воспитывался не в родной семье, а у евреев?". (Вообще надо признать, что национальные группы в лагере усиленно открещивались от Леонида Ильича: русские отбрыкивались от него, ссылаясь, как Сартаков, на форму лица и место рождения; украинцы, в свою очередь, выдвигали таинственную версию о его происхождении от неких переселенцев на Украину (назывались, помнится, цыгане и болгары). Валерий Граур, ехидный и острый на точное словцо румынский националист (имелись в лагере и такие), дразнил украинцев: "Трудно сомневаться в его происхождении, когда слышишь по радио: "Дорогхие гхраждане гхорода Гхам-бургха... Гха... та... гха... гха...". В конце концов, генсека зачислили в чуваши - этот кроткий и безответный народ не имел здесь своих адвокатов. Так и осталось в лагерях уже неизвестно откуда пошедшее, но тем более незыблемое убеждение: чуваш...
[2]Моя жена вспоминает: "Мой дедушка был профессором животноводства. Бывало, читает за столом газету, да как закричит: "Что они делают! Что они делают! Ведь это один раз уничтожишь и больше не восстановишь, нельзя восстановить!".
[3] Санитары в больнице подбираются из заключенных, которых начальство "поощряет".
[4] Библиотекарь, чью фамилию я забыл (из фашистских сотрудников), тоже умер, но перед смертью был этапирован в зону (передать библиотеку другому зэку) и успел рассказать про смерть Юрия Галанскова.
[5] Не знаю, надо ли напоминать, что "помиловка" включает в себя "признание вины" и "раскаяние".
[6] Напоминаю, что на лагерном жаргоне "дураками" зовут психически больных людей.
[7] Паулайтис Пятрас, литовский богослов и дипломат, отбывающий в Мордовии 33-й год из своего 35-летнего срока за участие в литовском национальноосвободительном движении (он был редактором подпольной газеты). Прим. 1980 г.