Хильдрет Ричард. Белый раб

   Томас еще плохо владел левой рукой, кроме того, потеря крови и длительный голод значительно ослабили его. Несмотря на это, он боролся с яростью и уже почти одерживал верх, но в этот момент человек, опрокинутый им наземь в начале боя, пришел в себя и, вскочив на ноги, поспешил на помощь к своему спутнику. С обоими одновременно Томас не мог справиться. Они повалили его на землю и связали ему руки; то же самое было сделано и со мной. Вытащив из седельных сумок еще веревки, накинув нам обоим на шею аркан и подгоняя плетью, они заставили нас бежать, не отставая от их лошадей.
   Полчаса спустя мы остановились подле жалкого домика, стоявшего на краю дороги. Это было какое-то подобие придорожной гостиницы или таверны, и нам предстояло здесь заночевать. Единственными обитателями этого дома были хозяйка и маленькая девочка лет десяти или двенадцати, ее дочь. Все в доме говорило о нужде и бедности.
   Не успев перешагнуть порога, наши победители потребовали, чтобы им принесли цепи - любые цепи, хотя бы такие, которыми привязывают лошадей или быков. Все равно какие.
   Но, к большому разочарованию приезжих джентльменов, хозяйка объявила, что скота и лошадей она не держит и цепей у нее нет.
   Приезжим господам с трудом удалось раздобыть какие-то старые веревки, и связав нас по рукам и ногам, они усадили нас в сенях.
   Хозяйка, разболтавшись со своими гостями, высказала уверенность, что мы беглые: все окрестности сейчас кишмя кишат ими. В последние ночи группа из пяти или шести джентльменов объезжает окрестные леса, охотясь за беглецами, и дня два назад наткнулась на целую компанию этих паршивцев, которые спали подле костра.
   Эта шайка, как продолжала рассказывать старуха, была, повидимому, довольно велика, и нельзя было рассчитывать захватить ее. Поэтому охотники решили лишить этих проклятых негров возможности ускользнуть из их рук, тем более что один из охотников - как видно, владелец нескольких из этих беглых - открыто заявил, что предпочел бы видеть, как всех их перестреляют, чем допустить, чтобы они шатались по окрестностям, не принося ему никакой пользы и причиняя убытки его соседям.
   Охотники разошлись и стали одновременно с разных сторон приближаться к костру. Подойдя на близкое расстояние, все по данному сигналу выстрелили, а затем, пришпорив коней, поспешили разъехаться по домам.
   Никто из нападавших не остался на месте, чтобы проверить результат стрельбы, но, принимая во внимание, что все были хорошими стрелками, они имели основание полагать, что большинство спавших у костра убиты или, по крайней мере, тяжело ранены. И вот теперь, видя, что наша одежда в крови, а один из нас ранен, старуха пришла к убеждению, что мы принадлежали именно к той самой шайке, о которой, отдыхая от своих подвигов, рассказывали охотники.
   Мы внимательно прислушивались к разговору между хозяйкой и охотниками за неграми. Мы узнали, что жестокое нападение, жертвой которого стали наши несчастные товарищи, на самом деле относилось не к нам и не нас имели при этом в виду. Нападавшие предполагали, что перед ними совершенно другая группа беглых. Такие нападения в Нижней Каролине - явление обычное, и к ним принято прибегать во всех случаях, когда число выслеженных беглых слишком велико и захватить их живыми затруднительно.
   То, что нападавшие сразу после убийства негров разъехались в разные стороны, также произошло не случайно. Причиной этого странного поведения служила издавна господствующая в этих краях традиция. По каролинским законам, убийство раба приравнивается к обычному убийству, и хотя закон этот никогда, надо полагать, не применялся в жизни и любой современный рабовладельческий суд счел бы его устаревшим и нелепым, все же в умах местных людей сохранилось известное предубеждение против преднамеренного пролития крови и почти суеверное опасение, что этот старый закон вдруг может быть применен к ним. Чтобы успокоить свою совесть и при всех условиях избежать возможного судебного следствия, нападающие стараются во время стрельбы не глядеть на своих сообщников, и ни один из них не подходит к месту, где остались лежать убитые или раненые. Бедняки, которым не посчастливилось быть убитыми на месте, обречены на тяжкие муки: их будет терзать жажда, раны будут нагнаиваться и гореть; когда же наконец смерть избавит их от страданий, их кости, иссушенные палящим солнцем Каролины, побелеют и останутся лежать, свидетельствуя о высокой цивилизации и гуманности рабовладельцев этого штата.
   В то время как наши враги были заняты ужином, дочка хозяйки вышла посмотреть на нас. Это была хорошенькая девочка, и ее кроткие голубые глаза наполнились при виде нас слезами. Я попросил ее дать нам воды. Она сходила за водой, а затем спросила, хотим ли мы есть.
   - Мы умираем от голода! - ответил я.
   Услышав это, девочка убежала. Минуту спустя она вернулась, держа в руках толстый ломоть хлеба.
   Наши руки были так крепко связаны, что мы не могли сделать ни малейшего движения. Девочка присела подле нас и, разломив хлеб, принялась кормить нас.
   Разве этот случай не может служить доказательством того, что природа, создавая человека, не намеревалась создать его тираном? Алчность, слепая жажда власти, невежество и нежелание владеть своими страстями, объединившись, делают из человека насильника и деспота, и состраданию уже нет места в его душе. Зато оно находит себе приют в душе женщины, а когда расцвет насилия изгоняет его и оттуда, оно свое последнее прибежище обретает в сердце ребенка.
   Внимательно прислушиваясь к разговорам наших врагов (хозяйка успела подать им кувшин виски, и языки у них развязались), мы узнали, что находимся неподалеку от города Кемден и на большой дороге, которая от этого города ведет в Северную Каролину. Люди, схватившие нас, судя по их словам, были жители северных областей. В Кемдене они не были, а выехали на эту дорогу неподалеку от того места, где наскочили на нас. Они держали путь в Виргинию, желая там купить рабов.
   После долгих споров и размышлений они решили отложить свою поездку в Виргинию дня на два и отвезти нас в Кемден, надеясь там найти нашего хозяина и получить вознаграждение за свои труды; если же нас сразу никто не затребует, они могут оставить нас на сохранение в местной тюрьме, поместить в газете объявление о нашей поимке, а как следует заняться этим делом на обратном пути.
   Опорожнив кувшин до дна, они решили лечь спать. Дом состоял всего из двух комнат. Хозяйка с дочерью занимала одну из них. Для приезжих постлали постель во второй. Нас перетащили в комнату, занимаемую нашими временными повелителями. Рассыпаясь в жалобах по поводу того, что хозяйка не могла нигде добыть цепи, наши господа тщательно проверили крепость веревок, которыми мы были связаны, затянули кое-где узлы, затем разделись и повалились на свои кровати. Поездка, видимо, утомила их, а виски еще усиливало сонливость, поэтому вскоре их храп возвестил о том, что они крепко уснули. Мы могли только позавидовать им: веревки и неудобное положение, в котором приходилось лежать, лишали нас возможности хоть на мгновение задремать. Лунные лучи, проникая сквозь оконные ставни, освещали комнату, позволяя все разглядеть.
   Мы с Томасом шопотом делились нашими печальными мыслями, кляня нашу горькую судьбу и тщетно ища выхода, как вдруг тихонько приоткрылась дверь. На пороге показалась девочка, дочь хозяйки. Осторожно, подняв руку и давая нам этим знать, чтобы мы молчали, она приблизилась к нам. Девочка принесла с собой нож и, наклонившись, торопливо перерезала наши путы.
   Мы не смели произнести ни звука, но сердца наши бурно колотились, и я уверен, что наши глаза достаточно красноречиво выражали нашу горячую благодарность.
   Поднявшись, мы, осторожно ступая, двинулись уже было к дверям, по внезапно у Томаса мелькнула какая-то идея. Дотронувшись до моего плеча, чтобы привлечь мое внимание, он стал быстро собирать платье и обувь спящих. Я понял его намерение и поспешил последовать его примеру. Девочка сначала удивилась, затем лицо ее выразило неудовольствие, и она знаком попросила нас отказаться от этого намерения. Но мы сделали вид, что не понимаем ее, так как были твердо убеждены в своем праве поступить так, как поступали. Собрав все вещи, мы направились к дверями, и, неслышно проскользнув через сени, вышли из дома.
   Оказавшись на дороге, мы некоторое время продолжали двигаться медленно и со всякими предосторожностями, стараясь не произнести ни малейшего шума. Девочка тихонько гладила дворовую собаку, сдерживая ее и не давая ей залаять.
   Отойдя на некоторое расстояние от харчевни, мы пустились бежать со всех ног и остановились только тогда, когда у нас окончательно перехватило дыхание.
   Придя немного в себя, мы скинули наши лохмотья и спрятали их в кустах. Одежда, захваченная нами у охотников за людьми, к счастью, оказалась нам почти впору. В этом одеянии мы имели вполне приличный вид и не должны были в дальнейшем производить впечатление каких-то подозрительных лиц.
   Мы прошли несколько миль, пока не достигли перекрестка. Одна из дорог, пересекавшая ту, по которой мы двигались до сих пор, вела на юг.
   С тех пор как мы вышли из харчевни, Томас упорно о чем-то думал и не раскрывал рта. Казалось, он даже но слышит моих вопросов и замечаний.
   У перекрестка он вдруг остановился и схватил меня за руку. Я подумал, что он собирается посоветоваться со мной относительно нашего дальнейшего пути.
   Но каково было мое удивление, когда он неожиданно произнес:
   - Арчи! Здесь мы с тобою расстанемся!
   Я не мог понять, что он имеет в виду, и вопросительно взглянул на него.
   - Одна из дорог отсюда ведет на Север, - сказал он. - Ты достаточно прилично одет, знаний у тебя не меньше, чем у любого управляющего. Тебе легко сойти за свободного человека. Возможно, что тебе удастся добраться даже до свободных штатов, о которых ты так часто рассказывал мне. Если же я пойду с тобой, нас задержат, станут допрашивать. Даже если нам и удастся снова бежать, нас поймают. Вдвоем мы на этой дороге вызовем подозрения любого встречного. Отсюда до свободных штатов очень далеко, и у меня нет никакой надежды добраться туда. Предположи даже, что я доберусь туда… Что я от этого выиграю? Ты сам знаешь, какое там отношение к неграм. Я хочу еще раз испытать счастье в лесах и действовать так, как найду нужным. Я уверен, что сумею разыскать наше прежнее убежище. Но ты, Арчи, можешь попытаться достигнуть лучшего… Один ты наверняка проберешься на Север. Иди своим путем, Арчи, и да благословит тебя бог…
   Слова Томаса глубоко взволновали меня. Я не сразу собрался ему ответить. Мысль о том, что я вырвусь из всей этой сети опасностей, страданий и горя, доберусь до такой страны, где смогу носить имя и пользоваться правами свободного гражданина, - эта мысль ослепляла меня и готова была заглушить все другие чувства. Но привязанность к Томасу и благодарность за его поддержку и помощь боролись с проснувшейся надеждой; голос сердца подсказывал мне, что я не должен покидать моего друга. Я ответил ему, но ответил после чересчур долгого раздумья.
   - Ты ранен и ослабел, - проговорил я наконец. - Мы поклялись друг другу в вечной дружбе, и я не могу оставить тебя при таких условиях. Разве ты сам не рискнул жизнью для моего спасения? Нет, нет! Я останусь с тобой до конца!
   Боюсь, что речь моя звучала недостаточно горячо и убедительно. Во всяком случае слова мои только утвердили Томаса в его решении. Он возразил, что раны его уже заживают и он чувствует себя почти таким же сильным, как раньше. Он добавил, что, оставаясь с ним, я, несомненно, поврежу себе, а ему не принесу никакой пользы. Он указал мне дорогу, по которой я должен был итти, и голосом, в котором звучала неукротимая энергия и решимость, предложил мне направиться по ней, тогда как он свернет к югу.
   Когда Томас приходил к какому-нибудь решению, он говорил с такой твердостью, которая способна была сломить самое упорное сопротивление. К стыду моему, мне приходится признаться, что я, увы, был слишком склонен к уступчивости. Он понял, что одерживает верх, и постарался закрепить свою победу.
   - Иди, Арчи!…повторил он. - Иди! Если не ради себя, то пусть это будет ради меня! Если ты останешься со мной и тебя схватят, я ни себе, ни тебе этого никогда не прощу!
   Тщетно подыскивал я возражения. Я говорил еще что-то, но Томас меня не слушал. Он был убежден в своей правоте, и я не мог или не умел его переубедить. Мои добрые намерения оказались недостаточно стойкими, и я в конце концов согласился расстаться с ним.
   Я крепко обмял Томаса и прижал его к своей груди. Никогда не было на земле человека более благородного! Нет, я был недостоин называться его другом!
   - Да благословит тебя бог, Арчи! - сказал он просто, расставаясь со мной.
   Я продолжал стоять на месте, глядя ему вслед. Он шел быстрым шагом, не оглядываясь.
   Я готов был провалиться сквозь землю от безмерного стыда. Несколько раз я делал движение, намереваясь нагнать его; себялюбивая осторожность удержала меня.
   Он скрылся из виду, и только тогда я тронулся в путь… Сердце мое разрывалось, от боли… Я знал: даже страстной жаждой свободы нельзя оправдать такой поступок… Как мог я, как смел покинуть Томаса, когда ему грозило столько опасностей!…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

   До самого рассвета я шел так быстро, как только мог. Ни души не встретил я на своем пути. Даже человеческое жилье попадалось очень редко - каких-нибудь два-три домика самого жалкого вида.
   Солнце взошло, когда я поднялся на вершину холма. Здесь я увидел маленький домик, стоявший у самого края дороги, и оседланную лошадь, привязанную к дереву около крыльца. Лошадь была тщательно вычищена, вся лоснилась и казалась очень крепкой и выносливой. По форме седельных сумок я решил, что лошадь принадлежит врачу, который в этот ранний час заехал навестить больного.
   Такого случая нельзя было упустить. Отвязав лошадь, я вскочил в седло. Я пустил ее сначала шагом, но чуть-чуть отдалившись от дома, я погнал ее галопом, и вскоре домик пропал из моего поля зрения.
   Находка была поистине счастливая. Мне приходилось продвигаться по той самой дороге, по которой должны были следовать охотники, задержавшие нас накануне. Обнаружив наше исчезновение, они несомненно пустились вдогонку, и я подвергался опасности быть узнанным ими и захваченным. Лошадь была горячая и сильная. Я отпустил поводья, и она мчалась во весь опор.
   Удача моя не ограничилась этим: опустив руку в карман моей новой куртки, я вытащил из него бумажник, в котором, кроме пачки всяких документов, оказалась и значительная сумма денег в банковых билетах. Это открытие еще более воодушевило меня, и я продолжал ехать весь день, только изредка останавливаясь в тени какого-нибудь дерева, чтобы дать передохнуть моему коню.
   Под вечер, остановившись у какой-то жалкой таверны, я заказал для себя ужин и велел насыпать лошади овса. Подкрепившись, я поскакал дальше по дороге, освещенной слабым светом луны.
   К утру лошадь моя совершенно выбилась из сил. Благодарный ей за оказанную мне услугу, - по моим расчетам, я за сутки проехал около ста миль, - я разнуздал ее и, расседлав, пустил пастись в пшеничное поле.
   Дальше я снова зашагал пешком. Я боялся продолжать путь верхом, опасаясь, что это навлечет на меня какие-нибудь новые неприятности, да, кроме того, бешеная скачка привела лошадь в такое состояние, что вряд ли она могла бы принести мне большую пользу. Я успел значительно опередить охотников и не сомневался, что даже на своих конях они уже не догонят меня.
   Еще до заката солнца я добрался до большого поселка. Я позволил себе роскошь заказать сытный обед и остался ночевать в деревенской корчме. Это было необходимо, так как вынужденный пост, усталость и отсутствие сна совершенно истощили меня. Я проспал десять часов сряду и проснулся с новыми силами. Поднявшись, я двинулся дальше, но уже с меньшими опасениями. Все же я останавливался лишь изредка и старался итти как можно быстрее.
   Я пересек Северную Каролину и Виргинию, переправился через Потомак, вступил в Мериленд и, обойдя Балтимору, перебрался в Пенсильванию, где под ногами моими была уже земля, обработанная руками свободных людей.
   Сразу, как только я миновал границу рабовладельческих штатов, стала заметна перемена. Весна только вступала в свои права, но все кругом уже дышало новой жизнью, всюду пробивалась молодая зелень. Тщательно обработанные поля, фруктовые сады, прекрасные фермы, все чаще попадавшиеся по пути, живописные поселки и оживленные города, даже самые проезжие дороги, по которым во все стороны двигались многочисленные путники и повозки, - все эти признаки довольства и благоденствия говорили о том, что передо мной страна, где труд в почете и каждый работает на себя.
   Это зрелище радовало взор и резко отличалось от всего виденного мной во время первой половины пути. Там - скверная заброшенная дорога вела сквозь однообразные, одичавшие, никому не нужные леса, тянулась по запущенным полям, поросшим сорной травой и репейником, или по полям, которые еще обрабатывались, но на которых уже лежала печать запустения, истощенным и свидетельствовавшим о неумелой и небрежной обработке. Кое-где попадались жалкий домишко и на расстоянии миль в пятьдесят друг от друга - нищенские, полуразрушенные поселки, где в глаза бросалось лишь здание суда, арестный дом, несколько лавчонок и толпа праздношатающихся белых у дверей таверны.
 

 
   Таково было внешнее впечатление, которое производили рабовладельческие штаты.
   Я жаждал увидеть Филадельфию. В то же время я опасался, чтобы этот город, расположенный так близко от границы рабовладельческих штатов, не оказался отравленным их тлетворным духом: ведь хорошо известно, что нет ничего заразительнее порока. Я оставил поэтому Филадельфию в стороне, решив возможно скорее попасть в Нью-Йорк. Переправившись через величественный Гудзон, я оказался в пределах Нью-Йорка.
   Впервые в моей жизни я видел город, настоящий город. Глядя на огромную гавань, заполненную судами, длинные ряды складов, бесчисленные улицы, роскошные магазины и весь этот кипящий жизнью человеческий муравейник, я был поражен и восхищен при мысли о вершинах, которых может достигнуть искусство и изобретательность человека. Мне приходилось слышать обо всем этом, но, чтобы получить ясное представление, нужно было видеть это собственными глазами.
   В течение нескольких дней я только и делал, что бродил по городу, с ненасытным интересом приглядываясь к окружающему. Нью-Йорк в те времена был очень далек от того, чем он стал впоследствии. Существовавшие в те годы ограничения в области торговли не могли не суживать круга и роста его деловых операций. Но мне, при моей деревенской неопытности, город казался неимоверно большим, а шум, который производили катившиеся по мостовой тяжело груженные телеги и экипажи, а также и толпы людей на тротуарах даже превосходили все мои представления о бурном оживлении большого города.
   Я находился в Нью-Йорке уже около недели, когда однажды, проходя мимо, я остановился на зеленой лужайке, раскинувшейся перед прекрасным зданием, облицованным белым мрамором. Какой-то прохожий пояснил мне, что это городская ратуша. Внезапно чья-то рука тяжело легла мне на плечо. Я обернулся и, к ужасу своему узнал генерала Картера - человека, который в Южной Каролине считался моим хозяином, но который в стране, с гордостью носившей название "свободных штатов", как будто бы не должен был иметь прав на меня.
   Пусть никто, однако, не поддается обману, когда при нем произносят эти насыщенные ложью слова: "свободные штаты". Этот титул, которым так кичатся граждане северных штатов, не имеет под собой никакого основания. Какое право имеют эти штаты называться "свободными" после того, как они заключили с южными рабовладельцами соглашение, обязывающее их возвращать этим насильникам каждого несчастного беглого раба, нашедшего приют на территории северных, "свободных" штатов? Добрые граждане свободных штатов сами не владеют рабами, - о, разумеется, нет! Рабство - они признают это - возмутительная вещь! У них нет рабов… Они довольствуются ролью судебных исполнителей и ловцов в помощь тем, кто рабами владеет.
   Мой хозяин, - оказывается ведь, что и в свободном городе Нью-Йорке я должен был попрежнему так называть его, - мой хозяин крепко держал меня за одну руку, а сопровождавший его приятель - за другую. Они называли меня по имени, а я, совершенно растерявшись от неожиданности, даже не понимал, что с моей стороны глупо отзываться на это имя или даже показывать, что оно мне знакомо.
   Вокруг нас начал собираться народ. Когда в толпе узнали, что меня задержали как беглого раба, кое-кто стал выражать возмущение тем, что какие-то господа позволяют себе подвергать белого человека такому насилию. Они были, повидимому, твердо убеждены, что, не нарушая закона, можно подвергать насилию только одних негров. Да, таковы ловкость и умелая пропаганда, применяемые тиранами, что даже люди, мнящие себя свободными, попадаются на их приманку, и нет такого предрассудка, порожденного, как и все предрассудки, невежеством и самодовольством, которого бы они не сумели обернуть в свою пользу.
   Хотя некоторые из присутствующих и не скупились на сильные выражения, все же никто из них не сделал попытки освободить меня, и меня поволокли к тому самому зданию ратуши, которым я так недавно восхищался. Меня провели в зал, где заседал магистрат. Были заданы кое-какие вопросы. На них было отвечено. В чем-то присягали. Что-то записывали. Составлялись какие-то акты.
   Я не успел еще прийти в себя от потрясения, вызванного арестом; весь этот трибунал со своим штатом констеблей и судей представлял грозную опасность для такого неискушенного человека, как я. Я даже толком не мог разобрать, о чем шла речь. Насколько я все же припоминаю, магистрат отказался вынести какое-либо решение и постановил только, чтобы я был помещен в тюрьму и оставался там до тех пор, пока дело обо мне не будет передано в другую судебную инстанцию.
   Был подписан приказ об аресте. Ко мне подошел судебный чиновник, на которого была возложена обязанность препроводить меня в тюрьму.
   Зал был переполнен людьми, которые проникли сюда с улицы вслед за нами.
   Когда мы вышли, вокруг нас сразу снова собрались люди. Но выражению их лиц и по возгласам, несшимся с разных сторон, я мог судить, что если я сделаю попытку бежать, эти люди несомненно благоприятно отнесутся к моему побегу.
   В первые минуты я вел себя по отношению к сопровождавшему меня судебному чиновнику совершенно покорно. Однако, пройдя несколько шагов, я внезапно резким движением освободился от его руки, державшей меня за плечо, и врезался в толпу, которая расступилась и пропустила меня. Я слышал позади себя крики и шум, но в мгновение ока пересек окружавший ратушу сад и, перебежав через тянувшуюся вдоль него улицу, завернул в какой-то узкий и извилистый переулок.
   Прохожие с удивлением глядели на человека, бегущего мимо них. Послышался даже крик: "Держи вора!…" Кое-кто пытался остановить меня, между том как я, сворачивая с одной улицы в другую и увидев наконец, что никто уже не преследует меня, умерил шаг и спокойно пошел дальше.
   Не законам, существующим в Нью-Йорке, а лишь доброму отношению обитателей итого города обязан я тем, что мне удалось вырваться на свободу. Законодатели под влиянием корысти и себялюбия идут по ложному пути, но глубокое внутреннее чутье народа почти всегда безошибочно верно.
   Случается, правда, что хитроумные наущения людей, продавшихся угнетателям, толкают молодежь или невежественные и разложившиеся круги населения на акты насилия, творимые в угоду тиранам. Однако любовь к свободе естественна для человека, и пламя этой любви в душе простых и бесхитростных людей горит не менее ярко, чем в сердцах мудрецов и героев. Подавить этот благородный огонь удается, только искусственно и злостно взращивая в душах людей вредные предубеждения и самые низменные страсти.
   Осматривая в предыдущие дни город, я случайно наткнулся на дорогу, ведущую на север, и теперь пошел в этом направлении, решив отряхнуть с ног моих прах города, в котором я чуть было снова не был повергнут в рабство.
   Я провел в пути весь день, и ночью трактирщик, у которого я остановился, сообщил мне, что я нахожусь в штате Коннектикут. В течение нескольких дней я продвигался все дальше и дальше к северу. Кругом виднелись живописные горы и холмы, каких мне еще не приходилось видеть. Строгая и величественная красота этого ландшафта, высокие оголенные скалы и расщелины составляли своеобразный фон, на котором резко выделялась яркая зелень цветущих долин. Все кругом говорило о благосостоянии и любви и труду. Нет неплодородной почвы, если рукам, работающим на ней, свобода придает энергию и силу!…
   Мне было известно, что Бостон - самый большой морской порт в Новой Англии. Туда я и направлял свои шаги, стремясь покинуть страну, которая была дорога моему сердцу, но законы которой не признавали меня свободным человеком.
   Окружающая местность по мере приближения к городу становилась менее живописной. В моих глазах это искупалось красотой прекрасно возделанных полей и домов, выстроившихся вдоль дороги, так что окрестности города походили на огромный поселок. Раскинувшийся вдали на холмах город своей огромной массой заслонял горизонт.