"В самом деле тебе хотелось бы это знать? Я скажу, если хочешь, хотя, наверное, ты посчитаешь меня циничным. Это не единственная безумная часть света, Мэллинсон. Оглядываясь назад, все остальное рисуется для меня точно таким же ночным кошмаром. После всего, если ты должен думать о Баскуле, ты помнишь как сразу перед тем, как мы вылетели, революционеры мучили своих узников выпытывая информацию? Обычная мойка-раскатка, довольно эффективная, конечно, но я вряд ли когда-нибудь видел что-либо более комически ужасное. И ты припоминаешь последнее сообщение дошедшее до нас до того, как оборвалась связь? Это был циркуляр текстильной компании из Манчестера с вопросом знаем ли мы о каких- либо торговых вакансиях по продаже корсетов в Баскуле! Неужели это не достаточно безумно по-твоему? Поверь мне, самое худшее из того, что мы сюда попали, есть обмен одного вида безумия на другое. А что касается войны, то если бы ты там был, то от меня бы ничем не отличался, выучившись бояться с прикушенной губой."
Они все еще говорили когда резкий но краткий подъем лишил их дыхания, собирая в эти несколько шагов напряжение раннего подъема. В этот момент поверхность выравнялась, и из дымки они вышли на чистый солнечный воздух. Впереди, на совсем небольшом расстоянии, простирался ламазери Шангри-Ла.
Первое впечатление, испытанное Кануэйем при виде ламазери было подобно видению, выпорхнувшему наружу из того одиночного ритма, в который отсутствие кислорода заключило все его способности. И, бесспорно, это был странный и наполовину невероятный вид. Словно цветочные лепестки наколотые на утес, группа цветных павильонов осыпала гористый склон, без какого-либо намека на строгий умышленный порядок Райнлэндского замка, а скорее, с утонченностью случая. Это было изысканно и великолепно. Скупые и суровые эмоции сопровождали взгляд вверх, с молочно-голубых крыш на серый каменный бастион над ними, громадный, как Уэттерхорн[2] над Гринделуолд[3]. За ним ослепительной пирамидой вздымались снеговые склоны Каракала. Это очень может быть, думал Кануэй, самым ужасающим горным пейзажем в мире, и он вообразил необъятное давление снега и ледника против которого скалы играли роль гиганской удерживающей стены. Однажды, наверное, в горе произойдет раскол, и половина ледяного великолепия Каракала опрокинется внутрь долины. Он пустился в раздумия над тем, насколько волнующим было сочетание незначительности самого риска и то, как он был страшен.
Перспективы идущие вниз были не менее заманчивы: почти перпендикулярно горная стена продолжала падать во внутрь ущелья, образованного только вследствие одной из катаклизм далекого прошлого. Поверхность долины, туманно отдаленная, радовала глаз зеленью; укрытая от ветров, и скорее исследованная, чем доминируемая ламазери, она показалась Кануэйю восхитительно благосклонным местом; однако, в случае того, что долина была обетованной, жители ее находились в полной изоляции за высотными, абсолютно неизмеримыми горными цепями с дальней стороны. Только к ламазери, казалось, существовал единственный достижимый проход из всех. Во время наблюдения Кануэй почувствовал легкое затмение в понимании; опасениями Мэллинсона, наверное, не нужно было пренебрегать полностью. Но чувство было мгновенным, и скоро слилось в более глубокое, наполовину мистическое и визуальное ощущение окончательности, достижения того места, что было концом.
Он так точно и не запомнил, как он и все остальные прибыли в ламазери, или с какими формальностями их встретили, развязали и завели в окрестности. Прозрачный воздух был будто мечтательным на ощупь, в согласии с фарфорово-голубым небом; с каждым вздохом и взглядом он погружался в глубокий анестетический покой, охватывающий его одинаковой непроницаемостью к беспокойству Мэллинсона, отстроумию Барнарда и образу хорошо подготовленной к самому худшему лэди - Мисс Бринклоу. Он смутно помнил удивление над тем, что внутри было просторно, приятно тепло и довольно чисто; но времени на большее чем заметить эти достоинства у них не было, так как китаец, оставив свое крытое крышей кресло, уже возглавлял дорогу сквозь различные проходные комнаты. Он был весьма любезен. "Я должен просить прощения за то, что на протяжении пути предоставил вас самим себе," он сказал, "но правда в том, что подобного рода путешествия не идут мне, и я должен беречь себя. Я верю, вас это не слишком утомило?"
"Мы справились," ответил Кануэй криво улыбаясь.
"Замечательно. А сейчас, если вы пройдете за мной, я покажу вам ваши апартаменты. Без сомнения вам бы хотелось принять ванну. Наше жилище просто, но я надеюсь, удовлетворительно."
В этот момент Барнард, который все еще страдал отышкой, выпустил астматический смешок. "Что ж," он выдохнул, "я не могу пока сказать, что ваш климат мне по душе -- воздух похоже немного застряет в груди -- но у вас определенно чертовски милый вид из фронтальных окон. В туалет по очереди, или это американский готель?"
"Я думаю, Вы все найдете весьма удовлетворительным, господин Барнард."
Мисс Бринклоу чопорно кивнула. "Я, конечно, должна надеяться."
"И после всего," продолжал китаец, "я посчитаю большой честью, если все вы присоединитесь ко мне за обедом."
Кануэй ответил вежливо. Только Мэллинсон не подал и знака своего отношения ко всем этим непредвиденным любезностям. Так же как Барнард, он страдал от влияния альтитуды, но сейчас, при усилии, он нашел воздуха чтобы воскликнуть: "И после всего, если Вы не возражаете, мы будем составлять планы нашего отбытия. Что касается меня, то чем скорее, тем лучше."
Часть четвертая.
"Итак, вы видите," говорил Чанг, "мы не такие варвары, как вы того ожидали..."
Позднее в тот вечер Кануэй и не склонялся к тому, чтобы отрицать это. Он был в наслаждении смешанного чувства физической расслабленности и ясности ума, которое одно считал действительно цивилизованным. Все, с чем к настоящему моменту он столкнулся в Шангри-Ла, было желаемым сверх любых его ожиданий. Тибетский монастырь имел систему центрального отопления, что сама по себе не была, наверное, особо примечательной в век оснастивший телефонной связью даже Лаза[4]; но что система эта соединяла приспособления западной гигиены с глубоко традициональным и восточным, поразило Кануэйя как нечто чрезвычайно необычное. Так, тончайшего зеленого фарфора ванна, которой он совсем недавно довольствовался, была сделана, согласно надписи, в Экрон, Охайо. Но прислуживающий ему человек, туземец, ухаживал за ним в Китайском стиле, очищая его уши и ноздри, и проводя тонким шелковым тампоном под его нижними веками. Интересно, он думал, получают ли три его компаньона подобное внимание, и если да, то каким образом.
Кануэй прожил в Китае около десяти лет, обитая везде, не только в больших городах, и в общем, считал это время самым счастливым периодом его жизни. Он любил китайцев, и легко принимал их законы. В особенности ему нравилась Китайская кухня, с ее утонченными полутонами вкуса, и потому первое принятие пищи в Шангри-Ла обдало его приятной близостью. Он так же подозревал, что еда могла содержать некое растение или лекарство что облегчало дыхательный процесс, так как он почувствовал разницу не только в себе, но и отметил что друзья его были в бо'льшем облегчении. Чанг, заметил Кануэй, ни к чему кроме маленькой порции зеленого салата не притрагивался, и совсем не пил вина. "Я прошу Вашего прощения," в самом начале объяснил он, "но моя диета крайне ограниченна: я должен заботиться о себе."
Это была причина, предоставленная им раньше, и Кануэй пустился в размышления что за форма индивидуализма беспокоила этого человека. Сейчас, разглядывая его вблизи, он затруднялся определить его возраст; мелковатые и как-то лишенные деталей черты его, и кожа, создающая ощущение мокрой глины, придавали ему вид либо преждевременно состарившегося юноши, либо хорошо сохранившегося старика. Привлекательности в нем, бесспорно, не было; некая стилизированная вежливость исходила от него ароматом, слишком тонким для понимания до тех пор пока о нем не задумаешься. В вышитом наряде из голубого шелка, обычной юпке с боковым разрезом оттенка акварельного неба и того же цвета штанах прилегающих к лодыжкам, он имел холодный металлический шарм, который для Кануэйя был приятен, даже при сознании что по вкусу он был не каждому.
Атмосфера, надо сказать, была больше Китайская чем Тибетская; и само это дало Кануэйю ощущение домашности, хотя, опять же, не из тех что он ожидал разделить с другими. Комната ему тоже нравилась; восхитительно пропорциональна, она была умеренно украшена гобеленами и одним или двумя образцами замечательной глазури. Свет излучали бумажные фонарики, неподвижные в застывшем воздухе. Он чувствовал успокаивающий покой ума и тела, и вновь начатые размышления о возможном зелье врядли теперь были полны страха. Что бы то ни было, если оно вообще существовало, зелье это облегчило дыхание Барнарда и ярость Мэллинсона; оба хорошо пообедали, предпочитая удовлетворение в процессе еды нежели в разговоре. Кануэй тоже был достаточно голоден, и не сожалел о том, что этикет требовал постепенности в подходе к делам значительным. Он никогда и не заботился о том, чтобы ускорить ситуацию, которая сама по себе была приятной, потому манера эта прекрасно для него подходила. И лишь тогда, когда он закурил сигарету, его любопытству была позволена мягкая инициатива: обращаясь к Чангу он заметил: "Вы создаете впечатление крайне счастливого общества и очень гостеприимного к незнакомцам. Однако, я не думаю, что встречаете вы их часто."
"Редко, бесспорно," ответил китаец с значительным величием. "Это непосещаемая часть света."
Кануэй улыбнулся на это. "Вы мягко ставите вопрос. Мне, по приезду, она показалась самым изолированным местом когда-либо выросшим перед моими глазами. Здесь может процветать самостоятельная культура вне заражения внешнего мира."
"Заражения, по-Вашему?"
"Я использую это слово имея в виду танцевальные группы, кинотеатры, электрические знаки, и все остальное. Ваш водопровод, по праву, настолько современен насколько это возможно - единственное благо, на мой взгляд, которое Восток мог бы позаимствовать у Запада. Я часто думаю как удачливы были Римляне; их цивилизация достигла того, чтобы иметь горячие ванны не прикасаясь к фатальному знанию механизмов."
Кануэй сделал паузу. Его монолог продолжался с импровизированной беглостью, которая, не смотря на свою искренность, в основном была направлена на создание и регулировку атмосферы. В этом он был мастер. И лишь желание ответить на чрезмерно утонченную вежливость было препятствием его дальнейшему любопытству.
Мисс Бринклоу, однако, подобными сомнениями не обладала. "Пожалуйста," сказала она, не смотря на то, что слово это не было смиренным ни по каким меркам, "не раскажите ли Вы нам о монастыре?"
Чанг повел бровями слегка осуждая такую поспешность. "Насколько позволит мне мое умение, мадам, это будет величайшим из наслаждений. Что в особенности Вам бы хотелось знать?"
"Прежде всего, сколько всего вас здесь и какой национальности вы принадлежите?" Было ясно что ее упорядоченный ум работал здесь не менее професионально чем в Баскульском доме миссионеров.
Чанг ответил: "Говоря о посвященных, нас полностью насчитывается около пятидесяти, и так же те, кто еще не достил полного посвящения, как я. Нужно надеяться на то, что принимать его должны мы должным порядком. До этого мы наполовину ламы, кандидаты, Вы можете сказать. Что касается наших расовых происхождений, то среди нас имеются представители очень многих наций, однако жители Тибета и Китая составляют большинство, что, наверное, естественно."
Мисс Бринклоу никогда не увиливала от заключений, пусть даже неверных. "Я понимаю. Это значит местный монастырь. А Ваш главный лама, китаец или из Тибета?"
"Нет."
"Если ли англичане?"
"Несколько."
"Боже мой, все это кажется таким замечательным." Мисс Бринклоу остановилась лишь затем чтобы передохнуть и тут же продолжила: "А сейчас расскажите мне во что Вы верите."
Кануэй откинулся назад в предвкушении некоторой забавы. Он всегда находил удовольствие наблюдая столкновения противоположных складов ума; и девиче-направленная прямота Мисс Бринклоу в обращении к ламаистской философии обещала быть занимательной. С другой стороны, ему не хотелось, чтобы хозяин дома был испуган. "Это, скорее, объемный вопрос," с медлительностью сказал он.
Но Мисс Бринклоу была не в настроении медлить. Вино, подействовшее на других успокоительно, ей, по всей видимости, придало добавочной энергии. "Конечно," с великодушным жестом сказала она, "я верю в истинную религию, но мое миропонимание достаточно широко для признания того, что и другие люди, иностранцы, то есть, довольно искренни в своих взглядах. И само собой, в монастыре я и не надеюсь найти понимание."
Ее концессия вызвала формальный поклон Чанга. "Но почему бы нет?" он ответил на своем точном, приправленном английском. "Должны мы так понять, что потому как одна религия истинна, а все другие обязаны быть фальшью?"
"Ну да, конечно, это ведь определенно, не так ли?"
Кануэй снова вмешался. "В самом деле, я думаю, нам не стоит спорить. Мисс Бринклоу лишь разделяет мое собственное любопытство относительно мотива этого уникального учреждения."
Чанг ответил довольно медленно и чуть ли не шепотом: "Если бы мне пришлось положить это в совсем несколько слов, мой дорогой господин, я бы сказал, что нашим основным убеждением есть умереннность. Мы внедряем добродетель уклонения от излишеств любого качества -- даже включая, если вы простите меня за парадокс, излишество самого добродетеля. В долине которую вы видели, и в которой насчитывается несколько тысяч жителей, обитающих под контролем наших порядков, мы пришли к заключению что сей принцип способствует значительной степени счастья. Мы правим с умеренной строгостью, и в ответ мы удовлетворены умеренным послушанием. И мне кажется, я могу утверждать, что наши люди умеренно рассудительны, умеренно сдержанны, и умеренно честны."
Кануэй улыбался. Он не только посчитал это отлично выраженным, но самы нравы в какой-то степени соответствали его собственному темпераменту. "Я думаю, что понимаю. И те люди, с которыми мы встретились в это утро принадлежат к Вашим жителям из долины, не так ли?"
"Да. Я надеюсь на продолжении пути у Вас не было на них никаких жалоб?"
"О, нет, совсем нет. Я рад, что в какой-то мере они были более чем умеренно уверенны в том, куда идти. Вы были осторожны, между прочим, заметить, что правило умеренности относилось к ним -- то есть, я понимаю, оно не касается Вашего монашества?"
Но на это Чанг лишь покачал головой. "Мне очень жаль, что Вы, господин, затронули тот вопрос, который я не могу обсуждать. Я только в силах добавить, что наше общество имеет различные веры и обычаи, но большинство из нас умеренно еретически смотрит на это. Я глубоко огорчен, что в настоящий момент не могу сказать большего."
"Пожалуйста не извиняйтесь. Вы оставили меня с приятнейшим из размышлений." Что-то в его собственном голосе так же как и в ощущениях тела, снова дало Кануэйю знать что он был немного одурманен. Мэллинсон, казалось, был под подобным влиянием, не смотря на то, что он воспользовался настоящей ситуацией чтобы заметить: "Все это было очень интересным, но я настоятельно считаю, что сейчас самое время приступить к обсуждению планов нашего отбытия. Мы хотим вернуться в Индию чем скорее тем лучше. На сколько насильщиков мы можем рассчитывать?"
Вопрос, такой практичный и бескомпромиссный, пробился сквозь толщи учтивости лишь затем чтобы не обнаружить под собой никакой почвы. После продолжительной паузы Чанг ответил: "К сожалению, господин Мэллинсон, я не тот человек к которому Вы должны обращаться. Но в любом случае, я не думаю вопрос этот может иметь немедленное решение."
"Но что-нибудь должно быть организовано! Нас всех ждет работа, волнуются друзья, родственники. Мы просто должны вернуться. Мы признательны Вам за такой прием, но в самом деле, не можем же мы шататься тут и ничего не делать. Если это возможно, нам бы хотелось пуститься в путь не позднее завтрего. Я надеюсь, найдется много Ваших людей, кто добровольно пойдет проводить нас -- само собой, это будет весьма стоящее путешествие, мы позаботимся."
Закончил Мэллинсон нервничая, как если бы надеялся, что ему ответят до того как он слишком много скажет; но из Чанга он извлек лишь тихое и почти укоризненное: "Но все это, как Вы знаете, врядли в моих полномочиях."
"Так ли? Что ж, в любом случае, может быть Вы сможете что-нибуть сделать. Поможет, если Вы достанете большую масштабную карту местности. Похоже, что путь у нас будет длинный, и потому это прибавляет к тому, чтобы тронуться рано. У вас, я думаю, есть карты?"
"Да, довольно много."
"Мы возьмем некоторые из них на время, если Вы не возражаете. После всего мы сможем вернуть их. Я полагаю, время от времени у вас должны быть связи с внешним миром. Так же хорошей мыслью будет уведомить наших друзей и успокоить их. Как далеко находится ближайшая телефонная линия?"
Морщинистым лицом Чанга, казалось, овладело безграничное терпение, но ответа он не дал.
Обождав мгновение, Мэллинсон продолжил: "Хорошо, куда вы обращаетесь когда вам что-нибудь нужно? Я имею в виду, что-нибудь цивилизованное." В его глазах и голосе чувствовалось прикосновение испуга. Внезапно он оттолкнул назад свой стул и встал. Бледный, он в утомлении провел рукой по лбу. "Я так устал," обрываясь на каждом слове, произнес юноша, глядя кругом комнаты. "Я не чувствую, что кто-нибудь из вас старается мне помочь. Я всего лишь ставлю простой вопрос. Это определенно, что Вы должены иметь на него ответ. Когда эти современные ванны были установлены, как они попали сюда?"
Последовала еще одна молчаливая пауза.
"Вы не скажите мне, значит. Частица тайны всего остального, я так понимаю. Кануэй, ты -- чертов бездельник, вот что я должен сказать тебе. Почему бы тебе не докопаться до правды? Мои карты выложены, но завтра, имей в виду -- мы должны выступить завтра -- это необходимо -"
Если бы Кануэй не подхватил его и не помог сеть на стул, Мэллинсон бы соскользнул на пол. Он немного пришел в себя после этого, но больше не говорил.
"Завтра ему будет намного лучше," мягко заметил Чанг. "Поначалу здешний воздух тяжеловат для незнакомого человека, но к нему привыкают быстро."
Кануэй сам себя чувствовал просыпающимся из транса. "Все это немного изнурило его," с несколько печальной мягкостью прокоментировал он. Потом добавил более оживленно: "Я думаю, на всех нас это влияние распространяется тем или иным образом. Будет лучшим если мы отложем эту дискуссию и все отправимся спать. Барнард, не могли бы Вы присмотреть за Мэллинсоном? А Вы, Мисс Бринклоу, я уверен, так же нуждаетесь в отдыхе." До этого были отданы какие-то сигналы, так как прислуживающий человек тот час же явился. "Да, мы присоединимся так же -- спокойной ночи -- спокойной ночи -- я последую очень скоро." Кануэй почти вытолкнул их из комнаты, и затем, с бьющим глаза контрастом своей прежней манере, повернулся к гостю почти без церемоний. Упрек Мэллинсона подстегнул его.
"Итак, господин, я не хочу Вас долго задерживать, и потому сразу приступлю к делу. Мой друг отличается пылкостью, и я не могу обвинять его в том, что он хочет все поставить на свои места. Наше обратный путь должен быть организован, и без помощи Вас или кого-либо в этом месте, сделать мы это не в силах. Само собой, я понимаю, что завтра тронуться невозможно, и с моей стороны, минимальная остановка была бы, я думаю, довольно интересной. Но это, наверное, не тот взгляд, что разделяют мои товарищи. Поэтому, если это действительно так, что Вы не в силах что-либо для нас сделать, пожалуйста, помогите нам связаться с теми кто может."
Китаец ответил: "Вы мудрее своих друзей, мой дорогой господин, и потому менее нетерпеливы. Я рад этому."
"Это не ответ."
Чанг рассмеялся дергающимся, высоким смешком, настолько натянутым, что Кануэй распознал в нем то вежливое притворство будто бы вообразимой шутки с которым китайцы "сохраняют лицо" в неловких моментах. "Я уверен, нет никаких причин волноваться по этому поводу," последовал ответ, после паузы. "Без сомнения, в должный момент у нас будет возможность предоставить вам всю ту помощь в которой вы нуждаетесь. Как Вы сами представляете, существуют трудности, но если все мы будем подходить к вопросу благоразумно, и без чрезмерной спешки - "
"Я не предлагаю спешки. Я всего лишь добиваюсь информации о носильщиках."
"Конечно, мой дорогой господин, но это поднимает другой вопрос. Я очень сомневаюсь в том, что Вы без труда сможете найти людей желающих обязать себя подобным путешествием. Они врядли пойдут на то, чтобы покинуть свои дома в долине ради длинного и сложного пути вне ее."
"Их можно уговорить, или тогда, почему и куда они сопровождали Вас сегодняшним утром?"
"Сегодняшним утром? О, это совсем другой вопрос."
"В каком смысле? Не отправлялись ли Вы в путешествие когда я со своими друзьями случайно столкнулись с Вами?"
Ответа на вопрос не последовало, и тогда Кануэй продолжил более тихим голосом: "Я понимаю. Значит это не было случайной встречей. Я, кстати, все время об этом думал. То есть, Вы умышленно пришли перехватить нас. Что говорит о том, что вы должны были знать о нашем прибытии зараннее. И интересным вопросом является, Как?"
Посреди утонченного спокойствия сцены слова эти задели напряженную ноту. Огни фонариков освещали лицо китайца; оно было спокойно и каменно. Внезапно, легким движением руки Чанг нарушил напряжение; отодвигая шелковый гобелен, он раздрапировал окно ведущее на балкон. Затем, прикасаясь к руке Кануэйя, вывел его на холодный кристальный воздух. "Вы умны," сказал он мечтательно, "но не совсем правы. Потому я должен посоветовать Вам не тревожить Ваших друзей этими абстрактными дискуссиями. Поверте мне, здесь, в Шангри-Ла, ни Вам ни им никакая опасность не угрожает."
"Нас ведь не опасность волнует. Это задержка."
"Я понимаю. И конечно, определенная задержка может быть, весьма неизбежной."
"Если это действительно неизбежно и лишь на краткий период времени, то, конечно, нам нужно приложить все старания чтобы перенести ее должным образом."
"Как очень благоразумно, мы ведь желаем только того, чтобы Вы и Ваши товарищи получили удовольствие от пребывания здесь."
"Это все замечательно, и как я Вам уже сказал, с моей стороны врядли найдется множество возражений. Новое, интересное впечатление, да и в любом случае, нам нужен отдых."
Вгляд его убегал вверх, на мерцающую пирамиду Каракала. Сейчас, при ярком свете луны, на необъятном синем фоне, она была настолько до хрупкости ясной, что казалось, протяни высоко руку и сможешь до нее дотронуться.
"Завтра," сказал Чанг, "Вы, быть может, найдете ее еще более интересной. А относительно отдыха, в мире не так много мест лучших чем это, если на Вас пало утомление."
И действительно, во время того как Кануэй продолжал смотреть, более глубокое спокойствие покрыло его, как если бы зрелище было не тольно для глаз, но и для разума. В отличие от сильных шквалов ветра нагорных уровней, тут едва проносилось дуновение; вся долина предстала его восприятию как охваченная землей гавань, с Каракалом в размышлении над ней в виде маяка. Во время этих раздумий, на лице его начинала расти улыбка, так как вершина действительно была озарена светом: синее ледяное мерцание, гармонирующее с тем великолепием что оно отражало. Что-то подтолкнуло его спросить о буквальном значении названия вершины, и ответ Чанга прозвучал шепчущим эхом его собственных мыслей. "Каракал, на наречии долины, означает Синяя Луна," сказал китаец.
Кануэй не отбросил своего заключения о том, что прибытие его и всей группы в Шангри-Ла было в какой-то мере ожидаемым ее обитателями. Принимая во внимание всю важность этого вопроса, он знал, что должен был об этом помнить; но когда пришло утро, сознание проблемы беспокоило его настолько мало, лишь в теоретическом смысле, что он уклонился от того, чтобы быть причиной бо'льших волнений для остальных. Одна его половина настоятельно говорила ему, что было что-то странное в этом месте, и отношение Чанга прошлым вечером было далеко не утешающим, и что все они, по сути, были пленниками до того момента, как власти соблаговолят сделать для них нечто большее, если это вообще случится. И его обязанностью было, бесспорно, заставить их сделать это. После всего, он был представителем Английского Правительства, если уж ничего не поможет; было бы несправедливым со стороны жителей Тибетского монастыря отказать ему в любой надлежащей просьбе... Несомненно, это было обычное официальное решение вызванное подобной ситуацией; и часть Кануэйя была официальной и вполне обычной. Никто при случае не мог лучше его изобразить человека сильной воли; во время тех заключительных дней перед эвакуацией, с мрачной иронией размышлял Кануэй, его манера поведения должна была заслужить ему не меньше как посвящение в рыцарство со школьным призом - новеллой Хэнти под названием С Кануэйем в Баскуле. Взять на себя покровительство над числом смешанных мирных жителей, включая женщин и детей, укрыть их всех в маленьком помещении консульства во время горячей вспышки революции под руководством настроеных против иностранцев агитаторов, и с помощью атак и лести добиться от них разрешения полной эвакуации по воздуху, это было, он чувствовал, не плохим достижением. Может быть c помощью интриг и бесконечных письменных отчетов, он мог бы что-нибудь из этого состряпать к Новогодним Почестям. В любом случае, завоевано было пылкое восхищение Мэллинсона. Сейчас, к сожалению, юноша, должно быть, смотрит на него с растущим разочарованием. Жаль, конечно, но Кануэй привык к тому, что люди любили его лишь потому, что неправильно понимали. В действительности он не был одним из тех решительных строителей империи с квадратными челюстями, клещами и молотками; впечатление, что производил он было лишь кратким, одноактным спектаклем, повторяемым время от времени под аранжировку судьбы и Ведомства Иностранных Дел за зарплату для которой любой бы мог появиться на страницах Уайтекера[5].
Они все еще говорили когда резкий но краткий подъем лишил их дыхания, собирая в эти несколько шагов напряжение раннего подъема. В этот момент поверхность выравнялась, и из дымки они вышли на чистый солнечный воздух. Впереди, на совсем небольшом расстоянии, простирался ламазери Шангри-Ла.
Первое впечатление, испытанное Кануэйем при виде ламазери было подобно видению, выпорхнувшему наружу из того одиночного ритма, в который отсутствие кислорода заключило все его способности. И, бесспорно, это был странный и наполовину невероятный вид. Словно цветочные лепестки наколотые на утес, группа цветных павильонов осыпала гористый склон, без какого-либо намека на строгий умышленный порядок Райнлэндского замка, а скорее, с утонченностью случая. Это было изысканно и великолепно. Скупые и суровые эмоции сопровождали взгляд вверх, с молочно-голубых крыш на серый каменный бастион над ними, громадный, как Уэттерхорн[2] над Гринделуолд[3]. За ним ослепительной пирамидой вздымались снеговые склоны Каракала. Это очень может быть, думал Кануэй, самым ужасающим горным пейзажем в мире, и он вообразил необъятное давление снега и ледника против которого скалы играли роль гиганской удерживающей стены. Однажды, наверное, в горе произойдет раскол, и половина ледяного великолепия Каракала опрокинется внутрь долины. Он пустился в раздумия над тем, насколько волнующим было сочетание незначительности самого риска и то, как он был страшен.
Перспективы идущие вниз были не менее заманчивы: почти перпендикулярно горная стена продолжала падать во внутрь ущелья, образованного только вследствие одной из катаклизм далекого прошлого. Поверхность долины, туманно отдаленная, радовала глаз зеленью; укрытая от ветров, и скорее исследованная, чем доминируемая ламазери, она показалась Кануэйю восхитительно благосклонным местом; однако, в случае того, что долина была обетованной, жители ее находились в полной изоляции за высотными, абсолютно неизмеримыми горными цепями с дальней стороны. Только к ламазери, казалось, существовал единственный достижимый проход из всех. Во время наблюдения Кануэй почувствовал легкое затмение в понимании; опасениями Мэллинсона, наверное, не нужно было пренебрегать полностью. Но чувство было мгновенным, и скоро слилось в более глубокое, наполовину мистическое и визуальное ощущение окончательности, достижения того места, что было концом.
Он так точно и не запомнил, как он и все остальные прибыли в ламазери, или с какими формальностями их встретили, развязали и завели в окрестности. Прозрачный воздух был будто мечтательным на ощупь, в согласии с фарфорово-голубым небом; с каждым вздохом и взглядом он погружался в глубокий анестетический покой, охватывающий его одинаковой непроницаемостью к беспокойству Мэллинсона, отстроумию Барнарда и образу хорошо подготовленной к самому худшему лэди - Мисс Бринклоу. Он смутно помнил удивление над тем, что внутри было просторно, приятно тепло и довольно чисто; но времени на большее чем заметить эти достоинства у них не было, так как китаец, оставив свое крытое крышей кресло, уже возглавлял дорогу сквозь различные проходные комнаты. Он был весьма любезен. "Я должен просить прощения за то, что на протяжении пути предоставил вас самим себе," он сказал, "но правда в том, что подобного рода путешествия не идут мне, и я должен беречь себя. Я верю, вас это не слишком утомило?"
"Мы справились," ответил Кануэй криво улыбаясь.
"Замечательно. А сейчас, если вы пройдете за мной, я покажу вам ваши апартаменты. Без сомнения вам бы хотелось принять ванну. Наше жилище просто, но я надеюсь, удовлетворительно."
В этот момент Барнард, который все еще страдал отышкой, выпустил астматический смешок. "Что ж," он выдохнул, "я не могу пока сказать, что ваш климат мне по душе -- воздух похоже немного застряет в груди -- но у вас определенно чертовски милый вид из фронтальных окон. В туалет по очереди, или это американский готель?"
"Я думаю, Вы все найдете весьма удовлетворительным, господин Барнард."
Мисс Бринклоу чопорно кивнула. "Я, конечно, должна надеяться."
"И после всего," продолжал китаец, "я посчитаю большой честью, если все вы присоединитесь ко мне за обедом."
Кануэй ответил вежливо. Только Мэллинсон не подал и знака своего отношения ко всем этим непредвиденным любезностям. Так же как Барнард, он страдал от влияния альтитуды, но сейчас, при усилии, он нашел воздуха чтобы воскликнуть: "И после всего, если Вы не возражаете, мы будем составлять планы нашего отбытия. Что касается меня, то чем скорее, тем лучше."
Часть четвертая.
"Итак, вы видите," говорил Чанг, "мы не такие варвары, как вы того ожидали..."
Позднее в тот вечер Кануэй и не склонялся к тому, чтобы отрицать это. Он был в наслаждении смешанного чувства физической расслабленности и ясности ума, которое одно считал действительно цивилизованным. Все, с чем к настоящему моменту он столкнулся в Шангри-Ла, было желаемым сверх любых его ожиданий. Тибетский монастырь имел систему центрального отопления, что сама по себе не была, наверное, особо примечательной в век оснастивший телефонной связью даже Лаза[4]; но что система эта соединяла приспособления западной гигиены с глубоко традициональным и восточным, поразило Кануэйя как нечто чрезвычайно необычное. Так, тончайшего зеленого фарфора ванна, которой он совсем недавно довольствовался, была сделана, согласно надписи, в Экрон, Охайо. Но прислуживающий ему человек, туземец, ухаживал за ним в Китайском стиле, очищая его уши и ноздри, и проводя тонким шелковым тампоном под его нижними веками. Интересно, он думал, получают ли три его компаньона подобное внимание, и если да, то каким образом.
Кануэй прожил в Китае около десяти лет, обитая везде, не только в больших городах, и в общем, считал это время самым счастливым периодом его жизни. Он любил китайцев, и легко принимал их законы. В особенности ему нравилась Китайская кухня, с ее утонченными полутонами вкуса, и потому первое принятие пищи в Шангри-Ла обдало его приятной близостью. Он так же подозревал, что еда могла содержать некое растение или лекарство что облегчало дыхательный процесс, так как он почувствовал разницу не только в себе, но и отметил что друзья его были в бо'льшем облегчении. Чанг, заметил Кануэй, ни к чему кроме маленькой порции зеленого салата не притрагивался, и совсем не пил вина. "Я прошу Вашего прощения," в самом начале объяснил он, "но моя диета крайне ограниченна: я должен заботиться о себе."
Это была причина, предоставленная им раньше, и Кануэй пустился в размышления что за форма индивидуализма беспокоила этого человека. Сейчас, разглядывая его вблизи, он затруднялся определить его возраст; мелковатые и как-то лишенные деталей черты его, и кожа, создающая ощущение мокрой глины, придавали ему вид либо преждевременно состарившегося юноши, либо хорошо сохранившегося старика. Привлекательности в нем, бесспорно, не было; некая стилизированная вежливость исходила от него ароматом, слишком тонким для понимания до тех пор пока о нем не задумаешься. В вышитом наряде из голубого шелка, обычной юпке с боковым разрезом оттенка акварельного неба и того же цвета штанах прилегающих к лодыжкам, он имел холодный металлический шарм, который для Кануэйя был приятен, даже при сознании что по вкусу он был не каждому.
Атмосфера, надо сказать, была больше Китайская чем Тибетская; и само это дало Кануэйю ощущение домашности, хотя, опять же, не из тех что он ожидал разделить с другими. Комната ему тоже нравилась; восхитительно пропорциональна, она была умеренно украшена гобеленами и одним или двумя образцами замечательной глазури. Свет излучали бумажные фонарики, неподвижные в застывшем воздухе. Он чувствовал успокаивающий покой ума и тела, и вновь начатые размышления о возможном зелье врядли теперь были полны страха. Что бы то ни было, если оно вообще существовало, зелье это облегчило дыхание Барнарда и ярость Мэллинсона; оба хорошо пообедали, предпочитая удовлетворение в процессе еды нежели в разговоре. Кануэй тоже был достаточно голоден, и не сожалел о том, что этикет требовал постепенности в подходе к делам значительным. Он никогда и не заботился о том, чтобы ускорить ситуацию, которая сама по себе была приятной, потому манера эта прекрасно для него подходила. И лишь тогда, когда он закурил сигарету, его любопытству была позволена мягкая инициатива: обращаясь к Чангу он заметил: "Вы создаете впечатление крайне счастливого общества и очень гостеприимного к незнакомцам. Однако, я не думаю, что встречаете вы их часто."
"Редко, бесспорно," ответил китаец с значительным величием. "Это непосещаемая часть света."
Кануэй улыбнулся на это. "Вы мягко ставите вопрос. Мне, по приезду, она показалась самым изолированным местом когда-либо выросшим перед моими глазами. Здесь может процветать самостоятельная культура вне заражения внешнего мира."
"Заражения, по-Вашему?"
"Я использую это слово имея в виду танцевальные группы, кинотеатры, электрические знаки, и все остальное. Ваш водопровод, по праву, настолько современен насколько это возможно - единственное благо, на мой взгляд, которое Восток мог бы позаимствовать у Запада. Я часто думаю как удачливы были Римляне; их цивилизация достигла того, чтобы иметь горячие ванны не прикасаясь к фатальному знанию механизмов."
Кануэй сделал паузу. Его монолог продолжался с импровизированной беглостью, которая, не смотря на свою искренность, в основном была направлена на создание и регулировку атмосферы. В этом он был мастер. И лишь желание ответить на чрезмерно утонченную вежливость было препятствием его дальнейшему любопытству.
Мисс Бринклоу, однако, подобными сомнениями не обладала. "Пожалуйста," сказала она, не смотря на то, что слово это не было смиренным ни по каким меркам, "не раскажите ли Вы нам о монастыре?"
Чанг повел бровями слегка осуждая такую поспешность. "Насколько позволит мне мое умение, мадам, это будет величайшим из наслаждений. Что в особенности Вам бы хотелось знать?"
"Прежде всего, сколько всего вас здесь и какой национальности вы принадлежите?" Было ясно что ее упорядоченный ум работал здесь не менее професионально чем в Баскульском доме миссионеров.
Чанг ответил: "Говоря о посвященных, нас полностью насчитывается около пятидесяти, и так же те, кто еще не достил полного посвящения, как я. Нужно надеяться на то, что принимать его должны мы должным порядком. До этого мы наполовину ламы, кандидаты, Вы можете сказать. Что касается наших расовых происхождений, то среди нас имеются представители очень многих наций, однако жители Тибета и Китая составляют большинство, что, наверное, естественно."
Мисс Бринклоу никогда не увиливала от заключений, пусть даже неверных. "Я понимаю. Это значит местный монастырь. А Ваш главный лама, китаец или из Тибета?"
"Нет."
"Если ли англичане?"
"Несколько."
"Боже мой, все это кажется таким замечательным." Мисс Бринклоу остановилась лишь затем чтобы передохнуть и тут же продолжила: "А сейчас расскажите мне во что Вы верите."
Кануэй откинулся назад в предвкушении некоторой забавы. Он всегда находил удовольствие наблюдая столкновения противоположных складов ума; и девиче-направленная прямота Мисс Бринклоу в обращении к ламаистской философии обещала быть занимательной. С другой стороны, ему не хотелось, чтобы хозяин дома был испуган. "Это, скорее, объемный вопрос," с медлительностью сказал он.
Но Мисс Бринклоу была не в настроении медлить. Вино, подействовшее на других успокоительно, ей, по всей видимости, придало добавочной энергии. "Конечно," с великодушным жестом сказала она, "я верю в истинную религию, но мое миропонимание достаточно широко для признания того, что и другие люди, иностранцы, то есть, довольно искренни в своих взглядах. И само собой, в монастыре я и не надеюсь найти понимание."
Ее концессия вызвала формальный поклон Чанга. "Но почему бы нет?" он ответил на своем точном, приправленном английском. "Должны мы так понять, что потому как одна религия истинна, а все другие обязаны быть фальшью?"
"Ну да, конечно, это ведь определенно, не так ли?"
Кануэй снова вмешался. "В самом деле, я думаю, нам не стоит спорить. Мисс Бринклоу лишь разделяет мое собственное любопытство относительно мотива этого уникального учреждения."
Чанг ответил довольно медленно и чуть ли не шепотом: "Если бы мне пришлось положить это в совсем несколько слов, мой дорогой господин, я бы сказал, что нашим основным убеждением есть умереннность. Мы внедряем добродетель уклонения от излишеств любого качества -- даже включая, если вы простите меня за парадокс, излишество самого добродетеля. В долине которую вы видели, и в которой насчитывается несколько тысяч жителей, обитающих под контролем наших порядков, мы пришли к заключению что сей принцип способствует значительной степени счастья. Мы правим с умеренной строгостью, и в ответ мы удовлетворены умеренным послушанием. И мне кажется, я могу утверждать, что наши люди умеренно рассудительны, умеренно сдержанны, и умеренно честны."
Кануэй улыбался. Он не только посчитал это отлично выраженным, но самы нравы в какой-то степени соответствали его собственному темпераменту. "Я думаю, что понимаю. И те люди, с которыми мы встретились в это утро принадлежат к Вашим жителям из долины, не так ли?"
"Да. Я надеюсь на продолжении пути у Вас не было на них никаких жалоб?"
"О, нет, совсем нет. Я рад, что в какой-то мере они были более чем умеренно уверенны в том, куда идти. Вы были осторожны, между прочим, заметить, что правило умеренности относилось к ним -- то есть, я понимаю, оно не касается Вашего монашества?"
Но на это Чанг лишь покачал головой. "Мне очень жаль, что Вы, господин, затронули тот вопрос, который я не могу обсуждать. Я только в силах добавить, что наше общество имеет различные веры и обычаи, но большинство из нас умеренно еретически смотрит на это. Я глубоко огорчен, что в настоящий момент не могу сказать большего."
"Пожалуйста не извиняйтесь. Вы оставили меня с приятнейшим из размышлений." Что-то в его собственном голосе так же как и в ощущениях тела, снова дало Кануэйю знать что он был немного одурманен. Мэллинсон, казалось, был под подобным влиянием, не смотря на то, что он воспользовался настоящей ситуацией чтобы заметить: "Все это было очень интересным, но я настоятельно считаю, что сейчас самое время приступить к обсуждению планов нашего отбытия. Мы хотим вернуться в Индию чем скорее тем лучше. На сколько насильщиков мы можем рассчитывать?"
Вопрос, такой практичный и бескомпромиссный, пробился сквозь толщи учтивости лишь затем чтобы не обнаружить под собой никакой почвы. После продолжительной паузы Чанг ответил: "К сожалению, господин Мэллинсон, я не тот человек к которому Вы должны обращаться. Но в любом случае, я не думаю вопрос этот может иметь немедленное решение."
"Но что-нибудь должно быть организовано! Нас всех ждет работа, волнуются друзья, родственники. Мы просто должны вернуться. Мы признательны Вам за такой прием, но в самом деле, не можем же мы шататься тут и ничего не делать. Если это возможно, нам бы хотелось пуститься в путь не позднее завтрего. Я надеюсь, найдется много Ваших людей, кто добровольно пойдет проводить нас -- само собой, это будет весьма стоящее путешествие, мы позаботимся."
Закончил Мэллинсон нервничая, как если бы надеялся, что ему ответят до того как он слишком много скажет; но из Чанга он извлек лишь тихое и почти укоризненное: "Но все это, как Вы знаете, врядли в моих полномочиях."
"Так ли? Что ж, в любом случае, может быть Вы сможете что-нибуть сделать. Поможет, если Вы достанете большую масштабную карту местности. Похоже, что путь у нас будет длинный, и потому это прибавляет к тому, чтобы тронуться рано. У вас, я думаю, есть карты?"
"Да, довольно много."
"Мы возьмем некоторые из них на время, если Вы не возражаете. После всего мы сможем вернуть их. Я полагаю, время от времени у вас должны быть связи с внешним миром. Так же хорошей мыслью будет уведомить наших друзей и успокоить их. Как далеко находится ближайшая телефонная линия?"
Морщинистым лицом Чанга, казалось, овладело безграничное терпение, но ответа он не дал.
Обождав мгновение, Мэллинсон продолжил: "Хорошо, куда вы обращаетесь когда вам что-нибудь нужно? Я имею в виду, что-нибудь цивилизованное." В его глазах и голосе чувствовалось прикосновение испуга. Внезапно он оттолкнул назад свой стул и встал. Бледный, он в утомлении провел рукой по лбу. "Я так устал," обрываясь на каждом слове, произнес юноша, глядя кругом комнаты. "Я не чувствую, что кто-нибудь из вас старается мне помочь. Я всего лишь ставлю простой вопрос. Это определенно, что Вы должены иметь на него ответ. Когда эти современные ванны были установлены, как они попали сюда?"
Последовала еще одна молчаливая пауза.
"Вы не скажите мне, значит. Частица тайны всего остального, я так понимаю. Кануэй, ты -- чертов бездельник, вот что я должен сказать тебе. Почему бы тебе не докопаться до правды? Мои карты выложены, но завтра, имей в виду -- мы должны выступить завтра -- это необходимо -"
Если бы Кануэй не подхватил его и не помог сеть на стул, Мэллинсон бы соскользнул на пол. Он немного пришел в себя после этого, но больше не говорил.
"Завтра ему будет намного лучше," мягко заметил Чанг. "Поначалу здешний воздух тяжеловат для незнакомого человека, но к нему привыкают быстро."
Кануэй сам себя чувствовал просыпающимся из транса. "Все это немного изнурило его," с несколько печальной мягкостью прокоментировал он. Потом добавил более оживленно: "Я думаю, на всех нас это влияние распространяется тем или иным образом. Будет лучшим если мы отложем эту дискуссию и все отправимся спать. Барнард, не могли бы Вы присмотреть за Мэллинсоном? А Вы, Мисс Бринклоу, я уверен, так же нуждаетесь в отдыхе." До этого были отданы какие-то сигналы, так как прислуживающий человек тот час же явился. "Да, мы присоединимся так же -- спокойной ночи -- спокойной ночи -- я последую очень скоро." Кануэй почти вытолкнул их из комнаты, и затем, с бьющим глаза контрастом своей прежней манере, повернулся к гостю почти без церемоний. Упрек Мэллинсона подстегнул его.
"Итак, господин, я не хочу Вас долго задерживать, и потому сразу приступлю к делу. Мой друг отличается пылкостью, и я не могу обвинять его в том, что он хочет все поставить на свои места. Наше обратный путь должен быть организован, и без помощи Вас или кого-либо в этом месте, сделать мы это не в силах. Само собой, я понимаю, что завтра тронуться невозможно, и с моей стороны, минимальная остановка была бы, я думаю, довольно интересной. Но это, наверное, не тот взгляд, что разделяют мои товарищи. Поэтому, если это действительно так, что Вы не в силах что-либо для нас сделать, пожалуйста, помогите нам связаться с теми кто может."
Китаец ответил: "Вы мудрее своих друзей, мой дорогой господин, и потому менее нетерпеливы. Я рад этому."
"Это не ответ."
Чанг рассмеялся дергающимся, высоким смешком, настолько натянутым, что Кануэй распознал в нем то вежливое притворство будто бы вообразимой шутки с которым китайцы "сохраняют лицо" в неловких моментах. "Я уверен, нет никаких причин волноваться по этому поводу," последовал ответ, после паузы. "Без сомнения, в должный момент у нас будет возможность предоставить вам всю ту помощь в которой вы нуждаетесь. Как Вы сами представляете, существуют трудности, но если все мы будем подходить к вопросу благоразумно, и без чрезмерной спешки - "
"Я не предлагаю спешки. Я всего лишь добиваюсь информации о носильщиках."
"Конечно, мой дорогой господин, но это поднимает другой вопрос. Я очень сомневаюсь в том, что Вы без труда сможете найти людей желающих обязать себя подобным путешествием. Они врядли пойдут на то, чтобы покинуть свои дома в долине ради длинного и сложного пути вне ее."
"Их можно уговорить, или тогда, почему и куда они сопровождали Вас сегодняшним утром?"
"Сегодняшним утром? О, это совсем другой вопрос."
"В каком смысле? Не отправлялись ли Вы в путешествие когда я со своими друзьями случайно столкнулись с Вами?"
Ответа на вопрос не последовало, и тогда Кануэй продолжил более тихим голосом: "Я понимаю. Значит это не было случайной встречей. Я, кстати, все время об этом думал. То есть, Вы умышленно пришли перехватить нас. Что говорит о том, что вы должны были знать о нашем прибытии зараннее. И интересным вопросом является, Как?"
Посреди утонченного спокойствия сцены слова эти задели напряженную ноту. Огни фонариков освещали лицо китайца; оно было спокойно и каменно. Внезапно, легким движением руки Чанг нарушил напряжение; отодвигая шелковый гобелен, он раздрапировал окно ведущее на балкон. Затем, прикасаясь к руке Кануэйя, вывел его на холодный кристальный воздух. "Вы умны," сказал он мечтательно, "но не совсем правы. Потому я должен посоветовать Вам не тревожить Ваших друзей этими абстрактными дискуссиями. Поверте мне, здесь, в Шангри-Ла, ни Вам ни им никакая опасность не угрожает."
"Нас ведь не опасность волнует. Это задержка."
"Я понимаю. И конечно, определенная задержка может быть, весьма неизбежной."
"Если это действительно неизбежно и лишь на краткий период времени, то, конечно, нам нужно приложить все старания чтобы перенести ее должным образом."
"Как очень благоразумно, мы ведь желаем только того, чтобы Вы и Ваши товарищи получили удовольствие от пребывания здесь."
"Это все замечательно, и как я Вам уже сказал, с моей стороны врядли найдется множество возражений. Новое, интересное впечатление, да и в любом случае, нам нужен отдых."
Вгляд его убегал вверх, на мерцающую пирамиду Каракала. Сейчас, при ярком свете луны, на необъятном синем фоне, она была настолько до хрупкости ясной, что казалось, протяни высоко руку и сможешь до нее дотронуться.
"Завтра," сказал Чанг, "Вы, быть может, найдете ее еще более интересной. А относительно отдыха, в мире не так много мест лучших чем это, если на Вас пало утомление."
И действительно, во время того как Кануэй продолжал смотреть, более глубокое спокойствие покрыло его, как если бы зрелище было не тольно для глаз, но и для разума. В отличие от сильных шквалов ветра нагорных уровней, тут едва проносилось дуновение; вся долина предстала его восприятию как охваченная землей гавань, с Каракалом в размышлении над ней в виде маяка. Во время этих раздумий, на лице его начинала расти улыбка, так как вершина действительно была озарена светом: синее ледяное мерцание, гармонирующее с тем великолепием что оно отражало. Что-то подтолкнуло его спросить о буквальном значении названия вершины, и ответ Чанга прозвучал шепчущим эхом его собственных мыслей. "Каракал, на наречии долины, означает Синяя Луна," сказал китаец.
Кануэй не отбросил своего заключения о том, что прибытие его и всей группы в Шангри-Ла было в какой-то мере ожидаемым ее обитателями. Принимая во внимание всю важность этого вопроса, он знал, что должен был об этом помнить; но когда пришло утро, сознание проблемы беспокоило его настолько мало, лишь в теоретическом смысле, что он уклонился от того, чтобы быть причиной бо'льших волнений для остальных. Одна его половина настоятельно говорила ему, что было что-то странное в этом месте, и отношение Чанга прошлым вечером было далеко не утешающим, и что все они, по сути, были пленниками до того момента, как власти соблаговолят сделать для них нечто большее, если это вообще случится. И его обязанностью было, бесспорно, заставить их сделать это. После всего, он был представителем Английского Правительства, если уж ничего не поможет; было бы несправедливым со стороны жителей Тибетского монастыря отказать ему в любой надлежащей просьбе... Несомненно, это было обычное официальное решение вызванное подобной ситуацией; и часть Кануэйя была официальной и вполне обычной. Никто при случае не мог лучше его изобразить человека сильной воли; во время тех заключительных дней перед эвакуацией, с мрачной иронией размышлял Кануэй, его манера поведения должна была заслужить ему не меньше как посвящение в рыцарство со школьным призом - новеллой Хэнти под названием С Кануэйем в Баскуле. Взять на себя покровительство над числом смешанных мирных жителей, включая женщин и детей, укрыть их всех в маленьком помещении консульства во время горячей вспышки революции под руководством настроеных против иностранцев агитаторов, и с помощью атак и лести добиться от них разрешения полной эвакуации по воздуху, это было, он чувствовал, не плохим достижением. Может быть c помощью интриг и бесконечных письменных отчетов, он мог бы что-нибудь из этого состряпать к Новогодним Почестям. В любом случае, завоевано было пылкое восхищение Мэллинсона. Сейчас, к сожалению, юноша, должно быть, смотрит на него с растущим разочарованием. Жаль, конечно, но Кануэй привык к тому, что люди любили его лишь потому, что неправильно понимали. В действительности он не был одним из тех решительных строителей империи с квадратными челюстями, клещами и молотками; впечатление, что производил он было лишь кратким, одноактным спектаклем, повторяемым время от времени под аранжировку судьбы и Ведомства Иностранных Дел за зарплату для которой любой бы мог появиться на страницах Уайтекера[5].