Хизер Гуденкауф. Бремя молчания

   Подбородок у Тони начинает дрожать – впервые с тех пор, как пропала ее дочь, видно, что ей страшно. Я кладу руку ей на плечо, и она не отстраняется.

Бен

   Я побывал во всех наших любимых местах. Первым делом спустился в Ивовую низину, где мы качаемся на ветках плакучих ив, когда играем в обезьян. Внимательно осмотрел все семь деревьев, надеясь, что под одним из них найду вас с Петрой и что вы играете в прятки. Потом я дошел до Моста Одинокого Дерева. На самом деле это не мост, а просто довольно узкое старое дерево, упавшее поперек речушки. Сколько раз мы с тобой перебегали по нему на другой берег по очереди и соревновались, кто быстрее! Я всегда выигрывал. Но вас не было и там. Я прошел всю тропу вдоль Квакшина пруда туда и обратно, уверенный, что найду вас там и что вы высматриваете лягушек. Снова неудача… Мне не хотелось возвращаться домой без вас.
   Я начинаю думать: может, отец взял вас с собой на рыбалку? Такая выходка вполне в его духе. Ни с того ни с сего он иногда вдруг превращается в доброго папочку, который устраивает детям незабываемую поездку. Бывает, он по целым неделям не обращает на нас внимания, а потом вдруг замечает и ведет куда-нибудь развлекаться. Однажды он вот так же вдруг взял меня с собой на рыбалку на Ивянку. Мы вышли из дома вечером, только я и он. Наживки у нас не было, поэтому мы ловили на плавленый сыр, взятый в холодильнике. Мы довольно долго просидели на берегу, в том месте, где речка шире всего. Почти не разговаривали, только хлопали комаров да вытягивали головастиков и окуньков – и смеялись над нашим уловом. Потом мы поспорили на пять баксов, кто поймает самую маленькую рыбешку, и я выиграл. Я поймал окунька размером с гуппи. Еще мы грызли арахис, а скорлупу швыряли в воду. И пили газировку. Когда солнце начало садиться, мы услышали, как стрекочут сверчки, и папа сказал: «Можно вычислить, какая сейчас температура, по тому, сколько раз прострекочет сверчок». Я сказал: «Не может быть!» – а он ответил: «Еще как может!» И объяснил, как считать. Замечательный получился день, лучшего я и не припомню. Вот почему мне кажется: отец решил, что пора уделить внимание дочке, и взял вас с Петрой на рыбалку, только не подумал никому об этом сказать. И все-таки… вряд ли он взял с собой на рыбалку двух маленьких девочек. Хотя кто знает, что может прийти ему в голову?
   Калли, надо отдать тебе должное, ты всегда держалась молодцом. Никогда не хныкала, как другие девчонки. Помню, тебе был год и ты только училась ходить – то и дело шаталась и спотыкалась. Мне было шесть лет, мама отправила нас во двор поиграть. Ты повсюду таскалась за мной и повторяла все-все мои движения. Я подбирал падалицу с земли под яблоней и швырял яблоки в дверь гаража, и ты тоже. Я злился, что какая-то малявка все за мной повторяет, но мне нравилось, как ты говорила: «Бе, Бе!» вместо «Бен». Когда ты меня видела, всегда ужасно удивлялась, что я рядом, и прямо светилась от радости, когда я входил в комнату, хотя мы с тобой до того виделись минут десять назад.
   Мама смеялась и говорила: «Видишь, Бен, Калли любит своего старшего брата, правда, Калли?» И ты топала своей толстенькой ножкой и кричала: «Бата, бата!» Потом подходила, обнимала меня за ногу и прижималась к ней.
   В том же году мне исполнилось семь, и я получил на день рождения крутейшие ковбойские сапоги. Черные с красной прошивкой. Я носил их везде и все время. Похоже, ты ревновала меня к сапогам – если, конечно, такая малышка умеет ревновать. Заметив меня у зеркала, ты подходила и, пыхтя, старалась стащить их с меня. Ну и смеялись же мы! Мама, бывало, садилась на полу в спальне и хохотала до слез. Не знаю, может, тебе казалось, что я люблю свои сапоги больше тебя, а может, тебе просто нравилось, когда я сердился, но какое-то время это было твоим любимым занятием. В конце концов тебе всегда удавалось стащить с меня хотя бы один сапог, потому что ты была гораздо меньше меня и я не мог отшвырнуть тебя ногой. Попробовал бы я – мне бы так влетело! А много раз ты подкрадывалась ко мне, когда я смотрел телевизор, хваталась за сапог, тащила его, сграбастывала в охапку и убегала. Почти всегда ты сбрасывала сапог во двор со ступенек крыльца, но один раз зашвырнула его в туалет. Ох и разозлился же я тогда! После того случая я отказался носить сапоги. Мама вымыла сапог и просушила на солнце, но у меня как отрезало. Сапоги перешли к тебе. Ты с удовольствием надевала их, хотя они были тебе очень велики. Ты носила сапоги со всем подряд: с шортами, платьицами, даже с пижамой. Не один раз маме приходилось стаскивать их с тебя уже в кроватке, когда ты засыпала. Ты и сейчас еще иногда носишь их. По правде сказать, я бы не удивился, если бы увидел, что ты топаешь в них сейчас по лесу.
   До сих пор не понимаю, почему ты вдруг перестала разговаривать, но помню, когда это произошло. Тебе было четыре года, а мне – девять. Ты замолчала вдруг, внезапно. Только что ты носила мои сапоги, рассказывала глупые детские анекдоты и сама хохотала над ними, как сумасшедшая, а я закатывал глаза. А потом – ничего, ни слова. В доме стало так тихо… Как когда выходишь на улицу после первой серьезной метели в году, и все покрыто белым покрывалом, никто еще ничего не убирал, и на дороге нет машин. Все так тихо и красиво – но только сначала. Потом становится как-то не по себе. Тишина такая, что невольно орешь во всю глотку только ради того, чтобы услышать собственный голос, но ничего не слышишь в ответ.

Калли

   Калли бежала по Широколистной тропе до самого обрыва, до того места, где тропа круто уходила вниз и, извиваясь, уступами спускалась к речке. На каждом уступе пахло по-своему: где вьюнками, где диким луком, где перегнившими листьями. В каждой низинке, за каждым поворотом как будто менялся и климат: то он теплый и влажный, то прохладный и сухой. Чем ниже спускалась Калли, тем прохладнее становилось. Высокие деревья тесно смыкались над головой, вьюнки цеплялись за лодыжки.
   Гриф гнался за ней по тропе. Калли отлично его слышала. Она задыхалась от быстрого бега, у нее пекло в груди, но она не останавливалась. Скоро корявые древесные стволы и отвесные уступы стали пятнами расплываться у нее перед глазами. Солнце мелькало между ветвями, время от времени освещая участки леса. У нее закололо в боку, пришлось бежать медленнее, а потом и вовсе остановиться. Она внимательно прислушивалась к лесу. Внизу журчала Ивянка, на дереве пел кардинал, жужжали мухи. Калли озиралась вокруг, ища место, где можно спрятаться и отсидеться. В стороне от тропы крест-накрест лежали старые поваленные деревья – она решила, что за ними можно ненадолго укрыться и отдышаться. Она перелезла через гниющие стволы и села на землю, надеясь, что сверху, с тропы, ее не видно. Кое-как устроившись, девочка набросала на себя сухие ветки и листья, стараясь замаскировать яркую розовую ночнушку. Она сидела, держась за бок, и пыталась отдышаться, хотя боялась громко выдыхать. Если Гриф услышит ее и найдет, ей уже не убежать.
   Шли минуты. Гриф не появлялся. Только дятел стучал где-то над головой да слышались другие мирные лесные звуки. Несмотря на жару, Калли дрожала. Она растирала предплечья, покрытые гусиной кожей. Сегодня Гриф снова выместил на ней злость, даже ненависть, и она сразу вспомнила другой день, о котором всеми силами старалась забыть. В тот день…
   Декабрь, мороз. Ей четыре года. Бен убежал кататься на санках с друзьями. Мама с огромным животом варила какао. В чашку Калли она бросала белые пухлые зефирины и кубики льда, чтобы не так горячо было пить. Калли устроилась за столом, разложив перед собой бумагу и разноцветные фломастеры.
   – Ну, Кэл, как назовем малышку? – спросила мама, ставя перед ней чашку с какао. – Пей осторожно, не обожгись.
   Калли отложила рисование – она обводила по точкам елку, оленя и маленького, толстенького Санта-Клауса.
   – Давай назовем ее Ледышкой, – ответила она, мешая в чашке тающие зефирины.
   – Ледышкой? – засмеялась мама. – Какое необычное имя! Как еще?
   – Кексиком, – хихикнула Калли.
   – Кексик? Это второе имя?
   Калли кивнула, набив рот липкой белой массой.
   – Именинный торт, – добавила она. – Ледышка Кексик Именинный торт, вот как мы ее назовем!
   – Славные имена, – улыбнулась мама, – только все какие-то… съедобные. Представляешь, позовешь малышку и тут же проголодаешься! Может, лучше назовем ее Лили или Эвелин? Эвелин звали мою маму.
   Калли скорчила гримасу и нерешительно отпила глоток какао. Горячая сладкая жидкость обожгла горло, и Калли открыла рот и замахала перед ним ладошками.
   Распахнулась дверь черного хода, на кухню ворвался клуб морозного воздуха.
   – Папа! Папа вернулся! – закричала Калли. Она встала на стул, и когда отец поравнялся с ней, обхватила его руками за шею и заболтала ногами. Несмотря на то что Калли была в теплой фуфайке, она чувствовала холод, идущий от его куртки. Отец пытался утихомирить Калли:
   – Не сейчас, Калли. Мне нужно поговорить с мамой.
   Калли не выпускала его, и он неуклюже подошел к Тони, отодвинув дочку.
   Ей в нос ударил запах пива.
   – Фу! – Она наморщила носик.
   – Я ждала тебя несколько часов назад, – ровным голосом произнесла Антония. – Ты что, закатился в город?
   – Меня не было дома три недели, подумаешь, опоздал еще на несколько часов. – Хотя Гриф и не ругался, не произнес ни единого бранного слова, он говорил как-то особенно едко. – Зашел в «О’Лири», выпили с Роджером по рюмашке.
   Антония внимательно оглядела мужа с головы до ног:
   – Судя по запаху и по тому, в каком ты виде, выпил ты не одну рюмашку. Тебя не было целый месяц. Я думала, ты там, на нефтепроводе, успеваешь соскучиться по жене и детям.
   Атмосфера постепенно накалялась. Почувствовав неладное, Калли принялась вырываться, но Гриф держал ее крепко.
   – Да, я соскучился по жене и детям, но и с друзьями тоже надо повидаться. – Гриф открыл холодильник и стал искать пиво, но не нашел. С силой захлопнул дверцу, стеклянные бутылки задребезжали.
   – Не хочу ссориться. – Антония подошла к Грифу и неуклюже обняла его – живот мешал. Калли потянулась к матери, но Гриф ее не выпустил. Он сел за стол, а Калли посадил на колени.
   – Услыхал в «О’Лири» кое-что интересное, – сказал он как бы между прочим. Антония застыла на месте. – Ребята говорят, что Лорас Луис опять здесь ошивался.
   Антония отвернулась и принялась доставать из шкафчика тарелки.
   – На прошлой неделе он расчистил мне дорожку от снега. Он приезжал к миссис Нортленд. Почтальон забеспокоился, почему она не вынимает писем из почтового ящика. Оказалось, с ней все в порядке. В общем, он увидел, как я чищу снег, и предложил помочь. – Она обернулась, чтобы посмотреть, как Гриф отреагирует. – Бен болел, его тошнило. Он не мог чистить снег, вот я и вышла сама. А Луис просто проезжал мимо и остановился – подумаешь, большое дело. В дом он не заходил.
   Гриф продолжал смотреть на Антонию. Невозможно было понять, о чем он думает.
   – Что? По-твоему, я бы… мы бы… Я на седьмом месяце беременности! – Антония невесело рассмеялась. – Да ладно, думай что хочешь. А я пойду прилягу. – Она с трудом вышла из кухни. Калли слушала, как мама медленно, с трудом поднимается по лестнице.
   Гриф вскочил и побежал следом, волоча за собой Калли. От неожиданности девочка прикусила язык и заплакала от боли, ощутив во рту металлический привкус крови.
   – А ну, вернись! Я к тебе обращаюсь! – заорал он вслед жене. – Неужели тебе неинтересно узнать, о чем все говорят? – Гриф в два прыжка очутился у подножия лестницы. – Иди сюда! – Он набычился, на виске у него запульсировала синяя жилка.
   Калли громко заплакала и принялась вырываться.
   – Оставь ее! – крикнула Антония сверху. – Ты ее пугаешь!
   – Замолчи! Заткнись! – заорал Гриф на Калли, взбегая по лестнице и волоча ее за собой. У Калли дергалась шея.
   – Гриф, оставь ее! Ты делаешь ей больно! – кричала Антония, протягивая к Калли руки, стремясь выхватить ее.
   – Грязная шлюха! Снова с ним спуталась! А меня за дурака держишь, так, что ли? Я пашу на Аляске как проклятый, чтобы прокормить семью, а ты, пока меня нет, любезничаешь со своим прежним дружком!
   Он вопил, брызжа слюной, капли слюны попадали на заплаканное личико Калли. Девочка выгнулась, стараясь вырваться.
   Антония закричала:
   – Гриф! Прекрати! Прекрати, прошу тебя!
   Гриф добрался до площадки второго этажа, подскочил к Антонии и схватил ее за руку.
   – Шлюха!
   Истерические крики Калли почти заглушали вопли Грифа.
   – Мама! Мамочка!!!
   – Заткнись! Заткнись! – Гриф с силой отпихнул Калли. Девочка больно ударилась головой о деревянный пол и на короткое время затихла, не сводя с матери отчаянного, умоляющего взгляда. Та отталкивала Грифа и рвалась к дочери. Калли видела, отец крепко держит маму за руку. Тони дернулась и вдруг отскочила назад, как резиновый мячик. Она зашаталась на верхней ступеньке, и Гриф вначале как будто удержал ее, но потом… Калли и Гриф в ужасе смотрели, как Антония рухнула навзничь и покатилась по ступенькам вниз.
   – Мама! – взвизгнула Калли. Гриф бросился к Антонии. Он опустился на колени рядом с ее скорчившимся телом. Она лежала на боку, обняв руками живот. Лицо кривилось от боли. Она молча плакала.
   – Сесть можешь? Заткнись, Калли! – рявкнул Гриф. Калли продолжала плакать. Гриф помог Антонии сесть.
   – Ребенок, ребенок… – всхлипывала она.
   – Все будет хорошо, все будет хорошо, – забормотал Гриф. – Ну извини, прости меня… Калли, да заткнись ты, черт тебя дери! Идти сама можешь? Пойдем, приляг на диван. – Гриф осторожно помог Антонии встать и подвел к дивану, где уложил ее и накрыл шерстяным платком. – Полежи, отдохни. Все будет хорошо.
   Калли никак не могла успокоиться, она ковыляла вниз по лестнице, громко, взахлеб рыдая. Антония лежала на спине, полузакрыв глаза. Услышав совсем рядом отчаянный плач дочери, она протянула к ней руку.
   – Убирайся отсюда! – заревел Гриф. – Отойди, бога ради, и заткнись! – Дрожащими руками Гриф подхватил Калли на руки и отнес на кухню. – Сиди здесь и молчи! – Гриф мерил кухню шагами, рвал на себе волосы и время от времени дрожащей рукой вытирал губы.
   Калли по-прежнему захлебывалась в плаче, плач перемежался икотой. Гриф склонился над девочкой и долго, наверное, целую минуту, что-то шептал ей на ухо. Часто-часто моргая, Калли внимательно слушала злобное шипение отца. Его шепот перемежался тихими стонами матери. Потом Гриф вскочил и выбежал через черный ход, снова напустив в дом холод.
   Вечером, когда Бен вернулся с прогулки, они с Калли по очереди дежурили возле мамы. Антония лежала на диване и горько, отчаянно плакала. Наконец Бен позвонил Луису, а тот вызвал скорую. Медики приехали как раз вовремя, потому что у Тони начались роды. На свет появилась хорошенькая мертвая девочка, похожая на птичку, кожа у нее была такой же синеватой, как губы матери. Новорожденную так и не удалось оживить. Ее увезли, но Калли успела ласково погладить мертвую сестренку по рыжим волосикам.
   Прошло много лет. Калли пряталась за трухлявыми деревьями и вспоминала слова, которые тогда шептал ей на ухо отец. Она запомнила их на всю жизнь.
   Сзади послышался шорох. Отец? Не может быть. Лесничий Фелпс? Сердечко у Калли забилось часто-часто. Может, выйти к нему из своего убежища? Она напряженно думала. Показаться или нет? Если она выйдет, лесничий Фелпс непременно отведет ее домой, а она не сможет рассказать ему, что случилось. А если по дороге они встретят отца? Лесничий, конечно, передаст ее Грифу с рук на руки, и тогда конец. Нет. Надо остаться здесь и затаиться. Дорогу домой она знала, ей только нужно потерпеть и переждать, пока Гриф не уйдет. Скоро ему надоест ее искать, ведь ему хочется поехать на рыбалку с Роджером и выпить. На уровне ее глаз промелькнули оливковые форменные брюки лесничего Фелпса. Несмотря ни на что, Калли ужасно захотелось выскочить из своего импровизированного шалаша и схватить его за руку. Лесничий пропал так же быстро, как и появился. Он словно растворился в зарослях папоротника. Мягкая земля заглушала его шаги. Калли села, подтянула колени к подбородку и закрыла голову руками. Она решила: если она не может увидеть своего отца, то он, конечно, тоже не сможет увидеть ее.

Мартин

   Я останавливаюсь у дома и вижу на крыльце Фильду. Курчавые черные волосы кое-как зачесаны назад, очки криво сидят на носу. Фильда выжидательно смотрит на меня. Я качаю головой, и у нее вытягивается лицо.
   – Что нам делать? – жалобно спрашивает она.
   – Помощник шерифа велел обзвонить всех знакомых – пусть тоже поищут. Он попросил найти недавний снимок Петры, желательно крупный. Я отвезу снимки девочек в полицейский участок. Они распечатают листовки, и надо попросить знакомых расклеить их на видных местах.
   Фильда тянется ко мне и обнимает меня за шею.
   – Что же мы будем делать? – Она тихо плачет.
   – Фильда, мы ее найдем. Мы обязательно найдем Петру и приведем ее домой. Обещаю. – Мы стоим на крыльце, и данное мною обещание тяжким бременем ложится нам обоим на плечи. Потом Фильда отходит от меня.
   – Иди расклеивай листовки, – решительно говорит она. – А я обзвоню знакомых. Пройдусь по всей телефонной книге, от «А» до «Я». – Она целует меня на прощание, я сжимаю ей руку и закрываю дверь.
   Я еду по улицам нашего городка и то и дело озираюсь по сторонам. Где Петра? Я пытаюсь заглядывать в окна домов и во дворы, тяну шею… Несколько раз я едва не съезжаю с дороги. Сам не знаю, как я добираюсь до полицейского участка. На ватных ногах вхожу. Говорю дежурному, кто я такой. Он смотрит на меня в упор, я не отвожу взгляда, стараясь понять, что он обо мне думает. Может, он меня подозревает? Жалеет? Не знаю.
   – Мистер Грегори, листовки сейчас будут готовы, – говорит он и выходит.
 
   Попав наконец в свой тихий кабинет в колледже Святого Килиана, я заново, минуту за минутой, переживаю сегодняшний страшный день. Никак не могу сосредоточиться. Передо мной на столе лежит груда листовок. С них на меня смотрит хорошенькое личико дочки. Присутствие Петры в комнате почти ощутимо. Петра любит сидеть за моим большим ореховым письменным столом. Здесь она играет в куклы. Кукол она притаскивает с собой в большой холщовой сумке, на которой написано ее имя. Проверяя студенческие работы, я невольно подслушиваю писклявые переговоры ее любимиц и улыбаюсь про себя. Петра любит слушать рассказы по истории нашего колледжа. Она ходит со мной по всем зданиям. Через витражные окна проникают разноцветные солнечные лучи. На витражах изображены католические святые и мученики. Петра часто останавливается у витража со святым Килианом, в честь которого назвали колледж, и любуется желто-оранжевыми, лазурными, медными и желто-зелеными стеклышками. На витраже представлено житие святого. В центре стоит сам Килиан – старец, облаченный в бурую хламиду. В руке он держит свиток. Рядом с ним изображен медведь, над головой святого вьется стайка черных дроздов. Я много раз рассказывал Петре про святого Килиана, но она не устает слушать про него снова и снова. Святой Килиан, он же Галл или Калло (его называют по-разному), родился в Ирландии в шестом веке нашей эры. Если верить легенде, отшельник Килиан жил в лесу. Как-то раз он приказал медведю принести хвороста для костра, и медведь повиновался. Я часто рассказываю Петре и другую легенду. Зигеберт, король Австразии, территории на северо-востоке современной Франции и на западе современной Германии, просил Килиана изгнать бесов из своей нареченной супруги. Килиан согласился, по его приказу демоны покинули страдалицу и вылетели из нее в виде стайки черных дроздов. Петра всегда вздрагивает от удовольствия, слушая эту историю, и крепко стискивает в кулаке кулончик в виде музыкальной ноты – цепочку с этим кулончиком она никогда не снимает.
   Когда коллеги знают, что Петра у меня, они специально заходят ко мне в кабинет. Они расспрашивают ее о школе, о друзьях, а Петра рисует им картинки, которые они потом вешают у себя в кабинетах. Студенты тоже обожают Петру, она запоминает по именам всех, кто когда-либо заходил ко мне при ней. Однажды, прошлой зимой – Петра безмятежно играла у меня под столом – ко мне заглянул очень расстроенный третьекурсник. Молодой человек, обыкновенно уверенный в себе и обаятельный, был чуть ли не в слезах. Он боялся, что не успеет вовремя сдать экзамены. Он никак не мог полностью сосредоточиться на занятиях – чтобы оплатить учебу и проживание, ему нужно было найти еще одну подработку.
   – Везунчик, – сказал я студенту, – ты слишком много на себя взвалил. Вполне естественно, что ты расстроен. – Я поспешил вытащить Петру из-под стола и представил ее молодому человеку, не дожидаясь, пока тот расплачется. – Это моя дочь, Петра. Она часто заходит ко мне в кабинет в конце недели и помогает мне. Петра, это Везунчик Томпсон, мой студент.
   Петра окинула Везунчика критическим взглядом, задержавшись на его нечесаной шевелюре, мешковатых джинсах и фуфайке.
   – Тебя на самом деле зовут Везунчик? – звонко спросила она.
   – Нет, по-настоящему меня зовут Линтон, но здесь все называют меня Везунчиком, – объяснил парень.
   – Неплохо, – заявила Петра, кивнув. – Ну и как, ты правда везунчик?
   – Да, наверное… мне часто везет.
   – У тебя есть домашнее животное? – продолжала она его расспрашивать.
   Везунчик удивился.
   – Есть… пес, – ответил он.
   – Говорят, домашние животные умеют снимать стресс. Как зовут твоего пса?
   – Сержант. Золотистый ретривер.
   – Круто! Папа, помнишь, бабушка говорила, что ей в кафе всегда нужны помощники? Может, она возьмет Везунчика к себе? – предложила Петра.
   Позвонив теще, я выяснил, что так и есть, и договорился, что Везунчик придет и поговорит с ней.
   – Ты умница, Петра. – Везунчик широко улыбнулся, погладил Петру по голове и пощекотал ей подбородок.
   Так по-своему, без труда, Петра в очередной раз сотворила чудо и сделала мир чуточку лучше. Молодой человек вышел от меня довольный. Вскоре он действительно устроился подрабатывать в «Моурнинг Глори».
   Меня трясет от напряжения и тревоги. Я сжимаю кулаки – хрустят суставы. Сегодня я ясно сознаю, что я уже не мальчик. Я беру пачку листовок и рулон скотча, закрываю дверь кабинета и приступаю к тяжкой работе: расклеиваю листовки с дочкиной фотографией на окна и телефонные столбы по всему городку.

Антония

   Ухо болит от бесконечных телефонных разговоров. Я все утро обзваниваю знакомых и спрашиваю, не видели ли они Калли и Петру. Я позвонила всем, кого вспомнила: соседям, одноклассникам, даже учителям. Девочек никто не видел. Мои собеседники часто умолкают, и я угадываю в их молчании осуждение. Я потеряла ребенка, свое самое драгоценное сокровище. Не доглядела за дочерью, и она пропала. Наверное, все они в душе порицают меня. Сначала при моем попустительстве девочка замолчала, а теперь и вовсе пропала, потерялась. «Что она за мать?» – вот что думают мои соседи, хотя и не говорят вслух. Вслух все желают мне удачи, обещают молиться за меня. Да, конечно, они внимательно осмотрят окрестности. И знакомых тоже попросят искать девочек. Они очень добры.
   Надо было расклеить по всему городу листовки еще в тот день, когда Калли лишилась дара речи. Вот что я написала бы: «РАЗЫСКИВАЕТСЯ прелестный голосок Калли Кларк. Четыре года, но на слух гораздо старше, очень богатый словарный запас. В последний раз ее слышали девятнадцатого декабря, сразу после того, как ее мать упала с лестницы. Пожалуйста, звоните, если вам что-нибудь известно. Нашедшего ждет вознаграждение». Глупо, думаю я, ведь на самом деле я почти не помогла Калли вернуть голос. Разумеется, все, что надо, я сделала. Водила ее к врачу и даже к психотерапевту. А что толку? Она не произнесла ни одного слова. Я всеми силами старалась стереть из памяти день, когда я потеряла ребенка, но обрывки страшных видений являются мне в самые неподходящие моменты. Иногда я выпалываю сорняки в саду и вспоминаю, как мечтала, что, если родится девочка, назову ее Поппи – Маковкой, ведь не могла же я в самом деле называть ее Ледышкой Кексиком Именинным пирогом. Зато Поппи кажется мне самым подходящим для нее именем. У нее были хорошенькие рыжие волосики, да и вся она, когда ее поднесли ко мне попрощаться, напоминала маленький увядший цветочек с красными лепестками. Медики делали все возможное, чтобы спасти ее, но она так и не задышала.
   Бывает, я мою посуду и вспоминаю… Гриф тогда уложил меня на диван, а потом потащил Калли на кухню и что-то долго шептал ей на ухо. Сначала я еще подумала, что он пытается ее успокоить, утешить, сказать что-то хорошее. Но именно с того дня Калли замолчала. Я ни разу не спрашивала Грифа, что он тогда говорил Калли. Хуже того, я и Калли не спрашивала.