— Во всяком случае, худшее уже позади, — заметил Зигмунт, сидящий на коробке с книгами, прислонясь к стене и вытянув ноги почти до середины комнаты. — Я вам ещё не говорил, этот шофёр очень нас хвалил.
— Какой шофёр?
— Дружок соседский. Я ему все рассказал, пока ехали, я в кабину сел. Ему наша идея использовать этих лабухов как дармовых грузчиков жутко понравилась. Сказал, что сам бы так сделал, а с администрацией заводиться — дохлый номер. Уж он им дал жару, ну и я не отставал. В нашей квартире — прямо дворец. Смотреть больно. Три раза все переставляли.
— Как же ты их заставил-то? — удивилась Тереска.
— А я и не заставлял. Просто дурачком прикинулся. Они уже бежать хотели, а я все озирался — такой несчастный, такой беспомощный, ну чуть не плакал и все пытался сам двигать. Ясно было, что я — полный идиот и никуда не уйду, пока все как надо не расставлю. Ну, и что им оставалось? Помогали как черти, лишь бы поскорее закончить. В результате они таскали и передвигали, а я только пальцем показывал: это сюда, это левее… Дружок соседский, зная в чем дело, чуть со смеху не помер. Жаль, что здесь так же не получилось.
— Ну, тут уж им нечего было ждать. Хорошо, хоть в квартиру занесли. Свалили как попало и помчались к своим сокровищам.
— И примчались. Так их этот клад и дожидается! — удовлетворённо пробормотал Янушек, сортировавший и пересчитывавший на свободном клочке пола содержимое двух довоенных коробок из-под леденцов.
— Если ваши соседи честные люди, нам причитается восемьдесят шесть злотых и двадцать пять и две десятые гроша, — подвёл итог мальчишка. — Десять процентов от найденного. Ну, две десятые, так и быть, можно простить.
— С чего это нам причитается? — возмутилась Тереска. — Это же Петрусь нашёл, а не мы!
— Ну и что? А не мешало бы нас отблагодарить за переезд. А впрочем, я же не говорю, что судиться с ними буду, просто на всякий случай посчитал.
— Думаю, когда они сюда войдут и все это увидят, благодарность у них вмиг улетучится, — буркнул Зигмунт.
— Хотелось бы знать, когда ваш сосед вернётся, — задумчиво произнесла Тереска. — Нам послезавтра в школу. Придётся, наверное, по очереди ходить…
Развалившаяся в кресле Шпулька вдруг резко выпрямилась.
— Вы видели когда-нибудь законченную кретинку? — спросила она странным голосом.
Все дружно посмотрели на неё. Янушек для этого выполз на четвереньках из-за стола. Лицо девчонки выражало некую смесь глубокого огорчения и смущения, а щеки горели ярким румянцем.
— Как я понимаю, мы как раз имеем удовольствие её видеть? — с огромным интересом спросил Зигмунт.
— Вот именно. Я только теперь вспомнила, что у соседки есть мать.
— Кукушка? — заинтересовался Янушек.
— Какая кукушка?
— Мать эта, спрашиваю, кукушка?
— Почему кукушка?
— Ну как же. Ведь её здесь нет. Значит, она свою дочь бросила на произвол судьбы. Нормальные матери над своими детьми трясутся…
— И правда, в такую тяжёлую минуту настоящая мать свою дочь не оставила бы. Шпулька замахала руками:
— Да какая кукушка, замолчите вы наконец! Она должна была или сюда приехать, или забрать внучат к себе, в деревню. Где-то под Груйцем. Через неделю. Я же вам говорила, что соседка на десять дней раньше рожать решила. Откуда её мать могла знать? И вообще, к вашему сведению, кукушки не бросают, а подбрасывают своих детей кому-нибудь!
— Нечего за них заступаться! А вообще-то могла бы ей и сообщить.
Шпулька сразу замолчала и посмотрела на остальных с явным раскаянием и смущением.
— Могла бы. Да вот только сейчас о ней вспомнила. Вот я и спрашиваю, видели вы когда такую законченную кретинку?
Тереска осуждающе взглянула на подругу.
— А адрес этой соседкиной матери у тебя есть? — сурово спросила она.
Шпулька тяжело вздохнула и плюхнулась назад в кресло.
— Был, — призналась она. — Соседка дала, когда уезжала в больницу. То есть не уезжала, а скорая её забирала. Дети, конечно, ревели, и я, как ты сама понимаешь, тут же его потеряла. То есть я листок с адресом спрятала так, чтобы легко было сразу найти.
Сказать тут было нечего.
— А вообще-то я эту мать видела, — с сожалением добавила Шпулька. — Она одна десятерых грузчиков заменит.
К Тереске вернулся дар речи.
— Ну и балда же ты! Шевелись давай! Пиши записку!
— Какую записку?
— Соседке. Меня же туда к ней не пустят. Пусть снова адрес даёт. Отправим телеграмму, срочную. Завтра вечером эта мать будет здесь.
Шпулька обрела новые силы. На клочке обёрточной бумаги она огрызком зеленого карандаша — единственной письменной принадлежности, которую удалось отыскать в детских игрушках — принялась царапать записку. По мере того как она писала, девчонка преображалась. Видимо, сама мысль, что наконец можно будет избавиться от Петруся и Марыськи, действовала на Шпульку самым живительным образом.
— Боюсь, она мало что поймёт, — беспокоилась она. — Ты уж ей дома на нормальной бумаге допиши, а то у неё удар будет. А матери дай здешний адрес, чтобы знала, куда ехать. Я тут буду ждать. Если она до вечера не появится, честное слово, отведу обоих в милицию и брошу под дверью.
— А ведь кое-кто ещё совсем недавно категорически высказывался против чрезвычайных событий и выражал желание жить обычной повседневной жизнью, — ехидничала Тереска, старательно пряча послание на обёрточной бумаге. — Позволь тебе заметить, что переезд — вполне житейское дело, так же как командировка и даже пребывание в роддоме. А уж о воспитании детей и говорить нечего. Этим масса народу занята. Обычное дело, как ты и хотела…
— Разве я такое говорила? — возмутилась Шпулька.
— Ещё как! — подтвердил Янушек. — Я своими собственными ушами слышал. Ты говорила, что все каникулы имела дело со всякими чрезвычайными приключениями, все это тебе осточертело и ты хочешь чего-нибудь нормального.
— Она и вправду так сказала? — переспросил Зигмунт.
— Честное пионерское!
— Ну, знаете… Что у меня сестра не в себе, я, конечно, догадывался, но чтобы настолько…
— Отцепитесь вы! — рассердилась Шпулька. — Даже если и сказала, что тут такого? А теперь передумала. Могу же я передумать? И категорически вам заявляю…
Шпулька сделала паузу, набрала воздуху и, торжественно выпрямившись, закончила:
— Заявляю при свидетелях, чтобы потом ничего не говорили, что с нормальными событиями никакого дела иметь не желаю! С меня хватит. Если уж что-то должно происходить, то пусть это будут происшествия в высшей степени необыкновенные и удивительные!…
Тереске наконец удалось передать соседке записку на обёрточной бумаге вместе с красивой открыткой, и теперь она с интересом наблюдала за происходящим вокруг. Из глубин коридора появлялись молодые женщины, сияющие и в то же время нервничающие, медсёстры торжественно выносили за ними младенцев, ожидавшие женщины постарше начинали ахать и причитать над новорождёнными, мужчины с цветами бросались поздравлять жён, сестры передавали какие-то вещи, давали советы и инструкции, цветы жутко мешали, никто не знал, куда их девать, и все что-нибудь обязательно забывали. Вслед за одной из дам вынесли два пустых сифона, и муж этой дамы совершенно потерял голову, не зная, чем ему в первую очередь заняться: сифонами или женой. Сестры предпринимали героические усилия, стараясь выпроводить молодых матерей и встречающих на улицу, где поджидали самые разнообразные автомобили. В конце концов холл совсем опустел, выплыла последняя счастливая мамаша, вынесли последнего младенца, и последний молодой отец вышел из роддома, оставив на стуле женский плащ и зонтик. Тереска проявила милосердие и, нагнав его, вручила забытые вещи, затем снова вернулась в больницу.
Какое-то время она сидела одна, но недолго. Появилась медсестра, несущая малыша, и молодая женщина, которую никто не ждал. Загнанная сестра передала ребёнка матери, пробормотала что-то о такси и исчезла в недрах роддома. Женщина опустилась на стул и заплакала.
Тереска, разумеется, не могла остаться равнодушной.
— Простите, пожалуйста, — осторожно начала она. — У вас что-то случилось… Может, я смогу помочь?
Молодая мать повернула к ней зарёванное лицо.
— О Господи! — всхлипнула она. — Это же ужасно! В день рождения ребёнка обнаружить, что его отец — неизлечимый идиот! Что мне теперь делать?
— Что вы говорите! — испугалась Тереска. — Неизлечимый ?
— Конечно! Представляете, что он отмочил?! Поехал в командировку и сломал руку! И в придачу разбил машину! Вчера. В каких-то Мослах! Я даже не очень разобрала, это название деревни, или речь идёт о его собственных мослах, лежит теперь в гипсе в больнице в Грифове, и это как минимум на неделю! А я должна выходить из роддома! — снова разрыдалась женщина.
Тереска слушала эту историю внимательно, с удивлением и даже с некоторым изумлением. Очередной муж снова оставил жену в самый неподходящий момент. Уж слишком много совпадений! Молодая мать попыталась вытереть слезы пелёнкой.
— Меня отсюда выгоняют! — продолжала она изливать душу. — И правильно! Я же абсолютно здорова. Вчера я дала телеграмму сестре, но та приедет завтра, а то и послезавтра, у неё у самой дети, она же не может все бросить!…
Тереска проанализировала ситуацию.
— А ключи от квартиры у вас? — спросила она.
— Ключи у меня…
— Ну, так зачем же так огорчаться. Я вам помогу. Поймаю такси и провожу вас, вот только дождусь ответа.
Жена идиота горестно вздохнула.
— Но у меня же совсем нет денег! Кое-что мне здесь покупали, эта телеграмма… вот и кончились! Я же не знала. И дома ни гроша, только на книжке, но не помчусь же я с новорождённым стоять очередь в сберкассе!.. О Боже, что этот кретин натворил! И угораздило же его в этих Мослах!.. Не мог хоть где-нибудь поближе…
Тереска быстро подсчитала про себя имевшуюся наличность.
— Не расстраивайтесь, я вам одолжу. На такси хватит, и кое-что на первое время… В магазин, к сожалению, я сходить не смогу, у меня у самой такие дела…
— В магазин я соседку попрошу, — сразу ожила жена идиота и снова заплакала, теперь уже от радости. — Как я вам благодарна! Спасибо огромное! Вы себе представить не можете, что значит выйти с ребёнком на руках из роддома, совсем одной, да ещё без денег! Вы — просто чудо!
— То ещё чудо, — скромно заметила Тереска. — Все будет хорошо, только мне надо дождаться записки от пани Беднарской…
Ответ наконец пришёл. В записке был долгожданный адрес и тысяча вопросов, которые Тереска проигнорировала. Заходя в лифт с младенцем на руках вслед за своей новой знакомой, девчонка подумала, что этот год в её жизни исключительно урожайный на детей и если так пойдёт дальше, то страшно подумать, чем оно может кончиться. Она оставила в комнате крепко спящего малыша и двести злотых и побежала по своим делам, провожаемая словами благодарности и слезами.
— Надо издать закон, запрещающий командировки мужьям, чьи жены собираются рожать, — категорически заявила Шпулька поздним вечером. — Это же надо, ломать руку в каких-то Мослах… Буду выходить замуж, обязательно впишу в брачный контракт. Слава Богу, что эта их мать успела на последний автобус, а то до утра я бы точно спятила!
— У тебя же в запасе было отделение милиции, — напомнила Тереска. — Теперь-то как, мы уже свободны?
Шпулька оглянулась на соседскую квартиру, из которой обе только что вышли, и где энергичная мать соседки занялась внуками, и облегчённо вздохнула.
— Вот именно — свободны. Я себя чувствую будто вышла из тюрьмы, или, ещё лучше, с каторги вернулась. Ну, теперь можешь все мне рассказать о вожде и о Робине, ведь я-то прекрасно понимаю, что ты из-за них угодила в этот ад…
3. Привидение
— Какой шофёр?
— Дружок соседский. Я ему все рассказал, пока ехали, я в кабину сел. Ему наша идея использовать этих лабухов как дармовых грузчиков жутко понравилась. Сказал, что сам бы так сделал, а с администрацией заводиться — дохлый номер. Уж он им дал жару, ну и я не отставал. В нашей квартире — прямо дворец. Смотреть больно. Три раза все переставляли.
— Как же ты их заставил-то? — удивилась Тереска.
— А я и не заставлял. Просто дурачком прикинулся. Они уже бежать хотели, а я все озирался — такой несчастный, такой беспомощный, ну чуть не плакал и все пытался сам двигать. Ясно было, что я — полный идиот и никуда не уйду, пока все как надо не расставлю. Ну, и что им оставалось? Помогали как черти, лишь бы поскорее закончить. В результате они таскали и передвигали, а я только пальцем показывал: это сюда, это левее… Дружок соседский, зная в чем дело, чуть со смеху не помер. Жаль, что здесь так же не получилось.
— Ну, тут уж им нечего было ждать. Хорошо, хоть в квартиру занесли. Свалили как попало и помчались к своим сокровищам.
— И примчались. Так их этот клад и дожидается! — удовлетворённо пробормотал Янушек, сортировавший и пересчитывавший на свободном клочке пола содержимое двух довоенных коробок из-под леденцов.
— Если ваши соседи честные люди, нам причитается восемьдесят шесть злотых и двадцать пять и две десятые гроша, — подвёл итог мальчишка. — Десять процентов от найденного. Ну, две десятые, так и быть, можно простить.
— С чего это нам причитается? — возмутилась Тереска. — Это же Петрусь нашёл, а не мы!
— Ну и что? А не мешало бы нас отблагодарить за переезд. А впрочем, я же не говорю, что судиться с ними буду, просто на всякий случай посчитал.
— Думаю, когда они сюда войдут и все это увидят, благодарность у них вмиг улетучится, — буркнул Зигмунт.
— Хотелось бы знать, когда ваш сосед вернётся, — задумчиво произнесла Тереска. — Нам послезавтра в школу. Придётся, наверное, по очереди ходить…
Развалившаяся в кресле Шпулька вдруг резко выпрямилась.
— Вы видели когда-нибудь законченную кретинку? — спросила она странным голосом.
Все дружно посмотрели на неё. Янушек для этого выполз на четвереньках из-за стола. Лицо девчонки выражало некую смесь глубокого огорчения и смущения, а щеки горели ярким румянцем.
— Как я понимаю, мы как раз имеем удовольствие её видеть? — с огромным интересом спросил Зигмунт.
— Вот именно. Я только теперь вспомнила, что у соседки есть мать.
— Кукушка? — заинтересовался Янушек.
— Какая кукушка?
— Мать эта, спрашиваю, кукушка?
— Почему кукушка?
— Ну как же. Ведь её здесь нет. Значит, она свою дочь бросила на произвол судьбы. Нормальные матери над своими детьми трясутся…
— И правда, в такую тяжёлую минуту настоящая мать свою дочь не оставила бы. Шпулька замахала руками:
— Да какая кукушка, замолчите вы наконец! Она должна была или сюда приехать, или забрать внучат к себе, в деревню. Где-то под Груйцем. Через неделю. Я же вам говорила, что соседка на десять дней раньше рожать решила. Откуда её мать могла знать? И вообще, к вашему сведению, кукушки не бросают, а подбрасывают своих детей кому-нибудь!
— Нечего за них заступаться! А вообще-то могла бы ей и сообщить.
Шпулька сразу замолчала и посмотрела на остальных с явным раскаянием и смущением.
— Могла бы. Да вот только сейчас о ней вспомнила. Вот я и спрашиваю, видели вы когда такую законченную кретинку?
Тереска осуждающе взглянула на подругу.
— А адрес этой соседкиной матери у тебя есть? — сурово спросила она.
Шпулька тяжело вздохнула и плюхнулась назад в кресло.
— Был, — призналась она. — Соседка дала, когда уезжала в больницу. То есть не уезжала, а скорая её забирала. Дети, конечно, ревели, и я, как ты сама понимаешь, тут же его потеряла. То есть я листок с адресом спрятала так, чтобы легко было сразу найти.
Сказать тут было нечего.
— А вообще-то я эту мать видела, — с сожалением добавила Шпулька. — Она одна десятерых грузчиков заменит.
К Тереске вернулся дар речи.
— Ну и балда же ты! Шевелись давай! Пиши записку!
— Какую записку?
— Соседке. Меня же туда к ней не пустят. Пусть снова адрес даёт. Отправим телеграмму, срочную. Завтра вечером эта мать будет здесь.
Шпулька обрела новые силы. На клочке обёрточной бумаги она огрызком зеленого карандаша — единственной письменной принадлежности, которую удалось отыскать в детских игрушках — принялась царапать записку. По мере того как она писала, девчонка преображалась. Видимо, сама мысль, что наконец можно будет избавиться от Петруся и Марыськи, действовала на Шпульку самым живительным образом.
— Боюсь, она мало что поймёт, — беспокоилась она. — Ты уж ей дома на нормальной бумаге допиши, а то у неё удар будет. А матери дай здешний адрес, чтобы знала, куда ехать. Я тут буду ждать. Если она до вечера не появится, честное слово, отведу обоих в милицию и брошу под дверью.
— А ведь кое-кто ещё совсем недавно категорически высказывался против чрезвычайных событий и выражал желание жить обычной повседневной жизнью, — ехидничала Тереска, старательно пряча послание на обёрточной бумаге. — Позволь тебе заметить, что переезд — вполне житейское дело, так же как командировка и даже пребывание в роддоме. А уж о воспитании детей и говорить нечего. Этим масса народу занята. Обычное дело, как ты и хотела…
— Разве я такое говорила? — возмутилась Шпулька.
— Ещё как! — подтвердил Янушек. — Я своими собственными ушами слышал. Ты говорила, что все каникулы имела дело со всякими чрезвычайными приключениями, все это тебе осточертело и ты хочешь чего-нибудь нормального.
— Она и вправду так сказала? — переспросил Зигмунт.
— Честное пионерское!
— Ну, знаете… Что у меня сестра не в себе, я, конечно, догадывался, но чтобы настолько…
— Отцепитесь вы! — рассердилась Шпулька. — Даже если и сказала, что тут такого? А теперь передумала. Могу же я передумать? И категорически вам заявляю…
Шпулька сделала паузу, набрала воздуху и, торжественно выпрямившись, закончила:
— Заявляю при свидетелях, чтобы потом ничего не говорили, что с нормальными событиями никакого дела иметь не желаю! С меня хватит. Если уж что-то должно происходить, то пусть это будут происшествия в высшей степени необыкновенные и удивительные!…
* * *
В холле роддома Тереска терпеливо дожидалась ответа от Шпулькиной соседки. Направили её сюда из приёмного отделения, где все стояли на ушах, так как роддом как раз был дежурным, и ни от кого нельзя было добиться толку.Тереске наконец удалось передать соседке записку на обёрточной бумаге вместе с красивой открыткой, и теперь она с интересом наблюдала за происходящим вокруг. Из глубин коридора появлялись молодые женщины, сияющие и в то же время нервничающие, медсёстры торжественно выносили за ними младенцев, ожидавшие женщины постарше начинали ахать и причитать над новорождёнными, мужчины с цветами бросались поздравлять жён, сестры передавали какие-то вещи, давали советы и инструкции, цветы жутко мешали, никто не знал, куда их девать, и все что-нибудь обязательно забывали. Вслед за одной из дам вынесли два пустых сифона, и муж этой дамы совершенно потерял голову, не зная, чем ему в первую очередь заняться: сифонами или женой. Сестры предпринимали героические усилия, стараясь выпроводить молодых матерей и встречающих на улицу, где поджидали самые разнообразные автомобили. В конце концов холл совсем опустел, выплыла последняя счастливая мамаша, вынесли последнего младенца, и последний молодой отец вышел из роддома, оставив на стуле женский плащ и зонтик. Тереска проявила милосердие и, нагнав его, вручила забытые вещи, затем снова вернулась в больницу.
Какое-то время она сидела одна, но недолго. Появилась медсестра, несущая малыша, и молодая женщина, которую никто не ждал. Загнанная сестра передала ребёнка матери, пробормотала что-то о такси и исчезла в недрах роддома. Женщина опустилась на стул и заплакала.
Тереска, разумеется, не могла остаться равнодушной.
— Простите, пожалуйста, — осторожно начала она. — У вас что-то случилось… Может, я смогу помочь?
Молодая мать повернула к ней зарёванное лицо.
— О Господи! — всхлипнула она. — Это же ужасно! В день рождения ребёнка обнаружить, что его отец — неизлечимый идиот! Что мне теперь делать?
— Что вы говорите! — испугалась Тереска. — Неизлечимый ?
— Конечно! Представляете, что он отмочил?! Поехал в командировку и сломал руку! И в придачу разбил машину! Вчера. В каких-то Мослах! Я даже не очень разобрала, это название деревни, или речь идёт о его собственных мослах, лежит теперь в гипсе в больнице в Грифове, и это как минимум на неделю! А я должна выходить из роддома! — снова разрыдалась женщина.
Тереска слушала эту историю внимательно, с удивлением и даже с некоторым изумлением. Очередной муж снова оставил жену в самый неподходящий момент. Уж слишком много совпадений! Молодая мать попыталась вытереть слезы пелёнкой.
— Меня отсюда выгоняют! — продолжала она изливать душу. — И правильно! Я же абсолютно здорова. Вчера я дала телеграмму сестре, но та приедет завтра, а то и послезавтра, у неё у самой дети, она же не может все бросить!…
Тереска проанализировала ситуацию.
— А ключи от квартиры у вас? — спросила она.
— Ключи у меня…
— Ну, так зачем же так огорчаться. Я вам помогу. Поймаю такси и провожу вас, вот только дождусь ответа.
Жена идиота горестно вздохнула.
— Но у меня же совсем нет денег! Кое-что мне здесь покупали, эта телеграмма… вот и кончились! Я же не знала. И дома ни гроша, только на книжке, но не помчусь же я с новорождённым стоять очередь в сберкассе!.. О Боже, что этот кретин натворил! И угораздило же его в этих Мослах!.. Не мог хоть где-нибудь поближе…
Тереска быстро подсчитала про себя имевшуюся наличность.
— Не расстраивайтесь, я вам одолжу. На такси хватит, и кое-что на первое время… В магазин, к сожалению, я сходить не смогу, у меня у самой такие дела…
— В магазин я соседку попрошу, — сразу ожила жена идиота и снова заплакала, теперь уже от радости. — Как я вам благодарна! Спасибо огромное! Вы себе представить не можете, что значит выйти с ребёнком на руках из роддома, совсем одной, да ещё без денег! Вы — просто чудо!
— То ещё чудо, — скромно заметила Тереска. — Все будет хорошо, только мне надо дождаться записки от пани Беднарской…
Ответ наконец пришёл. В записке был долгожданный адрес и тысяча вопросов, которые Тереска проигнорировала. Заходя в лифт с младенцем на руках вслед за своей новой знакомой, девчонка подумала, что этот год в её жизни исключительно урожайный на детей и если так пойдёт дальше, то страшно подумать, чем оно может кончиться. Она оставила в комнате крепко спящего малыша и двести злотых и побежала по своим делам, провожаемая словами благодарности и слезами.
— Надо издать закон, запрещающий командировки мужьям, чьи жены собираются рожать, — категорически заявила Шпулька поздним вечером. — Это же надо, ломать руку в каких-то Мослах… Буду выходить замуж, обязательно впишу в брачный контракт. Слава Богу, что эта их мать успела на последний автобус, а то до утра я бы точно спятила!
— У тебя же в запасе было отделение милиции, — напомнила Тереска. — Теперь-то как, мы уже свободны?
Шпулька оглянулась на соседскую квартиру, из которой обе только что вышли, и где энергичная мать соседки занялась внуками, и облегчённо вздохнула.
— Вот именно — свободны. Я себя чувствую будто вышла из тюрьмы, или, ещё лучше, с каторги вернулась. Ну, теперь можешь все мне рассказать о вожде и о Робине, ведь я-то прекрасно понимаю, что ты из-за них угодила в этот ад…
3. Привидение
Над раскрытой гробницей скифского вождя сверкали вспышки фотоаппаратов и стрекотали видеокамеры. Доцент Вишневский, от возбуждения ещё более суетливый, чем обычно, оказывался во всех местах сразу. Он пригласил первооткрывателей захоронения на торжественную презентацию и теперь играл роль как бы хозяина дома. Тереску, Янушека и Шпульку отпустили из школы, Зигмунту не надо было отпрашиваться, у него учебный год начинался позже. Сейчас он стоял рядом с сестрой, слегка разочарованный, так как ожидал чего-то вроде гробницы фараонов, а увиденное показалось ему слишком скромным: ни золотого трона, ни саркофага из чистого золота с инкрустациями…
В погребальной камере несомненно находился вождь. Правда, вид у него был не особо презентабельный: рассыпавшийся на кусочки скелет. Зато богатое убранство однозначно свидетельствовало, что здесь похоронена высокопоставленная особа. К сожалению, не все вещи оказались золотыми, и Зигмунт почувствовал себя обманутым. Зато доцент Вишневский был на седьмом небе от счастья. Время от времени он разражался достаточно бессвязными восклицаниями на тему эпохального открытия, дирижируя при этом двумя загнанными фотографами и требуя от них увековечения всех мельчайших фрагментов находки. По его мнению, они жутко копались и работали небрежно, спустя рукава, а необходимо было запечатлеть абсолютно все и именно в том виде, как оно сохранилось в течение этих двух с половиной тысяч лет!
Шпулька не обращала внимания ни на восклицания доцента, ни на ворчание брата. Глядя на кое-где поблёскивающую золотом могилу, она млела от счастья, с чувством глубокого удовлетворения вспоминая те ужасы, что ей пришлось пережить во время рачьей эпопеи.
— Извините, пожалуйста, вы не могли бы подвинуться, я должен с этого места… — обратился к девчонке один из фотографов, высокий и худой, с длинной шеей и огромным кадыком. Шпулька отошла в сторону. Фотограф сделал несколько снимков и начал устанавливать штатив. Рядом с ним возник один из сотрудников доцента и принялся на чем-то настаивать.
— Я же тебе сказал, не могу, — слегка раздражённо ответил фотограф. — Почти весь ноябрь проторчу в этих Мослах, раз уж обещал. Теперь неудобно отказываться.
— Ну, ты бы мог оттуда вырваться на денёк-другой, — убеждал его учёный. — Со штатива не получится, если уж сверху, то с лестницы.
— С лестницы я уже сделал.
— Так как? Подъедешь?
— Не выйдет. Если бы хоть поближе, а то эти чёртовы Мослы во-о-н где…
Шпульке показалось, будто она слышит какое-то знакомое слово. Ага, Мослы. Тереска рассказывала о муже, который переломал себе мослы… Нет, не так, который что-то себе сломал в Мослах..
Девчонка поискала глазами подругу и обнаружила её по другую сторону захоронения. Тереска сияла гораздо ярче, чем золото из гробницы, так как рядом с ней стоял Робин, в которого она, разумеется, ни чуточки не была влюблена… Шпулька с пониманием покачала головой и снова погрузилась в созерцание могилы.
Доцент Вишневский пригласил всех на торжественный обед, состоявший в основном из раков Зигмунт первым отреагировал на приглашение, потянул за руку погруженную в блаженный транс сестру и позвал Тереску. Ребята подошли к Янушеку, сидевшему на большом камне.
— Я сижу на двух с половиной тысячах лет, — гордо заявил тот.
— А я-то думала — на заднице, — буркнула Тереска.
— Без разницы. Это ритуальный камень из захоронения. Так сказали. Разрешили на нем посидеть, только чтобы номер не стёрся. Гляньте, все камни пронумерованы и сфотографированы каждый с двух сторон. Это вам не просто булыжники!…
— Кончай трепаться, пошли на пир, — оборвал его Зигмунт.
Янушек категорически отказался Не от пира, а от того, чтобы слезть с камня Он твёрдо постановил досидеть на нем до конца, до самого отъезда — другого такого случая не представится. А посему мальчишка решил использовать этот единственный, выпавший ему раз в жизни, и уж насидеться всласть на двух с половиной тысячах лет! Кому из его приятелей такое удавалось!
Шпульке вдруг стало завидно, и она выпросила у доцента позволение посидеть на другом камне, тоже с номером. В результате пир прошёл довольно оригинально, так как все блюда приходилось таскать к двум «сидельцам». Правда, все отнеслись к этому с пониманием, а в середине ужина к ним присоединился фотограф с кадыком, сбежавший от настойчивых уговоров учёного. Они с Янушеком тут же углубились в страшно увлекательную беседу об электропроводке. Абсолютно не разбиравшаяся в этом Шпулька даже не силилась понять, в чем суть дела.
После длительного и профессионального обмена мнениями Янушек поинтересовался, откуда это фотограф так хорошо разбирается в электричестве.
— А я вовсе не фотограф, — ответил тот. — Я по профессии электрик и работаю в проектном бюро, а фотография — моё хобби. Специализируюсь на съёмке произведений искусства, архитектурных памятников, фрагментов интерьеров и т. п. Это мне и в работе помогает…
— А что вы в Мослах будете делать? — вырвалось у Шпульки.
— В каких-таких мослах? — неуверенно спросил Янушек и кивнул в сторону захоронения. — В тех, что здесь?
— Нет, это посёлок так называется, — пояснил фотограф-электрик. — Мослы. Там у меня двойная работа. Надо провести инвентаризацию электрохозяйства и сделать фотографии некоторых архитектурных деталей. В замке. А что, вам эти Мослы знакомы?
— Нет, я только о них слышала. Случайно. Там один тип руку сломал.
— Это вы серьёзно? — фотограф почему-то разволновался. — Руку, говорите, сломал? В Мослах? Вы уверены ?
— Так мне рассказывали. Его жена сказала, что это случилось две недели назад. А больше я ничего не знаю. А что?..
— Да нет, ничего, — пробормотал фотограф и обратился к обсуждению электротехнических проблем с Янушеком.
К этой теме специалист-универсал вернулся перед самым отъездом, когда все рассаживались по машинам. Загрузив в свой автомобиль все громоздкое оборудование, он подбежал к Шпульке.
— Я бы хотел вас расспросить о том типе в Мослах, — быстро начал фотограф, сильно смущаясь. — Что там у него вышло с рукой? Вы знаете подробности?
Шпулька отвела взгляд от того места, где за деревьями только что исчез мотоцикл, увозивший Тереску и Робина.
— Нет, не знаю, — ответила она. — Только то, что вам рассказала. И жена его, похоже, знала немногим больше, так как лежала в роддоме и её известили, кажется, телеграммой. Был в Мослах и сломал руку. Да, вроде он ещё машину разбил.
— И машину! Холера! Тут такое дело…
Фотограф смущённо поскрёб подбородок, и кадык на худой шее забавно задвигался. Шпулька вопросительно смотрела на него.
— Знаете ли, — наконец решился он. — У меня к вам огромная просьба. Если бы вы узнали об этом поподробнее. Извините, что голову вам морочу, но мне уж совсем неудобно расспрашивать эту жену или самого потерпевшего. А вы все-таки с ними знакомы. Если вдруг что-нибудь узнаете, не сочтите за труд, позвоните мне, пожалуйста. Вот моя визитная карточка, я сюда ещё рабочий телефон допишу… И очень вас прошу, никому об этом не рассказывайте. Ну, что я расспрашивал… А то меня совсем засмеют. Очень вас прошу…
Фотограф всучил обалдевшей Шпульке свою визитку и почти бегом кинулся к авто. Девчонка долго смотрела ему вслед, затем машинально спрятала карточку и медленно направилась к машине, откуда ей уже нетерпеливо махали Зигмунт с Янушеком. Странное поведение фотографа-электрика совершенно вывело её из равновесия.
— Ну, знаешь, если он даже не проявился, то или умер, или просто свинья, — вынесла суровый приговор Шпулька, подбрасывая в огонь очередную охапку сухих листьев.
Тереска выпрямилась над грядкой.
— Ни то, ни другое. Я как раз вспомнила, что не оставила своих координат. Совсем из головы вон, а она тоже не подумала, не до того было.
— И очень жаль, — расстроилась Шпулька. — А я так надеялась… Хотела узнать, как он эту руку сломал.
— На что тебе? — удивилась подруга, снова принимаясь выдирать стебли. — Двести злотых, конечно, пропали. Ну, да я не в претензии.
— Слушай, а может, ты к ним сходишь?
— Спятила? Ни за что! Исключено! Во-первых, можно подумать, мне эти двести злотых нужны, а во-вторых, я их адреса не помню. А все новые районы на одно лицо, мне их квартиру ни в жизнь не найти!
Шпулька продолжала подгребать листья к костру.
— Если ты такая гордая, могла бы и не брать свои двести злотых, — предложила она не слишком уверенно.
— Это был бы полный маразм. Ну а тебе-то какой интерес?
— Хочу знать, как он руку сломал.
— Что вдруг на тебя нашло? Собираешь статистику сломанных рук?
Шпулька молча «грабила» листву. Тереска снова выпрямилась и посмотрела на подругу со все возрастающей подозрительностью. Та упорно трудилась, делая вид, что не замечает бросаемых на неё взглядов.
— Ладно, — сдалась она в конце концов. — Слушай. Ты заметила тех фотографов у могилы вождя?..
Не прерывая подругу, Тереска выслушала рассказ о странном поведении фотографа с кадыком. Шпулька подтянула к себе грабли и опёрлась о них.
— И просил никому ничего не говорить, а то, мол, будут над ним смеяться, — закончила она. — Все это маловразумительно. Мне показалось, он опасался, уж не сам ли он сломал тому типу руку, может, в темноте или по пьянке…
— Пусть тогда радуется, если все только смехом кончится.
— Да уж… Так он про эту руку расспрашивал. Я-то рассчитывала, что ты мне поможешь все выяснить. Как же теперь быть?
— Ничего не поделаешь. Не судьба.
Вернувшись домой довольно поздно после как всегда жутко затянувшегося провожания Шпульки до автобуса и увидев в гостиной человека с рукой в гипсе, Тереска сразу поняла, кто это такой. Пришлось только пожалеть, что Шпулька так рано ушла. Мужчина был среднего роста, худощавый, производил очень приятное впечатление и ничуть не походил на идиота. К тому же принёс прекрасный букет гвоздик.
— Прошу прощения, что я явился так поздно! — кинулся он извиняться с самого начала. — Это же целая эпопея, как я вас нашёл! Я бы сразу прибежал, чтобы вас поблагодарить, жена без слез о вас вспоминать не может, да ведь вы адреса не оставили. Я вас нашёл, можно сказать, по цепочке. Жена припомнила фамилию той пани, от которой вы ожидали записки там, в роддоме, пани Беднарская, правильно? Так вот. В роддоме мне дали её адрес, я — туда, а дома-то, оказывается, нет! Снесли. Я догадался, что пани Беднарская не погребена под руинами, а переехала, я — в жилконтору, получил новый адрес. Помчался по этому новому адресу, а пани Беднарская, оказывается, вас не знает, зато знает вашу подругу, дала адрес семейства Букатов. Я полетел к Букатам, где вашей подруги не застал, а только её мать, которая вашего адреса не помнила. Зато она знала вашу фамилию и нашла ваш телефон. И вот я здесь. Пришлось немного побегать, вы уж меня простите, что не сразу пришёл, так ведь отцовские обязанности, знаете ли. Да и не везде мне сразу ответ давали, в том же роддоме… А жена все время выпроваживает гулять с ребёнком, благо я на бюллетене…
Здесь Тереска энергично вмешалась в монолог и уже не позволила отклониться от интересовавшей её темы. Историю со сломанной рукой она велела рассказать трижды, выспрашивая мельчайшие подробности, так как приходилось заменять Шпульку. Молодой отец, переполненный благодарностью, готов был отвечать на любые странные вопросы.
— Можешь своего фотографа успокоить, — доложила Тереска подруге сразу же после первого урока. — Не он ему руку сломал.
Шпулька с трудом дотерпела до конца физики и теперь требовала подробностей. Тереска удовлетворила её любопытство.
— Его жена права. Он — точно идиот. Ну, во всяком случае, процентов на пятьдесят. Когда мой адрес искал, вёл себя вполне разумно. Зато в остальном…
— Ну рассказывай же скорее, а то переменка кончится!
— Дело было так. Выехал он на машине вечером, уже стемнело, моросил дождь, он здорово торопился, чтобы успеть забрать жену из роддома. Говорил, что нервничал.
— Почему? — сухо поинтересовалась Шпулька.
— Да все сразу: задержался и теперь боялся опоздать, как там жена, опять же какие-то проблемы по работе. Ага, ещё дождь. Все было сухо, а тут, как назло, ехать — и дождь. Так вот: только тронулся, вдруг в машине что-то как грохнет! Сзади. А у него мотор сзади. Похоже на взрыв. Он, ясное дело, жутко перепугался, резко тормознул, машину занесло…
— И он врезался в дерево?
— Ничего подобного. Если бы в дерево, тогда хоть не так обидно. Никуда не врезался, только остановился поперёк дороги. Открыл дверцу. Я тебе в подробностях говорю, сама просила. Открыл и выскочил как ошпаренный. То есть собирался выскочить, из-за всех своих переживаний сделал это слишком резко и с размаху врубился в раму, ну, знаешь, часть машины, что прямо над дверцей. Умудриться же надо…
— Очень даже может быть, — признала Шпулька. — Сама сколько раз видела, как люди таким макаром шляпы сбивают.
— Он без шляпы был. Так башкой трахнулся, аж искры из глаз, ну и немного голова закружилась. А он как раз вылезал, вот и шлёпнулся. Прямиком на левую руку. И готов перелом. Кое-как очухался, залез в машину и потихоньку дотащился до ближайшей больницы. Из разбитой черепушки кровь капает, рука висит. Его тут же в гипс. Никуда не отпускали, боялись сотрясения мозга. С трудом упросил позвонить жене. Верить не хотели, что это он без аварии так покалечился. Всей больницей на него ходили смотреть. Главврач сказал, что за двадцать лет впервые такое видит. Выписали его только на восьмой день и на машине ехать не разрешили. Она и сейчас там во дворе больницы стоит.
В погребальной камере несомненно находился вождь. Правда, вид у него был не особо презентабельный: рассыпавшийся на кусочки скелет. Зато богатое убранство однозначно свидетельствовало, что здесь похоронена высокопоставленная особа. К сожалению, не все вещи оказались золотыми, и Зигмунт почувствовал себя обманутым. Зато доцент Вишневский был на седьмом небе от счастья. Время от времени он разражался достаточно бессвязными восклицаниями на тему эпохального открытия, дирижируя при этом двумя загнанными фотографами и требуя от них увековечения всех мельчайших фрагментов находки. По его мнению, они жутко копались и работали небрежно, спустя рукава, а необходимо было запечатлеть абсолютно все и именно в том виде, как оно сохранилось в течение этих двух с половиной тысяч лет!
Шпулька не обращала внимания ни на восклицания доцента, ни на ворчание брата. Глядя на кое-где поблёскивающую золотом могилу, она млела от счастья, с чувством глубокого удовлетворения вспоминая те ужасы, что ей пришлось пережить во время рачьей эпопеи.
— Извините, пожалуйста, вы не могли бы подвинуться, я должен с этого места… — обратился к девчонке один из фотографов, высокий и худой, с длинной шеей и огромным кадыком. Шпулька отошла в сторону. Фотограф сделал несколько снимков и начал устанавливать штатив. Рядом с ним возник один из сотрудников доцента и принялся на чем-то настаивать.
— Я же тебе сказал, не могу, — слегка раздражённо ответил фотограф. — Почти весь ноябрь проторчу в этих Мослах, раз уж обещал. Теперь неудобно отказываться.
— Ну, ты бы мог оттуда вырваться на денёк-другой, — убеждал его учёный. — Со штатива не получится, если уж сверху, то с лестницы.
— С лестницы я уже сделал.
— Так как? Подъедешь?
— Не выйдет. Если бы хоть поближе, а то эти чёртовы Мослы во-о-н где…
Шпульке показалось, будто она слышит какое-то знакомое слово. Ага, Мослы. Тереска рассказывала о муже, который переломал себе мослы… Нет, не так, который что-то себе сломал в Мослах..
Девчонка поискала глазами подругу и обнаружила её по другую сторону захоронения. Тереска сияла гораздо ярче, чем золото из гробницы, так как рядом с ней стоял Робин, в которого она, разумеется, ни чуточки не была влюблена… Шпулька с пониманием покачала головой и снова погрузилась в созерцание могилы.
Доцент Вишневский пригласил всех на торжественный обед, состоявший в основном из раков Зигмунт первым отреагировал на приглашение, потянул за руку погруженную в блаженный транс сестру и позвал Тереску. Ребята подошли к Янушеку, сидевшему на большом камне.
— Я сижу на двух с половиной тысячах лет, — гордо заявил тот.
— А я-то думала — на заднице, — буркнула Тереска.
— Без разницы. Это ритуальный камень из захоронения. Так сказали. Разрешили на нем посидеть, только чтобы номер не стёрся. Гляньте, все камни пронумерованы и сфотографированы каждый с двух сторон. Это вам не просто булыжники!…
— Кончай трепаться, пошли на пир, — оборвал его Зигмунт.
Янушек категорически отказался Не от пира, а от того, чтобы слезть с камня Он твёрдо постановил досидеть на нем до конца, до самого отъезда — другого такого случая не представится. А посему мальчишка решил использовать этот единственный, выпавший ему раз в жизни, и уж насидеться всласть на двух с половиной тысячах лет! Кому из его приятелей такое удавалось!
Шпульке вдруг стало завидно, и она выпросила у доцента позволение посидеть на другом камне, тоже с номером. В результате пир прошёл довольно оригинально, так как все блюда приходилось таскать к двум «сидельцам». Правда, все отнеслись к этому с пониманием, а в середине ужина к ним присоединился фотограф с кадыком, сбежавший от настойчивых уговоров учёного. Они с Янушеком тут же углубились в страшно увлекательную беседу об электропроводке. Абсолютно не разбиравшаяся в этом Шпулька даже не силилась понять, в чем суть дела.
После длительного и профессионального обмена мнениями Янушек поинтересовался, откуда это фотограф так хорошо разбирается в электричестве.
— А я вовсе не фотограф, — ответил тот. — Я по профессии электрик и работаю в проектном бюро, а фотография — моё хобби. Специализируюсь на съёмке произведений искусства, архитектурных памятников, фрагментов интерьеров и т. п. Это мне и в работе помогает…
— А что вы в Мослах будете делать? — вырвалось у Шпульки.
— В каких-таких мослах? — неуверенно спросил Янушек и кивнул в сторону захоронения. — В тех, что здесь?
— Нет, это посёлок так называется, — пояснил фотограф-электрик. — Мослы. Там у меня двойная работа. Надо провести инвентаризацию электрохозяйства и сделать фотографии некоторых архитектурных деталей. В замке. А что, вам эти Мослы знакомы?
— Нет, я только о них слышала. Случайно. Там один тип руку сломал.
— Это вы серьёзно? — фотограф почему-то разволновался. — Руку, говорите, сломал? В Мослах? Вы уверены ?
— Так мне рассказывали. Его жена сказала, что это случилось две недели назад. А больше я ничего не знаю. А что?..
— Да нет, ничего, — пробормотал фотограф и обратился к обсуждению электротехнических проблем с Янушеком.
К этой теме специалист-универсал вернулся перед самым отъездом, когда все рассаживались по машинам. Загрузив в свой автомобиль все громоздкое оборудование, он подбежал к Шпульке.
— Я бы хотел вас расспросить о том типе в Мослах, — быстро начал фотограф, сильно смущаясь. — Что там у него вышло с рукой? Вы знаете подробности?
Шпулька отвела взгляд от того места, где за деревьями только что исчез мотоцикл, увозивший Тереску и Робина.
— Нет, не знаю, — ответила она. — Только то, что вам рассказала. И жена его, похоже, знала немногим больше, так как лежала в роддоме и её известили, кажется, телеграммой. Был в Мослах и сломал руку. Да, вроде он ещё машину разбил.
— И машину! Холера! Тут такое дело…
Фотограф смущённо поскрёб подбородок, и кадык на худой шее забавно задвигался. Шпулька вопросительно смотрела на него.
— Знаете ли, — наконец решился он. — У меня к вам огромная просьба. Если бы вы узнали об этом поподробнее. Извините, что голову вам морочу, но мне уж совсем неудобно расспрашивать эту жену или самого потерпевшего. А вы все-таки с ними знакомы. Если вдруг что-нибудь узнаете, не сочтите за труд, позвоните мне, пожалуйста. Вот моя визитная карточка, я сюда ещё рабочий телефон допишу… И очень вас прошу, никому об этом не рассказывайте. Ну, что я расспрашивал… А то меня совсем засмеют. Очень вас прошу…
Фотограф всучил обалдевшей Шпульке свою визитку и почти бегом кинулся к авто. Девчонка долго смотрела ему вслед, затем машинально спрятала карточку и медленно направилась к машине, откуда ей уже нетерпеливо махали Зигмунт с Янушеком. Странное поведение фотографа-электрика совершенно вывело её из равновесия.
* * *
Опавшие листья и сухие стебли горели неохотно и дымили, как старый паровоз. Тереска вырывала остатки сухих растений, а Шпулька сгребала их граблями поближе к костру. Осенние работы в саду были настоящим отдохновением после утомительных школьных будней.— Ну, знаешь, если он даже не проявился, то или умер, или просто свинья, — вынесла суровый приговор Шпулька, подбрасывая в огонь очередную охапку сухих листьев.
Тереска выпрямилась над грядкой.
— Ни то, ни другое. Я как раз вспомнила, что не оставила своих координат. Совсем из головы вон, а она тоже не подумала, не до того было.
— И очень жаль, — расстроилась Шпулька. — А я так надеялась… Хотела узнать, как он эту руку сломал.
— На что тебе? — удивилась подруга, снова принимаясь выдирать стебли. — Двести злотых, конечно, пропали. Ну, да я не в претензии.
— Слушай, а может, ты к ним сходишь?
— Спятила? Ни за что! Исключено! Во-первых, можно подумать, мне эти двести злотых нужны, а во-вторых, я их адреса не помню. А все новые районы на одно лицо, мне их квартиру ни в жизнь не найти!
Шпулька продолжала подгребать листья к костру.
— Если ты такая гордая, могла бы и не брать свои двести злотых, — предложила она не слишком уверенно.
— Это был бы полный маразм. Ну а тебе-то какой интерес?
— Хочу знать, как он руку сломал.
— Что вдруг на тебя нашло? Собираешь статистику сломанных рук?
Шпулька молча «грабила» листву. Тереска снова выпрямилась и посмотрела на подругу со все возрастающей подозрительностью. Та упорно трудилась, делая вид, что не замечает бросаемых на неё взглядов.
— Ладно, — сдалась она в конце концов. — Слушай. Ты заметила тех фотографов у могилы вождя?..
Не прерывая подругу, Тереска выслушала рассказ о странном поведении фотографа с кадыком. Шпулька подтянула к себе грабли и опёрлась о них.
— И просил никому ничего не говорить, а то, мол, будут над ним смеяться, — закончила она. — Все это маловразумительно. Мне показалось, он опасался, уж не сам ли он сломал тому типу руку, может, в темноте или по пьянке…
— Пусть тогда радуется, если все только смехом кончится.
— Да уж… Так он про эту руку расспрашивал. Я-то рассчитывала, что ты мне поможешь все выяснить. Как же теперь быть?
— Ничего не поделаешь. Не судьба.
Вернувшись домой довольно поздно после как всегда жутко затянувшегося провожания Шпульки до автобуса и увидев в гостиной человека с рукой в гипсе, Тереска сразу поняла, кто это такой. Пришлось только пожалеть, что Шпулька так рано ушла. Мужчина был среднего роста, худощавый, производил очень приятное впечатление и ничуть не походил на идиота. К тому же принёс прекрасный букет гвоздик.
— Прошу прощения, что я явился так поздно! — кинулся он извиняться с самого начала. — Это же целая эпопея, как я вас нашёл! Я бы сразу прибежал, чтобы вас поблагодарить, жена без слез о вас вспоминать не может, да ведь вы адреса не оставили. Я вас нашёл, можно сказать, по цепочке. Жена припомнила фамилию той пани, от которой вы ожидали записки там, в роддоме, пани Беднарская, правильно? Так вот. В роддоме мне дали её адрес, я — туда, а дома-то, оказывается, нет! Снесли. Я догадался, что пани Беднарская не погребена под руинами, а переехала, я — в жилконтору, получил новый адрес. Помчался по этому новому адресу, а пани Беднарская, оказывается, вас не знает, зато знает вашу подругу, дала адрес семейства Букатов. Я полетел к Букатам, где вашей подруги не застал, а только её мать, которая вашего адреса не помнила. Зато она знала вашу фамилию и нашла ваш телефон. И вот я здесь. Пришлось немного побегать, вы уж меня простите, что не сразу пришёл, так ведь отцовские обязанности, знаете ли. Да и не везде мне сразу ответ давали, в том же роддоме… А жена все время выпроваживает гулять с ребёнком, благо я на бюллетене…
Здесь Тереска энергично вмешалась в монолог и уже не позволила отклониться от интересовавшей её темы. Историю со сломанной рукой она велела рассказать трижды, выспрашивая мельчайшие подробности, так как приходилось заменять Шпульку. Молодой отец, переполненный благодарностью, готов был отвечать на любые странные вопросы.
— Можешь своего фотографа успокоить, — доложила Тереска подруге сразу же после первого урока. — Не он ему руку сломал.
Шпулька с трудом дотерпела до конца физики и теперь требовала подробностей. Тереска удовлетворила её любопытство.
— Его жена права. Он — точно идиот. Ну, во всяком случае, процентов на пятьдесят. Когда мой адрес искал, вёл себя вполне разумно. Зато в остальном…
— Ну рассказывай же скорее, а то переменка кончится!
— Дело было так. Выехал он на машине вечером, уже стемнело, моросил дождь, он здорово торопился, чтобы успеть забрать жену из роддома. Говорил, что нервничал.
— Почему? — сухо поинтересовалась Шпулька.
— Да все сразу: задержался и теперь боялся опоздать, как там жена, опять же какие-то проблемы по работе. Ага, ещё дождь. Все было сухо, а тут, как назло, ехать — и дождь. Так вот: только тронулся, вдруг в машине что-то как грохнет! Сзади. А у него мотор сзади. Похоже на взрыв. Он, ясное дело, жутко перепугался, резко тормознул, машину занесло…
— И он врезался в дерево?
— Ничего подобного. Если бы в дерево, тогда хоть не так обидно. Никуда не врезался, только остановился поперёк дороги. Открыл дверцу. Я тебе в подробностях говорю, сама просила. Открыл и выскочил как ошпаренный. То есть собирался выскочить, из-за всех своих переживаний сделал это слишком резко и с размаху врубился в раму, ну, знаешь, часть машины, что прямо над дверцей. Умудриться же надо…
— Очень даже может быть, — признала Шпулька. — Сама сколько раз видела, как люди таким макаром шляпы сбивают.
— Он без шляпы был. Так башкой трахнулся, аж искры из глаз, ну и немного голова закружилась. А он как раз вылезал, вот и шлёпнулся. Прямиком на левую руку. И готов перелом. Кое-как очухался, залез в машину и потихоньку дотащился до ближайшей больницы. Из разбитой черепушки кровь капает, рука висит. Его тут же в гипс. Никуда не отпускали, боялись сотрясения мозга. С трудом упросил позвонить жене. Верить не хотели, что это он без аварии так покалечился. Всей больницей на него ходили смотреть. Главврач сказал, что за двадцать лет впервые такое видит. Выписали его только на восьмой день и на машине ехать не разрешили. Она и сейчас там во дворе больницы стоит.