Хольцхаусен Карл-Юхан. Цвет надежд - зеленый

   Она долго лежала без сна. И он тоже. Она это чувствовала. Одно из доказательств любви заключается в том, что человек, не видя, всегда знает, когда другой не спит. Но есть и другое доказательство любви: если один из любящих притворяется спящим, другой делает вид, что верит этому.
   Ингрид почувствовала, что он все-таки легонько коснулся ее рукой. Это был привычный жест, он как бы соединял их, она принимала его руку и притягивала к себе.
   Но сейчас она не могла этого сделать. Широко открытыми глазами она глядела в темноту и притворялась спящей.
   11
   Первоначально слово "дебют" означало, что человек достиг цели. С течением времени оно стало означать первое выступление: в театре, на кафедре, на балу, при дворе.
   В наши дни многие вещи изменили свое значение, в том числе и слова. Теперь тактичные журналистки, выступающие по радио, называют дебютом практическое посвящение в тайны физической любви. Это слово так часто повторяется в новом значении, что уже бросает двусмысленный блеск на молодую девушку из высшего общества, про которую говорят, что ей предстоит дебютировать при дворе, Или на певицу, сообщившую, что на ее дебюте директор театра очень веселился. Люди с фантазией легко представляют себе, как молодые дебютантки, представленные распорядителем, входят в зал и ложатся на кресла.
   Дебют Густафссона был иного свойства. Он касался первой работы после инъекции ему вертотона. Дебют состоялся в столярной мастерской, где увеличение заказов на полуфабрикаты для мебели вынудило хозяина ввести вечернюю смену.
   В вечерней смене работало шесть человек и мастер, который принял Густафссона за несколько минут до прихода остальных рабочих. Мастер мужественно делал вид, что его ничего не удивляет, когда приветствовал Густафссона и пожимал ему руку. Он показал Густафссону цех: механические пилы, рубанки, сверла. Ни в станках, ни в моделях не было ничего сложного.
   - Как думаешь, справишься с ними?
   Густафссон ответил, что хорошо знает большинство машин, правда, работать ему приходилось на станках старых образцов. Да, он работал практически на всех этих станках, вот только шипорезный станок знал плохо.
   - Ну, а с этим ты знаком? - Мастер показал на сверлильный станок.
   - Этот знаю. - Густафссону нравилось работать на этом станке, одно удовольствие высверливать из древесины сучки и заделывать дырки деревом.
   - Тогда начинай, - сказал мастер и показал на штабель обструганных досок, лежавших рядом со станком. - На каждой есть какой-нибудь изъян. Сделаешь, что надо, а потом пройдешься фуганком.
   Он ушел, и Густафссон остался один перед сверлильным станком. Работа была несложная, ему предстояло высверливать из досок сучки, вставлять в отверстие шипы, обрезать их и зачищать поверхность. В патрон можно было вставлять сверла разной величины, и если не подходило одно, Густафссон без труда заменял его другим. Сперва пальцы плохо слушались его, но вскоре чувство неуверенности прошло, работать на этом станке было просто. Звук, с которым сверло входило в дерево, казался ему музыкой, после зачистки он с трудом находил место, еще недавно испорченное сучком. Через полтора часа он справился с этой работой и мог стать за фуганок. Новые товарищи по одному подходили и здоровались с ним. Он понял, что они уже обсудили между собой и его и все, что с ним случилось.
   Его и приняли сюда только потому, что все рабочие этого захотели.
   Очевидно, они договорились поздороваться с ним, как с обычным новичком, а потом без надобности не смотреть в его сторону. Он был этому рад. Мастер одобрительно кивнул, увидев его работу, и Густафссон скоро вошел в ритм. Он работал уверенно, но если случалась заминка, кто-нибудь из рабочих подходил к нему и показывал, что делать.
   12
   Если бы Онан не был потомком библейских патриархов, его имя никогда не вошло бы в историю для обозначений известного порока. Это говорит о том, что культ знаменитости имеет очень древние корни, он существовал уже в те времена, когда появилась на свет Первая книга Моисея.
   Однако между прежними и нынешними знаменитостями есть существенная разница. Из приведенного примера явствует, что прежде человек становился известным благодаря тому или иному поступку. Нынче же, наоборот, поступок становится известным благодаря человеку.
   Густафссон сделался знаменитостью. Он прославился благодаря своему решению принять вертотон и стать зеленым. Ему это было неприятно, и он не был знаменитым в том смысле, что его имя было у всех на устах. Мало кто знал, как его зовут. О его поступке писали все газеты, но об имени виновника этих событий лишь вскользь намекнула местная газета. О нем писали, как о человеке, который согласился подвергнуться действию препарата, изобретенного доктором Верелиусом. Люди на другом конце страны называли его Человеком, Который Стал Зеленым, или просто - Зеленым.
   Густафссон согласился стать зеленым, чтобы выйти на свободу. Возможно, после первого столкновения с людьми, и прежде всего со своей семьей, он пожалел об этом. Но пути назад не существовало. Подобно всем людям, попавшим в беду, у Густафссона было лишь два выхода. Первый - покончить жизнь самоубийством, второй - принимать жизнь, как есть.
   Густафссон никогда не относился к типу людей, готовых добровольно перейти в мир иной. Такой способ избавиться от огорчений он считал низким - нельзя перекладывать свои огорчения и невзгоды на плечи других.
   Поэтому ему оставалось одно - запастись терпением и жить. Дни у него были свободны, на работу он ходил по вечерам. Утром дети отправлялись в школу, Ингрид - на работу. Он в это время еще спал, затем вставал, завтракал, прибирал квартиру, читал газеты и слушал по радио последние известия, а потом уходил в лес.
   Он придумал, как ему избежать лишних любопытных взглядов. Ингрид купила ему зеленые очки в широкой оправе, зеленую шляпу и зеленый шарф. Он надвигал шляпу на лоб и почти до самых глаз закрывал лицо шарфом, незащищенная часть лица казалась зеленой от очков, шляпы и шарфа. Ходил он быстро и скоро достигал леса, в это время дня там почти никого не бывало.
   Отношения с детьми сложились у Густафссона лучше, чем он ожидал после первой встречи. Сперва он с Ингрид обедал отдельно еще до прихода детей из школы. Но потом Ингрид запротестовала:
   - Мы должны обедать все вместе, - заявила она. - Так делают все семьи.
   - Но ведь ты сама видела, как они меня испугались.
   - Это было первое впечатление. Я давно привыкла к тебе и теперь ничего не замечаю. Мы уже обсудили это с детьми...
   - Если они опять испугаются, я за себя не отвечаю.
   - Ты должен рискнуть.
   Ею двигала не жестокость, просто она считала, что иначе невозможно. Проба прошла безболезненно. Правда, и сын и дочь не поднимали глаз от тарелок, и разговор почти не вязался. Порой они украдкой поглядывали на отца, зато когда все собрались после обеда в гостиной, чтобы попить кофе, они даже разговорились. На другой день напряженность исчезла, а на третий казалось, будто к ним вернулись старые добрые времена.
   В одну из таких бесед Грета рассказала, что их фотографировали всем классом.
   - Неужели еще и теперь это принято? - изумился Густафссон. - Когда я учился, к нам в школу в кенце года приходил фотограф с большим аппаратом на штативе и долго-долго усаживал нас так, чтобы все попали в объектив. Он обычно залезал под черное покрывало и глядел в объектив, как получится фотография. После него к нам стал приходить более молодой фотограф, все лицо у него заросло бородой, наверно, потому он и обходился без покрывала. И всегда кто-нибудь из ребят успевал скорчить рожу или показать нос.
   - У нашего фотографа были только усы, - сообщила Грета.
   - Значит, это тот же, который приходил и к нам в школу, сказал Уве. - Только он не фотографировал весь класс. Он сделал несколько снимков на школьном дворе во время перемены. По-моему, я попал на все.
   - Видно, этот фотограф без больших претензий, - поддела его Грета.
   - Возможно, если он фотографировал и тебя, - отпарировал Уве. - Я хоть в это время гонял мяч.
   - Портрет будущей звезды футбола, - улыбнулся Густафссон.
   А вечером сфотографировали и его самого. Он как раз направлялся на работу. Когда он открыл дверь подъезда, вспышка осветила ему лицо, от неожиданности он отшатнулся. И тут же его сфотографировали второй раз.
   Но Густафссон уже опомнился от удивления. Одним прыжком он оказался рядом с фотографом и схватил его за руку.
   - Это еще что такое? Кто тебе разрешил здесь фотографировать?
   - Мне понравился мотив. А что с того, если ты попал в объектив? От этого еще никто не умирал.
   - Умирать не умирал, но у меня нет никакого желания красоваться на твоей дурацкой фотографии.
   - Чего кричать, когда все уже сделано.
   - Мне следовало бы разбить твой аппарат...
   - Сделай одолжение, - весело сказал фотограф. - Это обойдется тебе всего в две тысячи.
   - ...или засветить пленку.
   - Это тебе ничего не даст. Я щелкнул тебя еще утром. Правда, тогда на тебе были очки и шарф до самого носа. Привет, Густафссон.
   Он вырвался из рук Густафссона, прыгнул в машину и дал газ.
   Ага, значит, фотографу известно, кто он. И у него усы. Как у того, который фотографировал ребят. Наверно, это тот же самый. Зачем это ему понадобилось? Странно.
   Густафссон вдруг остановился. Это же репортер из газеты? Один из этих проклятых писак, пронюхал, кто он, и теперь хочет состряпать материал для газеты. Как будто недостаточно статей и заметок, которые были опубликованы в тот день, когда он вышел из тюрьмы. Правда, ни имени, ни фотографий в газетах не было, хотя человек с головой легко мог догадаться, о ком идет речь. Когда Густафссона судили, его фамилия упоминалась в газетах, тогда писали, что его приговорили к полутора годам тюрьмы, что у него есть семья и он любит проводить досуг на лоне природы. Нет, тут догадаться нетрудно.
   Сперва сфотографировали детей. Потом его. Осталась только Ингрид. Наверно, тот тип еще явится к ней со своими усами и аппаратом, чтобы щелкнуть и ее. Этому надо помешать.
   Густафссон ускорил шаги. Придя в мастерскую, он зашел к сторожу и попросил разрешения позвонить по телефону.
   Ингрид сняла трубку. Ему не хочется пугать ее, но пусть не отворяет дверь никому чужому. Она обещала не отворять.
   На другой день он проглядел все газеты. Нет, очевидно, пока очередь до него еще не дошла. И Ингрид никто не тревожил. Может, все-таки эти фотографии ничего не означают? Так или иначе, но Ингрид оставили в покое. Возможно, это был не тот фотограф, который снимал детей. Кто теперь не носит усов, разве не может быть двух усатых фотографов?
   13
   Голос для диктора так же важен, как для балерины красивые ноги. Чтобы дойти до сердца зрителей, балерина машет ножкой, а диктор прибегает к модуляциям своего голоса.
   Особенно в этом отношении отличался Аффе. Никто не умел так искренне радоваться и удивляться, разговаривая по телефону с какой-нибудь жительницей Корпиломболо, которая сообщала ему, что у них в январе выпал снег, или с какой-нибудь девушкой из Смоланда, рассказавшей, что она набрала полную корзинку брусники. И никто не умел придать своему голосу такую проникновенную грусть, узнав, что в Умео березы уже пожелтели.
   Именно за это Аффе и называли Любимцем Всей Швеции.
   На телевидении шло важное совещание. Серия субботних развлекательных передач, которая шла всю зиму, подходила к концу, осталась последняя передача. Эту серию нужно было заменить другой, желательно более интересной. Хорошо бы, чтоб в новой программе задавались вопросы, не только "Кто?", но "Что?" и "Где?" - три больших знака вопроса, пусть зритель поломает себе голову.
   Главный редактор сидел в окружении режиссеров, дикторов и дикторш, острословов и генераторов идей. Им до зарезу нужно было придумать хотя бы название передачи.
   - Помните, название должно быть убойным, - сказал главный редактор. - Я хотел предложить "Программа - эпиграмма", но меня опередили.
   - Можно назвать "Программа - телеграмма", - предложил генератор идей. - Или "Вечерняя гимнастика".
   - Гм, - главный редактор сморщил нос. - Телезрители так привыкли к "Утренней гимнастике", что поймут это буквально. Нет, нужно что-то из ряда вон выходящее, остроумное, чтобы пробуравило мозг нашим зрителям.
   - "Вечерний халат"? - предложил острослов.
   - Превосходное название, не будь у нас уже "Утреннего" и "Ночного халатов", - сказал главный редактор. - Придумать бы что-нибудь вроде "Флирт с покупателем", как называется информационная программа о новых товарах. Вот название от бога! Флирт! Так и видишь перед собой красивые ножки.
   - Придумал! - воскликнул генератор идей. - "Субботний сплин".
   Он победоносно оглядел присутствующих, его поддержали одобрительным смехом. Только острослов недовольно нахмурил лоб:
   - Может, это и неплохо, - согласился он. - "Субботний сплин". Два "с". Звучит почти как стихи Гете. Говорят, они у него очень музыкальны. Но "сплин" - опасное слово. Публика мигом обернет его против нас, а критики ц без него найдут, к чему бы придраться.
   Генератор идей был уязвлен.
   - Никто не посмеет отрицать, что мы способствовали повышению культурного уровня в этой стране, - сказал он. - Но я не уверен, что каждый десятый швед знает смысл этого слова. Я, например, только недавно его узнал. Предлагаю решить вопрос голосованием.
   - Ну что ж, - сказал главный редактор. - Проголосуем.
   Половина собравшихся проголосовала "за". Но другая половина была против, в том число и дикторша, которая должна была вести эту передачу, - ей не улыбалось выступать в скучной программе. Может, все-таки обыграть как-нибудь слово "флирт"? Главный редактор возвел глаза к потолку.
   - У нас никого не зовут Титанией? - спросил он. - А то мы могли бы назвать нашу передачу "Свидание с Титанией".
   Но Титании среди собравшихся не оказалось.
   - А если бы был Ганс, мы бы ее назвали "О Гансе в трансе", - вздохнул генератор идей.
   - Почему бы в таком случае не назвать ее "Как обманули Улле"? - предложил острослов ироническим тоном. - Кого-кого, а уж Улле у нас предостаточно.
   - Придумал! - закричал генератор идей, и все с удивлением обернулись в его сторону.
   - "Кофе у Аффе"!
   - А разве у нас есть Аффе? - удивился главный редактор.
   - Конечно. В стране уже не осталось такого уголка, куда бы он ни звонил, чтобы справиться, идет ли там дождь и какая у его собеседника любимая мелодия. Даже странно, что ты этого не знаешь.
   - У меня нет времени смотреть наши передачи, - мрачно ответил главный редактор.
   - Аффе - это звезда, - сказала дикторша. - Он такой красивый, у него пышные бакенбарды и томный взгляд.
   Главный редактор взглянул на часы. Четвертый день совещаний подходил к концу.
   - Ну как? Принимаем "Кофе у Аффе"?
   Единогласно. Бам! Молоток ударил по столу. Они убили сразу двух зайцев: придумали название передачи и ее главный двигатель.
   - Поработали на совесть, - подвел итог главный редактор.
   Еще через пять дней новая серия уже обросла плотью. Смысл всей этой затеи состоял в том, что каждую субботу на "Кофе у Аффе" рассказывалось о какой-нибудь Достопримечательности Недели, и эту достопримечательность выбирали сами телезрители в своих письмах. Иногда это были прославившиеся чем-то мужчины и женщины, а иногда и достопримечательности вроде обратной стороны Луны, вновь открытого рунического камня или чего-нибудь подобного.
   Аффе оказался на месте. Новая программа имела огромный успех, каждую неделю приходили тысячи писем, предлагающих ту или иную тему для очередной передачи. Как правило, больше половины предложений совпадали, иными словами, достопримечательность действительно была достопримечательностью.
   На этой неделе редакция телевидения получила более ста тысяч писем. Почти во всех говорилось об одном и том же человеке. Увидев эти письма, режиссер растерялся и отправился за советом к главному редактору.
   - Знаешь, кого они хотят увидеть? - сказал он. - Человека, который под действием вертотона стал зеленым!
   - Зачем?
   - Чтобы выйти из тюрьмы. Неужели ты не читал об этом?
   - У меня нет времени на чтение, - мрачно ответил главный редактор.
   - Но теперь-то тебе ясно, о ком идет речь? Может, действительно, стоит его пригласить? Приглашаем же мы всяких знаменитостей и чудаков. А он получил голоса подавляющего большинства наших зрителей. Что будем делать?
   Главный редактор возвел глаза к потолку, словно ища там вдохновение. Наконец его лицо просияло.
   - Надо созвать совещание, - решил он.
   14
   Однажды, когда Густафссон вернулся домой после работы, Ингрид сказала, что о нем справлялись с телестудии.
   - Что им от меня надо? - удивился он.
   - С ними разговаривала Грета, она была дома одна. Звонил сам Аффе, так что она совсем растерялась, когда он стал спрашивать у нее, какая температура на улице и не холодно ли у нас дома. А потом выяснилось, что он хочет пригласить тебя участвовать в какой-то программе.
   - По мнению доктора, именно этого мне и следует избегать.
   - Я с ним согласна. Но что мы ответим, когда они позвонят завтра? Грета хоть сообразила сказать, что после вечерней смены ты поздно встаешь.
   - Скажете, что меня нет дома.
   - А если ты будешь дома один? Или они пришлют своего человека прямо сюда?
   - А я уйду на целый день в лес. Ну почему они не могут оставить человека в покое!
   Богиню правосудия с ее весами часто принимали за дурочку. Но жизнь вообще не умеет распределять свои блага. Тот, кто хочет, чтобы его оставили в покое, обычно покоя не имеет. А тот, кто жаждет, чтобы его кто-нибудь навестил или хотя бы позвонил ему по телефону, как правило, не может дождаться ни того ни другого.
   Назавтра Густафссон встал в десять утра, быстро позавтракал и уже приготовился идти в лес, как в дверь позвонили.
   Он замер, словно крыса, попавшая в крысоловку. Звонок повторился три раза. Наконец кто-то стал спускаться по лестнице. Густафссон выждал, чтобы посетитель ушел подальше. Потом осторожно открыл дверь и вышел на площадку, готовый при малейшей угрозе скрыться в квартире. Почувствовав себя в безопасности, он решился захлопнуть дверь.
   В углу за дверью стоял человек.
   Густафссон вздрогнул. Но, вглядевшись, узнал доктора Верелиуса.
   - Это вы, доктор! - воскликнул он с облегчением. - А я думал...
   - Да, это всего-навсего я. Помните, когда мы с вами прощались, я предупредил вас, что должен наблюдать, как на вас действует вертотон?
   - Конечно, помню. Только я не думал, что вы придете так скоро.
   - Я и в самом деле не собирался приезжать так скоро. Но мне хотелось бы поговорить с вами у вас дома.
   Пока Густафссон открывал дверь, доктор взял в руки свой чемоданчик.
   Осмотр прошел быстро, Густафссон рассказал, как его встретили и дома и на работе. Он считал, что постепенно все стало налаживаться. Хотя вначале ему было трудно.
   - Но сейчас меня беспокоит другое. Я как раз собирался звонить вам по этому поводу. Меня разыскивает телевидение. И еще меня сфотографировали прямо на улице, впрочем, не знаю, может, это ничего и не значит.
   - Зато я знаю, - сказал доктор. - Потому-то я к вам и пришел. Скажите, вам известен еженедельник, который называется "Ухо" или "Глаз" или еще что-то в этом роде?
   - Да, есть такой. Называется "Глаз".
   - Понимаете, они любят раскапывать такие вещи, которые человеку по той или иной причине не хотелось бы придавать огласке. Сейчас они задались целью опубликовать материал о вас. Узнать вашу фамилию им было нетрудно, а потом они позвонили мне, чтобы получить комментарии специалиста. Но я попросил их подождать полгода, чтобы посмотреть, как будет развиваться наш эксперимент. Однако именно этого и не следовало делать. На некоторых журналистов подобная просьба действует, как брючина на бульдога. Они очень скоро разузнали, где вы работаете, и просили разрешения сфотографировать вас у пилы, у рубанка, во время перерыва и тому подобное, но там оказались умные люди и послали их подальше.
   - Вот молодцы!
   - Да. Но это не помогло. Потом я узнал, что они все-таки явились сюда и рыщут здесь. Я недвусмысленно дал им понять, что вы не хотите встречаться с представителями прессы. Тогда они побывали у ваших соседей и даже в лавках поблизости, чтобы узнать, что вы едите, и берете ли вы в кредит, сфотографировали тюрьму, где вы сидели, и даже побывали в доме напротив, в квартире, окна которой смотрят прямо на вашу, хотели оттуда сделать снимки. А может, пытались сфотографировать кого-либо из членов вашей семьи.
   - Значит, это один из них подстерег меня вчера, когда я выходил из дому. Думаю, они меня тоже сфотографировали и в лесу, и, уж конечно, это они приходили в школу, где учатся мои дети.
   - Да, очевидно. Представляю себе, какие они дадут заголовки. Монопольное право. Они первые узнали, кто подвергся действию препарата вертотон. "Густафссон в свободное время". "Густафссон по пути на работу". "Мнение соседей..." Вот гадость!
   - Доктор, неужели...
   - Да. Мы бессильны им помешать.
   За прошедшие дни Густафссон старался приспособиться к новому образу жизни. К нему даже вернулось желание жить и радоваться, он честно пытался привыкнуть к новым условиям, но теперь увидел, что карточный домик надежд зашатался и вот-вот рухнет.
   - Но... но...
   - Мы можем только одно, - сказал доктор. - Можем подставить им ножку. Вчера, узнав о проделках еженедельника "Глаз", я страшно огорчился. Но вечером мне позвонили с телевидения...
   - Одно другого не лучше, - вырвалось у Густафссона.
   - Ну, не скажите, тут все дело в передаче. Вас, например, хотят представить в субботней развлекательной программе. Тут и речи не может быть о выслеживании или разнюхивании, о сенсациях, новинках, чудесах или как там еще называются их другие передачи. Если б они позвонили мне позавчера, я попросил бы их повременить. Но теперь все складывается так, что у нас нет выбора. Я представляю себе наше выступление так: сперва я рассказываю о вертотоне и его действии, потом слово предоставляется вам, и вы отвечаете на вопросы или что-нибудь в этом роде... По крайней мере Аффе, который ведет эту передачу, показался мне достаточно тактичным.
   - Значит, по-вашему, мне следует выступить по телевизору?
   - Да. Чтобы покончить с этим раз и навсегда. А главное, мы наставим "Глазу" нос, - сказал доктор Верелиус.
   15
   Память - хрупкий инструмент. Он действует далеко не безошибочно, как правило, разные люди допускают разные промахи. Для одних непропорционально большое значение приобретают житейские неурядицы, поражения, несправедливость, другим все это кажется пустяками, зато значение звездочек на погонах иди собственных подвигов вырастает до небес и пускает новые ростки. Память определяет направление всей нашей жизни, от нее зависит, будем ли мы мрачными и подавленными или веселыми и беспечными, мстительными или терпимыми, будем мы разрушать или созидать, будем честно трудиться или махнем на все рукой.
   Густафссон относился к людям беззаботного типа. И потому, возвращаясь домой из столицы в одноместном купе первого класса, он был убежден, что каждую минуту прошедшего дня прожил правильно, начиная с того мгновения, когда они с доктором Верелиусом прибыли в Стокгольм, и кончая тем, когда он распрощался со своим эскортом и сел в поезд. Доктор Верелиус поджидал его у вокзала. Густафссон как раз только вышел из машины и намеревался пройти в залитый ярким светом зал ожидания. Доктор остановил его. Он считал, что Густафссону не следует расставаться с зелеными очками, шарфом и шляпой.
   - Но почему же? - запротестовал Густафссон. - Теперь-то уж меня видели все, вряд ли вто кого-нибудь испугает. Они сами просили, чтобы я не прятался.
   - Гм, - хмыкнул доктор. - Смысл вертотона отнюдь не в этом. Полагаю, вам лучше вести уединенный образ жизни.
   Доктор отдал билеты проводнику и занял купе рядом с Густафссоном.
   "Хорошие люди на телевидении", - думал Густафссон, погасив свет и растянувшись на мягком диване. Колеса монотонно постукивали о рельсы, на переездах звонил звоночек, в просветах между занавесками мелькали проносящиеся мимо фонари. "Хорошие люди, - снова подумал он. - Оплатили и дорогу, и питание. Да еще обещали заплатить за выступление".
   Мысленно он снова пережил этот день. Они с доктором прибыли в столицу в полдень и завтракали в соседнем со студией ресторане в обществе известных дикторов и актеров. Все они выглядели как самые обыкновенные люди, и, если человек не знал, кто они, он мог принять их за продавцов или за столяров, вроде самого Густафссона. В зале было много молодежи, красивых девушек, в передачах они не участвовали, Густафссон слышал, что телевидению требуется очень много пароду для нормальной работы, и чем больше становилось народу, тем больше его требовалось для этой нормальной работы.
   Он оробел, увидев, что они направляются в большой зал, но Аффе успокоил его: все предупреждены, на него никто не станет таращиться. Так и было. Правда, порой кто-нибудь нет-нет да и бросая на него взгляд, но ведь во всех больших ресторанах люди обычно разглядывают друг друга. К тому же ему следовало привыкнуть к обществу людей. "Будем считать, что это своего рода репетиция перед вечерним выступлением", - сказал Аффе.
   Они поговорили о всякой всячине, и тот, кого называли режиссером, объяснил порядок передачи: сперва пойдут обычные номера, потом доктор Верелиус расскажет о своем замечательном препарате, и уже после него выступит Густафссон. Его представят телезрителям и Аффе задаст ему несколько вопросов - о чем, это они сейчас решат. Что делать с гримом, не знал никто, очевидно, от него следует отказаться и лишь умело использовать освещение.