Страница:
Елена Холмогорова
Граница дождя (сборник)
Граница дождя
Повесть
1. Точка невозврата
Каждую субботу в одно и то же время по параллельным улицам дачного поселка тянулась процессия: мамы с колясками, горластые няни с детишками, пожилые грузные тетечки, сменившие выцветшие халаты на нелепые здесь городские платья и впервые за неделю подкрасившие губы, реже – старички, степенно несущие свои соломенные шляпы. На улице Вокзальной потоки сливались, и некоторое время она напоминала центральную магистраль с перекрытым по случаю Первомая движением транспорта – людская масса плавно и торжественно влеклась к цели. Точно по расписанию с небольшими ввиду предвыходного вечера интервалами прибывали темно-зеленые электрички, выталкивающие порцию усталых, обремененных авоськами и кожимитовыми хозяйственными сумками москвичей, жадно хватавших ртами свежий воздух и нетерпеливо высматривавших в толпе родные лица. Лина всегда просила маму выходить из дому пораньше. Тогда они успевали к поезду с белыми табличками «Москва – Ташкент». Вагоны тащил огромный паровоз, обдававший клубами дыма и божественным запахом. Вкуснее него пахла только керосинная лавка, куда они ходили с синим бидончиком в мелкую белую крапинку. Пока он был пустой и легкий, его несла Лина, а на обратном пути – мама.
Папа привозил языковую колбасу, икру в пергаментной хрустящей бумаге, конфеты «Мишка», темно-лиловую с блестящим орнаментом плитку шоколада «Золотой ярлык» или самый ее любимый пористый шоколад «Слава», от которого можно было отколоть квадратик, положить на язык и чувствовать, как лопаются пузырьки.
Но зато по субботам отменялась вечерняя прогулка вокруг квартала. Лина удивлялась: как можно было пропустить неторопливое гуляние по песчаным дорожкам то в таинственном неярком свете, то в темной полосе возле перегоревшего фонаря, который назавтра чинил монтер, ловко залезавший на самый верх деревянного столба, цепляясь железными «кошками». Выходили после ужина и непременно встречались то с одной, то с другой компанией, брались под руку, вступали в общий разговор. Машин почти не было, поэтому растягивались цепью на всю ширину улицы. Из-за заборов доносилась чужая жизнь, такая отчетливая в вечерней тишине: «Ленька, иди мыть ноги, вода остынет!», «Ты чайник поставила?», «Альма, ко мне!».
А тетя Таня всегда оставалась дома и пила на террасе долгий одинокий чай. Лина как-то спросила ее: «А почему ты не ходишь с нами гулять?» – «Не люблю ля-ля», – не очень понятно, но твердо ответила та.
Их «казенная» дача – комната с застекленной терраской «от папиной работы» и общей кухней, конечно же, не шла ни в какое сравнение с собственными дачами соседей, но Лина гордилась ею, потому что мама говорила, что это очень почетно и означает, что папа на хорошем счету в главке. Слово это ее смущало: она думала, что «главка» – это коротенькая глава в книжке, и собственно, чем занимался отец в таинственном главке, не понимала. Ей было достаточно знать, что папа был на большой работе в главке, отвечать так на вопросы, и этого всегда было довольно.
Уже подкрался август, темнело рано, стало холодать, и по воскресеньям к обеду тетя Таня теперь делала не ягодный мусс, а пирог с яблоками, которые Лину посылали подбирать под старой яблоней с толстыми раздвоенными ветками. Владик вернулся из пионерского лагеря, хвастался почетной грамотой за участие в шахматном турнире, держал себя с сестрой как с ребенком, и Лина твердо решила на следующее лето отпроситься в лагерь. Тем более что весной ей исполнится десять, и ее, наверное, примут в пионеры.
Мама удлинила школьную форму и купила новые белые кружевные воротнички, а тетя Таня просиживала полдня, обшивая блестками ее белые балетные тапочки – Золушкины туфельки.
Она начала это рукоделие как только приехала гостить к ним на дачу, еще в июле, и, когда мама примеряла Лине парадный белый фартук, отделанный шитьем с дырочками и туго обметанным волнистым краем, вдруг всплеснула руками:
– Господи, а туфельки-то, не стали ли малы?
Папа, по вечной привычке все вышучивать, не к месту сострил, что у Золушки такая изящная ножка, что ей не могут быть малы туфельки. У Лины чуть слезы не брызнули: при небольшом росте нога ее уже почти доросла до маминого тридцать шестого размера, и ей казалось, что и без того уродливые тупоносые туфли выглядят карикатурными клоунскими ботинками. Но балетки были впору, так переливались яркими цветами и сверкали на солнце, что настроение у нее тут же исправилось.
«Золушку» на языке Шарля Перро они репетировали всю зиму. Главных ролей как раз хватило на их частную группу, а гостей на балу и слуг должны были представлять молчаливые статисты из числа друзей, не понимавших ни слова по-французски, но привлеченных красивыми костюмами и веселыми репетициями.
Лине по праву досталась главная роль – язык она знала лучше всех. Еще бы: мама преподаватель французского в вузе! Она и была инициатором постановки, считая, что именно в игре язык усваивается лучше всего. Их учительница Ида Яковлевна смотрела маме в рот и всегда боялась, что та начнет критиковать ее методику. Занималась группа дома у Саши (единственного мальчика, а потому и принца в спектакле), где была столовая с круглым столом и смежная с ней спальня. Для спектакля лучше было не найти: в маленькой комнате располагались кулисы, а в большой – сцена и зрительный зал, разделенные занавесом, ездящим по веревке на бельевых прищепках.
Все было готово: и костюмы, и декорации, и на Первое мая назначили спектакль. Даже программки были не просто написаны, а напечатаны у кого-то из родителей на работе на пишущей машинке и выглядели совсем как настоящие.
Но тут Саша-принц заболел корью! Учебный год заканчивался, и все пришлось перенести на осень.
Тетя Таня, конечно же, еще весной видела Линино бальное платье, сшитое из накрахмаленной тюлевой занавески, и туфельки, на которых пластилином крепились искусственные цветочки. Когда спектакль отложился, она призналась, что эти туфли ей совсем не нравились, и придумала, как сделать волшебные, по-настоящему сказочные.
Лина поставила балетки на стул около кровати, чтобы видеть их, просыпаясь. Но все-таки одна вещь отравляла ожидание праздника. У всех девочек были косы, из которых можно соорудить старинные прически, а ей, коротко стриженной («С длинными волосами одна морока», – говорила мама), пришлось придумать какой-то дурацкий веночек. Лине казалось, что он напоминает непременный атрибут украинского костюма, в котором на каждом празднике плясали гопак, разве что без развевающихся цветных лент. Как она мечтала о длинных волосах! И веночек на голове так и останется одной из многих неизбывных обид на маму.
На отца она почему-то не обижалась, хотя знала, что именами они с братом обязаны именно ему. Как-то на вечерней прогулке обсуждали, как назвать только что родившуюся внучку одной из соседок. И та, кивнув на Лину, сказала: «Да уж, с этим надо быть аккуратными. А то будет всю жизнь мучиться, как эта девочка». Мама почему-то промолчала, а Лина поняла по-своему и обиделась: «Вовсе я не буду мучиться, у меня с отчеством очень красиво – Сталина Алексеевна, даже лучше, чем у Владика – Владлен Алексеевич». Мама дернула ее за рукав: «И когда ты научишься не лезть во взрослые разговоры!» Но вечером Лина слышала, как она сказала тете Тане: «А может, поменять Лине имя? Только Леша, боюсь, не даст. Не знаешь, это вообще разрешается?» Ответа она не разобрала из-за стрекота швейной машинки и до поры забыла об этом разговоре.
В последние выходные августа переезжали с дачи в Москву. Был заказан грузовик на две семьи. Ко всем чемоданам, ящикам и узлам мама велела Лине привязать таблички с надписью «Храбровы», чтобы не перепутать с соседскими при разгрузке. Лина тщательно вырезала овальные картоночки, стараясь, чтобы они были похожи на металлические бирки с выбитыми номерами, украшавшие всю мебель на даче. Комнаты казались чужими и какими-то нежилыми, хотя стулья, столы и диваны оставались на местах. Машину ждали к трем часам, но уже с утра все было готово и вынесено на террасу. Время тянулось. Владик отпросился к друзьям с обещанием никуда не уходить с дачи. Папа подмигнул Лине: «Пойдем, попрощаемся с нашей поляной?» Мама скривилась: «Вот так всегда: я вся на нервах, а ты – гулять. А вдруг грузовик придет раньше? Я что, сама буду тюки таскать?!» Но папа сумел отбиться, постучав для убедительности по циферблату часов: «Ровно в тринадцать ноль-ноль будем у калитки».
По дороге папа, как обычно, расспрашивал о книгах. Он приносил Лине из библиотеки «познавательную литературу», которую она читала без всякого удовольствия, только под нажимом предстоящего обсуждения. Владику, может быть, и нравились все эти «Как автомобиль учился ходить» и «Путешествие в атом», но он все-таки был мальчик. На папу этот довод не действовал: «образованность не знает деления на мальчиков и девочек». Перед тем, как отдать ей книжки, папа их непременно просматривал, поэтому обман был невозможен. Но на этот раз она залпом проглотила, а потом даже перечитала небольшую книгу «Китайский секрет», в которой рассказывалось, как был изобретен фарфор и как китайцы охраняли свою тайну от шпионов-европейцев. Лине очень нравилась обложка с китайцем в национальной одежде и шапочке, из-под которой виднелась жиденькая косичка. Она испытывала странную слабость ко всему китайскому, хотя однажды из-за этого ей здорово влетело.
Пока шли по широкой, как тротуар в городе, песчаной лесной дороге, погода стала портиться. Папа покачал головой: «Вещи грузить в дождь – никакой радости». И сразу по обыкновению все выяснять до конца спросил: «А ты знаешь, откуда берется дождь?» Не дожидаясь ответа, стал что-то чертить палочкой на песке: «Вы будете это проходить в школе, в этом или будущем году, не знаю. У Владика спрошу. Называется “Неживая природа”. Странно, правда? По-моему, в природе все живое».
На песке были нарисованы непонятные линии и стрелочки. «Это речка, туча, дождь – круговорот воды в природе», – торжественно произнес папа.
Когда папа закончил объяснение, кивнув на его непременное «все ли понятно», Лина задала вопрос, мучивший ее все время, пока папа неторопливо объяснял про испарения и осадки. «А дождь ведь идет не на всей Земле сразу? Может так быть, что у нас дождь, а на соседней даче – нет?» И тут случилось нечто необычное: папа, у которого всегда были готовы ответы, на этот раз задумался. «Интересный вопрос. Конечно же, есть граница дождя, ты права, но, поверишь ли, я никогда в жизни ее не видел. Может быть, тебе повезет. Но сегодня для нас главное, чтобы сухо было здесь». Он посмотрел на часы и заторопился домой.
Папа заболел в разгар осени. Липы на Патриарших прудах золотились, а ясени и клены багровели под солнцем. Лина как раз принесла домой разноцветный букет – мама обещала прогладить листья утюгом, и тогда в вазе они надолго сохранят цвет. Маму она застала в передней, одетую в пальто.
– Я уже собиралась бежать за тобой. У нас беда, папу отвезли в больницу, я туда еду.
– Я с тобой!
– Нет, ты останешься дома. Если я задержусь, ложись вовремя спать.
– А что с папой? – спохватилась Лина.
– Сердце, – крикнула мама уже с лестницы.
В те дни многое переменилось. Раньше ей не разрешалось зажигать газовую плиту, она приходила из школы и ждала Владика. Теперь мама стала говорить: «Накорми Владика». Вечерами мама возвращалась поздно, про папу говорила односложно: «Пока не очень», – спрашивала про отметки, похоже, не вслушиваясь в ответ, не заставляла Лину надевать теплый платок, хотя погода испортилась.
Лина не могла бы сказать, как она узнала, что папа умер, зато много лет спустя поразила маму сохраненными в детском сознании подробностями похорон.
Папин главк располагался в массивном здании, облицованном блестящими каменными плитами, и внутри все было большим, тяжелым и торжественным: лестница с красной дорожкой и широкими деревянными перилами, длинные коридоры с рядом отливающих лаком дверей, украшенных завитушками металлических ручек. Гроб стоял в зале, «утопая в цветах и венках», как рассказывала потом тетя Таня, и почти все ряды были заполнены людьми, которые разговаривали шепотом, хотя играла громкая печальная музыка.
Мама была очень нарядная – в черном костюме. Лине особенно нравилось, что на узкой юбке был длинный разрез и при каждом шаге выглядывала мамина нога с ровной стрелкой шва на чулке. Лине она утром бросила: «Надень школьную форму». Лина понимала, что надо быть в черном, и решила отпороть кружевные манжеты и воротнички. Она хотела посмотреть на себя без привычного белого воротничка, но зеркало было завешано маминой вязаной шалью. Эту шаль она накидывала на даче по вечерам, отправляясь на прогулку, и Лина часто подлезала под нее, если дул ветер.
Когда ее подвели к гробу, она не узнала папу. Он редко снимал очки, и без них его лицо делалось чужим. И потом, он никогда не зачесывал волосы назад, да и нос не был таким тонким. А может быть, это не он вовсе? Но почему тогда это заметила только она? Лине стало страшно, она заплакала и никак не могла остановиться; уже платок был мокрый насквозь, она вытирала и вытирала слезы ладонью, а потом начала икать, у нее заболел живот, ее тошнило, а люди на сцене все говорили и говорили, и на смену одним появлялись другие с одинаковыми красными повязками на рукаве, как у дежурных в школе, только с черной полосой посередине.
К ним подходили незнакомые люди, целовали маму, жали руку Владику, как взрослому, гладили ее по голове. А она все икала и икала, и, наконец, тетя Таня со словами «хватит мучить девочку» вывела ее из зала и увезла домой.
Был яркий солнечный день. Они ехали на троллейбусе, потом шли длинным переулком и всю дорогу молчали. На кухне хозяйничала их бывшая соседка по коммуналке, Марья Николаевна, которая часто оставалась с Линой, когда мама с папой уходили вечером в кино или в гости. Столы уже накрыли, было приятно оказаться дома, носить в комнату миски с салатом и незаметно хватать с тарелки кусочки колбасы и сыра. Все было готово, а автобусы с кладбища никак не приезжали.
– Господи, вот горе-то какое, – говорила тетя Таня.
– Хорошо хоть квартиру успел получить, – отозвалась Мария Николаевна. – А вот на даче только одно лето воздухом подышали, больше уж не дадут.
Лина вдруг поняла, как многого теперь не будет, ей стало жалко даже библиотеки с ненавистными «познавательными» книжками, но дача… неужели больше никогда? И сколько раз потом в пионерском лагере, куда «сиротам» исправно выделяли путевки «хоть на все три смены», она вспомнит высокие сосны, запах паровозного дыма на станции и вкус языковой колбасы по воскресеньям.
– Как Ирина двоих вытянет, не знаю.
– Да уж, – Мария Николаевна ловко переворачивала блины на сковородке, – она к хорошему привыкла.
Тут в дверь позвонили, и вошли люди с папиным портретом, который стоял у гроба. Мама потом повесит его рядом с дедушкиным, но он будет выглядеть жалким в своей простой, хоть и золоченой, раме.
Мама теперь носила только черную одежду, Лина узнала, что это называется траур. Ей нравилось и само слово, и новые мамины платья, которые так ей шли. Она заикнулась было, не нужно ли ей тоже ходить в черном, но мама резко оборвала ее. Правда, не только черных, но никаких нарядов за это время у нее не появилось. Вообще у Лины всегда было много красивых платьев. Мама прекрасно шила, как с почтением говорили, «по Бурде». Журнал этот привозили ей какие-то внешторговские знакомые из-за границы, и он надолго становился драгоценностью. Яркая глянцевая обложка скрывалась под полупрозрачной калькой, а перед тем, как с маминого разрешения полистать его, надо было непременно вымыть руки. Были и другие журналы, которые привозили летом из Прибалтики. На столе раскладывались выкройки, и по ним катали специальное колесико с зубчатым краем. А еще мама иногда брала ее в Дом моделей на Кузнецком Мосту, где платья красовались на стройных манекенах с тонкими руками и оттопыренными мизинцами, которые она украдкой норовила потрогать. Там мама долго выбирала выкройки, а потом они заходили в «Детский мир» и, даже если ничего не покупали, обязательно ели мороженое в вафельных стаканчиках, стоя около продавщицы в белом халате, вынимавшей его из висящего на животе ящика со льдом, от которого шел белый дымок. Мама шила себе, им с братом, папе, тете Тане и знакомой парикмахерше, каждую неделю делавшей ей прическу с валиком надо лбом. Перед сном мама надевала на голову тончайшую сеточку, и утром валик был волосок к волоску.
Вскоре после папиной смерти к маме начали приходить незнакомые женщины со свертками. Они разворачивали ткань, долго смотрели журналы, а потом прикладывали ее к себе перед зеркальным шкафом. Мама разговаривала с ними по телефону каким-то особым голосом, немного растягивая слова: «Дорогая моя, я бы давно закончила, но, честно говоря, я жду вдохновения…», «Конечно же, я помню, что вы двадцатого идете на юбилей, неужели я могла бы забыть о таком торжественном случае? Не волнуйтесь, все будет готово к сроку». В разговорах с тетей Таней мама жаловалась на безвкусие клиенток, на то, как они не видят изъянов своей фигуры, покупают безобразные ткани и выбирают самые неподходящие фасоны. Лина скоро поняла, что эти женщины платят маме деньги, привыкла к стуку швейной машинки по вечерам. А еще в доме стали появляться чужие дети, которые назывались частники. Лина подглядывала в щелку (мама категорически запретила детям при них выходить из комнаты), как они переодевали тапочки в передней. Из-за двери доносились французские фразы: мамин плавный выговор и противный чужой – «смесь с нижегородским», именно так непонятно мама называла плохое произношение.
Частники и клиентки приходили обычно по воскресеньям: тянулись целый день, поэтому Лина все чаще проводила выходной у тети Тани. Иногда тетя приезжала за ней вечером в субботу, и Лина ночевала в большой коммунальной квартире, где на стене в коридоре висели велосипеды и корыта, из кухни доносились вкусные запахи, а в ванную стояла очередь.
«Золушку» откладывали-откладывали и показали только в декабре. Все успели окончательно остыть к этой затее, репетиции были в тягость, и только за несколько дней до спектакля, когда были розданы пригласительные билеты, к артистам вернулось прежнее возбуждение.
В день спектакля был страшный снегопад. Огромные машины сгребали и сгребали снег железными лапами, он тянулся вверх по бесконечной движущейся ленте, затем обрушивался водопадом, и подъезжавшие один за другим самосвалы мгновенно становились похожими на гигантский движущийся сугроб.
Лину с утра потряхивало, как в ознобе. Спектакль был назначен на четыре, мама отменила всех клиенток и частников, часов в двенадцать приехала тетя Таня, и они начали печь крендельки с маком и ватрушку по новому рецепту, потому что после «Золушки» был обещан чай. Тетя Таня знала множество премудростей: она всегда вырезала из календаря и журналов «полезные советы», «хозяйке на заметку» и безоглядно им доверяла. Перед готовкой они примерили Линины костюмы: и «служанкин», и «бальный». Туфельки немного жали, но Лина ничего не сказала, только подогнула большие пальцы, чтобы не продырявить ткань балетки. За исключением веночка на голове, она себе очень нравилась.
Глядя на Лину в Золушкином наряде, мама произнесла слова, которые Лина слышала каждый раз, когда она булавками закалывала на ней новое платье:
– Пускай хоть будет хорошо одета.
Папа неизменно махал на нее рукой:
– Да ну тебя!
Раньше Лина не вдумывалась в эти слова. Но тетя Таня ответила:
– Ира, перестань, смотри, какая она красавица!
Значит, мама считает ее некрасивой! И хочет, чтобы все отвлекались на новые платья и не замечали ее уродства!
Лина долго плакала в ванной, закрылась на задвижку, и только тетя Таня уговорила ее выйти пробовать крендельки.
– Линочка, нельзя же так волноваться, это всего лишь игра, – мама гладила ее по голове, но она уворачивалась, как соседская кошка Дуся, известная независимым характером.
Никто ни разу не сбился, долгие часы репетиций не пропали даром. А когда, выходя на поклоны, принц запутался в покрывале и занавес рухнул, погребя под собой актеров, все от души смеялись. К чаю, кроме их пирогов, были конфеты, печенье и торт с розовым кремом, так что праздник получился на славу.
Лина развеселилась, но начавшийся утром озноб так и не отпускал ее. Только дома она пожаловалась маме.
– Слушай, давай я ее заберу к себе, – вдруг предложила тетя Таня, – у меня завтра выходной, отлежится, подумаешь, пропустит денек школу.
Лина замерла. Конечно же, мама с ее железной дисциплиной не разрешит! Но мама согласно кивнула…
Тетя Таня была на десять лет старше папы, уже давно на пенсии, но иногда подрабатывала лифтершей в соседнем доме, подменяя заболевших или ушедших в отпуск. Лина любила сидеть с ней «на работе», потому что все, входившие в подъезд, здоровались, а многие вступали в беседу. Детей у нее не было, муж погиб на войне, и главным содержанием жизни стала семья брата, а любимицей – Лина.
Ночью Лина не могла спать, ей было жарко, подушка казалась жесткой, а главное – чесались руки и лицо. Ее душили сны: папа говорил, что снег растает и станет водой в реке, а потом чертил на белом снежном полотне стрелочки – вверх к облакам и капли дождя вниз, зрители «Золушки» превращались в людей на папиных похоронах, а за занавесом стоял гроб. Она просыпалась, стонала, будила тетю Таню, просила пить. Назавтра все стало ясно. Врачиха с порога сказала:
– Ветрянка.
Тетя Таня изводила на нее пузырек зеленки каждый день, противные болячки нестерпимо чесались, но тетя Таня крепко держала ее руки, не отходя даже ночью:
– Не дай бог, сдерешь, останешься рябая.
– Отпусти меня, я все равно уродина, – плакала Лина.
– Кто тебе сказал такую чушь?! – возмутилась тетя Таня.
– Мама всегда говорит, у нее Владик любимчик, а от меня одни неприятности. – Она рыдала, захлебывалась, выталкивая обиды. – Папа меня любил, а она как мачеха.
– Ты говоришь глупости, вошла, вишь, в роль Золушки, – рассердилась тетя Таня, – а что мама строга, так уж это характер.
Мама прибегала каждый день, приносила сладости и игрушки, говорила, что нет худа без добра, хоть Владик не заразился, и все высчитывала, когда можно будет забрать Лину домой.
А Лина домой не рвалась. Она уже не лежала в кровати, корочки подсыхали и отваливались, тетя Таня сказала, что болячек было больше двухсот штук. По телефону она узнавала у девочек уроки, нового ничего не проходили, а только повторяли, потому что до Нового года осталась всего неделя.
На большом квадратном столе Лина устроила настоящую кукольную комнату. Тетя Таня разрешила ее не убирать, обедали они на краешке. Но главным ее занятием была одежда из бумаги для плоской картонной куклы: на любое время года, на дождь и снег, для купания в море и катания на коньках, похода в театр. Кукла стояла на подставке, а платья крепились клапанчиками на плечах.
– Быть тебе модельером! – ахала тетя Таня, любуясь на очередную Линину фантазию.
– Нет, я хочу быть врачом, – возражала Лина.
На следующий день тетя Таня принесла подарок – плоскую картонную коробку, в которой, прижатые резиночками, лежали разные медицинские приспособления: трубка, шприц, бинты, всякие палочки и лоточки. Все это было накрыто крышкой с прозрачным слюдяным окошком. На ней была нарисована девочка в белом халате, внимательно прижимавшая трубку к груди большого желтого медведя.
– Вот тебе набор «Маленький доктор», гэдээровский, сразу видно, не наш. Тренируйся, раз хочешь быть врачом.
Платья были забыты, все куклы и звери превратились в пациентов. Когда вечером пришла мама, Лина, захлебываясь, начала рассказывать ей про всякие медицинские процедуры.
За ужином не могли успокоиться:
– Повезло тебе, Ирина, лет через десять будет в доме свой доктор.
– А ты знаешь, как трудно в медицинский поступить? Это только и можно, что с золотой медалью, а у нее по арифметике четверка.
Вечно мама портила праздник! Но тетя Таня умела все уладить:
– Женщинам больше всего идет белый цвет. Но носят они белые вещи редко – маркие, стирать – руки сотрешь. А врачи – они всегда в белом, нарядные, и всем нужны. Так что береги, Линочка, свою мечту и старайся.
– Да, вон Владик все на небо смотрит, так уже в авиамодельном кружке в Доме пионеров пропадает, строит свое будущее. – Мама не упускала случая поставить брата в пример.
– Он сказал, что прыгнет с парашютом, как только разрешат, – сказала Лина с гадкой надеждой, что мама начнет кипятиться – какой там парашют, не пущу, – но не тут-то было.
– Да, я знаю, в ДОСААФ есть вышка парашютная, – совершенно спокойно подтвердила мама. И сменила тему: – Давайте думать, что готовить на Новый год.
– Леша так любил холодец, – сказала тетя Таня.
Они замолчали. Кто же принесет в дом колючую, пахнущую лесом елку, кто сумеет зажечь бенгальские огни и открыть шампанское? И будут ли под елкой подарки?..
Мама и тетя Таня постарались, чтобы все было не хуже, чем при папе. Только под бой курантов, как по команде, расплакались. Перед сладким вышли на улицу. По льду Патриарших прудов бегали дети, кидаясь друг в друга снежками и конфетти. В витрине продуктового магазина подмигивал узор из разноцветных лампочек: «С Новым годом!», – а на снегу кто-то крупно вывел еще непривычную дату: 1958.
Папа привозил языковую колбасу, икру в пергаментной хрустящей бумаге, конфеты «Мишка», темно-лиловую с блестящим орнаментом плитку шоколада «Золотой ярлык» или самый ее любимый пористый шоколад «Слава», от которого можно было отколоть квадратик, положить на язык и чувствовать, как лопаются пузырьки.
Но зато по субботам отменялась вечерняя прогулка вокруг квартала. Лина удивлялась: как можно было пропустить неторопливое гуляние по песчаным дорожкам то в таинственном неярком свете, то в темной полосе возле перегоревшего фонаря, который назавтра чинил монтер, ловко залезавший на самый верх деревянного столба, цепляясь железными «кошками». Выходили после ужина и непременно встречались то с одной, то с другой компанией, брались под руку, вступали в общий разговор. Машин почти не было, поэтому растягивались цепью на всю ширину улицы. Из-за заборов доносилась чужая жизнь, такая отчетливая в вечерней тишине: «Ленька, иди мыть ноги, вода остынет!», «Ты чайник поставила?», «Альма, ко мне!».
А тетя Таня всегда оставалась дома и пила на террасе долгий одинокий чай. Лина как-то спросила ее: «А почему ты не ходишь с нами гулять?» – «Не люблю ля-ля», – не очень понятно, но твердо ответила та.
Их «казенная» дача – комната с застекленной терраской «от папиной работы» и общей кухней, конечно же, не шла ни в какое сравнение с собственными дачами соседей, но Лина гордилась ею, потому что мама говорила, что это очень почетно и означает, что папа на хорошем счету в главке. Слово это ее смущало: она думала, что «главка» – это коротенькая глава в книжке, и собственно, чем занимался отец в таинственном главке, не понимала. Ей было достаточно знать, что папа был на большой работе в главке, отвечать так на вопросы, и этого всегда было довольно.
Уже подкрался август, темнело рано, стало холодать, и по воскресеньям к обеду тетя Таня теперь делала не ягодный мусс, а пирог с яблоками, которые Лину посылали подбирать под старой яблоней с толстыми раздвоенными ветками. Владик вернулся из пионерского лагеря, хвастался почетной грамотой за участие в шахматном турнире, держал себя с сестрой как с ребенком, и Лина твердо решила на следующее лето отпроситься в лагерь. Тем более что весной ей исполнится десять, и ее, наверное, примут в пионеры.
Мама удлинила школьную форму и купила новые белые кружевные воротнички, а тетя Таня просиживала полдня, обшивая блестками ее белые балетные тапочки – Золушкины туфельки.
Она начала это рукоделие как только приехала гостить к ним на дачу, еще в июле, и, когда мама примеряла Лине парадный белый фартук, отделанный шитьем с дырочками и туго обметанным волнистым краем, вдруг всплеснула руками:
– Господи, а туфельки-то, не стали ли малы?
Папа, по вечной привычке все вышучивать, не к месту сострил, что у Золушки такая изящная ножка, что ей не могут быть малы туфельки. У Лины чуть слезы не брызнули: при небольшом росте нога ее уже почти доросла до маминого тридцать шестого размера, и ей казалось, что и без того уродливые тупоносые туфли выглядят карикатурными клоунскими ботинками. Но балетки были впору, так переливались яркими цветами и сверкали на солнце, что настроение у нее тут же исправилось.
«Золушку» на языке Шарля Перро они репетировали всю зиму. Главных ролей как раз хватило на их частную группу, а гостей на балу и слуг должны были представлять молчаливые статисты из числа друзей, не понимавших ни слова по-французски, но привлеченных красивыми костюмами и веселыми репетициями.
Лине по праву досталась главная роль – язык она знала лучше всех. Еще бы: мама преподаватель французского в вузе! Она и была инициатором постановки, считая, что именно в игре язык усваивается лучше всего. Их учительница Ида Яковлевна смотрела маме в рот и всегда боялась, что та начнет критиковать ее методику. Занималась группа дома у Саши (единственного мальчика, а потому и принца в спектакле), где была столовая с круглым столом и смежная с ней спальня. Для спектакля лучше было не найти: в маленькой комнате располагались кулисы, а в большой – сцена и зрительный зал, разделенные занавесом, ездящим по веревке на бельевых прищепках.
Все было готово: и костюмы, и декорации, и на Первое мая назначили спектакль. Даже программки были не просто написаны, а напечатаны у кого-то из родителей на работе на пишущей машинке и выглядели совсем как настоящие.
Но тут Саша-принц заболел корью! Учебный год заканчивался, и все пришлось перенести на осень.
Тетя Таня, конечно же, еще весной видела Линино бальное платье, сшитое из накрахмаленной тюлевой занавески, и туфельки, на которых пластилином крепились искусственные цветочки. Когда спектакль отложился, она призналась, что эти туфли ей совсем не нравились, и придумала, как сделать волшебные, по-настоящему сказочные.
Лина поставила балетки на стул около кровати, чтобы видеть их, просыпаясь. Но все-таки одна вещь отравляла ожидание праздника. У всех девочек были косы, из которых можно соорудить старинные прически, а ей, коротко стриженной («С длинными волосами одна морока», – говорила мама), пришлось придумать какой-то дурацкий веночек. Лине казалось, что он напоминает непременный атрибут украинского костюма, в котором на каждом празднике плясали гопак, разве что без развевающихся цветных лент. Как она мечтала о длинных волосах! И веночек на голове так и останется одной из многих неизбывных обид на маму.
На отца она почему-то не обижалась, хотя знала, что именами они с братом обязаны именно ему. Как-то на вечерней прогулке обсуждали, как назвать только что родившуюся внучку одной из соседок. И та, кивнув на Лину, сказала: «Да уж, с этим надо быть аккуратными. А то будет всю жизнь мучиться, как эта девочка». Мама почему-то промолчала, а Лина поняла по-своему и обиделась: «Вовсе я не буду мучиться, у меня с отчеством очень красиво – Сталина Алексеевна, даже лучше, чем у Владика – Владлен Алексеевич». Мама дернула ее за рукав: «И когда ты научишься не лезть во взрослые разговоры!» Но вечером Лина слышала, как она сказала тете Тане: «А может, поменять Лине имя? Только Леша, боюсь, не даст. Не знаешь, это вообще разрешается?» Ответа она не разобрала из-за стрекота швейной машинки и до поры забыла об этом разговоре.
В последние выходные августа переезжали с дачи в Москву. Был заказан грузовик на две семьи. Ко всем чемоданам, ящикам и узлам мама велела Лине привязать таблички с надписью «Храбровы», чтобы не перепутать с соседскими при разгрузке. Лина тщательно вырезала овальные картоночки, стараясь, чтобы они были похожи на металлические бирки с выбитыми номерами, украшавшие всю мебель на даче. Комнаты казались чужими и какими-то нежилыми, хотя стулья, столы и диваны оставались на местах. Машину ждали к трем часам, но уже с утра все было готово и вынесено на террасу. Время тянулось. Владик отпросился к друзьям с обещанием никуда не уходить с дачи. Папа подмигнул Лине: «Пойдем, попрощаемся с нашей поляной?» Мама скривилась: «Вот так всегда: я вся на нервах, а ты – гулять. А вдруг грузовик придет раньше? Я что, сама буду тюки таскать?!» Но папа сумел отбиться, постучав для убедительности по циферблату часов: «Ровно в тринадцать ноль-ноль будем у калитки».
По дороге папа, как обычно, расспрашивал о книгах. Он приносил Лине из библиотеки «познавательную литературу», которую она читала без всякого удовольствия, только под нажимом предстоящего обсуждения. Владику, может быть, и нравились все эти «Как автомобиль учился ходить» и «Путешествие в атом», но он все-таки был мальчик. На папу этот довод не действовал: «образованность не знает деления на мальчиков и девочек». Перед тем, как отдать ей книжки, папа их непременно просматривал, поэтому обман был невозможен. Но на этот раз она залпом проглотила, а потом даже перечитала небольшую книгу «Китайский секрет», в которой рассказывалось, как был изобретен фарфор и как китайцы охраняли свою тайну от шпионов-европейцев. Лине очень нравилась обложка с китайцем в национальной одежде и шапочке, из-под которой виднелась жиденькая косичка. Она испытывала странную слабость ко всему китайскому, хотя однажды из-за этого ей здорово влетело.
Пока шли по широкой, как тротуар в городе, песчаной лесной дороге, погода стала портиться. Папа покачал головой: «Вещи грузить в дождь – никакой радости». И сразу по обыкновению все выяснять до конца спросил: «А ты знаешь, откуда берется дождь?» Не дожидаясь ответа, стал что-то чертить палочкой на песке: «Вы будете это проходить в школе, в этом или будущем году, не знаю. У Владика спрошу. Называется “Неживая природа”. Странно, правда? По-моему, в природе все живое».
На песке были нарисованы непонятные линии и стрелочки. «Это речка, туча, дождь – круговорот воды в природе», – торжественно произнес папа.
Когда папа закончил объяснение, кивнув на его непременное «все ли понятно», Лина задала вопрос, мучивший ее все время, пока папа неторопливо объяснял про испарения и осадки. «А дождь ведь идет не на всей Земле сразу? Может так быть, что у нас дождь, а на соседней даче – нет?» И тут случилось нечто необычное: папа, у которого всегда были готовы ответы, на этот раз задумался. «Интересный вопрос. Конечно же, есть граница дождя, ты права, но, поверишь ли, я никогда в жизни ее не видел. Может быть, тебе повезет. Но сегодня для нас главное, чтобы сухо было здесь». Он посмотрел на часы и заторопился домой.
Папа заболел в разгар осени. Липы на Патриарших прудах золотились, а ясени и клены багровели под солнцем. Лина как раз принесла домой разноцветный букет – мама обещала прогладить листья утюгом, и тогда в вазе они надолго сохранят цвет. Маму она застала в передней, одетую в пальто.
– Я уже собиралась бежать за тобой. У нас беда, папу отвезли в больницу, я туда еду.
– Я с тобой!
– Нет, ты останешься дома. Если я задержусь, ложись вовремя спать.
– А что с папой? – спохватилась Лина.
– Сердце, – крикнула мама уже с лестницы.
В те дни многое переменилось. Раньше ей не разрешалось зажигать газовую плиту, она приходила из школы и ждала Владика. Теперь мама стала говорить: «Накорми Владика». Вечерами мама возвращалась поздно, про папу говорила односложно: «Пока не очень», – спрашивала про отметки, похоже, не вслушиваясь в ответ, не заставляла Лину надевать теплый платок, хотя погода испортилась.
Лина не могла бы сказать, как она узнала, что папа умер, зато много лет спустя поразила маму сохраненными в детском сознании подробностями похорон.
Папин главк располагался в массивном здании, облицованном блестящими каменными плитами, и внутри все было большим, тяжелым и торжественным: лестница с красной дорожкой и широкими деревянными перилами, длинные коридоры с рядом отливающих лаком дверей, украшенных завитушками металлических ручек. Гроб стоял в зале, «утопая в цветах и венках», как рассказывала потом тетя Таня, и почти все ряды были заполнены людьми, которые разговаривали шепотом, хотя играла громкая печальная музыка.
Мама была очень нарядная – в черном костюме. Лине особенно нравилось, что на узкой юбке был длинный разрез и при каждом шаге выглядывала мамина нога с ровной стрелкой шва на чулке. Лине она утром бросила: «Надень школьную форму». Лина понимала, что надо быть в черном, и решила отпороть кружевные манжеты и воротнички. Она хотела посмотреть на себя без привычного белого воротничка, но зеркало было завешано маминой вязаной шалью. Эту шаль она накидывала на даче по вечерам, отправляясь на прогулку, и Лина часто подлезала под нее, если дул ветер.
Когда ее подвели к гробу, она не узнала папу. Он редко снимал очки, и без них его лицо делалось чужим. И потом, он никогда не зачесывал волосы назад, да и нос не был таким тонким. А может быть, это не он вовсе? Но почему тогда это заметила только она? Лине стало страшно, она заплакала и никак не могла остановиться; уже платок был мокрый насквозь, она вытирала и вытирала слезы ладонью, а потом начала икать, у нее заболел живот, ее тошнило, а люди на сцене все говорили и говорили, и на смену одним появлялись другие с одинаковыми красными повязками на рукаве, как у дежурных в школе, только с черной полосой посередине.
К ним подходили незнакомые люди, целовали маму, жали руку Владику, как взрослому, гладили ее по голове. А она все икала и икала, и, наконец, тетя Таня со словами «хватит мучить девочку» вывела ее из зала и увезла домой.
Был яркий солнечный день. Они ехали на троллейбусе, потом шли длинным переулком и всю дорогу молчали. На кухне хозяйничала их бывшая соседка по коммуналке, Марья Николаевна, которая часто оставалась с Линой, когда мама с папой уходили вечером в кино или в гости. Столы уже накрыли, было приятно оказаться дома, носить в комнату миски с салатом и незаметно хватать с тарелки кусочки колбасы и сыра. Все было готово, а автобусы с кладбища никак не приезжали.
– Господи, вот горе-то какое, – говорила тетя Таня.
– Хорошо хоть квартиру успел получить, – отозвалась Мария Николаевна. – А вот на даче только одно лето воздухом подышали, больше уж не дадут.
Лина вдруг поняла, как многого теперь не будет, ей стало жалко даже библиотеки с ненавистными «познавательными» книжками, но дача… неужели больше никогда? И сколько раз потом в пионерском лагере, куда «сиротам» исправно выделяли путевки «хоть на все три смены», она вспомнит высокие сосны, запах паровозного дыма на станции и вкус языковой колбасы по воскресеньям.
– Как Ирина двоих вытянет, не знаю.
– Да уж, – Мария Николаевна ловко переворачивала блины на сковородке, – она к хорошему привыкла.
Тут в дверь позвонили, и вошли люди с папиным портретом, который стоял у гроба. Мама потом повесит его рядом с дедушкиным, но он будет выглядеть жалким в своей простой, хоть и золоченой, раме.
Мама теперь носила только черную одежду, Лина узнала, что это называется траур. Ей нравилось и само слово, и новые мамины платья, которые так ей шли. Она заикнулась было, не нужно ли ей тоже ходить в черном, но мама резко оборвала ее. Правда, не только черных, но никаких нарядов за это время у нее не появилось. Вообще у Лины всегда было много красивых платьев. Мама прекрасно шила, как с почтением говорили, «по Бурде». Журнал этот привозили ей какие-то внешторговские знакомые из-за границы, и он надолго становился драгоценностью. Яркая глянцевая обложка скрывалась под полупрозрачной калькой, а перед тем, как с маминого разрешения полистать его, надо было непременно вымыть руки. Были и другие журналы, которые привозили летом из Прибалтики. На столе раскладывались выкройки, и по ним катали специальное колесико с зубчатым краем. А еще мама иногда брала ее в Дом моделей на Кузнецком Мосту, где платья красовались на стройных манекенах с тонкими руками и оттопыренными мизинцами, которые она украдкой норовила потрогать. Там мама долго выбирала выкройки, а потом они заходили в «Детский мир» и, даже если ничего не покупали, обязательно ели мороженое в вафельных стаканчиках, стоя около продавщицы в белом халате, вынимавшей его из висящего на животе ящика со льдом, от которого шел белый дымок. Мама шила себе, им с братом, папе, тете Тане и знакомой парикмахерше, каждую неделю делавшей ей прическу с валиком надо лбом. Перед сном мама надевала на голову тончайшую сеточку, и утром валик был волосок к волоску.
Вскоре после папиной смерти к маме начали приходить незнакомые женщины со свертками. Они разворачивали ткань, долго смотрели журналы, а потом прикладывали ее к себе перед зеркальным шкафом. Мама разговаривала с ними по телефону каким-то особым голосом, немного растягивая слова: «Дорогая моя, я бы давно закончила, но, честно говоря, я жду вдохновения…», «Конечно же, я помню, что вы двадцатого идете на юбилей, неужели я могла бы забыть о таком торжественном случае? Не волнуйтесь, все будет готово к сроку». В разговорах с тетей Таней мама жаловалась на безвкусие клиенток, на то, как они не видят изъянов своей фигуры, покупают безобразные ткани и выбирают самые неподходящие фасоны. Лина скоро поняла, что эти женщины платят маме деньги, привыкла к стуку швейной машинки по вечерам. А еще в доме стали появляться чужие дети, которые назывались частники. Лина подглядывала в щелку (мама категорически запретила детям при них выходить из комнаты), как они переодевали тапочки в передней. Из-за двери доносились французские фразы: мамин плавный выговор и противный чужой – «смесь с нижегородским», именно так непонятно мама называла плохое произношение.
Частники и клиентки приходили обычно по воскресеньям: тянулись целый день, поэтому Лина все чаще проводила выходной у тети Тани. Иногда тетя приезжала за ней вечером в субботу, и Лина ночевала в большой коммунальной квартире, где на стене в коридоре висели велосипеды и корыта, из кухни доносились вкусные запахи, а в ванную стояла очередь.
«Золушку» откладывали-откладывали и показали только в декабре. Все успели окончательно остыть к этой затее, репетиции были в тягость, и только за несколько дней до спектакля, когда были розданы пригласительные билеты, к артистам вернулось прежнее возбуждение.
В день спектакля был страшный снегопад. Огромные машины сгребали и сгребали снег железными лапами, он тянулся вверх по бесконечной движущейся ленте, затем обрушивался водопадом, и подъезжавшие один за другим самосвалы мгновенно становились похожими на гигантский движущийся сугроб.
Лину с утра потряхивало, как в ознобе. Спектакль был назначен на четыре, мама отменила всех клиенток и частников, часов в двенадцать приехала тетя Таня, и они начали печь крендельки с маком и ватрушку по новому рецепту, потому что после «Золушки» был обещан чай. Тетя Таня знала множество премудростей: она всегда вырезала из календаря и журналов «полезные советы», «хозяйке на заметку» и безоглядно им доверяла. Перед готовкой они примерили Линины костюмы: и «служанкин», и «бальный». Туфельки немного жали, но Лина ничего не сказала, только подогнула большие пальцы, чтобы не продырявить ткань балетки. За исключением веночка на голове, она себе очень нравилась.
Глядя на Лину в Золушкином наряде, мама произнесла слова, которые Лина слышала каждый раз, когда она булавками закалывала на ней новое платье:
– Пускай хоть будет хорошо одета.
Папа неизменно махал на нее рукой:
– Да ну тебя!
Раньше Лина не вдумывалась в эти слова. Но тетя Таня ответила:
– Ира, перестань, смотри, какая она красавица!
Значит, мама считает ее некрасивой! И хочет, чтобы все отвлекались на новые платья и не замечали ее уродства!
Лина долго плакала в ванной, закрылась на задвижку, и только тетя Таня уговорила ее выйти пробовать крендельки.
– Линочка, нельзя же так волноваться, это всего лишь игра, – мама гладила ее по голове, но она уворачивалась, как соседская кошка Дуся, известная независимым характером.
Никто ни разу не сбился, долгие часы репетиций не пропали даром. А когда, выходя на поклоны, принц запутался в покрывале и занавес рухнул, погребя под собой актеров, все от души смеялись. К чаю, кроме их пирогов, были конфеты, печенье и торт с розовым кремом, так что праздник получился на славу.
Лина развеселилась, но начавшийся утром озноб так и не отпускал ее. Только дома она пожаловалась маме.
– Слушай, давай я ее заберу к себе, – вдруг предложила тетя Таня, – у меня завтра выходной, отлежится, подумаешь, пропустит денек школу.
Лина замерла. Конечно же, мама с ее железной дисциплиной не разрешит! Но мама согласно кивнула…
Тетя Таня была на десять лет старше папы, уже давно на пенсии, но иногда подрабатывала лифтершей в соседнем доме, подменяя заболевших или ушедших в отпуск. Лина любила сидеть с ней «на работе», потому что все, входившие в подъезд, здоровались, а многие вступали в беседу. Детей у нее не было, муж погиб на войне, и главным содержанием жизни стала семья брата, а любимицей – Лина.
Ночью Лина не могла спать, ей было жарко, подушка казалась жесткой, а главное – чесались руки и лицо. Ее душили сны: папа говорил, что снег растает и станет водой в реке, а потом чертил на белом снежном полотне стрелочки – вверх к облакам и капли дождя вниз, зрители «Золушки» превращались в людей на папиных похоронах, а за занавесом стоял гроб. Она просыпалась, стонала, будила тетю Таню, просила пить. Назавтра все стало ясно. Врачиха с порога сказала:
– Ветрянка.
Тетя Таня изводила на нее пузырек зеленки каждый день, противные болячки нестерпимо чесались, но тетя Таня крепко держала ее руки, не отходя даже ночью:
– Не дай бог, сдерешь, останешься рябая.
– Отпусти меня, я все равно уродина, – плакала Лина.
– Кто тебе сказал такую чушь?! – возмутилась тетя Таня.
– Мама всегда говорит, у нее Владик любимчик, а от меня одни неприятности. – Она рыдала, захлебывалась, выталкивая обиды. – Папа меня любил, а она как мачеха.
– Ты говоришь глупости, вошла, вишь, в роль Золушки, – рассердилась тетя Таня, – а что мама строга, так уж это характер.
Мама прибегала каждый день, приносила сладости и игрушки, говорила, что нет худа без добра, хоть Владик не заразился, и все высчитывала, когда можно будет забрать Лину домой.
А Лина домой не рвалась. Она уже не лежала в кровати, корочки подсыхали и отваливались, тетя Таня сказала, что болячек было больше двухсот штук. По телефону она узнавала у девочек уроки, нового ничего не проходили, а только повторяли, потому что до Нового года осталась всего неделя.
На большом квадратном столе Лина устроила настоящую кукольную комнату. Тетя Таня разрешила ее не убирать, обедали они на краешке. Но главным ее занятием была одежда из бумаги для плоской картонной куклы: на любое время года, на дождь и снег, для купания в море и катания на коньках, похода в театр. Кукла стояла на подставке, а платья крепились клапанчиками на плечах.
– Быть тебе модельером! – ахала тетя Таня, любуясь на очередную Линину фантазию.
– Нет, я хочу быть врачом, – возражала Лина.
На следующий день тетя Таня принесла подарок – плоскую картонную коробку, в которой, прижатые резиночками, лежали разные медицинские приспособления: трубка, шприц, бинты, всякие палочки и лоточки. Все это было накрыто крышкой с прозрачным слюдяным окошком. На ней была нарисована девочка в белом халате, внимательно прижимавшая трубку к груди большого желтого медведя.
– Вот тебе набор «Маленький доктор», гэдээровский, сразу видно, не наш. Тренируйся, раз хочешь быть врачом.
Платья были забыты, все куклы и звери превратились в пациентов. Когда вечером пришла мама, Лина, захлебываясь, начала рассказывать ей про всякие медицинские процедуры.
За ужином не могли успокоиться:
– Повезло тебе, Ирина, лет через десять будет в доме свой доктор.
– А ты знаешь, как трудно в медицинский поступить? Это только и можно, что с золотой медалью, а у нее по арифметике четверка.
Вечно мама портила праздник! Но тетя Таня умела все уладить:
– Женщинам больше всего идет белый цвет. Но носят они белые вещи редко – маркие, стирать – руки сотрешь. А врачи – они всегда в белом, нарядные, и всем нужны. Так что береги, Линочка, свою мечту и старайся.
– Да, вон Владик все на небо смотрит, так уже в авиамодельном кружке в Доме пионеров пропадает, строит свое будущее. – Мама не упускала случая поставить брата в пример.
– Он сказал, что прыгнет с парашютом, как только разрешат, – сказала Лина с гадкой надеждой, что мама начнет кипятиться – какой там парашют, не пущу, – но не тут-то было.
– Да, я знаю, в ДОСААФ есть вышка парашютная, – совершенно спокойно подтвердила мама. И сменила тему: – Давайте думать, что готовить на Новый год.
– Леша так любил холодец, – сказала тетя Таня.
Они замолчали. Кто же принесет в дом колючую, пахнущую лесом елку, кто сумеет зажечь бенгальские огни и открыть шампанское? И будут ли под елкой подарки?..
Мама и тетя Таня постарались, чтобы все было не хуже, чем при папе. Только под бой курантов, как по команде, расплакались. Перед сладким вышли на улицу. По льду Патриарших прудов бегали дети, кидаясь друг в друга снежками и конфетти. В витрине продуктового магазина подмигивал узор из разноцветных лампочек: «С Новым годом!», – а на снегу кто-то крупно вывел еще непривычную дату: 1958.