Страница:
Семейное решение
Тем не менее часть деревенских жителей в то же утро стала собираться в город. Мой отец все еще не видел в этом смысла. Наконец в четыре часа дня он решил все же последовать за нашими соседями, направляющимися в город. Загрузив сани продуктами и одеялами, мы отправились. По мере приближения грохот орудий становился все громче и громче. Очевидно, немецкую контратаку встретило жесткое сопротивление. Позднее мы узнали, что немецкая армия в Восточной Пруссии, окруженная со всех сторон, пыталась продвинуться на запад. Ее командующим являлся генерал Хоссбах, бывший адъютант Гитлера. Очень одаренный генерал, он попытался поставить две дивизии впереди, по одной на севере и на юге и две – в арьергарде. Беженцы из Восточной Пруссии, которых к тому времени насчитывалось около миллиона, находились в центре плацдарма. В его планах было вывести всех жителей в целости и сохранности на запад.
Об этих планах Эрих Кох сообщил Гитлеру. Гитлер дал приказ отправить две дивизии этой армии на защиту Кенигсберга, столицы Восточной Пруссии. На тот момент многие немцы еще верили, что Германия выиграет эту войну. Министр пропаганды Геббельс говорил, что вот-вот на подходе какое-то чудодейственное оружие, благодаря которому враг будет разбит. Далее следовала фраза, что скоро будут освобождены территории, оккупированные противником. Каждый, кто собирался сдаться, объявлялся трусом и мог быть расстрелян за неверие. План Хоссбаха полностью совпал с планом Гитлера и потому Гитлер дал приказ двигаться на запад. Но с момента, когда две дивизии двинулись на защиту Кенигсберга, русские без труда прорвали фронт. Операция провалилась. Позднее говорили, что сам Кох уносил ноги от русских, спасаясь на немецком ледоколе, уходящем по Балтийскому морю на запад. Хотя в своей телеграмме Гитлеру он обвинил генерала Хоссбаха в трусости.
В итоге русских войск было предостаточно, чтобы остановить немецкое контрнаступление. Дивизии 4-й армии, находясь в дороге несколько дней без сна и отдыха, а также имея большие потери в тяжелых боях, в конце концов потерпели поражение.
Об этих планах Эрих Кох сообщил Гитлеру. Гитлер дал приказ отправить две дивизии этой армии на защиту Кенигсберга, столицы Восточной Пруссии. На тот момент многие немцы еще верили, что Германия выиграет эту войну. Министр пропаганды Геббельс говорил, что вот-вот на подходе какое-то чудодейственное оружие, благодаря которому враг будет разбит. Далее следовала фраза, что скоро будут освобождены территории, оккупированные противником. Каждый, кто собирался сдаться, объявлялся трусом и мог быть расстрелян за неверие. План Хоссбаха полностью совпал с планом Гитлера и потому Гитлер дал приказ двигаться на запад. Но с момента, когда две дивизии двинулись на защиту Кенигсберга, русские без труда прорвали фронт. Операция провалилась. Позднее говорили, что сам Кох уносил ноги от русских, спасаясь на немецком ледоколе, уходящем по Балтийскому морю на запад. Хотя в своей телеграмме Гитлеру он обвинил генерала Хоссбаха в трусости.
В итоге русских войск было предостаточно, чтобы остановить немецкое контрнаступление. Дивизии 4-й армии, находясь в дороге несколько дней без сна и отдыха, а также имея большие потери в тяжелых боях, в конце концов потерпели поражение.
Катастрофа на море
Несколько сотен тысяч беженцев стекались в Кенигсберг и Данциг, чтобы попасть на корабли немецкого флота для эвакуации в Данию или Западную Германию. Те же, кому не удавалось уплыть, становились пленниками русских или были убиты. В округе Рёссел по крайней мере 524 человека были убиты. В округе Лет-цен русские расстреляли 52 человека, среди которых были 18 военнопленных-французов. В округе Морунген русские пленили и депортировали 50 % гражданского населения.
Порты на побережье севернее Эльбинга были заполнены толпами людей. Переполненные корабли отплывали один за другим. Эти суда по большей части переоборудовали в медицинские госпитали. Беженцы и раненые солдаты плыли на них на запад. «Вильгельм Густлоф» (25 480 тонн), «Роберт Лей» (27 000 тонн), «Кап Аркона» (27 000 тонн) и «Генерал фон Штойбен» везли около 12 000 беженцев. Измученные люди, плывшие на них, надеялись наконец-то избавиться от своих страданий. Но огромные современные корабли становились притягательной мишенью для вражеских подводных лодок и самолетов. «Вильгельм Густлоф» вышел из Готенхафена 30 января 1945 года. Его сопровождали торпедные катера. Моя тетя находилась на нем, и он несколько раз подвергался бомбежке. Большинство людей уже чувствовали себя в безопасности, как неожиданно в 9 часов вечера раздался мощный взрыв. Свет погас, а через несколько секунд прогремели второй, а затем и третий взрывы. Отчаянные крики доносились с нижних палуб, все вокруг заполонили клубы едкого дыма. Корабль стал накреняться.
Люди в панике побежали. Тех, кто падал, топтали в давке. В небо стали запускать ракеты и несколько катеров направились к тонущему кораблю. Зазвучали сигналы тревоги. Через какое-то время корабль перевернулся и пошел ко дну. Сначала образовалась огромная воронка, а затем все стихло. На этом корабле плыло около пяти тысяч человек, и лишь 904 смогли спастись. Многие умерли уже в спасательных шлюпках, после того как побывали в ледяной воде. Их промокшая одежда замерзла, и они погибли в течение нескольких минут.
Другой корабль – «Генерал фон Штойбен» – потопили торпеды, выпущенные русской подводной лодкой, Несмотря на то, что это было госпитальное судно и это было четко видно. Корабль затонул в течение двадцати минут, унеся с собой на дно две тысячи человеческих жизней. Всего 300 пассажиров и членов экипажа спаслись. Невозможно было спасти раненых, учитывая, с какой скоростью затонул корабль.
Третий корабль – «Гойя» – ожидала еще большая катастрофа. 16 апреля он покинул Хелу, имея на борту 385 легкораненых, 1500 солдат и 3500 беженцев. В полночь русская субмарина выпустила торпеды в корабль. Он разломился пополам и затонул мгновенно. Кораблям, находящимся поблизости, удалось подобрать только 165 человек. На этот раз утонуло 5220 человек.
Порты на побережье севернее Эльбинга были заполнены толпами людей. Переполненные корабли отплывали один за другим. Эти суда по большей части переоборудовали в медицинские госпитали. Беженцы и раненые солдаты плыли на них на запад. «Вильгельм Густлоф» (25 480 тонн), «Роберт Лей» (27 000 тонн), «Кап Аркона» (27 000 тонн) и «Генерал фон Штойбен» везли около 12 000 беженцев. Измученные люди, плывшие на них, надеялись наконец-то избавиться от своих страданий. Но огромные современные корабли становились притягательной мишенью для вражеских подводных лодок и самолетов. «Вильгельм Густлоф» вышел из Готенхафена 30 января 1945 года. Его сопровождали торпедные катера. Моя тетя находилась на нем, и он несколько раз подвергался бомбежке. Большинство людей уже чувствовали себя в безопасности, как неожиданно в 9 часов вечера раздался мощный взрыв. Свет погас, а через несколько секунд прогремели второй, а затем и третий взрывы. Отчаянные крики доносились с нижних палуб, все вокруг заполонили клубы едкого дыма. Корабль стал накреняться.
Люди в панике побежали. Тех, кто падал, топтали в давке. В небо стали запускать ракеты и несколько катеров направились к тонущему кораблю. Зазвучали сигналы тревоги. Через какое-то время корабль перевернулся и пошел ко дну. Сначала образовалась огромная воронка, а затем все стихло. На этом корабле плыло около пяти тысяч человек, и лишь 904 смогли спастись. Многие умерли уже в спасательных шлюпках, после того как побывали в ледяной воде. Их промокшая одежда замерзла, и они погибли в течение нескольких минут.
Другой корабль – «Генерал фон Штойбен» – потопили торпеды, выпущенные русской подводной лодкой, Несмотря на то, что это было госпитальное судно и это было четко видно. Корабль затонул в течение двадцати минут, унеся с собой на дно две тысячи человеческих жизней. Всего 300 пассажиров и членов экипажа спаслись. Невозможно было спасти раненых, учитывая, с какой скоростью затонул корабль.
Третий корабль – «Гойя» – ожидала еще большая катастрофа. 16 апреля он покинул Хелу, имея на борту 385 легкораненых, 1500 солдат и 3500 беженцев. В полночь русская субмарина выпустила торпеды в корабль. Он разломился пополам и затонул мгновенно. Кораблям, находящимся поблизости, удалось подобрать только 165 человек. На этот раз утонуло 5220 человек.
Бездушный приказ
Отход войск остановил приказ Гитлера в трех милях от Прусской Голландии. В этот момент армией командовал генерал Мюллер. Что касается генерала Гроссмана, он был позднее переправлен в Британию, откуда его передали в Грецию, где он был казнен за злодеяния, совершенные во время оккупации Крита. У Мюллера было всего лишь двадцать четыре дивизии для защиты Восточной Пруссии. У русских же была сотня дивизий и отличная экипировка и вооружение. Этот бездушный приказ обрекал сотни тысяч или даже миллионов солдат и простых граждан на мучительную смерть или многие годы тюрем и лагерей.
Некоторые беженцы пытались скрыться на западе, перейдя по льду озера. Но лед не выдерживал, и многие так и утонули в холодной воде. Кроме того, рискнувшие на переход по льду озера становились отличными мишенями для русских пулеметчиков и самолетов. Потом мы узнали, что генерал сам спасался бегством, переодевшись в простую одежду и затерявшись в людской толпе. Позднее его узнали и отправили судить в Польшу. Он совершил немало преступлений во время Второй мировой войны.
На полпути в город мы встретили нашего бургомистра. Он как раз возвращался обратно и рассказал, что только что, при въезде в город, попал под атаку бомбардировщиков. Отец не стал долго раздумывать и быстро повернул лошадей в обратную сторону.
На ночь мы спустились спать в погреб из-за непрекращающегося грохота и стрельбы. Не знаю, сколько было времени, когда я услышал шаги наверху. Кто-то ходил по нашему дому. Был это друг или враг? Шаги прекратились. Снова наступила тишина. Но ненадолго.
На этот раз гости, видимо, вели себя осторожней. Они обшарили комнаты в доме и спустились вниз по ступенькам к подвалу. Потом направили на нас свет фонаря и мы разглядели два лица монгольского типа. Они явно обрадовались, когда заметили, что среди нас есть девушки, и приказали им сопровождать их. Так называемые «освободители» снова вернулись.
Некоторые беженцы пытались скрыться на западе, перейдя по льду озера. Но лед не выдерживал, и многие так и утонули в холодной воде. Кроме того, рискнувшие на переход по льду озера становились отличными мишенями для русских пулеметчиков и самолетов. Потом мы узнали, что генерал сам спасался бегством, переодевшись в простую одежду и затерявшись в людской толпе. Позднее его узнали и отправили судить в Польшу. Он совершил немало преступлений во время Второй мировой войны.
На полпути в город мы встретили нашего бургомистра. Он как раз возвращался обратно и рассказал, что только что, при въезде в город, попал под атаку бомбардировщиков. Отец не стал долго раздумывать и быстро повернул лошадей в обратную сторону.
На ночь мы спустились спать в погреб из-за непрекращающегося грохота и стрельбы. Не знаю, сколько было времени, когда я услышал шаги наверху. Кто-то ходил по нашему дому. Был это друг или враг? Шаги прекратились. Снова наступила тишина. Но ненадолго.
На этот раз гости, видимо, вели себя осторожней. Они обшарили комнаты в доме и спустились вниз по ступенькам к подвалу. Потом направили на нас свет фонаря и мы разглядели два лица монгольского типа. Они явно обрадовались, когда заметили, что среди нас есть девушки, и приказали им сопровождать их. Так называемые «освободители» снова вернулись.
Глава 6
Падение города
После того как русские отразили немецкое контрнаступление, они попытались захватить Эльбинг. Каждый вечер мы видели красное зарево на небе, означавшее этапы падения города. Пламя поглощало улицу за улицей, церковь за церковью, здание за зданием. Бомбежки не прекращались ни днем ни ночью, и видимо, достойного сопротивления с нашей стороны оказано не было.
Немцы, находящиеся внутри так называемой «крепости Эльбинга», пытались сделать все возможное. Они захватили несколько русских танков, водрузили на них немецкие флаги и так передвигались по городу. Но, выйдя за пределы города, они сразу же убрали их, тем самым запутав врага. Русские устроили крупный налет на аэродром, но их атака была отражена зенитками, и они понесли большие потери.
Тяжелые крейсера у побережья Балтийского моря пытались поддержать город. Однажды сразу девять немецких истребителей поднялись в воздух и кружились в небе, бомбя вражеские войска и артиллерию. Но, к сожалению, это не привело наши войска к обещанной победе.
Прямо за нашей фермой расположилось несколько батарей тяжелой и легкой артиллерии, и мы привыкли к стрельбе, раздававшейся и днем и ночью. Как-то утром снаряд попал прямо в яблоню, росшую в нашем саду, и тогда солдаты срубили все деревья, чтобы они не мешали. Артиллерия и авиация уничтожали Эльбинг. Некогда красивый город теперь превратился в кучу мусора. Католическая церковь, находившаяся в самом центре, полностью сгорела, и много других достопримечательностей города было стерто с лица земли.
Тем временем русские продолжали прибывать к Эльбингу. Число защитников города становилось все меньше и меньше. Не всем жителям удалось покинуть город, поэтому большинство из них попало в лапы к русским. Некоторые наши соседи, покинувшие деревню, теперь возвращались обратно. Они рассказывали о жестокости русских, очевидцами которой они стали. Жена нашего соседа носила Железный крест своего сына в кармане. Когда русские обнаружили этот немецкий орден, они приказали ей выйти из здания и расстреляли ее. Другую женщину застрелили, потому что она выглянула в этот момент из окна.
В городе стало опасно появляться в немецкой форме. Русские захватывали район за районом, устанавливая свои порядки.
Наконец за дело взялся Гиммлер. Это был известный лидер СС, контролировавший германскую полицию и концентрационные лагеря, которому Гитлер поручил взять на себя руководство войсками. Он приказал покинуть город. 10 февраля наши войска из 3200 человек атаковали русских и, разорвав кольцо вражеского окружения, вывели 850 раненых, а также женщин и детей. Тридцать сгоревших вражеских танков, а также тысячи мертвых русских солдат остались позади. Эльбинг, основанный в 1237 году, с населением в сто тысяч человек превратился в руины за три недели. Горящие дома и церкви по ночам освещали небо. Иногда сами солдаты поджигали по ночам дома, чтобы видеть атакующих русских.
Русские взяли реванш, отыгравшись на простых жителях. Несколько эсэсовцев захватили местную тюрьму и устроили там кровавую резню, так как им не приходилось рассчитывать на спасение или плен.
Чем мотивировал гарнизон Эльбинга свои попытки защитить город, объяснить трудно. Если война в любом случае не могла быть выиграна, почему они не сдались добровольно? Потому что любой немецкий солдат понимал, что попасть в плен к русским означало быть жестоко убитым или страдать, будучи отправленным в лагерь. Даже потеряв последнюю надежду выиграть войну, солдаты боролись, пока у них было оружие и боеприпасы. К концу войны их ненависть к русским дошла до крайности. Слова «жалость и сострадание» перестали быть уместными для обеих сторон.
Множество людей, погибших в 1945 году, были на совести русского правительства.
Немцы, находящиеся внутри так называемой «крепости Эльбинга», пытались сделать все возможное. Они захватили несколько русских танков, водрузили на них немецкие флаги и так передвигались по городу. Но, выйдя за пределы города, они сразу же убрали их, тем самым запутав врага. Русские устроили крупный налет на аэродром, но их атака была отражена зенитками, и они понесли большие потери.
Тяжелые крейсера у побережья Балтийского моря пытались поддержать город. Однажды сразу девять немецких истребителей поднялись в воздух и кружились в небе, бомбя вражеские войска и артиллерию. Но, к сожалению, это не привело наши войска к обещанной победе.
Прямо за нашей фермой расположилось несколько батарей тяжелой и легкой артиллерии, и мы привыкли к стрельбе, раздававшейся и днем и ночью. Как-то утром снаряд попал прямо в яблоню, росшую в нашем саду, и тогда солдаты срубили все деревья, чтобы они не мешали. Артиллерия и авиация уничтожали Эльбинг. Некогда красивый город теперь превратился в кучу мусора. Католическая церковь, находившаяся в самом центре, полностью сгорела, и много других достопримечательностей города было стерто с лица земли.
Тем временем русские продолжали прибывать к Эльбингу. Число защитников города становилось все меньше и меньше. Не всем жителям удалось покинуть город, поэтому большинство из них попало в лапы к русским. Некоторые наши соседи, покинувшие деревню, теперь возвращались обратно. Они рассказывали о жестокости русских, очевидцами которой они стали. Жена нашего соседа носила Железный крест своего сына в кармане. Когда русские обнаружили этот немецкий орден, они приказали ей выйти из здания и расстреляли ее. Другую женщину застрелили, потому что она выглянула в этот момент из окна.
В городе стало опасно появляться в немецкой форме. Русские захватывали район за районом, устанавливая свои порядки.
Наконец за дело взялся Гиммлер. Это был известный лидер СС, контролировавший германскую полицию и концентрационные лагеря, которому Гитлер поручил взять на себя руководство войсками. Он приказал покинуть город. 10 февраля наши войска из 3200 человек атаковали русских и, разорвав кольцо вражеского окружения, вывели 850 раненых, а также женщин и детей. Тридцать сгоревших вражеских танков, а также тысячи мертвых русских солдат остались позади. Эльбинг, основанный в 1237 году, с населением в сто тысяч человек превратился в руины за три недели. Горящие дома и церкви по ночам освещали небо. Иногда сами солдаты поджигали по ночам дома, чтобы видеть атакующих русских.
Русские взяли реванш, отыгравшись на простых жителях. Несколько эсэсовцев захватили местную тюрьму и устроили там кровавую резню, так как им не приходилось рассчитывать на спасение или плен.
Чем мотивировал гарнизон Эльбинга свои попытки защитить город, объяснить трудно. Если война в любом случае не могла быть выиграна, почему они не сдались добровольно? Потому что любой немецкий солдат понимал, что попасть в плен к русским означало быть жестоко убитым или страдать, будучи отправленным в лагерь. Даже потеряв последнюю надежду выиграть войну, солдаты боролись, пока у них было оружие и боеприпасы. К концу войны их ненависть к русским дошла до крайности. Слова «жалость и сострадание» перестали быть уместными для обеих сторон.
Множество людей, погибших в 1945 году, были на совести русского правительства.
Отъезд отца
Тем временем русская полиция (ГПУ) начала проводить работу с нами. Поначалу мы не могли отличить их от воюющей армии, потому что все русские носили похожие шинели, по которым даже было трудно определить, где солдат, а где офицер. Лишь позднее мы распознали, что в ГПУ имели голубые петлицы, а армия – красные.
К тому времени мой отец сильно похудел. Пережитый стресс оставил глубокие морщины на его лице. В общей сложности в двух войнах он отвоевал девять лет и по праву считал, что выполнил свой долг перед страной.
Он надеялся, что теперь, когда его сыновья выросли, они смогут занять его место на ферме, взяв все в свои руки. Сейчас он постарел, и у него не осталось сил противостоять русским. Я все еще помню, как трое русских пришли в наш дом и учинили отцу настоящий допрос. Когда они ушли, появились другие. Однажды мой отец стоял на кухне в окружении целой толпы пьяных солдат. Один из них решил застрелить его ради забавы. Когда он уже наставил пистолет и был готов нажать курок, другой солдат оттолкнул его руку, и пуля попала в потолок. Потом, когда я шел в коровник через двор, толстый, похожий на поросенка парень целился в меня из винтовки, но другой каким-то чудом не дал ему выстрелить.
В то же утро появилось несколько офицеров, которые пришли в коровник и смотрели, как мы работаем. Затем они велели отцу пойти с ними. Я замер, меня охватило чувство тревоги. Больше я не мог там оставаться. Словно предчувствуя беду, я отбросил вилы и побежал. В гостиной горькими слезами плакала мама. Не в силах произнести ни слова, она показала в сторону окна. Выглянув, я увидел отца, уходящего вниз по проселочной дороге в сопровождении двух солдат. Это был последний раз в жизни, когда я видел его.
Потом мама рассказала, что после короткого допроса русские выяснили, что отец служил капитаном немецкой армии, а также был владельцем фермы. Для русских коммунистов все землевладельцы являлись капиталистами. Правда, офицеры, забравшие отца, пообещали маме, что, возможно, он скоро вернется.
Мои глаза загорелись. Я хотел разрыдаться, словно маленький ребенок, но не мог. Я хоть как-то попытался успокоить мать, но сам мало верил в хорошее. Даже сейчас я вижу перед собой уходящего отца, с которым мне даже не довелось попрощаться. Это было 4 февраля 1945 года. Не думаю, что когда-нибудь смогу забыть эту дату.
К тому времени мой отец сильно похудел. Пережитый стресс оставил глубокие морщины на его лице. В общей сложности в двух войнах он отвоевал девять лет и по праву считал, что выполнил свой долг перед страной.
Он надеялся, что теперь, когда его сыновья выросли, они смогут занять его место на ферме, взяв все в свои руки. Сейчас он постарел, и у него не осталось сил противостоять русским. Я все еще помню, как трое русских пришли в наш дом и учинили отцу настоящий допрос. Когда они ушли, появились другие. Однажды мой отец стоял на кухне в окружении целой толпы пьяных солдат. Один из них решил застрелить его ради забавы. Когда он уже наставил пистолет и был готов нажать курок, другой солдат оттолкнул его руку, и пуля попала в потолок. Потом, когда я шел в коровник через двор, толстый, похожий на поросенка парень целился в меня из винтовки, но другой каким-то чудом не дал ему выстрелить.
В то же утро появилось несколько офицеров, которые пришли в коровник и смотрели, как мы работаем. Затем они велели отцу пойти с ними. Я замер, меня охватило чувство тревоги. Больше я не мог там оставаться. Словно предчувствуя беду, я отбросил вилы и побежал. В гостиной горькими слезами плакала мама. Не в силах произнести ни слова, она показала в сторону окна. Выглянув, я увидел отца, уходящего вниз по проселочной дороге в сопровождении двух солдат. Это был последний раз в жизни, когда я видел его.
Потом мама рассказала, что после короткого допроса русские выяснили, что отец служил капитаном немецкой армии, а также был владельцем фермы. Для русских коммунистов все землевладельцы являлись капиталистами. Правда, офицеры, забравшие отца, пообещали маме, что, возможно, он скоро вернется.
Мои глаза загорелись. Я хотел разрыдаться, словно маленький ребенок, но не мог. Я хоть как-то попытался успокоить мать, но сам мало верил в хорошее. Даже сейчас я вижу перед собой уходящего отца, с которым мне даже не довелось попрощаться. Это было 4 февраля 1945 года. Не думаю, что когда-нибудь смогу забыть эту дату.
Опасность ареста
На следующий день, 5 февраля, был мой день рождения. Мне исполнилось шестнадцать лет. Тем не менее, когда русские спросили, сколько мне лет, я ответил, что пятнадцать. Я обманул их, потому что надеялся, что они не станут брать с собой подростков, почти еще детей.
Запасы наших продуктов заканчивались. Русские вели себя как дикие животные; переходя с фермы на ферму, они все пожирали на своем пути. Мука, окорок, консервы – все шло в ход. Продукты вытаскивались из подвалов и разбрасывались по двору. Когда солнце стало припекать – наступала весна, – они стали портиться, и ферму пропитал запах разлагающейся пищи.
В основном мы питались овощами из банок, заготовленными на зиму. Русские предпочитали мясо, поэтому консервированные овощи оставались нетронутыми. Если кто-то из них хотел поесть овощей, то сначала велел попробовать их кому-то из нас или матери, чтобы проверить, не отравлены ли они.
Все больше и больше русских прибывало в нашу деревню. Солдаты, появившиеся первыми, сильно отличались от тех, что пришли потом. Первые в основном были молодые, крепкие мужчины и фанатичные коммунисты; среди пришедших за ними были солдаты постарше, которые немного понимали наши страдания. Некоторые умели говорить по-немецки. И хотя они так же воровали кур и резали овец и других животных, которых находили, они все же были более гуманны по отношению к нам. Восемнадцати-двадцатилетние вели себя наглее; постоянно приставали к девушкам.
Но больше всего мы боялись тех, которые забирали наших жителей в плен. Охотники за пленными были самыми опасными из русских солдат и в России назывались НКВД. Мы осознавали, что глупо продолжать оставаться жить в нашем доме. Русские особенно донимали нас, так как они не любили капиталистов, которыми они считали и нас. После ухода отца мы вернулись в коровник. Весь скот, который считался лучшим на всех фермах в округе и которым отец по-настоящему гордился, теперь забрали налетчики. После этого мы стали совсем беспомощными.
Польские работники, жившие на нашей ферме, получили паспорта от русского офицера и уехали. Нам оставалось молча наблюдать, как забирали наших лучших лошадей, запрягая ими наши же повозки. Одна лошадь вернулась спустя несколько дней. Возможно, русские забрали лошадь у поляков, а когда она больше им не понадобилась, отпустили ее.
Нескольких лошадей, бегавших по полю, мы поймали и поставили в стойло вместе с остальными. Русские постоянно возвращались и забирали самых лучших животных, даже тех, которые еще были необъезженными.
Запасы наших продуктов заканчивались. Русские вели себя как дикие животные; переходя с фермы на ферму, они все пожирали на своем пути. Мука, окорок, консервы – все шло в ход. Продукты вытаскивались из подвалов и разбрасывались по двору. Когда солнце стало припекать – наступала весна, – они стали портиться, и ферму пропитал запах разлагающейся пищи.
В основном мы питались овощами из банок, заготовленными на зиму. Русские предпочитали мясо, поэтому консервированные овощи оставались нетронутыми. Если кто-то из них хотел поесть овощей, то сначала велел попробовать их кому-то из нас или матери, чтобы проверить, не отравлены ли они.
Все больше и больше русских прибывало в нашу деревню. Солдаты, появившиеся первыми, сильно отличались от тех, что пришли потом. Первые в основном были молодые, крепкие мужчины и фанатичные коммунисты; среди пришедших за ними были солдаты постарше, которые немного понимали наши страдания. Некоторые умели говорить по-немецки. И хотя они так же воровали кур и резали овец и других животных, которых находили, они все же были более гуманны по отношению к нам. Восемнадцати-двадцатилетние вели себя наглее; постоянно приставали к девушкам.
Но больше всего мы боялись тех, которые забирали наших жителей в плен. Охотники за пленными были самыми опасными из русских солдат и в России назывались НКВД. Мы осознавали, что глупо продолжать оставаться жить в нашем доме. Русские особенно донимали нас, так как они не любили капиталистов, которыми они считали и нас. После ухода отца мы вернулись в коровник. Весь скот, который считался лучшим на всех фермах в округе и которым отец по-настоящему гордился, теперь забрали налетчики. После этого мы стали совсем беспомощными.
Польские работники, жившие на нашей ферме, получили паспорта от русского офицера и уехали. Нам оставалось молча наблюдать, как забирали наших лучших лошадей, запрягая ими наши же повозки. Одна лошадь вернулась спустя несколько дней. Возможно, русские забрали лошадь у поляков, а когда она больше им не понадобилась, отпустили ее.
Нескольких лошадей, бегавших по полю, мы поймали и поставили в стойло вместе с остальными. Русские постоянно возвращались и забирали самых лучших животных, даже тех, которые еще были необъезженными.
Возвращение налетчиков
Как-то днем разорители снова появились на нашей ферме. До нас дошли слухи, что они собираются забирать местных жителей с собой в Россию. Мы видели, как они заходили в дом, где жили наши рабочие. Не на шутку перепуганная мама сказала мне быстро спрятаться.
– Почему я должен прятаться? – спросил я. – Мне всего лишь шестнадцать лет!
– Ты слишком высокий. Разве забыл, что однажды тебя приняли за солдата? – настаивала она.
Пока я раздумывал, брат схватил меня за руку и сказал:
– Пойдем скорее, спрячешься на сеновале.
Мы поднялись по лестнице на крышу. Я нашел дырку под поперечной балкой, залез туда и с головой зарылся в сено. От его запаха я готов был задохнуться.
«А что, если русские начнут колоть штыками в надежде найти какие-нибудь спрятанные драгоценности?» – подумал я.
Я не мог избавиться от этой мысли. Казалось, брат думал о том же. Спустя пятнадцать минут мы вылезли из своего убежища.
Только мы начали спускаться вниз, как услыхали, как хрустит снег под чьими-то сапогами. Несколько советских солдат, одетые в шинели землисто-коричневого цвета, направлялись прямиком к ферме. В этот момент дверь дома открылась и, запыхавшись, вбежала пожилая женщина, наша соседка.
– Спускайтесь, быстро! – закричала она.
– Зачем же так кричать? – ответил мой брат. – Они сразу поймут, что мы здесь.
– Они уже знают, – ответила она, переводя дух.
– Откуда?
– Они увидели вас из соседнего дома и велели срочно послать за вами. Если вы не спуститесь прямо сейчас, то они отправят двадцать солдат, чтобы те подожгли дом.
Я взглянул на брата и по его лицу понял, что другого выхода у нас нет. Встревоженные и сильно расстроенные, мы пошли к дому. Русский командир сидел в кресле моего отца. Увидев нас, он прогнусавил:
– Хорошо, что вы пришли сами, не то вам было бы худо.
Офицер приказал перевести нам его слова:
– У вас обоих есть пятнадцать минут, чтобы собрать вещи!
– Но зачем? – с трудом вымолвил я. Переводчик иронически улыбнулся и ответил:
– Вы будете работать шесть дней на скотном дворе, а потом вернетесь обратно домой!
– Но мне только пятнадцать лет, – начал я, но запнулся, потому что слезы подступили к горлу.
– А мне еще меньше, – вслед за мной ответил брат.
– Хорошо, ты можешь остаться, а ты, – он кивнул в моем направлении, – пойдешь с нами.
Я повернулся и вышел на кухню, где мама готовила обед.
Мне не хотелось говорить о случившемся. Я сел за стол, но аппетита не было. Потом русские взяли двух наших лучших лошадей и запрягли ими повозку. Я попрощался с матерью. У нее в глазах стояли слезы. Я тоже едва сдерживался, чтобы не расплакаться, и пытался вести себя как настоящий мужчина, стараясь утешить ее:
– Они сказали, что мы вернемся через шесть дней!
– Ты веришь в это? – произнесла она, глядя мне в глаза с отчаянием.
Я отвернулся, потому что не знал, что ответить, и услышал слова пожилой женщины, работавшей у нас уже больше пяти лет:
– Да благословит тебя Бог, Хорст!
Она была очень верующая и много нянчилась с нами, когда мы были маленькими. Потом еще долго ее слова звучали у меня в ушах.
– Почему я должен прятаться? – спросил я. – Мне всего лишь шестнадцать лет!
– Ты слишком высокий. Разве забыл, что однажды тебя приняли за солдата? – настаивала она.
Пока я раздумывал, брат схватил меня за руку и сказал:
– Пойдем скорее, спрячешься на сеновале.
Мы поднялись по лестнице на крышу. Я нашел дырку под поперечной балкой, залез туда и с головой зарылся в сено. От его запаха я готов был задохнуться.
«А что, если русские начнут колоть штыками в надежде найти какие-нибудь спрятанные драгоценности?» – подумал я.
Я не мог избавиться от этой мысли. Казалось, брат думал о том же. Спустя пятнадцать минут мы вылезли из своего убежища.
Только мы начали спускаться вниз, как услыхали, как хрустит снег под чьими-то сапогами. Несколько советских солдат, одетые в шинели землисто-коричневого цвета, направлялись прямиком к ферме. В этот момент дверь дома открылась и, запыхавшись, вбежала пожилая женщина, наша соседка.
– Спускайтесь, быстро! – закричала она.
– Зачем же так кричать? – ответил мой брат. – Они сразу поймут, что мы здесь.
– Они уже знают, – ответила она, переводя дух.
– Откуда?
– Они увидели вас из соседнего дома и велели срочно послать за вами. Если вы не спуститесь прямо сейчас, то они отправят двадцать солдат, чтобы те подожгли дом.
Я взглянул на брата и по его лицу понял, что другого выхода у нас нет. Встревоженные и сильно расстроенные, мы пошли к дому. Русский командир сидел в кресле моего отца. Увидев нас, он прогнусавил:
– Хорошо, что вы пришли сами, не то вам было бы худо.
Офицер приказал перевести нам его слова:
– У вас обоих есть пятнадцать минут, чтобы собрать вещи!
– Но зачем? – с трудом вымолвил я. Переводчик иронически улыбнулся и ответил:
– Вы будете работать шесть дней на скотном дворе, а потом вернетесь обратно домой!
– Но мне только пятнадцать лет, – начал я, но запнулся, потому что слезы подступили к горлу.
– А мне еще меньше, – вслед за мной ответил брат.
– Хорошо, ты можешь остаться, а ты, – он кивнул в моем направлении, – пойдешь с нами.
Я повернулся и вышел на кухню, где мама готовила обед.
Мне не хотелось говорить о случившемся. Я сел за стол, но аппетита не было. Потом русские взяли двух наших лучших лошадей и запрягли ими повозку. Я попрощался с матерью. У нее в глазах стояли слезы. Я тоже едва сдерживался, чтобы не расплакаться, и пытался вести себя как настоящий мужчина, стараясь утешить ее:
– Они сказали, что мы вернемся через шесть дней!
– Ты веришь в это? – произнесла она, глядя мне в глаза с отчаянием.
Я отвернулся, потому что не знал, что ответить, и услышал слова пожилой женщины, работавшей у нас уже больше пяти лет:
– Да благословит тебя Бог, Хорст!
Она была очень верующая и много нянчилась с нами, когда мы были маленькими. Потом еще долго ее слова звучали у меня в ушах.
Арест
Я последовал за офицером. Меня переполняли разные чувства, но я вел себя сдержанно, стараясь не показывать, что происходит у меня внутри. Последствия варварской жестокости, которые я видел на своем пути, приводили меня в ужас. Один немецкий солдат лежал на дороге, раздавленный танком.
Наконец мы остановились на ночь в старой школе. Нас было около пятидесяти человек, которых заперли в одном помещении. В коридоре перед классом сидела группа русских дезертиров, пойманных своими же солдатами. Они были заняты тем, что снимали ботинки с немецких жителей. Один русский примерил сапоги и обнаружил, что они ему малы. Тогда он вырвал кожаные стельки и засунул ноги в сапоги. Никто не обращал на него внимания.
В окно я увидел языки пламени где-то на горизонте. Люди, запертые вместе со мной в школе, рассказывали, что русские переходили от фермы к ферме, от дома к дому, поджигая здания, и что уже половина зданий выгорела дотла.
Потом переводчик объявил, что готов начать допрос. Каждый должен был говорить с ним индивидуально. О себе я доложил, что мне пятнадцать лет и что меня задержали за то, что я прятался на сеновале. Я понял, что быть сыном фермера само по себе являлось преступлением.
– Ты был в гитлерюгенде? – спросил он.
Я отрицательно покачал головой.
У него был недоверчивый вид, и он что-то записал на бумаге.
На следующий день «партизаны», постоянно досаждавшие простым жителям Германии, были собраны и отправлены в другое место. Вместе с остальными немцами мы оставались еще три дня. За это время людей стало больше. Когда всех построили в колонну и пересчитали, нас оказалось около двухсот человек, мужчин и женщин. По возрасту здесь были люди от тринадцати до семидесяти восьми лет. Сначала записывались наши имена, а потом нас сосчитали. После этой процедуры, построенных в шеренги, нас отправили в сторону Прусской Голландии. Охраняли нас несколько человек поляков, говоривших на ломаном немецком. За тот день мы преодолели довольно большое расстояние и на ночлег остановились в деревне, в двух милях от города. Был ужасный холод. Мужчинам велели идти спать на чердак. Я долго ворочался и не мог заснуть до утра, хотя очень устал.
Утром мы снова продолжили свой путь, сопровождаемые русскими, сидящими в повозках. Добравшись до Прусской Голландии, мы остановились, чтобы подождать другие колонны пленных, которые должны были присоединиться к нам из соседних деревень. Напротив нас стоял огромный трехэтажный дом, построенный в современном стиле. Сотни жителей выглядывали из больших окон. Я увидел знакомые лица. Среди них была девушка, которая работала на почте в нашей деревне. Я кивнул ей. С такого расстояния ничего нельзя было услышать. Кроме того, любое общение пресекалось на корню.
Наконец мы остановились на ночь в старой школе. Нас было около пятидесяти человек, которых заперли в одном помещении. В коридоре перед классом сидела группа русских дезертиров, пойманных своими же солдатами. Они были заняты тем, что снимали ботинки с немецких жителей. Один русский примерил сапоги и обнаружил, что они ему малы. Тогда он вырвал кожаные стельки и засунул ноги в сапоги. Никто не обращал на него внимания.
В окно я увидел языки пламени где-то на горизонте. Люди, запертые вместе со мной в школе, рассказывали, что русские переходили от фермы к ферме, от дома к дому, поджигая здания, и что уже половина зданий выгорела дотла.
Потом переводчик объявил, что готов начать допрос. Каждый должен был говорить с ним индивидуально. О себе я доложил, что мне пятнадцать лет и что меня задержали за то, что я прятался на сеновале. Я понял, что быть сыном фермера само по себе являлось преступлением.
– Ты был в гитлерюгенде? – спросил он.
Я отрицательно покачал головой.
У него был недоверчивый вид, и он что-то записал на бумаге.
На следующий день «партизаны», постоянно досаждавшие простым жителям Германии, были собраны и отправлены в другое место. Вместе с остальными немцами мы оставались еще три дня. За это время людей стало больше. Когда всех построили в колонну и пересчитали, нас оказалось около двухсот человек, мужчин и женщин. По возрасту здесь были люди от тринадцати до семидесяти восьми лет. Сначала записывались наши имена, а потом нас сосчитали. После этой процедуры, построенных в шеренги, нас отправили в сторону Прусской Голландии. Охраняли нас несколько человек поляков, говоривших на ломаном немецком. За тот день мы преодолели довольно большое расстояние и на ночлег остановились в деревне, в двух милях от города. Был ужасный холод. Мужчинам велели идти спать на чердак. Я долго ворочался и не мог заснуть до утра, хотя очень устал.
Утром мы снова продолжили свой путь, сопровождаемые русскими, сидящими в повозках. Добравшись до Прусской Голландии, мы остановились, чтобы подождать другие колонны пленных, которые должны были присоединиться к нам из соседних деревень. Напротив нас стоял огромный трехэтажный дом, построенный в современном стиле. Сотни жителей выглядывали из больших окон. Я увидел знакомые лица. Среди них была девушка, которая работала на почте в нашей деревне. Я кивнул ей. С такого расстояния ничего нельзя было услышать. Кроме того, любое общение пресекалось на корню.
Освобождение
Мы прождали несколько часов, но ничего не произошло. Я замерз и переминался с ноги на ногу, пытаясь хоть немного согреться. Неожиданно я услышал слово «пятнадцать». Имеет ли это какое-нибудь отношение к возрасту?
Присоединившись к разговаривающим людям, я действительно узнал, что разговор шел о том, чтобы отправить домой пятнадцатилетнюю девушку, так как она была слишком молода. Но девушка отказалась возвращаться, предпочтя остаться со своими друзьями и объяснив свое решение тем, что рано или поздно русские все равно заберут ее.
Я подошел к переводчику.
– Мне тоже пятнадцать лет, – начал я.
Он с сомнением окинул меня взглядом, учитывая мой высокий рост. Не доверяя моим словам, он порылся в бумагах и убедился, что сказанное мной правда. Но я не мог прямо сейчас отправиться домой, потому что сначала должен был получить документы.
Наконец мне выдали паспорт, написанный от руки. С непередаваемым чувством радости я закинул за спину рюкзак и помчался прочь. Мне не хотелось идти по улицам, чтобы не быть снова пойманным. Целые отряды постоянно патрулировали по улицам, забирая мирных граждан в плен.
Я пошел по железнодорожным путям и обнаружил бараки с пленными, которых русские готовились отправить на восток. Меня заметил один офицер и подозвал. Я подошел и молча протянул свои документы. Он позвал других охранников и потребовал, чтобы я шел за ними. Я испытал ужас, но не протестовал. Они отвели меня в здание почты, где заперли в комнате вместе с другим пленником.
Охранник, стоявший в дверях, был здоровенным мужиком с безобидным круглым лицом и чем-то напоминал медведя. Он вошел и предложил нам сигареты. Мой сокамерник, чья история напоминала мою, жевал табак. Около полудня охранник принес нам сковородку с жареной свининой и немного хлеба.
Немного подкрепившись, я выглянул в окно и обнаружил, что охранника нет на месте. Я надавил на дверь, и она оказалась незапертой. Такой возможности могло больше не представиться. Если существует Бог на свете, то я перед ним в неоплатном долгу.
Осторожно я выглянул наружу. Вокруг не было ничего подозрительного. Оглядевшись по сторонам, я не обнаружил охранников. Абсолютно никто не наблюдал за мной. Я вышел и сломя голову помчался по дороге. Мне хотелось как можно скорее покинуть это злополучное место. Пробегая по рельсам, я прыгал как заяц, но, убегая со станции, услышал русскую речь и упал на землю, затаившись. Я совсем не хотел, чтобы меня снова арестовали.
Когда голоса стихли, я подошел к будке железнодорожника, стоявшей на краю железнодорожной станции. Сгорая от любопытства, я осторожно заглянул в полуоткрытую дверь. Не было слышно ни звука. Я заглянул и обнаружил уже хорошо знакомую мне сцену разрухи и беспорядка. Потом я почувствовал сладковатый запах. Казалось, он шел из комнаты за стеной. Войдя, я удивленно оглянулся и увидел доказательства, о которых тысячи раз рассказывалось по радио и в прессе. Я уже почти перестал верить в эти сообщения, считая немецкую пропаганду лживой. Но сейчас перед моими глазами лежал мертвый немецкий солдат, едва узнаваемый по клочкам изорванной одежды. У него были выколоты глаза и отрезаны почти все пальцы. Я отвернулся и поспешил как можно скорее покинуть это место.
Я рассчитывал попасть домой до наступления темноты, но все же не успел. До нашей фермы оставалось около двенадцати километров. Я подумал, что, может быть, мне лучше переночевать в соседней деревне. К счастью, мне встретились местные жители. Когда я назвал имя своего отца, они предложили переночевать у них.
Присоединившись к разговаривающим людям, я действительно узнал, что разговор шел о том, чтобы отправить домой пятнадцатилетнюю девушку, так как она была слишком молода. Но девушка отказалась возвращаться, предпочтя остаться со своими друзьями и объяснив свое решение тем, что рано или поздно русские все равно заберут ее.
Я подошел к переводчику.
– Мне тоже пятнадцать лет, – начал я.
Он с сомнением окинул меня взглядом, учитывая мой высокий рост. Не доверяя моим словам, он порылся в бумагах и убедился, что сказанное мной правда. Но я не мог прямо сейчас отправиться домой, потому что сначала должен был получить документы.
Наконец мне выдали паспорт, написанный от руки. С непередаваемым чувством радости я закинул за спину рюкзак и помчался прочь. Мне не хотелось идти по улицам, чтобы не быть снова пойманным. Целые отряды постоянно патрулировали по улицам, забирая мирных граждан в плен.
Я пошел по железнодорожным путям и обнаружил бараки с пленными, которых русские готовились отправить на восток. Меня заметил один офицер и подозвал. Я подошел и молча протянул свои документы. Он позвал других охранников и потребовал, чтобы я шел за ними. Я испытал ужас, но не протестовал. Они отвели меня в здание почты, где заперли в комнате вместе с другим пленником.
Охранник, стоявший в дверях, был здоровенным мужиком с безобидным круглым лицом и чем-то напоминал медведя. Он вошел и предложил нам сигареты. Мой сокамерник, чья история напоминала мою, жевал табак. Около полудня охранник принес нам сковородку с жареной свининой и немного хлеба.
Немного подкрепившись, я выглянул в окно и обнаружил, что охранника нет на месте. Я надавил на дверь, и она оказалась незапертой. Такой возможности могло больше не представиться. Если существует Бог на свете, то я перед ним в неоплатном долгу.
Осторожно я выглянул наружу. Вокруг не было ничего подозрительного. Оглядевшись по сторонам, я не обнаружил охранников. Абсолютно никто не наблюдал за мной. Я вышел и сломя голову помчался по дороге. Мне хотелось как можно скорее покинуть это злополучное место. Пробегая по рельсам, я прыгал как заяц, но, убегая со станции, услышал русскую речь и упал на землю, затаившись. Я совсем не хотел, чтобы меня снова арестовали.
Когда голоса стихли, я подошел к будке железнодорожника, стоявшей на краю железнодорожной станции. Сгорая от любопытства, я осторожно заглянул в полуоткрытую дверь. Не было слышно ни звука. Я заглянул и обнаружил уже хорошо знакомую мне сцену разрухи и беспорядка. Потом я почувствовал сладковатый запах. Казалось, он шел из комнаты за стеной. Войдя, я удивленно оглянулся и увидел доказательства, о которых тысячи раз рассказывалось по радио и в прессе. Я уже почти перестал верить в эти сообщения, считая немецкую пропаганду лживой. Но сейчас перед моими глазами лежал мертвый немецкий солдат, едва узнаваемый по клочкам изорванной одежды. У него были выколоты глаза и отрезаны почти все пальцы. Я отвернулся и поспешил как можно скорее покинуть это место.
Я рассчитывал попасть домой до наступления темноты, но все же не успел. До нашей фермы оставалось около двенадцати километров. Я подумал, что, может быть, мне лучше переночевать в соседней деревне. К счастью, мне встретились местные жители. Когда я назвал имя своего отца, они предложили переночевать у них.