Христофоров Игорь. Бой без правил (Танцы со змеями - 2)

   - Я люблю тебя, - сказал кто-то другой за него. Сказал голосом, который он никогда не слышал.
   - Кактус, - ласково провела она пальчиком по его усам.
   - А ты меня... любишь?
   Наверное, даже если бы захотел, прежним, обычным голосом это бы не произнес. Нужно было что-то изменить в себе, выпустить на свободу из дальних, потаенных глубин души такого Майгатова, который бы решился произнести, кажется, самые обычные, так много раз другими проговоренные слова.
   - Все равно кактус.
   - А ты...
   - Конечно... Люблю, - так тихо произнесла, что он и не поверил. Да и Лена, сама не поверив сказанному, повторила чуть громче: - Люблю... Еще там, в Йемене...
   - И я... Еще в больнице, когда ты...
   И не вспомнил, когда же он ощутил то, что, возможно, и называется любовью. А, может, и не было той минуты, секунды, того мига, когда вспышкой вошла она в него, а просто медленно накапливалась, накапливалась и кольнула в сердце тогда, когда он уже не мог не заметить этого сладкого укола.
   - Знаешь, ведь мы - одной крови, - так же тихо, как еще недавно слово "люблю", произнесла она. То ли тоже, как и Майгатов, не могла в эти минуты говорить своим обычным голосом, то ли нельзя было после самого важного слова в жизни говорить громче. - Первой, резус - отрицательный.
   - Иначе и быть не могло, - уверенно сказал он.
   - Правда? - дохнула она снизу.
   Тонкое, непрочное облачко пара изо рта подсказало, что холодает. И очень резко. Наверное, черная волна, которую он ощущал спиной, гнала перед собой холодный, новый воздух.
   - Идем ко мне, - сказала и испугалась собственной смелости. - Чаю попьем, - поспешно исправилась. - Мама как раз на дачу уехала.
   - Пойдем.
   Из узких переулков центра, как из сложного лабиринта, он бы не выбрался до утра. Но Лена чувствовала себя в них, словно рыба в воде.
   Через темные, тоннелями проложенные под домами, арки они попадали во внутренние дворики, входили в подъезды, а выходили с черного хода в другие внутренние дворики, а из них опять через арки попадали на улицу, к которой в обход шли бы полчаса. И опять арки, дворики, подъезды...
   - Ты мне про свою новую работу так и не рассказала, - вспомнил он.
   - Примета такая, - манерно качнув головой, попыталась она уклониться от ответа.
   - И какая же?
   - Ну, не хвастаться до того, как получится.
   - Это не примета, - махнул он рукой.
   Уж на что на флоте на любую ерунду существовала примета, но не такая же! Там не брились перед стрельбой в полигоне, не пускали женщин на борт, "обмывали" награды, в том числе и медальки за выслугу лет, только в железных кружках, и только в "шиле", трижды стучали по деревянному, чтобы сказанное сбылось, но утаивание в число примет не входило.
   - Так все же?
   - Я и сама толком не знаю. Мне Эдик раз пять звонил. Уговаривал все.
   - Эдик - это...
   - ...одноклассник.
   - Да, вспомнил, - Ленина мама говорила об этом.
   Надо же: беседовал с ней о Лене, а запомнил такую ерунду. И вдруг кольнуло: а не из-за этого ли Эдуарда уехала она в Йемен, не он ли - ее старая неразделенная любовь?
   - Хороший парень?
   Она остановилась. Не поворачивая к нему лица, попросила:
   - Юра, не нужно об этом.
   - Да чего ты! Я же не о нем, а о работе. Не подведет?
   - Нет, - твердо сказала она. - Вот в этом не подведет. Он - человек дела.
   - "Новый русский"?
   Нет, он уже заочно, не видя в лицо этого Эдуарда, его не любил. Она приняла термин не как ругательство, а, скорее, как похвалу.
   - Еще нет, но он стремится им стать. И, наверно, станет. Он целеустремленный.
   - Работа такая же, медицинская?
   Он никак не мог вспомнить, спрашивал он об этом или нет. А если спрашивал, то, видимо, очень не хотел, чтобы Лена ушла из медицины. Может быть, потому, что тогда она бы изменилась в его представлении. Это была бы уже не та пахнущая лекарствами, в белом халатике, чистая и лучезарная Лена.
   - Наверно, нет. Он точно не говорил. Сказал, что будут поездки в Италию, Штаты. Я думаю, это что-то коммерческое. Сейчас самые большие деньги там и в банковской сфере.
   "Да конечно! - мысленно не согласился Майгатов. - У мафии самые большие деньги".
   - Вот и пришли. У нас - свет. Наверно, мама на дачу не уехала.
   Будущий приятный чай превращался чуть ли не в официальное мероприятие.
   - Знаешь, Леночка, мне еще нужно к одному знакомому заскочить, соврал он. - И в свое Измайлово до последней электрички успеть.
   - А завтра? - как-то печально спросила она.
   - В шесть утра! Как договорились. Звоню по стойке "смирно".
   - Я буду, очень буду ждать.
   Привстав на цыпочки, она поцеловала его под усы и пошла к своему подъезду. С крыльца помахала. Он ответил ей таким же помахиванием и, когда она нырнула за громко, яростно хлопнувшую дверь, еще раз мысленно укорил себя за то, что соврал Лене.
   Но он не мог, просто не мог сейчас стоять рядом с ней, потому что ощущал между ними этого ни разу не виданного им Эдуарда. Почему-то он представлялся ему высоким, стриженным под бокс и в красном пиджаке. Может быть, потому, что он не любил всех, кто носит красные пиджаки.
   11
   Мишка обрадовался его приходу, как может радоваться лишь собака вернувшемуся хозяину. Забегал вокруг, заелозил словечками, по-лакейски помог снять куртку, несмотря на протест Майгатова.
   - Приглашаю к столу! - царским жестом показал вправо, на кухню.
   - Ну ты даешь! - восхитил Майгатова набор блюд.
   Нарезанные ровными ломтиками, лежали на блюде чавыча и белорыбица, в открытой баночке матово поблескивала черная икра, оплывал в блюдечке кусочек масла с игриво положенной на его желтый кубик алой клюковкой, красными помидорами и белыми шампиньонами отливала пицца, зачем-то обложенная по кругу в огромном блюде колесиками салями, а над всем этим богатством дыбилась литровая, в медалях, бутылка "Столичной".
   - А что стряслось?
   Майгатов боялся даже переступить порог кухни.
   - Во-первых, сегодня фартовый день. Снял больше пятидесяти "баксов"! А, во-вторых... ну, что во-вторых, потом скажу. Плиз. Сыт даун, мистер обер-лейтенант! Да не тушуйся ты! Это же скромный ужин нищего... Надо радоваться, что еще подают. Нищие-то - в новинку. Как народ привыкнет, так ни рубля не заработаешь. Но я,
   дай Бог, может, к тому времени уже первоначальный капитал наберу.
   Майгатов все-таки сел, не веря, что столько всего необычного, вкусного может собраться на один стол, и от этого на Земле ничего не произойдет.
   - Погнали, - потерев руки, схватил Мишка бутылку и наполнил рюмки. За встречу.
   - Знаешь, у меня это... кишки, - еле сказал слово, так не идущее в упоминание к такому королевскому столу.
   - "Столичная" завода "Кристалл" любые кишки лечит! У них же линию сам Менделеев ставил. И воду откуда брать определил. Так что не боись! - и влил в себя рюмаху еще побыстрее химика Силина.
   Майгатов с усилием сделал глоток. Нет, нефтью водка не отдавала. Между ней и той, севастопольской, лежала пропасть. И он перешел ее, допив рюмку.
   - Ну как? - выжидающе смотрел на него Мишка с таким видом, будто это он сам гнал эту водку.
   - Чистая.
   - О! А я что говорил?! Наваливайся на закусон. Сегодня - хороший день.
   Для Майгатова сегодня день действительно был хороший. Концовочку, конечно, смазал призрак Эдуарда, но все же, все же... Не каждый день в жизни ты признаешься в любви. А уж когда в первый раз, то это запоминается. Даже если все остальное... Ведь фирму они не нашли, и этот Эдуард еще...
   - По второй?
   Телевизор, включенный чуть ли не на полную громкость, рассказывал о все продолжающемся падении производства, о том, что когда идет очередная серия "Просто Марии", то в стране останавливается все, включая и падение производства, что перед выборами в Думу зарегистрировалось уже сто девятнадцать партий и что в Москве в среднем в день убивают двух-трех банкиров или коммерсантов.
   - Миш, когда этот дурдом кончится? - не выдержал он потока новостей, который здесь, в России, был так похож на новости на Украине, но только показался посочнее и самобичеваннее.
   - С концом света. Читай Библию.
   - Но ведь раньше...
   - Раньше тоже рая не было. Конечно, бардака поменьше, но зато свободы не хватало.
   - Знаешь, я уже отравился этой свободой, - неотрывным, невидящим взглядом смотрел он на вращаемую под пальцами хрустальную рюмку с прозрачной-прозрачной водкой. - Вот ты философ, Мишка. Дипломированный философ. Ты объясни мне, почему не становится лучше, если тоталитаризм или как там его называют кончился? Почему так хреново мне, тебе, им? - показал в окно.
   - Ну, так не бывает, чтобы всем сразу было хреново. Кому-то и неплохо. А то, что в стране хреново... Понимаешь, полная свобода так же ужасна, как и полная несвобода. Мы все из одной крайности метнулись в другую, столь же плохую. Такие резкие переходы бесследно не проходят.
   - Это заметно.
   - Западники к своей свободе шли веками. И чем больше ее становилось вовне западного человека, тем сильнее он воспитывал несвободу внутри себя. Я по делам фирмы сто раз был в Германии. Там ни у кого слово не расходится с делом. Там каждый самому себе диктатор. И философия ничего плохого в этом не видит. Помнишь, как у Спинозы: свобода есть осознанная необходимость.
   - По-моему, сейчас не Германия и не Штаты, а мы - самая свободная страна в мире. Свободная до ужаса...
   - Ну-у, старик! Это уже пошел Бердяев в чистом виде. Он ведь считал, что три силы действуют в истории: Бог, судьба и человеческая свобода. И когда третий из этих компонентов, то есть иррациональная, человеческая свобода, достигает господства и подавляет две другие, то реальность начинает распадаться и возвращаться к первоначальному хаосу. Это, кстати, сопутствует всем революциям, а у нас она, судя по всему, еще не закончилась.
   - Великая криминальная?
   - Это не Бердяев. Это уже Говорухин придумал. Кто ж его знает? Может, отец Глеба Жеглова и горбатого в чем-то и прав. Ведь в чем-то мы могли преуспеть? Где мы были впереди планеты всей? - он поднял худенькую ручку с красной полоской на запястье от муляжа культи и начал загибать пальцы. Космос - раз. Балет - два. Преступность - три.
   - Перегибаешь. Вряд ли по преступности мы Западу фору давали.
   - А ты правду знаешь? Или в колонии сидел?
   - Все равно не такая была преступность, как сейчас! - отмахнулся от Мишки.
   - А ты нищих на улицах видел? Нет! А они были, были! Гной прорвал на поверхность - тогда и заметили!
   - Нет, не убедишь ты меня. Оглянись вокруг: бывшие и новые паханы все хапают и хапают, скоро мы на новых хозяев пахать будем, а они все - в наколках!
   - Не утрируй! Такого не будет. А я тебя снова к прошлому верну. Помнишь, какие песни у нас во дворах горланили? Про блатных, про зону, про решетку. А как кто после отсидки выходил, на него смотрели словно на героя. Уже тогда и преступный мир, и вся его аура была в фаворе. А когда сказали, что свобода, они и поняли, что пришел их час. Деньги есть, организованность есть, что делить в стране - есть! А все остальные приоритеты, сам знаешь: космос просрали вместе с Байконуром, балерины на Запад убежали. Вместе с балерунами.
   - И что теперь? Тупик?
   Майгатов хотел найти успокоения, а Мишка лишь усилил его боль.
   - В истории нет тупиков. После всякой революции, после всякого хаоса наступает реакция. Природа, как бы не терпит сверхсвободу людей, сама начинает все упорядочивать. Появляется идея, появляется новая структура, новая властная рука, жизнь налаживается.
   - Ждать-то еще долго? - саркастически спросил Майгатов.
   - Я не господь Бог, чтоб знать ответы на такие вопросы. Поживешь увидишь. Все равно и тогда недовольных жизнью будет полно. "Ни один проект, разработанный в недрах исторического процесса, не был когда-либо успешным".
   - Сам придумал.
   - Это - Бердяев. Я просто к тому, что не обольщайся, Юрочка. У царей не вышло, у Ленина не вышло, у Сталина, Хрущева, Брежнева не вышло. У Ельцина тоже не выйдет. Но и у всех, кто после него прийдет, тоже ничего не получится. "Задача любого правителя: вести народ от надежды к надежде, никогда к ним не приводя."
   - Это - тоже Бердяев.
   - Нет. Маккиавелли. В этой невозможности достичь задуманного и состоит смысл истории.
   - По-моему, никакого смысла в ней нет.
   А из зала, из телевизора лучшим голосом, появлявшимся когда-либо в мире на эстраде, пел о том, что шоу должно продолжаться, Фредди Меркьюри. Шоу, у которого, по словам Мишки, нет и никогда не может быть хорошего конца, но которое все равно должно продолжаться и продолжаться, потому что процесс всегда важнее результата, а любой итог - всего лишь кусочек другого движения, для которого он - не итог, а просто мелькнувшее мгновение.
   - Юр, ты мне в одном деле поможешь? - неожиданно спросил он.
   - Конечно.
   - Понимаешь, я тут последние дни сидел на "точке" только до обеда. А после... понимаешь, я хотел найти того гада, что мне глаз выбил. Ну, помнишь, я про мордоворотов рассказывал. Я нашел того, что ногой... В общем, поможешь? - Нагнувшись и почти положив грудь на стол, спросил он, глядя своим единственным умоляющим глазом в оба Майгатовских. То в левый, то в правый. То в левый, то в правый.
   - А что нужно сделать?
   - Рожу ему начистить.
   - Смеешься, что ли?
   - Да он ниже тебя. А ты ж все-таки мастер спорта. Юр, ну помоги! Я не сплю по ночам от одной мысли, что этот гад не отомщенным ходит.
   - А, может, лучше тех иностранцев побить, что тебя обманули? Они ведь тебя нищим сделали, а не тот мордоворот.
   - Да где ж я их найду?! - вскочил он, грохнув тарелкой. - На Запад, что ли, ехать? А этот, с-сука! - и погрозил в черное окно кулаком.
   - Я подумаю, - самым легким отгородился Майгатов.
   Мишка радостно шлепнулся на стул, суетливо стал накладывать в тарелку Майгатова всего понемногу.
   А в зале все пел и пел Меркьюри о том, что мы зачем-то приходим в этот мир и потом уходим из него, оставляя пустые места и так и не дав понять другим, зачем же мы жили и зачем же теперь предстоит жить им...
   Глава четвертая
   1
   У него никогда не было записной книжки. Да и зачем ее иметь человеку, который все запоминает? Услышал один раз номер телефона - и уже из головы не вытравишь. Хоть потом еще сотню запоминай, он все равно останется на своем месте, на своей "страничке".
   Он и в институте никогда никаких лекций не писал. Но уж если на экзамене по истории схлестывался по датам с преподавателем, то для остальных это было зрелище похлеще корриды. А когда однажды на зачете по безопасности полетов старый, въедливый начкафедры, который никогда ни у кого с первого раза зачет не принимал, решил завалить его на нумерации директив и инструкций по этой самой безопасности, он не ошибся ни разу. И потрясенный начкафедры в тот же день написал заявление об уходе с работы. Наверное, он посчитал, что стал слишком мягкотел, раз вынужден был расписаться в зачетке этого невысокого, невзрачного парня с первого раза.
   - Ну что, Перестройка, ждать будем? - не только о том несчастном начкафедры, но и о любимом варане вспомнил он.
   Склонился над загончиком в углу зала и одними губами, так, как раньше ямщики понукали лошадей, позвал серую дровиняку. Она дернулась, откатила пленку с зеленого глаза, на которой в узкой змеиной щели зрачка жила ярость, и тут же превратилась в небольшого варана.
   Вскочив на кривые, разлапистые ноги, бывший индонезийский подданный броском пересек загон из угла в угол и, на всякий случай, долбанул головой о фанерный барьер. Он загудел, но атаку выдержал.
   - Умница, Перестроечка, умница! - похвалил варана за агрессивность.
   Он вообще любил людей деятельных, резких. И себя относил к ним же, хотя внешне казался флегматичен и сонлив. Но он-то сам знал, что внутри у него живет другой человек.
   - Ну-ка, - подвесил он на суровой нитке толстый кусок жареной колбасы.
   Варан прыгнул, поймал бурый диск, покромсал его лезвиями зубов и уже начал заглатывать, как вдруг ощутил, что кусок убегает изо рта.
   - А-а! Не успел, не успел! - дико обрадовался человек, вытащивший на нитке почти весь кусок из глотки варана и опять подвесивший его над серой, тупой башкой.
   Вторым прыжком варан вернул колбасу в пасть.
   Человек дернул, но перерезанная зубами нитка безвольно провисла в воздухе.
   - Молодец, Перестроечка! Умница!
   - Что вы можете обещать своим избирателям? - писклявым голосом спросил телевизор.
   - Стабильность и процветание, - хрипло ответил тот же телевизор.
   Человек обернулся. Слишком резким был контраст между голосами, чтобы не обратить на него внимания.
   В центре экрана торчала груша микрофона. Слева от нее сидела худенькая и, судя по нервным движениям, сверхпереполитизированная дама. Справа мужчина солидного, директорского вида. Его властно сомкнутый безгубый рот, хищные глаза, морщинистый лоб с легким шрамиком над переносицей вызывали уважение, страх и желание немедленно подчиниться любому его приказанию.
   "Далеко пойдет", - оценил его человек и, присев на уголок дивана, начал лениво поедать две другие бурые медали вареной колбасы, вокруг которых дыбились бело-желтые торосы яичницы.
   "Степных Михаил Борисович", - разрезали грудь мужчины белые титры. Хотел того "инженер" или нет, но увиденное тут же вошло в мозг, щелкнул невидимый тумблер, дали искру контакты и из глубин памяти выскользнуло досье: бывший зам министра рыбного хозяйства, проходил по одному судебному делу, но проходил в чине маленьком, а вот кем - свидетелем или обвиняемым в числе прочих - "инженер" просто не знал. Возможно, этот мрачный Михаил Борисович и после минрыбхоза где-то служил, а уже потом ступил на тяжкую стезю предпринимательства, но холодная память "инженера" таких данных не хранила. Да и зачем они ему, если видит он этого Степных М.Б. второй раз. Сначала - на газетной фотографии, сейчас - на экране. И третьего раза, скорее всего, не будет никогда, если мужик не прорвется в Думу.
   - Мы покончим со сползанием страны в нищету. Мы вернем Россию в лоно цивилизованных стран. Сейчас она влачит жалкое существование одной из стран третьего мира. Когда мы придем в Думу, для России наступят новые времена. Мы соединим законодательную мудрость с нашими капиталами и тогда...
   Человек перестал его слушать. Во-первых, этот дурацкий текст, хотел он того или нет, запоминался и мог навсегда остаться в голове. А, во-вторых, требовалось подвести кое-какие итоги.
   Итак, один сухогруз дошел до Роттердама, еще трое стоят под загрузкой. Контейнеры финскую границу пересекли. Два дома под Барселоной куплены, а третий... Вот, гады, уперлись со своими юридическими тонкостями. Квартиру с шестью спальнями (вот дураки - меряют квартиры не числом комнат, а числом спален!) в шестнадцатом, самом престижном, округе Парижа купили. Один квадратный метр - почти тридцать тысяч франков. С ума сойти можно! Лучше б еще пару домов в Испании взяли. Так нет же - потянуло шефа в Париж. А если по нему, то "инженер" себе со временем, кроме той виллы у Барселоны, что уже есть, купит где-нибудь в провинции. И не во Франции, а в Австрии. Там воздух в горах - хоть на хлеб намазывай. Счета в Швейцарии они открыли, а вот в Германии... Прийдется, видимо, в Германию ехать самому. Людей не хватает, уже не хватает. Так, ваучеры на бирже скупаем. Пару заводов уже в кармане. А нужны ли они, эти заводы? И будет ли вообще толк от этих смешных ваучеров? Шеф говорит, что будет. Шеф еще верит во что-то. Арийская кровь, что ли, сказывается, вера в порядок? Ладно, хрен с ними, с этими заводами. Шефа он пока отправил во Флориду. Пусть позагорает и подлечится. Все-таки плечо... Ну вот, перешел к плохому. Выходит, хорошее кончилось. Итак, первое плохое - шеф, точнее, его плечо, второе - кто-то перехватил их курьера с наличными в Минске. А он ведь даже границу СНГ не пересек. Ни курьера, ни денег. Когда две неважные новости - это плохо, потому что, возможно, это уже система.
   Он обвел взглядом комнату с потертыми, изорвавшимися у двери обоями, со старючим деревянным комодом еще первой цветной модели "Рубина", с убогим двухстворчатым шкафом, на котором сверху лежала вылинявшая вискозная штора, с серой фанерной загородкой в углу и ему стало приятно. Он очень любил инсценировки. А у этой была такая утонченная, такая нищенская стилистика, что он даже ощутил уважение к тому резкому и деятельному человеку внутри себя, который создал это.
   Громко, до противного громко напомнил о себе дверной звонок. Был он казенный, еще тот, родной, что приколошматил кривым ржавым гвоздем строитель, и в этой его убогости, в сером металлическом блюде звонка словно и заключалась та самая важная, самая яркая нота, которая венчает гениальное музыкальное произведение. Прозвенел - и поставил точку в его сюите под названием "Квартира одинокого инженера".
   - Приперся, козел, - узнал в глазок соседа по площадке. Тот стоял в огромном аляповатом полушубке из "чебурашки", то есть из искусственного меха, и медленно стягивал с головы шапку, густо-густо выбеленную снегом. Добрый день! - открыв дверь, встретил его слащавой улыбкой. - Знаешь, сегодня я тебе с ремонтом не помогу. Перестройка заболела, - соврал без запинки.
   Варан в ярости потерся чешуйчатым панцирем о фанеру. Говорить он не мог, а защитить его от лжи было некому.
   - Да я, собственно, и не по ремон...
   - Здравствуйте! - вырос из-за его плеча Иванов. - Я случайно узнал, что у вас есть варан - самец, а у меня как раз самочка. Может, договоримся о случке?
   Человеку пришлось напрячь внутри, наверное, все, чем его одарила природа, чтобы не дать исчезнуть с лица приветливой улыбке.
   - Но я же говорил: он заболел.
   - Это прекрасно! Ведь вараны - моя специализация в университете. Я вам заодно и помогу.
   - Хорошо. Заходите, - и захлопнул дверь перед носом у соседа, как только Иванов вошел в узенькую, заваленную тапками, ботинками, кедами, сапогами, собиравшимися, наверное, пару десятков лет.
   Еле находя для ног место, на цыпочках проскользнул в зал, стянул с головы кепку с налипшими на нее снежинками. Стряхивать их вроде было некуда.
   Хозяин посмотрел в глазок на опустевшую площадку, послушал тишину за дверью, вошел, расшвыривая тапки и кеды, на полную громкость включил телевизор и раздраженно выпалил:
   - Я же сказал: мы сами найдем вас!
   Иванов внимательно прошелся взглядом по щуплой невзрачной фигурке "инженера" и подумал, что без серой куртки он почему-то выглядит еще серее. Может, потому, что там хоть были синие полосы.
   - А я не люблю, когда надо мной смеются.
   - Что вы имеете в виду?
   - Офис на Магистральной.
   "Инженер" отошел от орущего о светлом будущем телевизора, поцокал языком варану и пояснил:
   - Так надо было.
   - Конспирация?
   - Можете думать, что угодно, но так надо было. Как вы меня нашли?
   - Вы же сами подсказали?
   - Я-а?! - "Инженер" рывком развернулся к Иванову и в его голове, словно на прокручиваемой со страшной скоростью аудиопленке, мелькнул весь их диалог на квартире. - Я ничего вам не говорил.
   - Ну как же! - смело сел Иванов на засаленный и явно приглянувшийся клопам диван, положил мокрую от истаявшего на ней снега кожаную фуражку на колени. - Вы же сами сказали, что меня вам порекомендовали.
   - И что же?
   - Я нашел того, кто вам порекомендовал.
   - А почему же пришли ко мне не с ним, а с этим? - показал на дверь резким нервным жестом.
   - С ним слишком явно. Лишний свидетель. А этот сосед - так, просто подсказал мне, у кого живет варан.
   - Вы и про него знаете? - почему именно это больше всего не понравилось "инженеру", словно человек, который знал о существовании варана, знал и все остальные об "инженере".
   - Дело в том, что у меня, как у частного сыскного агента было не так уж много дел. Сначала я вспомнил вашу точность. Вы говорили не "семь минут десятого", а "ноль девять ноль семь". Такая точность прививается или военной службой, или морской, или авиационной. Среди тех, кому я в последнее время помог найти угнанную машину, был техник самолета из Шереметьево-2. Я поговорил с ним, и он сболтнул о вас, бывшем авиационном диспетчере...
   "Инженер" барабанил пальцами по фанере загородки, даже не замечая, что варан пытается дотянуться до них и укусить.
   - Ведь это вы один могли без всяких приборов и компьютеров "вести" одновременно десятки судов и сажать их точно по времени?
   - Не знаю, - нервно ответил он. - Такой эксперимент мне бы никто не дал провести...
   - И зрение у вас отличное. Единица - левый глаз. Единица - правый.
   - А при чем... это, зрение?
   - А при том, что сейчас вы мне прямо в глаза смотрите, а тогда, на Магистральной, - мимо уха.
   - Ну и что?
   - Если у вас нет астигматизма, значит, кто-то был за стеной. И вы все время стреляли туда взглядом, чтобы знать, не совершили ли ошибки, что еще нужно сказать, и стоит ли вообще знакомить меня с вашим шефом.
   - Значит, я смотрел сквозь стену? - барабанили и барабанили пальцы, а варан все прыгал и прыгал, точно заведенная механическая игрушка.
   - Сквозь стекло, замаскированное под зеркало. А за стеной сидел и слушал наш диалог ваш шеф... Прибалт, - он хотел назвать и фамилию, но усилием воли сдержал себя. Такой осведомленностью он мог испугать "инженера" еще похлеще, чем тот бородатый киллер.
   - Предположим, - хмуро смотрел "инженер" на ботинки Иванова, вокруг которых серыми обводами вокруг подошв темнела вода, еще недавно бывшая снегом. - Мы слишком ушли в подробности. Говорите прямо, что случилось.
   - Вы все приговорены.
   Иванов сказал это довольно тихо, попал под гром музыки из телевизора и подумал, что "инженер" ничего не услышал. Но тот резко, как от огня, отдернул руку от загородки, потряс кистью в воздухе и, увидев кровь на подушечке безымянного пальца, заорал: