Страница:
Коридор третьего этажа был их коридором. Здесь жил угрозыск. Орлов привычно шел мимо дверей, вот начался его отдел.
Дверь распахнулась, и два милиционера из конвойного дивизиона вывели Нугзара Тохадзе. Он шел навстречу Орлову, стараясь удобнее приспособить руки, скованные наручниками.
Где-то под сердцем у Орлова заскребла злость. Он ненавидел этого человека. Вернее, даже человеком не считал того, кто носит имя Нугзар Тохадзе. Шесть грабежей квартир. Два трупа. Женщина шестидесяти лет и человек, отвоевавший всю войну. Тохадзе они брали в ресторане «Архангельское». У выхода. Он даже не успел вынуть пистолет из внутреннего кармана кожаной куртки.
Работал с ним Минаев, Тохадзе «кололся» неохотно, но улики были настолько неопровержимы, что он поневоле брал эпизод за эпизодом.
Теперь он шел по коридору, обтянутый джинсами и кожей куртки, шевеля скованными руками.
— Начальник! — гортанно выкрикнул он и шагнул к Орлову.
— Стоять! — конвоир схватил его за плечо.
— Начальник, претензия у меня.
— Слушаю.
— Пусть домой позвонят, в Сухуми. Передача мне нужна. Я вашу бурду есть не могу. Я человек, а не свинья.
— Молчать! — Орлов шагнул к нему. — Без истерик.
Может, мне в «Арагви» съездить? Я бы тебя и этим не кормил. Такие, как ты, даже тюремной пайки не стоят.
По мне, ты вообще зря на земле живешь.
— Это суду решать!
— Не ори. Закон для всех одинаков. Не первый раз сидишь. Ведите его.
Орлов посторонился.
Отойдя несколько шагов, Тохадзе повернулся и крикнул что-то по-грузински.
В приемной начальника Управления секретарь Анна Сергеевна вскинула на Орлова глаза и сказала:
— Ждет.
— Один?
— Да.
Генерал переодевался. Он был в брюках с лампасами и в темно-синей рубашке с чуть более светлым однотонным галстуком.
— Заходи, заходи, Вадим Николаевич, извини, я сейчас.
Через несколько минут он сидел за столом в прекрасно сшитом генеральском кителе, на котором переливалась эмаль почетных знаков и муар колодок. Орлов давно знал генерала. Правда, в день их первой встречи Кафтанов был старшим лейтенантом и являлся его непосредственным начальником.
Давно это было. В тысяча девятьсот пятьдесят седьмом. Именно Кафтанов учил Вадима азам оперативной практики. Потом он ушел в райотдел, потом в управление.
Многое случилось потом. Вадим не очень любил вспоминать прошлое. Воспоминания становились ловушкой, они расслабляли. В них жила личная неустроенность, не очень быстрая служебная карьера. В прошлом жили его обиды и ошибки.
Генерал достал из стола пачку «Мальборо», протянул Вадиму.
— Кури.
Он щелкнул плоской, золотистой зажигалкой. Маленький язычок пламени послушно выскочил и сразу же погас. Вадим ждал. Он понимал, что шеф вызвал его не для того, чтобы угостить этой прекрасной сладковато-ароматной сигаретой.
— Значит, так, — сказал генерал, — сейчас придет человек. — Он посмотрел на часы и уточнил:— Ровно через пятнадцать минут.
Вадим молчал.
— Он член-корреспондент Академии художеств, лауреат Государственных премий, крупнейший специалист по реставрации.
Генерал посмотрел на Орлова. Вадим молчал.
Генерал встал, зашагал по кабинету.
— В Зачатьевском ограблен особняк, который начали реставрировать.
Орлов погасил сигарету.
— Что унесли? Крышу? Стены?
— Разделяю твой юмор, — генерал дважды чуть слышно хлопнул в ладоши. — Ты, как всегда, ироничен.
Но на этот раз мне не до шуток.
— Я все понимаю, Андрей Петрович, но мой отдел занимается несколько иным. Тохадзе, Витя Слон еще где-то красиво отдыхает.
— Особняк обчистили два дня назад, сумма оценки пропавших вещей с большими нулями. Но это не главное. Умер сторож, выпивший бутылку водки, в которой было снотворное. Он умер сегодня, в тринадцать. Судя по всему, там работали ребятишки ушлые. Ты лично поведешь это дело.
— А группа Зарипова?
— Ее пусть кончает Минаев. Ты лично, понял, лично поведешь это дело. Я создаю специальную оперативную группу.
— Не понимаю, товарищ генерал, — Вадим достал сигарету.
— Финские? — спросил генерал.
— Да.
— Наши лучше, крепче. А понимать ты должен одно: дело темное. А мне из-за него звонили знаешь откуда? — Генерал покосился на красный, с гербом СССР телефон и ткнул пальцем в потолок.
— Сроки?
— Вчера.
— Прокуратура приняла дело?
— Лично Малюков.
— Прямо парад. Почему такая, мягко говоря, нервозность?
— Сейчас узнаешь.
На столе ожил селектор.
— Андрей Петрович, к вам товарищ Забродин.
— Просите.
Член-корреспондент вошел и остановился на пороге, давая рассмотреть свой элегантный костюм, три отливающие золотом медали и широкую, в пять рядов, планку орденских колодок.
Он был худощав, поджар; седые волосы намертво разделил косой пробор, он был больше похож на чемпиона по теннису, чем на ученого.
— Здравствуйте, — Забродин поклонился.
— Прошу вас, прошу вас, Владимир Федорович.
Генерал вышел из-за стола навстречу Забродину.
— Садитесь, Владимир Федорович, кофе, чай?
— Пожалуй, кофе, — Забродин с интересом посмотрел на Вадима.
— Простите, — улыбнулся Кафтанов. Генерал знал, что улыбка идет ему, делает его по-мужски интересное, но жесткое лицо мягким и обаятельным, — прошу знакомиться. Подполковник Орлов Вадим Николаевич, он руководит у нас весьма серьезным подразделением. Руководство решило поручить ему это дело.
— Весьма рад, — Забродин, приподнявшись, поклонился Вадиму, сразу же оценивающе осмотрел его фланелевый югославский костюм, однотонный галстук и модную, с маленьким воротничком сорочку.
Видимо, внешний вид подполковника устроил его, и он посмотрел на Вадима с некоторой симпатией.
Кофе пили, перебрасываясь незначительными фразами: о погоде, сигаретах, ценах на бензин,
Наконец, Забродин поставил свою чашку и расстегнул «молнию» на щеголеватой кожаной папке.
— У нас, работников искусств, принято говорить туманно, долго и не всегда конкретно. В вашем же доме любят факты. Я пришел с ними.
Забродин достал иностранный журнал в яркой обложке, раскрыл его.
— Вот здесь напечатана маленькая статейка об аукционе в Амстердаме в прошлом году. Вот что пишет некто Макс Линд, искусствовед и посредник при продаже антиквариата:
«…Вторая по стоимости и интересу работа принадлежит малоизвестному художнику из России Лимареву, его миниатюра, безусловно, представила огромный интерес и оценена в десятки тысяч долларов, что почти уникально для вещи такого размера. Интерес к работам Лимарева необыкновенно велик, жаль, что произведения этого даровитого мастера так тяжело привозить из России».
А вот каталог некоторых работ Лимарева, он переснят с цветных гравюрных листов из журнала «Столица и усадьба» 1910 года.
Забродин положил на стол перед Кафтановым красочно выполненный альбом.
— Да, — генерал раскрыл его, — бумага у них…
— Блестящая полиграфическая база, вступительная статья моя, они ее перепечатали из журнала «Искусство».
Вадим встал, подошел к столу генерала.
На каждой странице во весь лист были напечатаны овалы медальонов. Даже на фотографиях эмаль как бы светилась изнутри.
— Он сам варил эмаль, по своему рецепту, — сказал художник, — пожалуй, никому не удавалось добиться такого прозрачного, как бы мерцающего колорита. Его эмаль словно живая. Поэтому и работы его необычайно интересны.
— Вы уж нас простите, Владимир Федорович, — Кафтанов захлопнул альбом, — но не довелось нам слышать о Лимареве.
— Вполне естественно, вполне естественно, — художник вскочил, нервно заходил по кабинету. — Искусство, как и география, имеет свои открытия. Кто раньше ценил примитивизм Нико Пиросмани. Он дарил свой щедрый талант духанам, хинкальным, третьеразрядным кабакам. Он писал вывески и рисовал на старых кабацких клеенках. А сколько талантов погибло в так называемой «ляпинке».
— Вы имеете в виду общежитие для студентов купцов Ляпиных, на Большой Дмитровке? — спросил Вадим.
— Именно, Вадим Николаевич, именно, и я бесконечно рад, что вам это знакомо. В «ляпинке» погибли десятки талантов. Они спились, погибли от нужды. Там же жил и мещанин из Ростова Великого Лимарев. Он учился в Училище Живописи, надежды подавал огромные, но чтобы не умереть с голоду, пошел в живописную мастерскую их выпускника Грибкова. Реставрировал церкви, потом увлекся эмалью. Водка погубила его редкий талант. Работ у Лимарева не очень много. Часть их погибла во время обстрела Ленинграда. Кое-что мы нашли в Москве, Туле, Тамбове. И вот такая находка — сухотинский дом, и надо же… -
— Владимир Федорович, скажите, — спросил Вадим, — а точно, что в особняке Сухотина находились работы Лимарева?
Забродин посмотрел на подполковника так, как смотрят обычно учителя на школьника, не понимающего, почему дважды два четыре. Он достал из папки бумаги и положил перед Орловым.
— Вот, друг мой, акт экспертизы, но даже этого не надо, вот письмо отца генерала Сухотина, действительного тайного советника Павла Сергеевича Сухотина, брату. Оно попало нам в руки в Тамбовском архиве. Я прочту отрывок.
"…А далее, дорогой Константин, спешу уведомить тебя, что присланный тобой живописный мастер Лимарев весьма умел и талантлив необычайно. Медальоны его украсили каминную, а узорная плитка совершенно преобразила печь. На балу был сам Его Высокопревосходительство с супругой и хвалили работу Лимарева.
Расчет с живописцем я произвел сполна. Но мне жаль этого несчастного человека, утопившего свой дар божий в горячительных напитках…"
— Владимир Федорович, — генерал постучал пальцами по акту экспертизы, — надеюсь, вы снимете копии со всех этих документов для нас?
— Уже сделано, — Забродин достал из папки голубоватый полиэтиленовый пакет с бумагами.
— Это первое, — продолжал генерал, — второе, что нас очень интересует — это перечень вещей, унесенных из дома Сухотина.
— Из бывшего райкома ДОСААФ, — ехидно поправил Забродин.
— Пусть так, пусть так, — Кафтанов усмехнулся, — но нас интересует ценность предметов старины.
— Ну что же, — Забродин встал и вновь, видимо, почувствовал себя профессором, читающим лекцию студентам Строгановки.
— Шесть медальонов работы Лимарева, расписной кафель печки-голландки, его же работы. Старинная фарфоровая облицовка камина, приобретенная предком Сухотина на аукционе в Париже в 1814 году, остатки окон-витражей, также французской работы и, наконец, редкая по своей красоте отливка и ковка: каминная решетка, основания перил, этажные экраны на лестничных пролетах.
— Н-да, — у Вадима настроение испортилось: вещи, взятые в особняке, выходили из его привычного круга розысков.
Преступники, которыми занимался его отдел, нападали на инкассаторов, грабили квартиры, из которых уносили дорогие магнитофоны, золото, украшения, кожаные вещи, меха.
Дело об ограблении реставрирующегося особняка представилось ему унылым и нелегким.
— Вы, кажется, Вадим Николаевич, — повернулся к нему Забродин, — не совсем понимаете, почему я и мои коллеги так хлопочут об особняке Сухотина? Вы москвич?
— Да, только какое это имеет отношение к делу?
— Самое прямое. Вы любите Москву? Старую Москву, где прошло ваше детство?
— Конечно.
— Так, — художник хлопнул в ладоши, — а теперь закройте глаза и вспомните, как вы ходили от Петровки до Мало-Николо-Песковского переулка?
— Но его же нет!
— Правильно. Его нет. Так же, как нет многих переулков и особняков, так же, как нет на Пушкинской площади дома Фамусова, да и сам Александр Сергеевич стоит на другом месте. Так же, как вместо умного, грустного, ироничного Гоголя, спрятанного в глубине двора, мы видим на бульваре писателя, похожего больше на военачальника или передовика производства. Мы смотрим по телевизору «Клуб кинопутешественников» и восторгаемся красотами Венеции, Правильно! Это прекрасно, Но стоя на площади Святого Марка в Риме или, гуляя по Парижской улице в Праге, мы не должны забывать о красоте нашего города. Пусть о неяркой, но милой русскому сердцу красоте Москвы.
Голос художника, набрав силу, бился о стены кабинета. Звучал красиво и гулко.
— Москва — центр России. Какой русский может забыть ее необычайную красоту. Вспомните, друзья, вашу молодость. Осенние переулки Замоскворечья, Арбата, Чистых прудов. Да, я за то, чтобы строить новые прекрасные и светлые города. Но зачем же уничтожать собственную историю? Ах, сколько погибло чудесных домов, в которых бывали Радищев, Лермонтов, Рылеев, Пушкин, декабристы, народники, писатели. На этих домах не было мемориальных досок, и они попали под страшную линию сноса и реставрации. Если б вы знали, товарищи, сколько трудов нам, ревнителям русской старины,стоит отстоять улицу, переулок, дом от сноса. Если б вы знали…
Генерал проводил Забродина до дверей, вернулся и сел рядом с Вадимом.
— Что ты такой мрачный? Как дома?
— По-прежнему.
— Слушай, я бы ввел в положение о присвоении звания полковника графу — женат. Холостым бы не присваивал.
— Во-первых, я разведенный, во-вторых, замуж обычно хотят выйти именно за полковников, в-третьих, почему?
— От зависти, Дима, от зависти.
— Не завидуй, не такая уж легкая должность на этом свете быть холостым.
Когда никого не было, в редкие минуты неслужебных разговоров они вновь, как и в те далекие годы, переходили на «ты». Жизнь, прожитая ими, большая и многотрудная, заставляла забывать о разнице в служебном положении.
— Знаешь, — Кафтанов взял сигарету, — я Леньку Васильева вчера видел…
— Ты много куришь.
— А…Доктор, зав. сектором в институте, книги, лекции. Жизнь…А мы?
— Мы, Андрей, и даем ему материал для диссертации.
— Слушай, ты мне не нравишься, — Кафтанов подошел к шкафу, снял китель, аккуратно повесил его на плечики, — что с тобой?
— Прошлое удивительно, настоящее замечательно, будущее не поддается самым смелым прогнозам.
— Ну, что касается будущего, так в ноябре с тебя, — генерал щелкнул себя по шее, — послали тебя на полковника, да и о служебном перемещении есть мыслишка. Меркулова забирают в главк. Рад?
— А то нет. Конечно, рад.
— То-то. Так что это твое последнее дело в старой должности.
Кафтанов подошел к столу. В модном темно-синем костюме он совсем не походил на генерала милиции, а скорее на журналиста-международника.
— Ну, а теперь перейдем к нашим баранам.
Генерал посмотрел на Вадима, помолчал, постукивая пальцами по столу.
— Ты, конечно, удивился, что я решил поручить тебе это дело.
— Не то чтобы удивился, просто не ожидал.
— Я объясню тебе. Мне кажется, что ничего сложного в этой криминальной истории нет. Нет! Понимаешь?
Я даже уверен, что в особняке поработали жучки от антиквариата. Но я знаю тебя. И как сыщика, и как человека. Дело деликатное, крайне, ну и, конечно, разобраться в нем должен человек тонкий, умный, любящий Москву.
Вадим с изумлением посмотрел на генерала.
— Ну, знаешь, так сразу…
— Да, именно сразу. Я тебя считаю таким. Ты посещаешь вернисажи, дружишь с актерами и писателями, бываешь в ресторанах творческих домов. Да, мне нравится это. Я люблю твою комнату, сплошь заставленную книгами, и мне даже импонирует, что ты так небезразлично относишься к одежде. Сегодняшний сыщик должен быть элегантным, эрудированным, светским, если хочешь.
— Послушала бы тебя моя сестра.
— У твоей милой Аллочки несколько иное толкование этих понятий, в ее интерпретации все вышеизложенное лежит рядом с погоней за благами материальными, притом взять их она желает любой ценой.
— А ведь она тебе нравилась.
— Поэтому я так уверенно и говорю. Ей не мужик нужен, а ее Слава, закопавший на дачном участке свой талант и мужское достоинство ради погони за копейкой.
Вспомни, как он начинал. Один прекрасный художественный фильм, а дальше бесконечные документальные ленты и дикторские тексты ради дачи, машины, шубы.
Ради Аллочкиного сытого благополучия.
— Не суди, да не судим будешь. А все-таки прошло столько времени, а тебя задевает это.
— Задевает. В незаконченности — вечность.
— Батюшки, как напыщенно.
— Ну тебя к черту. Дело, товарищ подполковник, дело. Я создаю отдельную оперативную группу. Руководитель — ты. Заместитель — Калугин. Он много лет занимается антиквариатом. Двух остальных берешь из своего отдела. Кого?
— Пожалуй, Фомина…
— Я так и знал.
— …И молодого возьму, Алешу Стрельцова.
— Он же всего год в отделе.
— Ничего, паренек хваткий, умный и деликатный.
— Быть посему. Машину вам выделяю круглосуточную и, конечно, дам команду всем службам об оперативной помощи.
— Добро.
Вадим встал.
— Ты куда?
— Домой.
— Домой. Проза.
Кафтанов полез в карман, достал три десятки.
— Поехали ужинать. Бутылку шампанского выпьем.
— Куда?
— В Дом кино. Ты там вроде свой.
— Поехали.
Его разбудила луна. Она повисла над окном, залив комнату нереальным зыбким светом. Тускло заблестели стекла книжных полок. Картина на стене ожила, маковки церквей и колокола придвинулись ближе. Вадим сел на постели, глядя на лунный свет, и ночь закачала, понесла, понесла его по нему.
Ах, ночь, ночь! Вместе с бессонницей ты приносишь воспоминания. В ночных воспоминаниях почему-то нет места радости. Открывается дверь памяти, и в комнату, залитую светом печали, приходят ушедшие друзья и навсегда потерянные женщины.
И тоска приходит о жизни, которую ты бы смог прожить иначе и удачливее. Ведь сколько на земле прекрасных профессий. А у тебя всю жизнь грабежи да разбойные нападения.
А-х, ночь, ночь! Плохое это время для одинокого человека. В темноте комнаты еще сильнее ощущаешь ненужность свою. Прав Кафтанов, семья должна быть.
Была бы семья, жена рядом, ребенок в другой комнате.
Нет этого, есть комната, освещенная луной, огонек сигареты и горечь воспоминаний.
Он подошел к раскрытому окну. Пустой Столешников был похож на длинную щель. Мертвенно блестели витрины магазина «Алмаз». В гастрономе мигала красным глазом, жужжала лампа охранной сигнализации.
Дома напротив спали. Только в одном окне горел старомодный зеленый абажур настольной лампы.
Он любил свой город. Бульвары, переулки Замоскворечья и Сретенки, старый Арбат и пруды. И ночь проносила их мимо его окна, и Вадим улыбался, глядя в темноту, словно здороваясь с добрыми друзьями.
Вчера вечером, когда они сидели с Кафтановым в ресторане Дома кино, в этот редкий вечер теплого, как в далеком прошлом товарищеского общения, они не говорили о работе. Но дело их, многотрудное, иногда почти неподъемное, все равно тяжелым камнем давило им на плечи. Их заботы стояли за спиной, и они, Вадим с Кафтановым, с завистью смотрели на радостных мужчин и милых женщин, веселящихся за соседними столами.
Кафтанов не говорил о деле, но Вадим уже чувствовал начало новой работы. Он ощущал себя гонщиком, поздно начавшим старт, но непременно обязанным выиграть соревнование.
Видимо, и разбудило его это ожидание.
Но думать о работе не хотелось. Она проецировала в памяти лица, лица, лица, разгромленные квартиры и, что самое страшное, трупы людей. И этой ночью он вспоминал молодость. Дачу в поселке Раздоры, нагретый металл велосипедного руля, солнце, пробившееся сквозь ели. И Нину он вспоминал, тоненькую, с золотыми волосами, с милой родинкой на верхней губе. Они порознь шли к лесу у Москвы-реки, а там уже, обнявшись, гуляли вдоль берега, не страшась встретить знакомых. Жизнь развела их. И уже в армии он с горечью и тоской вспоминал о ней, читал редкие письма, которые потом кончились вообще.
Потом у него были еще утраты, потери. И случалось это по-разному, в основном по его вине. Когда от невнимания, а когда просто он был не один из многих, а из многих один. Но все же ближе к старости почему-то обостренно воспринималась именно та, первая утрата. И все воспоминания из этого далека были нежны и прекрасны.
Вадим задремал, сидя на широком подоконнике. День обещал быть нежарким, тучи плотно закупорили небо, грозясь утренним дождем. Он не видел этого. Утро принесло свежесть и прохладу. Ветер залетал в комнату, гладя его по лицу. Вадим спал, улыбаясь, словно вернувшись в свою молодость.
Из открытого окна веселые ребята голосами, усиленными стереофонией, дружно грянули:
Вадим усмехнулся, глядя, как он пританцовывает на ходу, весело улыбаясь утру, машинам, домам, деревьям.
— Разве это опер, — мрачно за его спиной пробурчал Фомин.
Старший инспектор по особо важным делам управления, он в любую погоду носил темный костюм фабрики «Большевичка», тугую крахмальную рубашку и серый форменный галстук-самовяз.
— Ну какой он опер, — продолжал Фомин, — ни виду, ни солидности, дурь одна.
— Хороший он опер, сиречь инспектор, — заступился за Крылова замотделения по розыску капитан Симаков, — очень хороший, между прочим, это он «Буню» — Сальникова заловил, а вы его всем управлением год искали.
Фомин вытер платком лысую, похожую на бильярдный шар голову, неодобрительно покосился на летний клетчатый пиджак капитана и угрюмо засопел. Его душа требовала порядка во всем. Иногда Вадиму казалось, что по утрам Павел Степанович вывешивает в квартире приказ, кому в чем идти на работу.
— Ну вот, пришли, — сказал Симаков.
Двухэтажный особняк стоял в глубине двора. На фасаде сиротливо висела пустая люлька реставраторов.
— Я работы временно прекратил, — сказал Симаков.
— Разумно… — заметил майор Калугин, специалист по антиквариату. Невысокий, плотный, в очках с тонкой золотой оправой, он на секунду приостановился, оглядывая разрушенную лепнину на фасаде здания.
Вадим остановился, привычно фиксируя глазами двор, заваленный строительным мусором, ржавые лебедки, какое-то хитроумное устройство, похожее на большой краскопульт, стены дома, покрытые лишаями шпаклевки.
На крыльце сидели трое в спецовках, заляпанных краской, один из них молодой, бородатый, с синими веселыми глазами встал, бросил сигарету, подошел к Симакову.
— Ну что, товарищ капитан, когда начнем работу?
Мы же подряд взяли, у нас сроки.
— Ах, Славский, Славский, тут человек умер, а вы сроки, — Симаков посмотрел на него, — нехорошо.
— Возможно, но смерть этого алкаша не должна отражаться на нашем заработке.
— Вот, Вадим Николаевич, рекомендую, — Симаков повернулся к Орлову, — Славский Сергей Викторович.
Художник-реставратор, он же бригадир. Вроде как шабашник.
Славский улыбнулся.
— Ах, капитан, капитан. Вы же милиция, правоведы. Вам должно быть известно, что мы, реставраторы, имеем право заключать договора с подрядными организациями.
— Известно, мне все известно.
— Простите, Сергей Викторович, — вмешался в разговор Вадим, — вы, кажется, первый обнаружили кражу?
— Да.
— Расскажите.
— Все зафиксировано в протоколе.
Я, инспектор уголовного розыска 60-го отделения милиции г. Москвы лейтенант Крылов, допросил в качестве свидетеля гражданина Славского Сергея Викторовича, 1941 года рождения, беспартийного, ранее не судимого, уроженца г. Москвы, холостого, члена группового Комитета художников-графиков, проживающего по адресу: Москва, Красноармейская, 5, кв. 144. Об ответственности по статье 181 У К РСФСР предупрежден.
По существу заданных мне вопросов могу показать следующее:
Предупреждаю вас, гражданин Славский, что допрос будет производиться при магнитофонной записи.
Крылов: Гражданин Славский, в какое время вы пришли на работу?
Славский:Я прихожу раньше всех, за полчаса до восьми, чтобы подготовить рабочее место.
Крылов: Милицию вызывали вы?
Славский: Да.
Крылов: Почему?
Славский: Я увидел сломанный замок.
Крылов: Расскажите подробнее.
Славский: Ключи были только у меня. Я же и опечатывал дверь. Утром 14 августа я увидел, что замок взломан, а дверь открыта.
Крылов: Вы входили в помещение?
Славский: Нет. Я побежал во флигель к сторожу, но разбудить его не смог, он был абсолютно пьян. Я из автомата вызвал милицию.
Крылов: Когда вы вошли к сторожу Кирееву, что вы увидели?
Славский: Сначала запах отвратительный почувствовал, перегара, пота, прокисшей еды. В комнате, на топчане, спал Киреев, окно было закрыто, на столе стояла бутылка водки «лимонной», ноль семьдесят пять. Я еще удивился. Сторож был ханыга, обыкновенный алкаш и вдруг «Лимонная». Я начал будить, а он только мычал.
Крылов: Киреев пил?
Славский: Да. Целый день шатался по объекту, выпрашивал рубли, бутылки из-под кефира воровал. Ханыга.
Крылов: Вы не обратили внимания, кто-нибудь из посторонних приходил к Кирееву?
Дверь распахнулась, и два милиционера из конвойного дивизиона вывели Нугзара Тохадзе. Он шел навстречу Орлову, стараясь удобнее приспособить руки, скованные наручниками.
Где-то под сердцем у Орлова заскребла злость. Он ненавидел этого человека. Вернее, даже человеком не считал того, кто носит имя Нугзар Тохадзе. Шесть грабежей квартир. Два трупа. Женщина шестидесяти лет и человек, отвоевавший всю войну. Тохадзе они брали в ресторане «Архангельское». У выхода. Он даже не успел вынуть пистолет из внутреннего кармана кожаной куртки.
Работал с ним Минаев, Тохадзе «кололся» неохотно, но улики были настолько неопровержимы, что он поневоле брал эпизод за эпизодом.
Теперь он шел по коридору, обтянутый джинсами и кожей куртки, шевеля скованными руками.
— Начальник! — гортанно выкрикнул он и шагнул к Орлову.
— Стоять! — конвоир схватил его за плечо.
— Начальник, претензия у меня.
— Слушаю.
— Пусть домой позвонят, в Сухуми. Передача мне нужна. Я вашу бурду есть не могу. Я человек, а не свинья.
— Молчать! — Орлов шагнул к нему. — Без истерик.
Может, мне в «Арагви» съездить? Я бы тебя и этим не кормил. Такие, как ты, даже тюремной пайки не стоят.
По мне, ты вообще зря на земле живешь.
— Это суду решать!
— Не ори. Закон для всех одинаков. Не первый раз сидишь. Ведите его.
Орлов посторонился.
Отойдя несколько шагов, Тохадзе повернулся и крикнул что-то по-грузински.
В приемной начальника Управления секретарь Анна Сергеевна вскинула на Орлова глаза и сказала:
— Ждет.
— Один?
— Да.
Генерал переодевался. Он был в брюках с лампасами и в темно-синей рубашке с чуть более светлым однотонным галстуком.
— Заходи, заходи, Вадим Николаевич, извини, я сейчас.
Через несколько минут он сидел за столом в прекрасно сшитом генеральском кителе, на котором переливалась эмаль почетных знаков и муар колодок. Орлов давно знал генерала. Правда, в день их первой встречи Кафтанов был старшим лейтенантом и являлся его непосредственным начальником.
Давно это было. В тысяча девятьсот пятьдесят седьмом. Именно Кафтанов учил Вадима азам оперативной практики. Потом он ушел в райотдел, потом в управление.
Многое случилось потом. Вадим не очень любил вспоминать прошлое. Воспоминания становились ловушкой, они расслабляли. В них жила личная неустроенность, не очень быстрая служебная карьера. В прошлом жили его обиды и ошибки.
Генерал достал из стола пачку «Мальборо», протянул Вадиму.
— Кури.
Он щелкнул плоской, золотистой зажигалкой. Маленький язычок пламени послушно выскочил и сразу же погас. Вадим ждал. Он понимал, что шеф вызвал его не для того, чтобы угостить этой прекрасной сладковато-ароматной сигаретой.
— Значит, так, — сказал генерал, — сейчас придет человек. — Он посмотрел на часы и уточнил:— Ровно через пятнадцать минут.
Вадим молчал.
— Он член-корреспондент Академии художеств, лауреат Государственных премий, крупнейший специалист по реставрации.
Генерал посмотрел на Орлова. Вадим молчал.
Генерал встал, зашагал по кабинету.
— В Зачатьевском ограблен особняк, который начали реставрировать.
Орлов погасил сигарету.
— Что унесли? Крышу? Стены?
— Разделяю твой юмор, — генерал дважды чуть слышно хлопнул в ладоши. — Ты, как всегда, ироничен.
Но на этот раз мне не до шуток.
— Я все понимаю, Андрей Петрович, но мой отдел занимается несколько иным. Тохадзе, Витя Слон еще где-то красиво отдыхает.
— Особняк обчистили два дня назад, сумма оценки пропавших вещей с большими нулями. Но это не главное. Умер сторож, выпивший бутылку водки, в которой было снотворное. Он умер сегодня, в тринадцать. Судя по всему, там работали ребятишки ушлые. Ты лично поведешь это дело.
— А группа Зарипова?
— Ее пусть кончает Минаев. Ты лично, понял, лично поведешь это дело. Я создаю специальную оперативную группу.
— Не понимаю, товарищ генерал, — Вадим достал сигарету.
— Финские? — спросил генерал.
— Да.
— Наши лучше, крепче. А понимать ты должен одно: дело темное. А мне из-за него звонили знаешь откуда? — Генерал покосился на красный, с гербом СССР телефон и ткнул пальцем в потолок.
— Сроки?
— Вчера.
— Прокуратура приняла дело?
— Лично Малюков.
— Прямо парад. Почему такая, мягко говоря, нервозность?
— Сейчас узнаешь.
На столе ожил селектор.
— Андрей Петрович, к вам товарищ Забродин.
— Просите.
Член-корреспондент вошел и остановился на пороге, давая рассмотреть свой элегантный костюм, три отливающие золотом медали и широкую, в пять рядов, планку орденских колодок.
Он был худощав, поджар; седые волосы намертво разделил косой пробор, он был больше похож на чемпиона по теннису, чем на ученого.
— Здравствуйте, — Забродин поклонился.
— Прошу вас, прошу вас, Владимир Федорович.
Генерал вышел из-за стола навстречу Забродину.
— Садитесь, Владимир Федорович, кофе, чай?
— Пожалуй, кофе, — Забродин с интересом посмотрел на Вадима.
— Простите, — улыбнулся Кафтанов. Генерал знал, что улыбка идет ему, делает его по-мужски интересное, но жесткое лицо мягким и обаятельным, — прошу знакомиться. Подполковник Орлов Вадим Николаевич, он руководит у нас весьма серьезным подразделением. Руководство решило поручить ему это дело.
— Весьма рад, — Забродин, приподнявшись, поклонился Вадиму, сразу же оценивающе осмотрел его фланелевый югославский костюм, однотонный галстук и модную, с маленьким воротничком сорочку.
Видимо, внешний вид подполковника устроил его, и он посмотрел на Вадима с некоторой симпатией.
Кофе пили, перебрасываясь незначительными фразами: о погоде, сигаретах, ценах на бензин,
Наконец, Забродин поставил свою чашку и расстегнул «молнию» на щеголеватой кожаной папке.
— У нас, работников искусств, принято говорить туманно, долго и не всегда конкретно. В вашем же доме любят факты. Я пришел с ними.
Забродин достал иностранный журнал в яркой обложке, раскрыл его.
— Вот здесь напечатана маленькая статейка об аукционе в Амстердаме в прошлом году. Вот что пишет некто Макс Линд, искусствовед и посредник при продаже антиквариата:
«…Вторая по стоимости и интересу работа принадлежит малоизвестному художнику из России Лимареву, его миниатюра, безусловно, представила огромный интерес и оценена в десятки тысяч долларов, что почти уникально для вещи такого размера. Интерес к работам Лимарева необыкновенно велик, жаль, что произведения этого даровитого мастера так тяжело привозить из России».
А вот каталог некоторых работ Лимарева, он переснят с цветных гравюрных листов из журнала «Столица и усадьба» 1910 года.
Забродин положил на стол перед Кафтановым красочно выполненный альбом.
— Да, — генерал раскрыл его, — бумага у них…
— Блестящая полиграфическая база, вступительная статья моя, они ее перепечатали из журнала «Искусство».
Вадим встал, подошел к столу генерала.
На каждой странице во весь лист были напечатаны овалы медальонов. Даже на фотографиях эмаль как бы светилась изнутри.
— Он сам варил эмаль, по своему рецепту, — сказал художник, — пожалуй, никому не удавалось добиться такого прозрачного, как бы мерцающего колорита. Его эмаль словно живая. Поэтому и работы его необычайно интересны.
— Вы уж нас простите, Владимир Федорович, — Кафтанов захлопнул альбом, — но не довелось нам слышать о Лимареве.
— Вполне естественно, вполне естественно, — художник вскочил, нервно заходил по кабинету. — Искусство, как и география, имеет свои открытия. Кто раньше ценил примитивизм Нико Пиросмани. Он дарил свой щедрый талант духанам, хинкальным, третьеразрядным кабакам. Он писал вывески и рисовал на старых кабацких клеенках. А сколько талантов погибло в так называемой «ляпинке».
— Вы имеете в виду общежитие для студентов купцов Ляпиных, на Большой Дмитровке? — спросил Вадим.
— Именно, Вадим Николаевич, именно, и я бесконечно рад, что вам это знакомо. В «ляпинке» погибли десятки талантов. Они спились, погибли от нужды. Там же жил и мещанин из Ростова Великого Лимарев. Он учился в Училище Живописи, надежды подавал огромные, но чтобы не умереть с голоду, пошел в живописную мастерскую их выпускника Грибкова. Реставрировал церкви, потом увлекся эмалью. Водка погубила его редкий талант. Работ у Лимарева не очень много. Часть их погибла во время обстрела Ленинграда. Кое-что мы нашли в Москве, Туле, Тамбове. И вот такая находка — сухотинский дом, и надо же… -
— Владимир Федорович, скажите, — спросил Вадим, — а точно, что в особняке Сухотина находились работы Лимарева?
Забродин посмотрел на подполковника так, как смотрят обычно учителя на школьника, не понимающего, почему дважды два четыре. Он достал из папки бумаги и положил перед Орловым.
— Вот, друг мой, акт экспертизы, но даже этого не надо, вот письмо отца генерала Сухотина, действительного тайного советника Павла Сергеевича Сухотина, брату. Оно попало нам в руки в Тамбовском архиве. Я прочту отрывок.
"…А далее, дорогой Константин, спешу уведомить тебя, что присланный тобой живописный мастер Лимарев весьма умел и талантлив необычайно. Медальоны его украсили каминную, а узорная плитка совершенно преобразила печь. На балу был сам Его Высокопревосходительство с супругой и хвалили работу Лимарева.
Расчет с живописцем я произвел сполна. Но мне жаль этого несчастного человека, утопившего свой дар божий в горячительных напитках…"
— Владимир Федорович, — генерал постучал пальцами по акту экспертизы, — надеюсь, вы снимете копии со всех этих документов для нас?
— Уже сделано, — Забродин достал из папки голубоватый полиэтиленовый пакет с бумагами.
— Это первое, — продолжал генерал, — второе, что нас очень интересует — это перечень вещей, унесенных из дома Сухотина.
— Из бывшего райкома ДОСААФ, — ехидно поправил Забродин.
— Пусть так, пусть так, — Кафтанов усмехнулся, — но нас интересует ценность предметов старины.
— Ну что же, — Забродин встал и вновь, видимо, почувствовал себя профессором, читающим лекцию студентам Строгановки.
— Шесть медальонов работы Лимарева, расписной кафель печки-голландки, его же работы. Старинная фарфоровая облицовка камина, приобретенная предком Сухотина на аукционе в Париже в 1814 году, остатки окон-витражей, также французской работы и, наконец, редкая по своей красоте отливка и ковка: каминная решетка, основания перил, этажные экраны на лестничных пролетах.
— Н-да, — у Вадима настроение испортилось: вещи, взятые в особняке, выходили из его привычного круга розысков.
Преступники, которыми занимался его отдел, нападали на инкассаторов, грабили квартиры, из которых уносили дорогие магнитофоны, золото, украшения, кожаные вещи, меха.
Дело об ограблении реставрирующегося особняка представилось ему унылым и нелегким.
— Вы, кажется, Вадим Николаевич, — повернулся к нему Забродин, — не совсем понимаете, почему я и мои коллеги так хлопочут об особняке Сухотина? Вы москвич?
— Да, только какое это имеет отношение к делу?
— Самое прямое. Вы любите Москву? Старую Москву, где прошло ваше детство?
— Конечно.
— Так, — художник хлопнул в ладоши, — а теперь закройте глаза и вспомните, как вы ходили от Петровки до Мало-Николо-Песковского переулка?
— Но его же нет!
— Правильно. Его нет. Так же, как нет многих переулков и особняков, так же, как нет на Пушкинской площади дома Фамусова, да и сам Александр Сергеевич стоит на другом месте. Так же, как вместо умного, грустного, ироничного Гоголя, спрятанного в глубине двора, мы видим на бульваре писателя, похожего больше на военачальника или передовика производства. Мы смотрим по телевизору «Клуб кинопутешественников» и восторгаемся красотами Венеции, Правильно! Это прекрасно, Но стоя на площади Святого Марка в Риме или, гуляя по Парижской улице в Праге, мы не должны забывать о красоте нашего города. Пусть о неяркой, но милой русскому сердцу красоте Москвы.
Голос художника, набрав силу, бился о стены кабинета. Звучал красиво и гулко.
— Москва — центр России. Какой русский может забыть ее необычайную красоту. Вспомните, друзья, вашу молодость. Осенние переулки Замоскворечья, Арбата, Чистых прудов. Да, я за то, чтобы строить новые прекрасные и светлые города. Но зачем же уничтожать собственную историю? Ах, сколько погибло чудесных домов, в которых бывали Радищев, Лермонтов, Рылеев, Пушкин, декабристы, народники, писатели. На этих домах не было мемориальных досок, и они попали под страшную линию сноса и реставрации. Если б вы знали, товарищи, сколько трудов нам, ревнителям русской старины,стоит отстоять улицу, переулок, дом от сноса. Если б вы знали…
Генерал проводил Забродина до дверей, вернулся и сел рядом с Вадимом.
— Что ты такой мрачный? Как дома?
— По-прежнему.
— Слушай, я бы ввел в положение о присвоении звания полковника графу — женат. Холостым бы не присваивал.
— Во-первых, я разведенный, во-вторых, замуж обычно хотят выйти именно за полковников, в-третьих, почему?
— От зависти, Дима, от зависти.
— Не завидуй, не такая уж легкая должность на этом свете быть холостым.
Когда никого не было, в редкие минуты неслужебных разговоров они вновь, как и в те далекие годы, переходили на «ты». Жизнь, прожитая ими, большая и многотрудная, заставляла забывать о разнице в служебном положении.
— Знаешь, — Кафтанов взял сигарету, — я Леньку Васильева вчера видел…
— Ты много куришь.
— А…Доктор, зав. сектором в институте, книги, лекции. Жизнь…А мы?
— Мы, Андрей, и даем ему материал для диссертации.
— Слушай, ты мне не нравишься, — Кафтанов подошел к шкафу, снял китель, аккуратно повесил его на плечики, — что с тобой?
— Прошлое удивительно, настоящее замечательно, будущее не поддается самым смелым прогнозам.
— Ну, что касается будущего, так в ноябре с тебя, — генерал щелкнул себя по шее, — послали тебя на полковника, да и о служебном перемещении есть мыслишка. Меркулова забирают в главк. Рад?
— А то нет. Конечно, рад.
— То-то. Так что это твое последнее дело в старой должности.
Кафтанов подошел к столу. В модном темно-синем костюме он совсем не походил на генерала милиции, а скорее на журналиста-международника.
— Ну, а теперь перейдем к нашим баранам.
Генерал посмотрел на Вадима, помолчал, постукивая пальцами по столу.
— Ты, конечно, удивился, что я решил поручить тебе это дело.
— Не то чтобы удивился, просто не ожидал.
— Я объясню тебе. Мне кажется, что ничего сложного в этой криминальной истории нет. Нет! Понимаешь?
Я даже уверен, что в особняке поработали жучки от антиквариата. Но я знаю тебя. И как сыщика, и как человека. Дело деликатное, крайне, ну и, конечно, разобраться в нем должен человек тонкий, умный, любящий Москву.
Вадим с изумлением посмотрел на генерала.
— Ну, знаешь, так сразу…
— Да, именно сразу. Я тебя считаю таким. Ты посещаешь вернисажи, дружишь с актерами и писателями, бываешь в ресторанах творческих домов. Да, мне нравится это. Я люблю твою комнату, сплошь заставленную книгами, и мне даже импонирует, что ты так небезразлично относишься к одежде. Сегодняшний сыщик должен быть элегантным, эрудированным, светским, если хочешь.
— Послушала бы тебя моя сестра.
— У твоей милой Аллочки несколько иное толкование этих понятий, в ее интерпретации все вышеизложенное лежит рядом с погоней за благами материальными, притом взять их она желает любой ценой.
— А ведь она тебе нравилась.
— Поэтому я так уверенно и говорю. Ей не мужик нужен, а ее Слава, закопавший на дачном участке свой талант и мужское достоинство ради погони за копейкой.
Вспомни, как он начинал. Один прекрасный художественный фильм, а дальше бесконечные документальные ленты и дикторские тексты ради дачи, машины, шубы.
Ради Аллочкиного сытого благополучия.
— Не суди, да не судим будешь. А все-таки прошло столько времени, а тебя задевает это.
— Задевает. В незаконченности — вечность.
— Батюшки, как напыщенно.
— Ну тебя к черту. Дело, товарищ подполковник, дело. Я создаю отдельную оперативную группу. Руководитель — ты. Заместитель — Калугин. Он много лет занимается антиквариатом. Двух остальных берешь из своего отдела. Кого?
— Пожалуй, Фомина…
— Я так и знал.
— …И молодого возьму, Алешу Стрельцова.
— Он же всего год в отделе.
— Ничего, паренек хваткий, умный и деликатный.
— Быть посему. Машину вам выделяю круглосуточную и, конечно, дам команду всем службам об оперативной помощи.
— Добро.
Вадим встал.
— Ты куда?
— Домой.
— Домой. Проза.
Кафтанов полез в карман, достал три десятки.
— Поехали ужинать. Бутылку шампанского выпьем.
— Куда?
— В Дом кино. Ты там вроде свой.
— Поехали.
Его разбудила луна. Она повисла над окном, залив комнату нереальным зыбким светом. Тускло заблестели стекла книжных полок. Картина на стене ожила, маковки церквей и колокола придвинулись ближе. Вадим сел на постели, глядя на лунный свет, и ночь закачала, понесла, понесла его по нему.
Ах, ночь, ночь! Вместе с бессонницей ты приносишь воспоминания. В ночных воспоминаниях почему-то нет места радости. Открывается дверь памяти, и в комнату, залитую светом печали, приходят ушедшие друзья и навсегда потерянные женщины.
И тоска приходит о жизни, которую ты бы смог прожить иначе и удачливее. Ведь сколько на земле прекрасных профессий. А у тебя всю жизнь грабежи да разбойные нападения.
А-х, ночь, ночь! Плохое это время для одинокого человека. В темноте комнаты еще сильнее ощущаешь ненужность свою. Прав Кафтанов, семья должна быть.
Была бы семья, жена рядом, ребенок в другой комнате.
Нет этого, есть комната, освещенная луной, огонек сигареты и горечь воспоминаний.
Он подошел к раскрытому окну. Пустой Столешников был похож на длинную щель. Мертвенно блестели витрины магазина «Алмаз». В гастрономе мигала красным глазом, жужжала лампа охранной сигнализации.
Дома напротив спали. Только в одном окне горел старомодный зеленый абажур настольной лампы.
Он любил свой город. Бульвары, переулки Замоскворечья и Сретенки, старый Арбат и пруды. И ночь проносила их мимо его окна, и Вадим улыбался, глядя в темноту, словно здороваясь с добрыми друзьями.
Вчера вечером, когда они сидели с Кафтановым в ресторане Дома кино, в этот редкий вечер теплого, как в далеком прошлом товарищеского общения, они не говорили о работе. Но дело их, многотрудное, иногда почти неподъемное, все равно тяжелым камнем давило им на плечи. Их заботы стояли за спиной, и они, Вадим с Кафтановым, с завистью смотрели на радостных мужчин и милых женщин, веселящихся за соседними столами.
Кафтанов не говорил о деле, но Вадим уже чувствовал начало новой работы. Он ощущал себя гонщиком, поздно начавшим старт, но непременно обязанным выиграть соревнование.
Видимо, и разбудило его это ожидание.
Но думать о работе не хотелось. Она проецировала в памяти лица, лица, лица, разгромленные квартиры и, что самое страшное, трупы людей. И этой ночью он вспоминал молодость. Дачу в поселке Раздоры, нагретый металл велосипедного руля, солнце, пробившееся сквозь ели. И Нину он вспоминал, тоненькую, с золотыми волосами, с милой родинкой на верхней губе. Они порознь шли к лесу у Москвы-реки, а там уже, обнявшись, гуляли вдоль берега, не страшась встретить знакомых. Жизнь развела их. И уже в армии он с горечью и тоской вспоминал о ней, читал редкие письма, которые потом кончились вообще.
Потом у него были еще утраты, потери. И случалось это по-разному, в основном по его вине. Когда от невнимания, а когда просто он был не один из многих, а из многих один. Но все же ближе к старости почему-то обостренно воспринималась именно та, первая утрата. И все воспоминания из этого далека были нежны и прекрасны.
Вадим задремал, сидя на широком подоконнике. День обещал быть нежарким, тучи плотно закупорили небо, грозясь утренним дождем. Он не видел этого. Утро принесло свежесть и прохладу. Ветер залетал в комнату, гладя его по лицу. Вадим спал, улыбаясь, словно вернувшись в свою молодость.
Из открытого окна веселые ребята голосами, усиленными стереофонией, дружно грянули:
Молодой инспектор розыска из 60-го отделения Саша Крылов подхватил мелодию, замурлыкал слова и пошел в такт песне. Тоненький, широкоплечий, в затейливой рубашке с погончиками, плотно обтянутый вельветом джинсов.
Ну, что мне делать,
Я жених иль не жених,
Ведь мне жениться на тебе,
А не на них…
Вадим усмехнулся, глядя, как он пританцовывает на ходу, весело улыбаясь утру, машинам, домам, деревьям.
— Разве это опер, — мрачно за его спиной пробурчал Фомин.
Старший инспектор по особо важным делам управления, он в любую погоду носил темный костюм фабрики «Большевичка», тугую крахмальную рубашку и серый форменный галстук-самовяз.
— Ну какой он опер, — продолжал Фомин, — ни виду, ни солидности, дурь одна.
— Хороший он опер, сиречь инспектор, — заступился за Крылова замотделения по розыску капитан Симаков, — очень хороший, между прочим, это он «Буню» — Сальникова заловил, а вы его всем управлением год искали.
Фомин вытер платком лысую, похожую на бильярдный шар голову, неодобрительно покосился на летний клетчатый пиджак капитана и угрюмо засопел. Его душа требовала порядка во всем. Иногда Вадиму казалось, что по утрам Павел Степанович вывешивает в квартире приказ, кому в чем идти на работу.
— Ну вот, пришли, — сказал Симаков.
Двухэтажный особняк стоял в глубине двора. На фасаде сиротливо висела пустая люлька реставраторов.
— Я работы временно прекратил, — сказал Симаков.
— Разумно… — заметил майор Калугин, специалист по антиквариату. Невысокий, плотный, в очках с тонкой золотой оправой, он на секунду приостановился, оглядывая разрушенную лепнину на фасаде здания.
Вадим остановился, привычно фиксируя глазами двор, заваленный строительным мусором, ржавые лебедки, какое-то хитроумное устройство, похожее на большой краскопульт, стены дома, покрытые лишаями шпаклевки.
На крыльце сидели трое в спецовках, заляпанных краской, один из них молодой, бородатый, с синими веселыми глазами встал, бросил сигарету, подошел к Симакову.
— Ну что, товарищ капитан, когда начнем работу?
Мы же подряд взяли, у нас сроки.
— Ах, Славский, Славский, тут человек умер, а вы сроки, — Симаков посмотрел на него, — нехорошо.
— Возможно, но смерть этого алкаша не должна отражаться на нашем заработке.
— Вот, Вадим Николаевич, рекомендую, — Симаков повернулся к Орлову, — Славский Сергей Викторович.
Художник-реставратор, он же бригадир. Вроде как шабашник.
Славский улыбнулся.
— Ах, капитан, капитан. Вы же милиция, правоведы. Вам должно быть известно, что мы, реставраторы, имеем право заключать договора с подрядными организациями.
— Известно, мне все известно.
— Простите, Сергей Викторович, — вмешался в разговор Вадим, — вы, кажется, первый обнаружили кражу?
— Да.
— Расскажите.
— Все зафиксировано в протоколе.
Протокол допроса свидетеля.
Я, инспектор уголовного розыска 60-го отделения милиции г. Москвы лейтенант Крылов, допросил в качестве свидетеля гражданина Славского Сергея Викторовича, 1941 года рождения, беспартийного, ранее не судимого, уроженца г. Москвы, холостого, члена группового Комитета художников-графиков, проживающего по адресу: Москва, Красноармейская, 5, кв. 144. Об ответственности по статье 181 У К РСФСР предупрежден.
По существу заданных мне вопросов могу показать следующее:
Предупреждаю вас, гражданин Славский, что допрос будет производиться при магнитофонной записи.
Крылов: Гражданин Славский, в какое время вы пришли на работу?
Славский:Я прихожу раньше всех, за полчаса до восьми, чтобы подготовить рабочее место.
Крылов: Милицию вызывали вы?
Славский: Да.
Крылов: Почему?
Славский: Я увидел сломанный замок.
Крылов: Расскажите подробнее.
Славский: Ключи были только у меня. Я же и опечатывал дверь. Утром 14 августа я увидел, что замок взломан, а дверь открыта.
Крылов: Вы входили в помещение?
Славский: Нет. Я побежал во флигель к сторожу, но разбудить его не смог, он был абсолютно пьян. Я из автомата вызвал милицию.
Крылов: Когда вы вошли к сторожу Кирееву, что вы увидели?
Славский: Сначала запах отвратительный почувствовал, перегара, пота, прокисшей еды. В комнате, на топчане, спал Киреев, окно было закрыто, на столе стояла бутылка водки «лимонной», ноль семьдесят пять. Я еще удивился. Сторож был ханыга, обыкновенный алкаш и вдруг «Лимонная». Я начал будить, а он только мычал.
Крылов: Киреев пил?
Славский: Да. Целый день шатался по объекту, выпрашивал рубли, бутылки из-под кефира воровал. Ханыга.
Крылов: Вы не обратили внимания, кто-нибудь из посторонних приходил к Кирееву?