Страница:
Лайам понимал, что на деле ему просто не терпится поскорее покончить со всем, что на него на валилось. Вздернуть убийцу Тарквина, выставить из головы Фануила и вернуться к прежней размеренной жизни. Нынешнее занятие, всего лишь несколько дней назад заставлявшее Лайама просыпаться с радостным чувством, теперь казалось ему утомительным. Оно принуждало его вступать в общение с другими людьми возможно, он и вправду в этом нуждался, но сыск при давал этому общению малоприятный оттенок.
А потому леди Неквер в конечном итоге стала для него чем-то вроде отдушины, и он привык к их регулярным беседам.
“Настолько привык, что сегодняшний день кажется мне пустым, словно бочонок после хорошей попойки”, – уныло подумал Лайам. Он уже сидел за столиком в довольно приличной таверне и ожидал, когда подадут обед. Собственные слезливые мысли внушали ему глубокое отвращение, а потому, как только перед ним появилась тарелка с дымящимся супом, он с радостью принялся за еду.
Обед был плотен и стоил соответственно много. После супа – густого бульона, приправленного пряностями, – и рыбы в жгучем соусе Лайаму удалось наконец-то отрешиться от докучливых размышлений и задвинуть их в дальний угол сознания. Он бездумно ел, стараясь не торопиться, однако солнечный луч все равно полз по полу со скоростью хромой черепахи, и как Лайам ни тянул время, трапеза отняла у него не более часа.
Лайам мысленно выругался. Свободного времени все равно оставалось хоть пруд пруди, и его мысли, словно настырные вороны, снова принялись виться над добычей – сведениями, полученными от Доноэ. Согласно ее словам, Тарквин соблюдал обет целомудрия. Если эта новость соответствовала действительности, она полностью уничтожала гипотезу о том, что таинственная женщина, кутавшаяся в глухой плащ, могла понести от старого чародея.
Или все же могла?
Тут в мозгу Лайама словно бы что-то щелкнуло – он понял, чем может заняться хотя бы в ближайший час. Он быстро расплатился по счету и двинулся в сторону Норсфилда. Желудок Лайама возмущенно заныл, но его хозяину уже было не до него.
Виеску сидел у себя в аптеке и явно этим томился. Когда дверь отворилась и Лайам вошел внутрь, аптекарь с грохотом отодвинул от себя ступку и пестик.
– Иерарх Кансе! – неприветливо проскрипел он.
– Мастер Виеску. Простите, что я опять бес покою вас.
Аптекарь пожал плечами, словно желая сказать: “А, пустяки!”, но жесту его недоставало подвижности.
– Я хотел бы задать вам еще несколько вопросов касательно убитого чародея и беременной женщины, которая упоминала о нем.
– Боюсь, у меня нет на это времени, иерарх, – произнес аптекарь странным тоном, граничащим с мольбой. Мне нужно приготовиться к участию в шествии.
– Ах да, шествие в честь Урис! – радостно воскликнул Лайам. – Похвально, похвально! Вы уже принимали участие в предыдущих процессиях, или сегодня пойдете впервые?
В каждой процессии, иерарх, я возглавляю ряды мирян, – почти жалобно отозвался Виеску. Лайам впился взглядом в его глаза.
– Похвально, похвально. Мне хотелось бы, чтобы побольше людей следовало вашему примеру. Но я вынужден вас задержать – всего на минуту-другую, не более. Вы же знаете, все, о чем я хлопочу, имеет очень большое значение для нашего храма в Торквее.
– Как вам будет угодно, – нервно согласился Виеску. К некоторому своему удивлению, Лайам заметил, что аптекаря бросило в пот.
– Дело касается той женщины, которая при вас упоминала имя Тарквина. Я подумал, что мог неверно истолковать ваши слова. Мне показалось, будто вы намекнули, что эта женщина понесла от старика чародея. Но я располагаю сведениями, что этот маг давал обет целомудрия.
Виеску содрогнулся, как от удара. Аптекарю пришлось сделать заметное усилие, чтобы взять себя в руки.
– Прошу прощения, иерарх, – запинаясь, произнес он, – но я вовсе не это имел в виду. Девушка понесла не от него. Он не спал с ней.
– Приятно слышать. Значит, отец ребенка кто-то другой? Не Тарквин?
– Нет, иерарх. Не Тарквин.
– Видите ли, я пытаюсь разобраться, что же случилось на деле, потому что услуга мага была для нас очень важна, – пожалуйста, поймите меня верно. Скажите, а эта женщина не просила вас достать для нее кровь девственницы?
Виеску явно опешил, он покачал головой с таким видом, словно чего-нибудь недопонял.
– Вы сказали – кровь девственницы, иерарх?
– Ладно, неважно. Она просила у вас только сантракт?
Виеску закивал головой, показывая, что иерарх попал наконец-то в точку. На этот раз он вообще гораздо охотнее шел на контакт, и Лайам задумался – а чем, собственно, это вызвано?
– А как принимают сантракт?
– Растолченным в порошок, иерарх, – мгновенно отозвался аптекарь. – Его разводят в вине или сидре, чтобы заглушить неприятный привкус. Но я ей ничего такого не продавал! – быстро добавил он. Во взгляде Виеску промелькнуло секундное колебание. Он словно хотел было что-то добавить, но передумал. Лайам выждал пару мгновений, потом, разочаровавшись, продолжил.
– И она хотела получить эту траву, чтобы прервать свою беременность, так?
Виеску снова кивнул.
– Должно быть, она очень глубоко закоснела во грехе, мастер аптекарь. Очень глубоко.
Лайам постарался придать вескость своим словам и вложить в них столько благочестия, сколько только могло исходить от сановного жреца из Торквея. При этом Лайаму казалось, что выглядит он по-дурацки, словно принимает участие в плохом пародийном спектакле студенческих лет. Однако Виеску, по-видимому, так не считал.
Аптекарь попытался было что-то сказать, сбился, умолк и пристально вгляделся в лицо Лайама, словно надеясь найти там какой-то отклик. Лайам постарался придать своему лицу бесстрастное выражение, надеясь, что аптекарь отыщет в нем то, чего ждет. Но, очевидно, чаяния аптекаря не сбылись, и Виеску ограничился тем, что произнес:
– Да, иерарх, очень глубоко. – И замолчал.
– А вы сами знаете эту женщину?
– Нет, иерарх, – твердо ответил Виеску. Так твердо, что Лайам понял, что он лжет. – Я ни когда прежде ее не встречал.
Тут по улицам города разнесся звук рога, и Виеску встревожено засуетился:
– Процессия! Иерарх, мне пора идти, если я не хочу опоздать! Я приношу вам свои извинения.
Лайам отстраненно взмахнул рукой, хотя в глубине души он был совершенно взбешен. Аптекарь явно готов был вот-вот сказать ему нечто важное, и тут этот рог! Глядя, как Виеску торопливо снимает испачканный фартук, Лайам мысленно выругался. Ведь он почти вывернул этого сморчка наизнанку! Осталось лишь чуть нажать.
– Мне нужно подняться наверх, чтобы переодеться, – сказал аптекарь, вешая фартук на крючок, и ткнул пальцем в сторону потолка. – А вы разве не должны приготовиться к шествию, иерарх?
– Я освобожден от исполнения ритуалов на время этого праздника, – пояснил Лайам и мысленно поздравил себя с тем, что заранее продумал этот ответ. – Я буду на храмовой службе, конечно, но дело, с которым меня прислали, имеет исключительное значение.
– Не сомневаюсь. Но мне, однако, следует приготовиться.
Лайам понял, что пора уходить.
– Конечно-конечно. А можем ли мы поговорить с вами попозже?
– Боюсь, я уже сказал все, что мог, иерарх.
– Ну что ж… Тогда мне пора.
Лайам повернулся и двинулся к выходу, но, уже взявшись за дверную ручку, остановился.
– Мастер Виеску, – сказал он и дружелюбно улыбнулся, хотя ему сейчас больше всего на свете хотелось схватить этого сморчка за ворот и трясти до тех пор, пока тот не выложит все. – Мои молитвы будут всегда с вами.
Хотя аптекарь ожидал и не этого, так пристально вглядываясь в лицо Лайама минуту назад, но эти слова все-таки определенно пришлись к месту. Угрюмая физиономия Виеску смягчилась, и он кивнул.
– Спасибо, иерарх, – произнес он внезапно осевшим голосом.
– Возможно, мастер Виеску, вы согласитесь оказать мне две небольшие услуги, – решился рискнуть Лайам. Я буду вам очень обязан, если вы, встретив женщину, о которой мы говорили, не станете упоминать обо мне. А еще я прошу вас во время шествия за меня помолиться.
– Я недостоин, – отозвался Виеску, уткнувшись взглядом в пол.
Лайам невольно опешил – что бы это могло означать?
– А кто из нас, смертных, достоин? И все-таки я буду очень вам признателен, если вы выполните обе мои просьбы.
– Как вам будет угодно, – пробормотал Виеску и быстро вышел.
Лайам на миг задержался в пустом помещении, размышляя о странном поведении аптекаря. Повторившийся зон рога вывел его из задумчивости, и Лайам покинул аптеку.
На этот раз песня рога звучала вдвое дольше, и Лайам заметил, что все уличные прохожие двигаются в одном направлении. Лайам решил, что они поспешают к месту сбора процессии, и двинулся следом. В конце концов, он ведь сказал Виеску, что примет участие в храмовой службе.
Обычно центральная площадь Саузварка кишела людьми, которые либо что-то продавали и покупали, либо праздно глазели на бродячих артистов – жонглеров, клоунов и музыкантов. Завзятые голубятники гоняли над площадью своих птиц, нацеливая их на стаи соперников. Стаи сшибались в воздухе, и сильная стая увлекала с собой более слабую. Лайам никогда не уставал наблюдать за этой игрой и просто не мог упустить случая полюбоваться, хотя бы недолго, на раскованный полет голубей.
Квадратная каменная туша тюрьмы и выходящий фасадом на западную сторону площади массивный дворец герцога с внушительной колоннадой, как правило, никого не смущали, и большую часть дня у разбросанных по остальным сторонам площади кабачков, лавочек и закусочных дела шли довольно бойко.
Но сегодня никаких голубиных стай над площадью не вилось, равно как не было тут и голубятников, управляющих своим пернатым воинством с помощью свиста и пронзительных воплей.
Сегодня площадь казалась менее шумной и деятельной, хотя она и была заполнена людьми, и все новые люди спешили к ней по прилегающим улочкам и переулкам. Явно чего-то ожидающие сотни принаряженных горожан вели себя на удивление тихо.
То аккуратно раздвигая людей, то ловко проскальзывая между ними – благо, телосложение позволяло, – Лайам попытался протиснуться к центру площади. Но там толпа оказалась такой плотной, что Лайаму сделалось неуютно, и он принялся из нее выбираться, что и делал достаточно долго, пока наконец не добрался до двух этажного питейного заведения. Там не было никого, и его шаги прозвучали в пустом помещении особенно гулко.
Весь персонал заведения собрался на галерейке второго этажа, благоговейно глазея на редкое зрелище. Лайам, поднявшись по лестнице, вежливо кашлянул. Хозяин кабачка обернулся в ярости, но, увидев дорогой наряд посетителя, сдержал свое раздражение.
– О, мой лорд! – залебезил он. Вы хотите оказать нам любезность и вместе с нами посмотреть на процессию? Не угодно ли будет присесть вот здесь?
Хозяин выгнал из-за одного из расположенных вплотную к бортику галереи столиков группку служанок и слуг и усадил туда Лайама, игнорируя угрюмые взгляды своих работников.
– Чего-нибудь желаете, мой лорд?
– Только вина, – отозвался Лайам.
Хозяин самолично и весьма расторопно принес вина, подобострастно улыбнулся, потом ринулся в другой конец галереи и отвоевал себе место меж двух рассерженных дородных мойщиц посуды.
Потягивая вино, Лайам принялся наблюдать за тем, что творилось на площади.
Перед мрачными каменными ступенями тюрьмы виднелся помост высотой примерно с человеческий рост. Лайам, криво усмехнувшись, отметил про себя, что некоторые детали его конструкции позволяли скоро и без особой возни воздвигнуть над ним виселицу. Вокруг помоста было оцеплено небольшое пространство. Стражники, стоявшие в оцеплении, смотрелись просто великолепно – в черных сюрко, украшенных гербом герцога, в совершенно бесполезных в бою, но до блеска начищенных церемониальных доспехах.
Внутри оцепления виднелась немногочисленная группа людей. Наголо обритые жрецы Урис тихо переговаривались между собой. Чуть поодаль от них помещались знатные горожане. Из них Лайам узнал только Анкуса Марциуса, остальные были ему незнакомы. Зато он узнал Тома Виеску, стоявшего чуть в стороне. Аптекарь был облачен в ослепительно белое длинное одеяние, но даже кустистая борода его не в силах была скрыть, что хозяин ее чем-то весьма опечален.
Возле оцепления стоял и эдил Кессиас – его обычно лохматая шевелюра была сейчас тщательно расчесана и вроде бы даже чуть припомажена, – он хмуро взирал на какого-то стражника в будничной форме. Стражник, как видно, о чем-то ему докладывал. Кессиас продолжал хмуриться, потом кивнул и, повернув голову, принялся обшаривать взглядом толпу. Лайам с любопытством за ним наблюдал. Стражник за кончил доклад, и Кессиас небрежным жестом отослал его прочь, не переставая выискивать взглядом кого-то среди собравшихся. Затем эдил перевел взгляд выше, схватил собравшегося было удалиться стражника за плечо и указал ему на Лайама.
Стражник кивнул, вышел из оцепления и принялся проталкиваться через толпу в сторону винной лавки. Собравшиеся миряне молча перед ним расступались, их внимание было целиком и полностью приковано к пустому помосту. Лайам какое-то время следил за посланцем эдила, пока тот не затерялся в толпе. Тогда Лайам повернулся в сторону лестницы, посланец должен был вот-вот появиться.
Заслышав шаги, Лайам встал из-за столика и двинулся к лестнице. Он встретил стражника на верхней площадке.
– Вы не меня ищете?
Посланец оглядел Лайама, видимо, он не ожидал, что к нему выйдут.
– Вы – Лайам Ренфорд? – с подозрением поинтересовался он.
– Да. Вас послал Кессиас?
– Да, чтобы кое-что вам передать. За наемные комнаты уплачено, сэр, значит, это не чародей. Значит, женщину в плаще содержит кто-то другой.
– Это все? – после секундного размышления спросил Лайам. Новость его не удивила. Это он уже понял и сам из разговора с Виеску.
– Ну, разве еще одно, сэр, владелец дома сказал, что ему заплатили полновесными монетами, только таких странных монет он сроду не видывал. Чистое золото, сэр, но выглядит очень странно.
Лайам приподнял вежливо бровь, хотя и это сообщение его не очень-то взволновало. Ему куда больше хотелось знать, чем вызвано странное по ведение Виеску. Что же такое прямо вертелось у аптекаря на кончике языка? И самое главное – было ли это что-то связано со смертью Тарквина?
Донесшийся со стороны площади гул вернул его к действительности. Лайам заспешил обратно на галерею, а посланец удалился, не сказав более ни слова.
Заняв свое место, Лайам увидел, что один из бритоголовых жрецов взобрался на помост и вскинул к небу окованный серебром рог. Затем жрец протрубил еще дважды. На третий раз ему ответил звон медных тарелок. Жрец поспешно спустился с помоста и присоединился к своим товарищам. Взгляды всех собравшихся обратились на север, откуда уже появилась голова процессии.
Первыми шли два мальчика в лавровых венках, несмотря на холод, они были в коротких белых туниках. Толпа мгновенно освободила для них проход, и мальчики торжественно двинулись по нему, разбрасывая камышовые стебли. За ними вышагивал дородный мужчина в белоснежном струящемся облачении, расшитом золотом, жемчугом и серебром. Голову его венчала высокая алая митра. Мужчина нес позолоченный фонарь и толстую книгу в роскошном кожаном переплете. Из-под белого облачения выпирало огромное брюхо, а жиденькая бородка плохо скрывала тройной подбородок. Лайам не мог удержаться от святотатственного предположения, что второго по старшинству саузваркского жреца Урис не слишком обрадует завтрашний, хотя и очень коротенький, пост.
Впрочем, жрец умудрялся держаться весьма величественно, он размеренно шагал по разбросанному служками камышу под безмолвными испытующими взглядами толпы, отстраненный и горделивый.
За ним над толпой плыла статуя Урис, закутанная в белоснежное покрывало, ее влекли на но силках восемь мускулистых жрецов. Последними шли музыканты – флейтист, барабанщик и человек с медными тарелками, – но на них никто не смотрел. Внимание толпы было распределено между дородным жрецом и укрытой от взоров статуей Урис.
Процессия двигалась к оцепленному стражей пространству, слышался лишь хруст сухих стеблей под сандалиями, ему вторил свист ветра. Служки, разбросав весь камыш, поднялись по узким ступенькам на помост. За ними последовал жрец. Он повернулся лицом к толпе и подошел к краю площадки. Жрецы-носильщики остановились перед помостом и также развернулись со своей ношей, чтобы Урис, когда с нее сбросят покровы, смотрела на горожан. Кессиас, Виеску и другие знатные лица выстроились слева от носилок, чуть от них отступив и глядя вверх, на жреца. Прочие священнослужители опустились на колени справа. Последними заняли свои места музыканты, обосновавшись на ведущих к помосту ступенях.
Когда музыканты были готовы, флейтист кивнул жрецу. Тот вручил фонарь одному из мальчиков-служек, а книгу – второму. Лайам поразился, увидев, с каким благоговейным страхом мальчики приняли эти предметы. Они их держали, отстранив от себя на вытянутых руках, – словно страшась осквернить.
Это же просто вещи, книга, фонарь – мелькнуло в мозгу у Лайама. Он никогда не относился к религиозным верованиям серьезно, хотя кое-что и знал о том, где, как и каким богам поклоняются. “Эти предметы смешало бы с прахом одно дыхание Повелителя Бурь”, – презрительно подумал Лайам.
Впрочем, он не мог не признать, что церемония довольно интересна – хотя бы с эстетической и исторической точки зрения. Избавившись от книги и фонаря, жрец воздел руки и принялся декламировать. Его высокий пронзительный голос разнесся над безмолвием площади. Размеренное и в меру ритмизированное повествование, ведущееся на чрезвычайно изысканной и малопонятной жреческой версии таралонского языка, описывало дивные дары, что мир получил от Урис. Лайам смутно помнил это наречие со студенческих лет, проведенных в Торквее, и потому умудрялся кое-как следить за смыслом повествования, несмотря на сложную синтаксическую подкладку и вычурный стих, богатый инверсиями. Ему сделалось любопытно, найдется ли на площади, кроме жрецов и его самого, еще хотя бы один человек, способный что-то понять в тарабарщине этого речитатива?
После нескольких строф, восхваляющих не посредственно Урис и два ее главных дара, медицину и письменность, декламация перешла в пение. Бритые священнослужители оживились, их голоса присоединились к высокому тенору солирующего жреца, возносясь к обложенным тучами небесам. Сначала поющих поддерживал лишь барабанщик, скупыми ударами задавая ритм. 3атем вступил флейтист, а за ним – последний из музыкантов, искусно приглушая звоны своих Тарелок. Но музыка служила лишь обрамлением для голосов служителей Урис, она лишь сопутствовала величавому песнопению.
Поющие дважды повторили строфу, затем умолкли, и жрец снова перешел на декламацию, и снова лишь барабанщик скупыми ударами вел ритм, которому следовал жрец.
Так длилось почти час, декламация сменялась пением, пение – декламацией. Жрец подробно описывал и воспевал вклад Урис во все ремесла, он иллюстрировал свой рассказ выдержками из древних легенд и мифов. Толпа продолжала безмолвствовать, и Лайама на миг восхитила стойкость верующих горожан. Это сколько же надо скопить в себе благочестия, чтобы зимним холодным днем и в такой теснотище слушать часами службу на языке, которого не понимаешь! Что касалось его самого, Лайам был слишком поглощен переводом песни, чтобы обращать внимание на ее продолжительность, впрочем, он вынужден был неохотно признать, что песнопение и его за хватило.
В конце концов, приблизительно за час до заката, певцы все-таки смолкли. На площади воцарилась умиротворенная тишина. Раскрасневшийся от напряжения жрец забрал у служек фонарь и книгу и вскинул их над головой – для всеобщего обозрения. Он выдержал хорошую паузу, а затем провозгласил – уже на том языке, который был понятен собравшимся:
– Урис, Свет нашей тьмы, Наставница мира, благослови этот город и этих людей!
Над толпой пронеслось единодушное, “да будет так!” – и все люди, что были на площади, – равно как и те, что находились рядом с Лайамом, склонили головы. Повинуясь этому знаку, двое священнослужителей подхватили край безупречно белого покрова, скрывающего статую, и откинули его так, чтобы он сначала соскользнул с ее лица, а уж потом сполз с плеч.
Лайам едва не присвистнул, но вовремя одернул себя. Статуя потрясала. Это было восьми футовое изваяние женщины с лицом милостивым и немного печальным. Черты богини были пре красны и казались живыми, но в первую очередь Лайама впечатлила не красота, а стоимость того, что предстало его взору. Статуя ослепляла, ибо каждый дюйм ее одеяния покрывало усыпанное драгоценностями золотое шитье. Глазами богине служили искусно обработанные алмазы, ее волосы состояли из тончайших серебряных нитей. Картину дополняли культовые предметы – книга и фонарь, – отлитые из червонного золота, причем внутрь фонаря был вставлен огромный рубин – он мерцал, изображая пламя.
Лайаму некогда приходилось вращаться в преступной среде. С одним из охотников до чужого добра он даже сошелся достаточно близко. Да, подумал Лайам, окажись его знакомец сейчас на площади, он непременно решил бы украсть статую Урис. Он тут же, конечно, устыдился бы своих святотатственных помыслов, но сначала решил бы украсть.
Впрочем, собравшиеся на площади горожане никак не помышляли о воровстве. Они благоговейно глазели на ослепительную богиню.
Тем временем старший жрец, решив, что верующие прониклись достаточной долей почтения, спустился с помоста, положив тем самым начало формированию процессии. Окружающие без суеты занимали свои места, мальчики-служки снова прошли вперед – к ним присоединился священнослужитель с рогом. Далее друг за другом выстроились – старший жрец, жрецы с носилками, прочие священнослужители и Кессиас со своими стражниками в тяжелых церемониальных доспехах. За ними в гордом одиночестве встал Виеску – как единственный мирянин, известный своим благочестием и участвовавший во всех предыдущих процессиях, – а уже следом пристроились музыканты. Арьергардом официальной части процессии был Марциус, окруженный группой видных торговцев и других знатных персон.
Снова пропел рог, музыканты заиграли что-то вроде ритмичного марша, и процессия достаточно бодрым шагом двинулась к южной окраине площади. Как только голова процессии втянулась в одну из улиц, толпа потянулась за ней. Над площадью разнеслись облегченные возгласы, горожане выпрастывались из оков длительного безмолвия. В руках многих появились музыкальные инструменты. Радостный шум все ширился, оповещая округу о том, что сбросившая покров Урис движется через город.
Лайам наблюдал за всем этим до тех пор, пока последние верующие не скрылись из виду, оставив после себя звенящую тишину. Тут над ухом Лайама раздался вздох, это посланец Кессиаса напоминал о своем присутствии.
– Куда они пойдут?
– В порт – куда же еще, – ответил стражник тем тоном, каким говорят о чем-то само собой разумеющемся. – Они пройдут через Аурик-парк и Норсфилд, а потом вернутся к Храмовому двору.
– Я никогда прежде не видел, как отмечают праздники Урис, – произнес Лайам, с сочувствием подумав о том, как нелегка ноша носильщиков.
– Это все повторяется каждый год, – сказал стражник, глядя на него как на идиота. – Как вы могли этого не видеть?
Пускаться в какие-то объяснения было бессмысленно. Если этот болван не в состоянии угадать в нем уроженца Мидланда – по выговору, по имени, наконец, – то нечего с ним и толковать. Лайам просто пожал плечами и потянул к себе недопитый бокал.
Стражник несколько мгновений помедлил, словно ожидая каких-либо указаний, потом исчез так же бесшумно, как появился.
Лайам оставался на галерее около получаса, за это время он одолел еще два бокала вина, по путно размышляя о том, что он только что видел. На его памяти таких пышных почестей удостаивалось очень немногие из таралонских богов. Даже в Торквее, известном своей приверженностью к традициям старины, подобные шествия почитались за редкость.
Однако в конечном итоге Лайам не выдержал и вновь соскользнул мыслями к насущным делам. Его охватила неудержимая потребность заняться хоть чем-нибудь ну хотя бы, что ли, пройтись. Что он и решил незамедлительно сделать.
“Шествие, пожалуй, затянется”, – подумал Лайам, шагая по опустелым улицам, и снова пожалел носильщиков увесистой Урис.
Он двигался в западном направлении, мимо открытой эстрады – служащей, как лишь сейчас уразумел Лайам, летним приютом компании “Золотой шар” – к Муравейнику, самому густонаселенному району Саузварка, представляющему собой мешанину из узких улочек в скрюченных переулков, где все дома были корявы и неимоверно высоки. Они через траншеи улиц тянулись друг к другу, словно ища поддержки, и почти соприкасались на высоте четвертого-пятого этажей.
Обычно люди кишели здесь, как муравьи, но, должно быть, дух празднества повлиял и на этот район. Народ с улиц словно повымело, а редкие прохожие были опрятно одеты, видно решив, что раз в году приодеться в честь Урис не составляет большого труда. Даже вездесущих попрошаек нигде не было видно, они тоже, наверное, понимали, что это не их день.
Кессиас говорил, что комнаты, которые снимает загадочная незнакомка, находятся в Муравейнике. Лайам задумался – сначала о ней, по том вновь обратил мысли к Виеску. Вопросы иерарха Кансе почему-то выбивали маленького аптекаря из колеи, и Лайаму хотелось понять, чем же этот человечек так взвинчен. В принципе, за его беспокойством могло крыться нечто, связанное с убийством Тарквина. Но с тем же успехом могло оказаться, что аптекарь просто погряз в грехе, имя которому прелюбодеяние, и не желает о том говорить с духовным лицом. Не исключено, что, прикинувшись иерархом, Лайам сам перекрыл себе путь к откровенному разговору с Виеску и этим загнал дело в тупик. А возможно, это сама Урис разгневалась на Лайама за то, что он самовольно внес себя в списки ее служителей, и хочет его наказать.
А потому леди Неквер в конечном итоге стала для него чем-то вроде отдушины, и он привык к их регулярным беседам.
“Настолько привык, что сегодняшний день кажется мне пустым, словно бочонок после хорошей попойки”, – уныло подумал Лайам. Он уже сидел за столиком в довольно приличной таверне и ожидал, когда подадут обед. Собственные слезливые мысли внушали ему глубокое отвращение, а потому, как только перед ним появилась тарелка с дымящимся супом, он с радостью принялся за еду.
Обед был плотен и стоил соответственно много. После супа – густого бульона, приправленного пряностями, – и рыбы в жгучем соусе Лайаму удалось наконец-то отрешиться от докучливых размышлений и задвинуть их в дальний угол сознания. Он бездумно ел, стараясь не торопиться, однако солнечный луч все равно полз по полу со скоростью хромой черепахи, и как Лайам ни тянул время, трапеза отняла у него не более часа.
Лайам мысленно выругался. Свободного времени все равно оставалось хоть пруд пруди, и его мысли, словно настырные вороны, снова принялись виться над добычей – сведениями, полученными от Доноэ. Согласно ее словам, Тарквин соблюдал обет целомудрия. Если эта новость соответствовала действительности, она полностью уничтожала гипотезу о том, что таинственная женщина, кутавшаяся в глухой плащ, могла понести от старого чародея.
Или все же могла?
Тут в мозгу Лайама словно бы что-то щелкнуло – он понял, чем может заняться хотя бы в ближайший час. Он быстро расплатился по счету и двинулся в сторону Норсфилда. Желудок Лайама возмущенно заныл, но его хозяину уже было не до него.
Виеску сидел у себя в аптеке и явно этим томился. Когда дверь отворилась и Лайам вошел внутрь, аптекарь с грохотом отодвинул от себя ступку и пестик.
– Иерарх Кансе! – неприветливо проскрипел он.
– Мастер Виеску. Простите, что я опять бес покою вас.
Аптекарь пожал плечами, словно желая сказать: “А, пустяки!”, но жесту его недоставало подвижности.
– Я хотел бы задать вам еще несколько вопросов касательно убитого чародея и беременной женщины, которая упоминала о нем.
– Боюсь, у меня нет на это времени, иерарх, – произнес аптекарь странным тоном, граничащим с мольбой. Мне нужно приготовиться к участию в шествии.
– Ах да, шествие в честь Урис! – радостно воскликнул Лайам. – Похвально, похвально! Вы уже принимали участие в предыдущих процессиях, или сегодня пойдете впервые?
В каждой процессии, иерарх, я возглавляю ряды мирян, – почти жалобно отозвался Виеску. Лайам впился взглядом в его глаза.
– Похвально, похвально. Мне хотелось бы, чтобы побольше людей следовало вашему примеру. Но я вынужден вас задержать – всего на минуту-другую, не более. Вы же знаете, все, о чем я хлопочу, имеет очень большое значение для нашего храма в Торквее.
– Как вам будет угодно, – нервно согласился Виеску. К некоторому своему удивлению, Лайам заметил, что аптекаря бросило в пот.
– Дело касается той женщины, которая при вас упоминала имя Тарквина. Я подумал, что мог неверно истолковать ваши слова. Мне показалось, будто вы намекнули, что эта женщина понесла от старика чародея. Но я располагаю сведениями, что этот маг давал обет целомудрия.
Виеску содрогнулся, как от удара. Аптекарю пришлось сделать заметное усилие, чтобы взять себя в руки.
– Прошу прощения, иерарх, – запинаясь, произнес он, – но я вовсе не это имел в виду. Девушка понесла не от него. Он не спал с ней.
– Приятно слышать. Значит, отец ребенка кто-то другой? Не Тарквин?
– Нет, иерарх. Не Тарквин.
– Видите ли, я пытаюсь разобраться, что же случилось на деле, потому что услуга мага была для нас очень важна, – пожалуйста, поймите меня верно. Скажите, а эта женщина не просила вас достать для нее кровь девственницы?
Виеску явно опешил, он покачал головой с таким видом, словно чего-нибудь недопонял.
– Вы сказали – кровь девственницы, иерарх?
– Ладно, неважно. Она просила у вас только сантракт?
Виеску закивал головой, показывая, что иерарх попал наконец-то в точку. На этот раз он вообще гораздо охотнее шел на контакт, и Лайам задумался – а чем, собственно, это вызвано?
– А как принимают сантракт?
– Растолченным в порошок, иерарх, – мгновенно отозвался аптекарь. – Его разводят в вине или сидре, чтобы заглушить неприятный привкус. Но я ей ничего такого не продавал! – быстро добавил он. Во взгляде Виеску промелькнуло секундное колебание. Он словно хотел было что-то добавить, но передумал. Лайам выждал пару мгновений, потом, разочаровавшись, продолжил.
– И она хотела получить эту траву, чтобы прервать свою беременность, так?
Виеску снова кивнул.
– Должно быть, она очень глубоко закоснела во грехе, мастер аптекарь. Очень глубоко.
Лайам постарался придать вескость своим словам и вложить в них столько благочестия, сколько только могло исходить от сановного жреца из Торквея. При этом Лайаму казалось, что выглядит он по-дурацки, словно принимает участие в плохом пародийном спектакле студенческих лет. Однако Виеску, по-видимому, так не считал.
Аптекарь попытался было что-то сказать, сбился, умолк и пристально вгляделся в лицо Лайама, словно надеясь найти там какой-то отклик. Лайам постарался придать своему лицу бесстрастное выражение, надеясь, что аптекарь отыщет в нем то, чего ждет. Но, очевидно, чаяния аптекаря не сбылись, и Виеску ограничился тем, что произнес:
– Да, иерарх, очень глубоко. – И замолчал.
– А вы сами знаете эту женщину?
– Нет, иерарх, – твердо ответил Виеску. Так твердо, что Лайам понял, что он лжет. – Я ни когда прежде ее не встречал.
Тут по улицам города разнесся звук рога, и Виеску встревожено засуетился:
– Процессия! Иерарх, мне пора идти, если я не хочу опоздать! Я приношу вам свои извинения.
Лайам отстраненно взмахнул рукой, хотя в глубине души он был совершенно взбешен. Аптекарь явно готов был вот-вот сказать ему нечто важное, и тут этот рог! Глядя, как Виеску торопливо снимает испачканный фартук, Лайам мысленно выругался. Ведь он почти вывернул этого сморчка наизнанку! Осталось лишь чуть нажать.
– Мне нужно подняться наверх, чтобы переодеться, – сказал аптекарь, вешая фартук на крючок, и ткнул пальцем в сторону потолка. – А вы разве не должны приготовиться к шествию, иерарх?
– Я освобожден от исполнения ритуалов на время этого праздника, – пояснил Лайам и мысленно поздравил себя с тем, что заранее продумал этот ответ. – Я буду на храмовой службе, конечно, но дело, с которым меня прислали, имеет исключительное значение.
– Не сомневаюсь. Но мне, однако, следует приготовиться.
Лайам понял, что пора уходить.
– Конечно-конечно. А можем ли мы поговорить с вами попозже?
– Боюсь, я уже сказал все, что мог, иерарх.
– Ну что ж… Тогда мне пора.
Лайам повернулся и двинулся к выходу, но, уже взявшись за дверную ручку, остановился.
– Мастер Виеску, – сказал он и дружелюбно улыбнулся, хотя ему сейчас больше всего на свете хотелось схватить этого сморчка за ворот и трясти до тех пор, пока тот не выложит все. – Мои молитвы будут всегда с вами.
Хотя аптекарь ожидал и не этого, так пристально вглядываясь в лицо Лайама минуту назад, но эти слова все-таки определенно пришлись к месту. Угрюмая физиономия Виеску смягчилась, и он кивнул.
– Спасибо, иерарх, – произнес он внезапно осевшим голосом.
– Возможно, мастер Виеску, вы согласитесь оказать мне две небольшие услуги, – решился рискнуть Лайам. Я буду вам очень обязан, если вы, встретив женщину, о которой мы говорили, не станете упоминать обо мне. А еще я прошу вас во время шествия за меня помолиться.
– Я недостоин, – отозвался Виеску, уткнувшись взглядом в пол.
Лайам невольно опешил – что бы это могло означать?
– А кто из нас, смертных, достоин? И все-таки я буду очень вам признателен, если вы выполните обе мои просьбы.
– Как вам будет угодно, – пробормотал Виеску и быстро вышел.
Лайам на миг задержался в пустом помещении, размышляя о странном поведении аптекаря. Повторившийся зон рога вывел его из задумчивости, и Лайам покинул аптеку.
На этот раз песня рога звучала вдвое дольше, и Лайам заметил, что все уличные прохожие двигаются в одном направлении. Лайам решил, что они поспешают к месту сбора процессии, и двинулся следом. В конце концов, он ведь сказал Виеску, что примет участие в храмовой службе.
Обычно центральная площадь Саузварка кишела людьми, которые либо что-то продавали и покупали, либо праздно глазели на бродячих артистов – жонглеров, клоунов и музыкантов. Завзятые голубятники гоняли над площадью своих птиц, нацеливая их на стаи соперников. Стаи сшибались в воздухе, и сильная стая увлекала с собой более слабую. Лайам никогда не уставал наблюдать за этой игрой и просто не мог упустить случая полюбоваться, хотя бы недолго, на раскованный полет голубей.
Квадратная каменная туша тюрьмы и выходящий фасадом на западную сторону площади массивный дворец герцога с внушительной колоннадой, как правило, никого не смущали, и большую часть дня у разбросанных по остальным сторонам площади кабачков, лавочек и закусочных дела шли довольно бойко.
Но сегодня никаких голубиных стай над площадью не вилось, равно как не было тут и голубятников, управляющих своим пернатым воинством с помощью свиста и пронзительных воплей.
Сегодня площадь казалась менее шумной и деятельной, хотя она и была заполнена людьми, и все новые люди спешили к ней по прилегающим улочкам и переулкам. Явно чего-то ожидающие сотни принаряженных горожан вели себя на удивление тихо.
То аккуратно раздвигая людей, то ловко проскальзывая между ними – благо, телосложение позволяло, – Лайам попытался протиснуться к центру площади. Но там толпа оказалась такой плотной, что Лайаму сделалось неуютно, и он принялся из нее выбираться, что и делал достаточно долго, пока наконец не добрался до двух этажного питейного заведения. Там не было никого, и его шаги прозвучали в пустом помещении особенно гулко.
Весь персонал заведения собрался на галерейке второго этажа, благоговейно глазея на редкое зрелище. Лайам, поднявшись по лестнице, вежливо кашлянул. Хозяин кабачка обернулся в ярости, но, увидев дорогой наряд посетителя, сдержал свое раздражение.
– О, мой лорд! – залебезил он. Вы хотите оказать нам любезность и вместе с нами посмотреть на процессию? Не угодно ли будет присесть вот здесь?
Хозяин выгнал из-за одного из расположенных вплотную к бортику галереи столиков группку служанок и слуг и усадил туда Лайама, игнорируя угрюмые взгляды своих работников.
– Чего-нибудь желаете, мой лорд?
– Только вина, – отозвался Лайам.
Хозяин самолично и весьма расторопно принес вина, подобострастно улыбнулся, потом ринулся в другой конец галереи и отвоевал себе место меж двух рассерженных дородных мойщиц посуды.
Потягивая вино, Лайам принялся наблюдать за тем, что творилось на площади.
Перед мрачными каменными ступенями тюрьмы виднелся помост высотой примерно с человеческий рост. Лайам, криво усмехнувшись, отметил про себя, что некоторые детали его конструкции позволяли скоро и без особой возни воздвигнуть над ним виселицу. Вокруг помоста было оцеплено небольшое пространство. Стражники, стоявшие в оцеплении, смотрелись просто великолепно – в черных сюрко, украшенных гербом герцога, в совершенно бесполезных в бою, но до блеска начищенных церемониальных доспехах.
Внутри оцепления виднелась немногочисленная группа людей. Наголо обритые жрецы Урис тихо переговаривались между собой. Чуть поодаль от них помещались знатные горожане. Из них Лайам узнал только Анкуса Марциуса, остальные были ему незнакомы. Зато он узнал Тома Виеску, стоявшего чуть в стороне. Аптекарь был облачен в ослепительно белое длинное одеяние, но даже кустистая борода его не в силах была скрыть, что хозяин ее чем-то весьма опечален.
Возле оцепления стоял и эдил Кессиас – его обычно лохматая шевелюра была сейчас тщательно расчесана и вроде бы даже чуть припомажена, – он хмуро взирал на какого-то стражника в будничной форме. Стражник, как видно, о чем-то ему докладывал. Кессиас продолжал хмуриться, потом кивнул и, повернув голову, принялся обшаривать взглядом толпу. Лайам с любопытством за ним наблюдал. Стражник за кончил доклад, и Кессиас небрежным жестом отослал его прочь, не переставая выискивать взглядом кого-то среди собравшихся. Затем эдил перевел взгляд выше, схватил собравшегося было удалиться стражника за плечо и указал ему на Лайама.
Стражник кивнул, вышел из оцепления и принялся проталкиваться через толпу в сторону винной лавки. Собравшиеся миряне молча перед ним расступались, их внимание было целиком и полностью приковано к пустому помосту. Лайам какое-то время следил за посланцем эдила, пока тот не затерялся в толпе. Тогда Лайам повернулся в сторону лестницы, посланец должен был вот-вот появиться.
Заслышав шаги, Лайам встал из-за столика и двинулся к лестнице. Он встретил стражника на верхней площадке.
– Вы не меня ищете?
Посланец оглядел Лайама, видимо, он не ожидал, что к нему выйдут.
– Вы – Лайам Ренфорд? – с подозрением поинтересовался он.
– Да. Вас послал Кессиас?
– Да, чтобы кое-что вам передать. За наемные комнаты уплачено, сэр, значит, это не чародей. Значит, женщину в плаще содержит кто-то другой.
– Это все? – после секундного размышления спросил Лайам. Новость его не удивила. Это он уже понял и сам из разговора с Виеску.
– Ну, разве еще одно, сэр, владелец дома сказал, что ему заплатили полновесными монетами, только таких странных монет он сроду не видывал. Чистое золото, сэр, но выглядит очень странно.
Лайам приподнял вежливо бровь, хотя и это сообщение его не очень-то взволновало. Ему куда больше хотелось знать, чем вызвано странное по ведение Виеску. Что же такое прямо вертелось у аптекаря на кончике языка? И самое главное – было ли это что-то связано со смертью Тарквина?
Донесшийся со стороны площади гул вернул его к действительности. Лайам заспешил обратно на галерею, а посланец удалился, не сказав более ни слова.
Заняв свое место, Лайам увидел, что один из бритоголовых жрецов взобрался на помост и вскинул к небу окованный серебром рог. Затем жрец протрубил еще дважды. На третий раз ему ответил звон медных тарелок. Жрец поспешно спустился с помоста и присоединился к своим товарищам. Взгляды всех собравшихся обратились на север, откуда уже появилась голова процессии.
Первыми шли два мальчика в лавровых венках, несмотря на холод, они были в коротких белых туниках. Толпа мгновенно освободила для них проход, и мальчики торжественно двинулись по нему, разбрасывая камышовые стебли. За ними вышагивал дородный мужчина в белоснежном струящемся облачении, расшитом золотом, жемчугом и серебром. Голову его венчала высокая алая митра. Мужчина нес позолоченный фонарь и толстую книгу в роскошном кожаном переплете. Из-под белого облачения выпирало огромное брюхо, а жиденькая бородка плохо скрывала тройной подбородок. Лайам не мог удержаться от святотатственного предположения, что второго по старшинству саузваркского жреца Урис не слишком обрадует завтрашний, хотя и очень коротенький, пост.
Впрочем, жрец умудрялся держаться весьма величественно, он размеренно шагал по разбросанному служками камышу под безмолвными испытующими взглядами толпы, отстраненный и горделивый.
За ним над толпой плыла статуя Урис, закутанная в белоснежное покрывало, ее влекли на но силках восемь мускулистых жрецов. Последними шли музыканты – флейтист, барабанщик и человек с медными тарелками, – но на них никто не смотрел. Внимание толпы было распределено между дородным жрецом и укрытой от взоров статуей Урис.
Процессия двигалась к оцепленному стражей пространству, слышался лишь хруст сухих стеблей под сандалиями, ему вторил свист ветра. Служки, разбросав весь камыш, поднялись по узким ступенькам на помост. За ними последовал жрец. Он повернулся лицом к толпе и подошел к краю площадки. Жрецы-носильщики остановились перед помостом и также развернулись со своей ношей, чтобы Урис, когда с нее сбросят покровы, смотрела на горожан. Кессиас, Виеску и другие знатные лица выстроились слева от носилок, чуть от них отступив и глядя вверх, на жреца. Прочие священнослужители опустились на колени справа. Последними заняли свои места музыканты, обосновавшись на ведущих к помосту ступенях.
Когда музыканты были готовы, флейтист кивнул жрецу. Тот вручил фонарь одному из мальчиков-служек, а книгу – второму. Лайам поразился, увидев, с каким благоговейным страхом мальчики приняли эти предметы. Они их держали, отстранив от себя на вытянутых руках, – словно страшась осквернить.
Это же просто вещи, книга, фонарь – мелькнуло в мозгу у Лайама. Он никогда не относился к религиозным верованиям серьезно, хотя кое-что и знал о том, где, как и каким богам поклоняются. “Эти предметы смешало бы с прахом одно дыхание Повелителя Бурь”, – презрительно подумал Лайам.
Впрочем, он не мог не признать, что церемония довольно интересна – хотя бы с эстетической и исторической точки зрения. Избавившись от книги и фонаря, жрец воздел руки и принялся декламировать. Его высокий пронзительный голос разнесся над безмолвием площади. Размеренное и в меру ритмизированное повествование, ведущееся на чрезвычайно изысканной и малопонятной жреческой версии таралонского языка, описывало дивные дары, что мир получил от Урис. Лайам смутно помнил это наречие со студенческих лет, проведенных в Торквее, и потому умудрялся кое-как следить за смыслом повествования, несмотря на сложную синтаксическую подкладку и вычурный стих, богатый инверсиями. Ему сделалось любопытно, найдется ли на площади, кроме жрецов и его самого, еще хотя бы один человек, способный что-то понять в тарабарщине этого речитатива?
После нескольких строф, восхваляющих не посредственно Урис и два ее главных дара, медицину и письменность, декламация перешла в пение. Бритые священнослужители оживились, их голоса присоединились к высокому тенору солирующего жреца, возносясь к обложенным тучами небесам. Сначала поющих поддерживал лишь барабанщик, скупыми ударами задавая ритм. 3атем вступил флейтист, а за ним – последний из музыкантов, искусно приглушая звоны своих Тарелок. Но музыка служила лишь обрамлением для голосов служителей Урис, она лишь сопутствовала величавому песнопению.
Поющие дважды повторили строфу, затем умолкли, и жрец снова перешел на декламацию, и снова лишь барабанщик скупыми ударами вел ритм, которому следовал жрец.
Так длилось почти час, декламация сменялась пением, пение – декламацией. Жрец подробно описывал и воспевал вклад Урис во все ремесла, он иллюстрировал свой рассказ выдержками из древних легенд и мифов. Толпа продолжала безмолвствовать, и Лайама на миг восхитила стойкость верующих горожан. Это сколько же надо скопить в себе благочестия, чтобы зимним холодным днем и в такой теснотище слушать часами службу на языке, которого не понимаешь! Что касалось его самого, Лайам был слишком поглощен переводом песни, чтобы обращать внимание на ее продолжительность, впрочем, он вынужден был неохотно признать, что песнопение и его за хватило.
В конце концов, приблизительно за час до заката, певцы все-таки смолкли. На площади воцарилась умиротворенная тишина. Раскрасневшийся от напряжения жрец забрал у служек фонарь и книгу и вскинул их над головой – для всеобщего обозрения. Он выдержал хорошую паузу, а затем провозгласил – уже на том языке, который был понятен собравшимся:
– Урис, Свет нашей тьмы, Наставница мира, благослови этот город и этих людей!
Над толпой пронеслось единодушное, “да будет так!” – и все люди, что были на площади, – равно как и те, что находились рядом с Лайамом, склонили головы. Повинуясь этому знаку, двое священнослужителей подхватили край безупречно белого покрова, скрывающего статую, и откинули его так, чтобы он сначала соскользнул с ее лица, а уж потом сполз с плеч.
Лайам едва не присвистнул, но вовремя одернул себя. Статуя потрясала. Это было восьми футовое изваяние женщины с лицом милостивым и немного печальным. Черты богини были пре красны и казались живыми, но в первую очередь Лайама впечатлила не красота, а стоимость того, что предстало его взору. Статуя ослепляла, ибо каждый дюйм ее одеяния покрывало усыпанное драгоценностями золотое шитье. Глазами богине служили искусно обработанные алмазы, ее волосы состояли из тончайших серебряных нитей. Картину дополняли культовые предметы – книга и фонарь, – отлитые из червонного золота, причем внутрь фонаря был вставлен огромный рубин – он мерцал, изображая пламя.
Лайаму некогда приходилось вращаться в преступной среде. С одним из охотников до чужого добра он даже сошелся достаточно близко. Да, подумал Лайам, окажись его знакомец сейчас на площади, он непременно решил бы украсть статую Урис. Он тут же, конечно, устыдился бы своих святотатственных помыслов, но сначала решил бы украсть.
Впрочем, собравшиеся на площади горожане никак не помышляли о воровстве. Они благоговейно глазели на ослепительную богиню.
Тем временем старший жрец, решив, что верующие прониклись достаточной долей почтения, спустился с помоста, положив тем самым начало формированию процессии. Окружающие без суеты занимали свои места, мальчики-служки снова прошли вперед – к ним присоединился священнослужитель с рогом. Далее друг за другом выстроились – старший жрец, жрецы с носилками, прочие священнослужители и Кессиас со своими стражниками в тяжелых церемониальных доспехах. За ними в гордом одиночестве встал Виеску – как единственный мирянин, известный своим благочестием и участвовавший во всех предыдущих процессиях, – а уже следом пристроились музыканты. Арьергардом официальной части процессии был Марциус, окруженный группой видных торговцев и других знатных персон.
Снова пропел рог, музыканты заиграли что-то вроде ритмичного марша, и процессия достаточно бодрым шагом двинулась к южной окраине площади. Как только голова процессии втянулась в одну из улиц, толпа потянулась за ней. Над площадью разнеслись облегченные возгласы, горожане выпрастывались из оков длительного безмолвия. В руках многих появились музыкальные инструменты. Радостный шум все ширился, оповещая округу о том, что сбросившая покров Урис движется через город.
Лайам наблюдал за всем этим до тех пор, пока последние верующие не скрылись из виду, оставив после себя звенящую тишину. Тут над ухом Лайама раздался вздох, это посланец Кессиаса напоминал о своем присутствии.
– Куда они пойдут?
– В порт – куда же еще, – ответил стражник тем тоном, каким говорят о чем-то само собой разумеющемся. – Они пройдут через Аурик-парк и Норсфилд, а потом вернутся к Храмовому двору.
– Я никогда прежде не видел, как отмечают праздники Урис, – произнес Лайам, с сочувствием подумав о том, как нелегка ноша носильщиков.
– Это все повторяется каждый год, – сказал стражник, глядя на него как на идиота. – Как вы могли этого не видеть?
Пускаться в какие-то объяснения было бессмысленно. Если этот болван не в состоянии угадать в нем уроженца Мидланда – по выговору, по имени, наконец, – то нечего с ним и толковать. Лайам просто пожал плечами и потянул к себе недопитый бокал.
Стражник несколько мгновений помедлил, словно ожидая каких-либо указаний, потом исчез так же бесшумно, как появился.
Лайам оставался на галерее около получаса, за это время он одолел еще два бокала вина, по путно размышляя о том, что он только что видел. На его памяти таких пышных почестей удостаивалось очень немногие из таралонских богов. Даже в Торквее, известном своей приверженностью к традициям старины, подобные шествия почитались за редкость.
Однако в конечном итоге Лайам не выдержал и вновь соскользнул мыслями к насущным делам. Его охватила неудержимая потребность заняться хоть чем-нибудь ну хотя бы, что ли, пройтись. Что он и решил незамедлительно сделать.
“Шествие, пожалуй, затянется”, – подумал Лайам, шагая по опустелым улицам, и снова пожалел носильщиков увесистой Урис.
Он двигался в западном направлении, мимо открытой эстрады – служащей, как лишь сейчас уразумел Лайам, летним приютом компании “Золотой шар” – к Муравейнику, самому густонаселенному району Саузварка, представляющему собой мешанину из узких улочек в скрюченных переулков, где все дома были корявы и неимоверно высоки. Они через траншеи улиц тянулись друг к другу, словно ища поддержки, и почти соприкасались на высоте четвертого-пятого этажей.
Обычно люди кишели здесь, как муравьи, но, должно быть, дух празднества повлиял и на этот район. Народ с улиц словно повымело, а редкие прохожие были опрятно одеты, видно решив, что раз в году приодеться в честь Урис не составляет большого труда. Даже вездесущих попрошаек нигде не было видно, они тоже, наверное, понимали, что это не их день.
Кессиас говорил, что комнаты, которые снимает загадочная незнакомка, находятся в Муравейнике. Лайам задумался – сначала о ней, по том вновь обратил мысли к Виеску. Вопросы иерарха Кансе почему-то выбивали маленького аптекаря из колеи, и Лайаму хотелось понять, чем же этот человечек так взвинчен. В принципе, за его беспокойством могло крыться нечто, связанное с убийством Тарквина. Но с тем же успехом могло оказаться, что аптекарь просто погряз в грехе, имя которому прелюбодеяние, и не желает о том говорить с духовным лицом. Не исключено, что, прикинувшись иерархом, Лайам сам перекрыл себе путь к откровенному разговору с Виеску и этим загнал дело в тупик. А возможно, это сама Урис разгневалась на Лайама за то, что он самовольно внес себя в списки ее служителей, и хочет его наказать.