Страница:
– О, мешок грехов! О, плавильные огарки! О, несказанная жертва!
Но Жанна остановила его с грустной улыбкой.
– Полноте, господин аббат! Есть ли на свете жертва, которая была бы слишком велика для короля Ричарда? – тихонько упрекнула она его. – Ступайте, отец мой. Я справлюсь отлично, я ничего не боюсь. Только сделайте все, что я вам скажу. Поцелуйте за меня руку моему повелителю Ричарду, когда увидите его, да попросите его вспомнить, какие клятвы мы дали друг другу в Фонтевро, когда он принял Крест, и еще в Кагоре при вознесении святых Даров. А госпоже моей, королеве Беранжере, скажите так: «С этого дня Жанна – жена другого и больше не стоит между королем и ее брачным ложем, как и никогда она не стояла, Бог свидетель!» Поцелуйте же меня, отец мой, и молитесь за меня усердно!
Аббат Мило пишет, что он так и сделал. Он прибавляет, что припомнил тот день, когда в часовне Темной Башни впервые поцеловал бедную девушку, думавшую, что она убедила своего возлюбленного растоптать ногами ее сердце.
В эту минуту большой темнокожий мужчина, старшина евнухов, подошел к ней и рукой дотронулся до ее плеча.
– Куда, друг мой? – спросила Жанна.
Он только показал ей дорогу: это был глухонемой.
– Веди меня, я пойду за тобой! – промолвила Жанна и вышла вслед за ним.
Вышла, не оглядываясь, не опуская головы, а, напротив, высоко держа ее, словно шла на доброе дело. Шла она долго вслед за темнокожим по извилистым ходам и переходам, и вступила в сад, засаженный апельсинными деревьями; а за ним они остановились у больших бронзовых дверей. Там стояли еще два темнокожих с саблями наголо. Евнух два раза ударил по притолоке. Дверь отворилась изнутри, и он'; вошли. Их встретила старушка вся в черном. Ей передал Жанну евнух и, почтительно поклонившись, вышел вон. Бронзовые двери закрылись за ним.
А потом… После ванны Жанну облекли в неслыханно пышные одежды. И нез-ольчяки исцели ее в «Обитель Блаженства». Там, посреди женщин с отекшими глазами, Жанна уселась чинно и принялась кормить своего ребенка.
Глава VIII
Глава IX
Но Жанна остановила его с грустной улыбкой.
– Полноте, господин аббат! Есть ли на свете жертва, которая была бы слишком велика для короля Ричарда? – тихонько упрекнула она его. – Ступайте, отец мой. Я справлюсь отлично, я ничего не боюсь. Только сделайте все, что я вам скажу. Поцелуйте за меня руку моему повелителю Ричарду, когда увидите его, да попросите его вспомнить, какие клятвы мы дали друг другу в Фонтевро, когда он принял Крест, и еще в Кагоре при вознесении святых Даров. А госпоже моей, королеве Беранжере, скажите так: «С этого дня Жанна – жена другого и больше не стоит между королем и ее брачным ложем, как и никогда она не стояла, Бог свидетель!» Поцелуйте же меня, отец мой, и молитесь за меня усердно!
Аббат Мило пишет, что он так и сделал. Он прибавляет, что припомнил тот день, когда в часовне Темной Башни впервые поцеловал бедную девушку, думавшую, что она убедила своего возлюбленного растоптать ногами ее сердце.
В эту минуту большой темнокожий мужчина, старшина евнухов, подошел к ней и рукой дотронулся до ее плеча.
– Куда, друг мой? – спросила Жанна.
Он только показал ей дорогу: это был глухонемой.
– Веди меня, я пойду за тобой! – промолвила Жанна и вышла вслед за ним.
Вышла, не оглядываясь, не опуская головы, а, напротив, высоко держа ее, словно шла на доброе дело. Шла она долго вслед за темнокожим по извилистым ходам и переходам, и вступила в сад, засаженный апельсинными деревьями; а за ним они остановились у больших бронзовых дверей. Там стояли еще два темнокожих с саблями наголо. Евнух два раза ударил по притолоке. Дверь отворилась изнутри, и он'; вошли. Их встретила старушка вся в черном. Ей передал Жанну евнух и, почтительно поклонившись, вышел вон. Бронзовые двери закрылись за ним.
А потом… После ванны Жанну облекли в неслыханно пышные одежды. И нез-ольчяки исцели ее в «Обитель Блаженства». Там, посреди женщин с отекшими глазами, Жанна уселась чинно и принялась кормить своего ребенка.
Глава VIII
ПРИХОД И УХОД МАРКИЗА
Маркиз Монферрат роскошнейшим образом обставил свое путешествие из Акры в Сидон, со свитой, на шести галерах. Впрочем, должно быть, и этого было ему мало: в Сидоне он взял с собой свою любимую жену с ее женщинами, евнухами и янычарами. Его сопровождали в Триполи уже целых двенадцать кораблей. Оттуда он отправился по алепской дороге в Рыцарский Карак, а два дня спустя – дальше, к великому подъему на Мон-Ферран. С ним двигалась вся блестящая компания – все его эсквайры и рыцари в златотканых одеждах с алыми чепраками на мулах и носилками для женщин, с поэтами и скоморохами, со своим попом, турками и наложницами.
Целью маркиза было – произвести внушительное впечатление на Старца из Муссы, но вышло наоборот. Старца нелегко было тронуть: он привык ко всему такому. Пророку не напророчить, попа не удивить чудесами!
Поднявшись на вершину Мон-Феррана, он был встречен старым суровым шейхом, который преспокойно объявил ему, что он должен тут и остановиться. Маркиз разозлился, шейх держался степенно. Маркиз бушевал и поминал про свои рати.
– Смотрите-ка сюда, сударь мой! – проговорил шейх.
Горные зубцы были унизаны лучниками; в висячих лесах блистали копья; а между ними и небом угрюмо стояли ледяные вершины.
Маркиз почувствовал, что колени у него опускаются. Наутро он проснулся в целомудренном настроении, и переговоры были возобновлены на иную ногу. В заключение он просил, чтоб ему дозволили взять с собой хоть трех молодцов, без которых он не мог обойтись. Ему были необходимы: его духовник, его шут да цирюльник.
– Нет, это невозможно! – возразил шейх и прибавил: – Если они уж до такой степени нужны вам, можете покуда оставаться с ними на Мон-Ферране. Но в таком случае вы уж не можете рассчитывать на свидание с Повелителем ассассинов.
– Но, высокопочтенный господин мой, – возразил маркиз с дурно скрываемым нетерпением. – Ведь в этом вся цель моего путешествия.
– Так и было слышно, – заметил шейх. – Но это уж ваше дело. Я же могу со своей стороны сказать, что эти особы не могут быть необходимы при кратком свидании.
– Я могу уделить его величеству целую неделю, – проговорил маркие.
– Господин той может уделить вам целый час, но считает, что и половины этого времени за глаза довольно.
– Друг мой! – сказал маркиз, широко раскрыв глаза. – Я избран в короли Иерусалима.
– Ничего про это дело мне не известно, – отвечал шейх. – Я думаю, нам лучше спуститься.
И они пошли только втроем: шейх, маркиз и Джафар-ибн-Мульк.
Когда они, наконец, достигли цветущей долины и вступили в третий из парадных покоев, их встретил глава евнухов и заявил, что его господин в гареме, а потому тревожить его невозможно. До сих пор маркиз все расточал улыбки и восторги, но теперь его взяла страшная досада. Но делать было нечего. Поневоле пришлось ему ждать аа голубом дворе часа три. Наконец его ввели в приемную залу, залитую молочным светом, и он чуть не упал в обморок от злости и смущения. Он был ослеплен; он, спотыкаясь, прошел по кроваво-красному ковру до трона и, едва держась на ногах, остановился с сомкнутым ртом, в то время как Повелитель ассассинов уставился на него до того прищуренными глазами, что трудно было даже поручиться, видит ли он его. Окружающие как колы, стояли на коленях.
– Что вам нужно от меня, маркиз Монсферрат? – Спросил старый владыка самым глухим голосом.
Маркиз набрался храбрости и сказал с достоинством:
– Прекрасный повелитель мой! Я хочу свести двух королей на дружественной почве, я ищу союза для общей доброй цели и ищу обмена выгодами и прочими подобными любезностями.
Все эти предложения были записаны на табличках и внимательно просмотрены Старцем из Муссы, который, наконец, сказал:
– Рассмотрим все это по порядку. Каких же это королей вы хотите свести на дружественной почве?
– Вас, государь мой, и себя, – отвечал маркиз.
– Я не король, – отозвался Синан, – и не слыхал, чтобы вы были король.
– Меня избрали королем Иерусалима! – резко возразил маркиз.
Старец поднял свое морщинистое чело.
– Ну, дальше. Что это за общая добрая цель?
– Хе-хе! – просиял маркиз. – Это – справедливая кара. Я буду разить вашего врага, султана, через его друга, короля Ричарда.
Старец задумался.
– Ты сам нанесешь ему удар, маркиз? – спросил он наконец.
– Государь! Твой вопрос совершенно справедлив, – поспешил ответить Монферрат. Выходит так, что я не могу сам сразить короля Ричарда: мне до него не добраться. Я в этом сознаюсь – видишь, как я откровенен! Но вы, я уверен, можете сразить его. А этим, позвольте вам заметить, вы нанесете смертельный удар Саладину, который его любит и заключает с ним договоры вам в ущерб и всему христианству на позор.
– Ты говоришь о позоре христианству? – переспросил Синан, заморгав глазками.
– Увы! Будешь поневоле говорить, – мрачно подтвердил маркиз.
– Я вижу, ты принимаешь близко к сердцу это дело.
– Да, очень близко! – отвечал маркиз. Старец опять пристально посмотрел на него, потом спросил, где можно найти Мелека.
– Мы думаем, что он теперь в Аскалоне и отделился от герцога Бургундского, – сказал маркиз.
– Джафар-ибн-Мулък и Коджа-Гассан! – сказал старец как бы во сне. – Подите сюда!
Молодые люди отошли от стены и упали ниц перед троном, а их господин обратился к ним таким голосом, словно заказывал обед:
– Возвращайтесь с маркизом на берег через Эмезу и Баалбек и, как завидите Сидон, наносите удар! Одного из вас сожгут живьем. Я думаю, пусть лучше это будет Джафар. Другой же пусть поспешит вернуться с доказательством. Прием окончен.
Старец сомкнул глаза. Лежавших ниц кто-то тронул легонько. Они подползли к своему повелителю и поцеловали его ногу. Затем стали поджидать маркиза. А тот, бледный, как смерть, ничего не видел и не слышал. При новом знаке один из ассассинов положил ему руку на плечо.
– О, Господи Иисусе! – пробормотал маркиз, обливаясь потом.
– Перестань блеять, глупый баран! Ты разбудишь господина, – торопливо прошептал Джафар.
Маркиза увели, а Старец спал себе преспокойно.
Никого из своих так больше и не видал маркиз: во-первых, их уже не было в Мон-Ферране, во-вторых, его повезли другой дорогой. Сперва ехали по угрюмому хребту Мазиафа, где крепость, словно повисшая в воздухе, как облачко, стережет долины, потом – по снежным полям, по террасам, вырубленным во льдах, где крутизна поднимается и падает на тысячу футов с обеих сторон. Так добрались до Эмезы – горного селения, окутанного вечными туманами; оттуда спустились к Баалбеку и через тернистые речные ущелья – к залитому солнцем морю. Вот по каким местам вели приговоренного к смерти итальянца! А он тем временем уж понял, что конец его близок, и старался закалить себя, чтобы мужественно встретить смерть.
Башни Сидона засверкали непорочной белизной над сизой пеленой туманов. Путники увидели золотистые пески, окаймленные морской пеной, увидели и корабли. Спускаясь по долине, роскошно усеянной цветами и душистыми кустами, там, где крепкие кактусовые изгороди замыкали вспаханные поля и оливковые сады, а кузнечики поднимали свою трескучую музыку, Джафар-ибн-Мульк прервал молчание, в которое были погружены все трое:
– Пора? – спросил он своего брата, не поворачивая головы.
– Нет еще, – отозвался Коджа.
Маркиз принялся горячо молиться, но не раскрывая уст.
Они вступили в степь, среди которой торчали утесы, покрытые альпийскими розами и диким виноградом. Здесь воздух был мягкий, чистый, солнце нежно. Осел маркиза вдруг вздумал порезвиться, насторожил уши и заржал. Джафар-ибн-Мульк подошел вплотную к маркизу и обнял его за шею.
– Добрый знак! – сказал он. – Рази, Коджа! Коджа всадил свой нож по рукоятку – маркиз только кахикнул. Джафар сиял его с осла – труп трупом.
– Ну, а теперь отправляйся обратно, Коджа, – проговорил он. – Я должен оставаться здесь: такоко ясное желание Старца!
– И я тоже думаю, – сказал тот. – Дай мне доказательство!
Они отрубили маркизу правую руку. Коджа, встряхнув ее, положил себе за пазуху. Когда он уж отъехал далеко по дороге в горы, Джафар сел на кучку фиалок, поел немножко хлеба и фиников и крепко уснул на солнышке. Там его и нашел объезд сидонских солдат, которые тут же поблизости нашли бренные останки своего повелителя за исключением правой руки. Солдаты забрали Джафара-ибн-Мулька и сожгли его живым.
Старец из Муссы был ласков с Жанной; он был до того доволен ею, что редко проводил время без нее. Он находил теперь, что Фульк – прекрасный мальчик, да иначе и быть не могло, принимая во внимание, какие у него родители. Жанне была дана самая полная свобода, какая только возможна для любимицы великого владыки. Однажды, недель шесть спустя после того, как она в первый раз явилась в долину, он послал за ней. Когда она пришла и низко поклонилась, он потянул ее за руку, чтоб она стала рядом с троном, обнял ее и поцеловал. С чувством самоудовлетворения заметил он, что у нее прекрасный вид.
– Дитя мое! – ласково начал он. – У меня есть для тебя новость, которая, наверное, будет тебе приятна. В настоящее время большая часть маркиза уже разложилась в склепе.
Зеленые глаза Жанны дрогнули на мгновенье; она молча всмотрелась в умное лицо старика.
– Государь! – спросила она по привычке. – Это правда?
– Сущая правда, – ответил он. – В доказательство взгляни на эту руку, которую один из моих ассассинов – тот, что остался жив – принес мне.
Он вынул из-за пазухи мертвую руку и положил бы ее на колени Жанны, если б она не воспротивилась.
Он опустил ее на пол рядом с собой. Потом Старец продолжал:
– По справедливости, я мог бы требовать себе награды за это. Я и потребовал бы, если б не был уже вознагражден.
Опять Жанна вдумчиво всматривалась в него.
– Какое же это еще вознаграждение, государь? – промолвила она.
Старик только улыбнулся своей умной улыбкой и теснее обнял ее стан. Жанна продолжала думать свою думу.
– Ну, что же вы сделаете теперь со мной, государь? Убьете меня? – спросила она.
– Можешь ли ты задавать такой вопрос? – ответил Старец.
Затем он продолжал говорить уже более важно. Он сообщил Жанне, что, по его мнению, жизнь короля Ричарда находится пока в безопасности, но что он предвидит большие затруднения на его пути, пока он не уберется восвояси.
– Не один ведь маркиз Монферрат враг ему, – продолжал Старец. – Мелек страдает от того же, от чего и все великие люди – от зависти людей, которые, с его точки зрения, слишком глупы, чтоб он мог считать их человеческими существами. Для дурака нет ничего противнее, как видеть собственную глупость; а так как твой Мелек – все равно, что зеркало для таких людей, то можешь быть уверена, что они придушат его при первой возможности. Он – самый смелы и из всех людей на свете и один из лучших правителей, но он нескромен. Он – человек чересчур властительный; и слишком мало в нем любви. Жанна слушала его с широко раскрытыми глазами.
– Разве вы знаете моего господина? – спросила она.
Старик взял ее за руку.
– Весьма немного есть людей на свете, – сказал он, – про которых я не знал бы чего-нибудь. Говорю тебе: есть предел власти Мелека. Не может человек своенравно говорить Да или Нет без того, чтобы за это когда-нибудь не поплатиться. С той, как и с другой стороны, долг все растет. Его дело – с кем столкнуться: с теми ли, к кому он сперва благоволит, или с теми, кого он отвергает. Обыкновенно первых труднее удовлетворить, чем последних. Поэтому пусть он остерегается своего брата.
Жанна прильнула к нему, умоляя его и взглядом, и устами.
– О, господин! – сказала она, и губы ее задрожали. – Если я хоть что-нибудь значу для вас, скажите мне, когда королю Ричарду будет угрожать опасность – тогда я должна буду покинуть вас.
– Будь, что будет, – проговорил ее повелитель. – Но я сообщу тебе все, что найду нужным для тебя; и этим ты должна удовлетвориться.
Красота Жанны, еще возвеличенная роскошным нарядом, который ей нравился, а также и ее телесным благосостоянием, была, конечно, замечательна, а скромность – еще больше, но сердце было самым великим ее достоинством. Она опять подняла взор к моргающим глазам своего повелителя и несколько секунд твердо смотрела в них, обдумывая его слова. Затем она опустила глазки и проговорила:
– Конечно, я останусь у вас до тех пор, пока не будет угрожать моему господину прямая опасность; здешний воздух полезен моему малютке.
– Он для всего полезен, – заметил Старец. – Особенно он полезен для тебя, о мой источник неиссякаемых наслаждений' И я уж позабочусь, чтобы этим воздухом питались розы у тебя на щечках, о мое прекрасное дитя!
Жанна сложила руки и пробормотала:
– Вы сделаете, как вам будет угодно, о, господин мой! Я не сомневаюсь.
– Будь в этом уверена, дорогое, милое дитя! – сказал Старец и отослал ее обратно в гарем.
Целью маркиза было – произвести внушительное впечатление на Старца из Муссы, но вышло наоборот. Старца нелегко было тронуть: он привык ко всему такому. Пророку не напророчить, попа не удивить чудесами!
Поднявшись на вершину Мон-Феррана, он был встречен старым суровым шейхом, который преспокойно объявил ему, что он должен тут и остановиться. Маркиз разозлился, шейх держался степенно. Маркиз бушевал и поминал про свои рати.
– Смотрите-ка сюда, сударь мой! – проговорил шейх.
Горные зубцы были унизаны лучниками; в висячих лесах блистали копья; а между ними и небом угрюмо стояли ледяные вершины.
Маркиз почувствовал, что колени у него опускаются. Наутро он проснулся в целомудренном настроении, и переговоры были возобновлены на иную ногу. В заключение он просил, чтоб ему дозволили взять с собой хоть трех молодцов, без которых он не мог обойтись. Ему были необходимы: его духовник, его шут да цирюльник.
– Нет, это невозможно! – возразил шейх и прибавил: – Если они уж до такой степени нужны вам, можете покуда оставаться с ними на Мон-Ферране. Но в таком случае вы уж не можете рассчитывать на свидание с Повелителем ассассинов.
– Но, высокопочтенный господин мой, – возразил маркиз с дурно скрываемым нетерпением. – Ведь в этом вся цель моего путешествия.
– Так и было слышно, – заметил шейх. – Но это уж ваше дело. Я же могу со своей стороны сказать, что эти особы не могут быть необходимы при кратком свидании.
– Я могу уделить его величеству целую неделю, – проговорил маркие.
– Господин той может уделить вам целый час, но считает, что и половины этого времени за глаза довольно.
– Друг мой! – сказал маркиз, широко раскрыв глаза. – Я избран в короли Иерусалима.
– Ничего про это дело мне не известно, – отвечал шейх. – Я думаю, нам лучше спуститься.
И они пошли только втроем: шейх, маркиз и Джафар-ибн-Мульк.
Когда они, наконец, достигли цветущей долины и вступили в третий из парадных покоев, их встретил глава евнухов и заявил, что его господин в гареме, а потому тревожить его невозможно. До сих пор маркиз все расточал улыбки и восторги, но теперь его взяла страшная досада. Но делать было нечего. Поневоле пришлось ему ждать аа голубом дворе часа три. Наконец его ввели в приемную залу, залитую молочным светом, и он чуть не упал в обморок от злости и смущения. Он был ослеплен; он, спотыкаясь, прошел по кроваво-красному ковру до трона и, едва держась на ногах, остановился с сомкнутым ртом, в то время как Повелитель ассассинов уставился на него до того прищуренными глазами, что трудно было даже поручиться, видит ли он его. Окружающие как колы, стояли на коленях.
– Что вам нужно от меня, маркиз Монсферрат? – Спросил старый владыка самым глухим голосом.
Маркиз набрался храбрости и сказал с достоинством:
– Прекрасный повелитель мой! Я хочу свести двух королей на дружественной почве, я ищу союза для общей доброй цели и ищу обмена выгодами и прочими подобными любезностями.
Все эти предложения были записаны на табличках и внимательно просмотрены Старцем из Муссы, который, наконец, сказал:
– Рассмотрим все это по порядку. Каких же это королей вы хотите свести на дружественной почве?
– Вас, государь мой, и себя, – отвечал маркиз.
– Я не король, – отозвался Синан, – и не слыхал, чтобы вы были король.
– Меня избрали королем Иерусалима! – резко возразил маркиз.
Старец поднял свое морщинистое чело.
– Ну, дальше. Что это за общая добрая цель?
– Хе-хе! – просиял маркиз. – Это – справедливая кара. Я буду разить вашего врага, султана, через его друга, короля Ричарда.
Старец задумался.
– Ты сам нанесешь ему удар, маркиз? – спросил он наконец.
– Государь! Твой вопрос совершенно справедлив, – поспешил ответить Монферрат. Выходит так, что я не могу сам сразить короля Ричарда: мне до него не добраться. Я в этом сознаюсь – видишь, как я откровенен! Но вы, я уверен, можете сразить его. А этим, позвольте вам заметить, вы нанесете смертельный удар Саладину, который его любит и заключает с ним договоры вам в ущерб и всему христианству на позор.
– Ты говоришь о позоре христианству? – переспросил Синан, заморгав глазками.
– Увы! Будешь поневоле говорить, – мрачно подтвердил маркиз.
– Я вижу, ты принимаешь близко к сердцу это дело.
– Да, очень близко! – отвечал маркиз. Старец опять пристально посмотрел на него, потом спросил, где можно найти Мелека.
– Мы думаем, что он теперь в Аскалоне и отделился от герцога Бургундского, – сказал маркиз.
– Джафар-ибн-Мулък и Коджа-Гассан! – сказал старец как бы во сне. – Подите сюда!
Молодые люди отошли от стены и упали ниц перед троном, а их господин обратился к ним таким голосом, словно заказывал обед:
– Возвращайтесь с маркизом на берег через Эмезу и Баалбек и, как завидите Сидон, наносите удар! Одного из вас сожгут живьем. Я думаю, пусть лучше это будет Джафар. Другой же пусть поспешит вернуться с доказательством. Прием окончен.
Старец сомкнул глаза. Лежавших ниц кто-то тронул легонько. Они подползли к своему повелителю и поцеловали его ногу. Затем стали поджидать маркиза. А тот, бледный, как смерть, ничего не видел и не слышал. При новом знаке один из ассассинов положил ему руку на плечо.
– О, Господи Иисусе! – пробормотал маркиз, обливаясь потом.
– Перестань блеять, глупый баран! Ты разбудишь господина, – торопливо прошептал Джафар.
Маркиза увели, а Старец спал себе преспокойно.
Никого из своих так больше и не видал маркиз: во-первых, их уже не было в Мон-Ферране, во-вторых, его повезли другой дорогой. Сперва ехали по угрюмому хребту Мазиафа, где крепость, словно повисшая в воздухе, как облачко, стережет долины, потом – по снежным полям, по террасам, вырубленным во льдах, где крутизна поднимается и падает на тысячу футов с обеих сторон. Так добрались до Эмезы – горного селения, окутанного вечными туманами; оттуда спустились к Баалбеку и через тернистые речные ущелья – к залитому солнцем морю. Вот по каким местам вели приговоренного к смерти итальянца! А он тем временем уж понял, что конец его близок, и старался закалить себя, чтобы мужественно встретить смерть.
Башни Сидона засверкали непорочной белизной над сизой пеленой туманов. Путники увидели золотистые пески, окаймленные морской пеной, увидели и корабли. Спускаясь по долине, роскошно усеянной цветами и душистыми кустами, там, где крепкие кактусовые изгороди замыкали вспаханные поля и оливковые сады, а кузнечики поднимали свою трескучую музыку, Джафар-ибн-Мульк прервал молчание, в которое были погружены все трое:
– Пора? – спросил он своего брата, не поворачивая головы.
– Нет еще, – отозвался Коджа.
Маркиз принялся горячо молиться, но не раскрывая уст.
Они вступили в степь, среди которой торчали утесы, покрытые альпийскими розами и диким виноградом. Здесь воздух был мягкий, чистый, солнце нежно. Осел маркиза вдруг вздумал порезвиться, насторожил уши и заржал. Джафар-ибн-Мульк подошел вплотную к маркизу и обнял его за шею.
– Добрый знак! – сказал он. – Рази, Коджа! Коджа всадил свой нож по рукоятку – маркиз только кахикнул. Джафар сиял его с осла – труп трупом.
– Ну, а теперь отправляйся обратно, Коджа, – проговорил он. – Я должен оставаться здесь: такоко ясное желание Старца!
– И я тоже думаю, – сказал тот. – Дай мне доказательство!
Они отрубили маркизу правую руку. Коджа, встряхнув ее, положил себе за пазуху. Когда он уж отъехал далеко по дороге в горы, Джафар сел на кучку фиалок, поел немножко хлеба и фиников и крепко уснул на солнышке. Там его и нашел объезд сидонских солдат, которые тут же поблизости нашли бренные останки своего повелителя за исключением правой руки. Солдаты забрали Джафара-ибн-Мулька и сожгли его живым.
Старец из Муссы был ласков с Жанной; он был до того доволен ею, что редко проводил время без нее. Он находил теперь, что Фульк – прекрасный мальчик, да иначе и быть не могло, принимая во внимание, какие у него родители. Жанне была дана самая полная свобода, какая только возможна для любимицы великого владыки. Однажды, недель шесть спустя после того, как она в первый раз явилась в долину, он послал за ней. Когда она пришла и низко поклонилась, он потянул ее за руку, чтоб она стала рядом с троном, обнял ее и поцеловал. С чувством самоудовлетворения заметил он, что у нее прекрасный вид.
– Дитя мое! – ласково начал он. – У меня есть для тебя новость, которая, наверное, будет тебе приятна. В настоящее время большая часть маркиза уже разложилась в склепе.
Зеленые глаза Жанны дрогнули на мгновенье; она молча всмотрелась в умное лицо старика.
– Государь! – спросила она по привычке. – Это правда?
– Сущая правда, – ответил он. – В доказательство взгляни на эту руку, которую один из моих ассассинов – тот, что остался жив – принес мне.
Он вынул из-за пазухи мертвую руку и положил бы ее на колени Жанны, если б она не воспротивилась.
Он опустил ее на пол рядом с собой. Потом Старец продолжал:
– По справедливости, я мог бы требовать себе награды за это. Я и потребовал бы, если б не был уже вознагражден.
Опять Жанна вдумчиво всматривалась в него.
– Какое же это еще вознаграждение, государь? – промолвила она.
Старик только улыбнулся своей умной улыбкой и теснее обнял ее стан. Жанна продолжала думать свою думу.
– Ну, что же вы сделаете теперь со мной, государь? Убьете меня? – спросила она.
– Можешь ли ты задавать такой вопрос? – ответил Старец.
Затем он продолжал говорить уже более важно. Он сообщил Жанне, что, по его мнению, жизнь короля Ричарда находится пока в безопасности, но что он предвидит большие затруднения на его пути, пока он не уберется восвояси.
– Не один ведь маркиз Монферрат враг ему, – продолжал Старец. – Мелек страдает от того же, от чего и все великие люди – от зависти людей, которые, с его точки зрения, слишком глупы, чтоб он мог считать их человеческими существами. Для дурака нет ничего противнее, как видеть собственную глупость; а так как твой Мелек – все равно, что зеркало для таких людей, то можешь быть уверена, что они придушат его при первой возможности. Он – самый смелы и из всех людей на свете и один из лучших правителей, но он нескромен. Он – человек чересчур властительный; и слишком мало в нем любви. Жанна слушала его с широко раскрытыми глазами.
– Разве вы знаете моего господина? – спросила она.
Старик взял ее за руку.
– Весьма немного есть людей на свете, – сказал он, – про которых я не знал бы чего-нибудь. Говорю тебе: есть предел власти Мелека. Не может человек своенравно говорить Да или Нет без того, чтобы за это когда-нибудь не поплатиться. С той, как и с другой стороны, долг все растет. Его дело – с кем столкнуться: с теми ли, к кому он сперва благоволит, или с теми, кого он отвергает. Обыкновенно первых труднее удовлетворить, чем последних. Поэтому пусть он остерегается своего брата.
Жанна прильнула к нему, умоляя его и взглядом, и устами.
– О, господин! – сказала она, и губы ее задрожали. – Если я хоть что-нибудь значу для вас, скажите мне, когда королю Ричарду будет угрожать опасность – тогда я должна буду покинуть вас.
– Будь, что будет, – проговорил ее повелитель. – Но я сообщу тебе все, что найду нужным для тебя; и этим ты должна удовлетвориться.
Красота Жанны, еще возвеличенная роскошным нарядом, который ей нравился, а также и ее телесным благосостоянием, была, конечно, замечательна, а скромность – еще больше, но сердце было самым великим ее достоинством. Она опять подняла взор к моргающим глазам своего повелителя и несколько секунд твердо смотрела в них, обдумывая его слова. Затем она опустила глазки и проговорила:
– Конечно, я останусь у вас до тех пор, пока не будет угрожать моему господину прямая опасность; здешний воздух полезен моему малютке.
– Он для всего полезен, – заметил Старец. – Особенно он полезен для тебя, о мой источник неиссякаемых наслаждений' И я уж позабочусь, чтобы этим воздухом питались розы у тебя на щечках, о мое прекрасное дитя!
Жанна сложила руки и пробормотала:
– Вы сделаете, как вам будет угодно, о, господин мой! Я не сомневаюсь.
– Будь в этом уверена, дорогое, милое дитя! – сказал Старец и отослал ее обратно в гарем.
Глава IX
О ТОМ, КАК РИЧАРД ЖАЛ ТО, ЧТО ПОСЕЯЛА ЖАННА, А СУЛТАН ПОДБИРАЛ КОЛОСЬЯ
«Старайтесь хорошенько заглядывать в мозги вашего господина, когда ему везет: если счастье тянется, он не спешит расходовать свои силы; но по этой-то причине он тем опаснее в несчастии, накопив себе капитал. Этим я хочу сказать, что анжуйский бес, весь обратившийся в драчуна за последние годы короля Ричарда, нашел в нем для себя вполне благоприятную обитель».
При всех своих правах на рассуждения, почтенный аббат Мило из Пуатье мог бы высказать свою мысль гораздо проще – тем более, что она проста и верна.
Ричард был покинут своими союзниками. Он вдруг остановился среди своих высших стремлений, когда был уже за день пути от храма Господня и в то же время так же далеко от него, как от своего замка Шинона. Его грызла лихорадка. На его совести тяготели и смерть многих, и утрата цели, и всеобщий ропот, и зависть, и упреки. А он все прокладывал себе путь через угрюмые пространства топкой грязи прямо к Аскалону. Он осадил его, взял приступом, выгнал из него неприятеля и снова водворился в нем. Оттуда, вдруг бросившись на юг, он напал врасплох на Дарум и предал мечу весь его гарнизон. Этим он перерезал надвое войска Саладина и всадил такой клин в тело его империи, что и ее оба легкие очутились в его полном распоряжении. Наступило, по-видимому, самое удобное время для переговоров. Саладин послал из Иерусалима своего брата с соколами в подарок. Ричард, засевший в Даруме во всеоружии, принял его радушно. Еще была надежда, что для Господа Бога можно будет добыть договором то, чего не удалось взять мечом.
Но тут-то и стали прилетать дурные вести, как бы издеваясь над величием людским. Вернувшись в Акру, французы услыхали про замыслы и участь маркиза Монферрата. Такие милые дела произвели переполох среди союзников. Герцог Бургундский обвинял Саладина в убийстве маркиза. Сен-Поль громко кричал, что это – дело рук короля Ричарда; а смерть герцога, подоспевшая в самую пору, оставила его одного в поле. Он старался воспользоваться всем, что только было возможно: написал императору, написал королю Филиппу и своему родственнику эрцгерцогу австрийскому, который тем временем уже был дома. Он всех и каждого оповещал о последнем гнусном поступке рыжего анжуйца. Он даже послал письмо к самому Ричарду, открыто обвиняя его в преступлении. Ричард посмеялся над ним, но все-таки прервал переговоры с Саладином, пока ему не удастся доказать, что Сен-Поль – большой лгун, каким он знал его всегда.
Между тем опять всплыл на поверхность вопрос о короне Иерусалимской. Граф Шампанский сел на корабль и приплыл в Дарум выпросить ее для себя у Ричарда. Он также привез ему известие, что герцог Бургундский скончался от удара.
– Кажется, Бог все еще хоть немножко на моей стороне, – сказал Ричард. – Угарная свеча погасла! Но следующие слова показали, что он ошибся.
– Прекрасный государь мой! – проговорил граф Генрих. – Мне грустно, что я должен сообщить вам еще кое-что: перед отъездом из Акры я виделся с аббатом Мило.
По лицу Ричарда пробежали серые тени.
– О, продолжайте, братец! – прохрипел он. Молодой человек запнулся.
– Прекраснейший мой государь! Господь поражает нас в разные места и всегда находит прорехи в нашей броне.
– Ну, говорите дальше! – торопил Ричард, присмиревши.
– Дорогой мой государь, братец! Аббат Мило уехал из Акры за три недели перед смертью маркиза. С ним вместе уехала и мадам Жанна, но он вернулся без нее. Вот все, что мне известно; но это не все, что известно аббату.
Услышав имя Жанны, король начал быстро дышать, как это делаем мы все, когда нас больно поразит неожиданный удар. Затем он слушал, не подавая признака волнения, и под конец спросил;
– Где Мило?
– Он в Акре, государь, – отвечал граф. – И сидит в тюрьме.
– Кто заключил его туда?
– Я сам, государь.
– Вы поступили неправильно, граф. Отправляйтесь обратно в Акру и привезите его ко мне.
Шампанец уехал.
Как вам известно, от большого волнения Ричард терял способность говорить: глубоко проникал удар ему в душу, и там горе застывало. Более, чем когда-либо, в таких случаях он не признавал ничьих советов, кроме своих собственных, а они были хуже всех на свете. Еще счастье аббата Мило, что он был в заточении. Теперь вы поймете, почему он выкрутил то изречение, с которого начинается эта глава.
После того как на лице Ричарда мелькнула тень от острой боли, он заглушил свое горе пороками. Говорить так грубо, как он говорил под конец с графом, можно было только с лакеем. Зная его нрав, Генрих Шампанский ушел от него в ту же минуту, как заслышал эти слова. А король Ричард сел к столу да и просидел три часа, не шелохнувшись. Он был буквально недвижим, сидел прямо; а на лицо его легли сероватые тени, только на скулах оно побелело. Его рука, также побелевшая на сгибах, крепко держалась за край стола; глаза, не моргая, смотрели на входную дверь. Люди входили и уходили, опускались перед ним на колени и докладывали, что им было нужно. Затем, встретив его окаменелый взор, откланивались и тихо пятились назад.
Если король думал о чем-нибудь, это никому не было известно; если он что-либо чувствовал, никто не осмеливался прикоснуться к его больному месту. Может быть, эта книга хоть слегка обрисовала вам, чем была для него Жанна. Прибавлю только, что с первого же намека король знал, для чего она ушла с аббатом Мило и почему отправила его обратно одного.
Королева знала, потому что Жанна сказала ей; а он знал, ничего не слыхав. Да, она ушла, чтоб спасти его от себя самой! Она опасалась его, потому что чересчур любила, а ее красота распаляла его страсть; и вот, не решаясь искалечить свою красоту, она стремилась скрыть ее подальше от него. Более высокой любви быть не может. Если б он только подумал об этом, сердце его смягчилось бы. Но он не думал об этом; он знал наверно.
Под конец своего угрюмого бдения, Ричард встал и вышел из дома. Ему подвели коня; сквайры явились на зов по гарнизонному расписанию. Он объехал вокруг стен городских, выбрался за ворота и поскакал к холмам на разведку. Пожалуй, он говорил немного отрывистей и суше, чем обыкновенно; может быть в его, всегда звонком, голосе послышалась помертвелая нотка. Но других признаков волнения не было заметно. За ужином, пред лицом всех, он пил и ел, как обыкновенно. Только раз испугал он присутствующих: выронил из рук свой большой золотой кубок, и он раскололся.
Минула ночь – и все, как христиане, так и сарацины, увидели, что король Ричард вдруг стал совсем Другой. Как будто им овладел дух безмолвного ожесточенья, дух дьявольского лукавства с перерывами безумства. Терпеливо расставлял он по холмам ловушки сарацинам и убивал всех, кто попадался ему в плен. Однажды он напал на большой караван верблюдов, направлявшихся из Вавилона в Иерусалим; разрубив на куски весь отряд конвойных, он предал смерти также купцов и путешественников. Казалось, он тем охотнее разил других мечом, что сам подставлял себя под удары, только никак не мог получить их. А он, без сомнения, заслужил их. Он совершал подвиги безумной, невероятной отваги, а рядом проявлял чрезвычайную любезность странствующего рыцаря: ездил один, один же, собственными руками, вызволял других, дозволял врагу отрезывать себя от своих, а затем один или с горсточкой рыцарей прокладывал себе дорогу обратно в Дарум.
Под боком у него все время были де Бар, ярл Лейчестер и гроссмейстер. Гастон Беарнец спал у него в ногах и всюду крался за ним, как кошка. Но всех их измучило это его ужасное настроение. Наконец, возвратился граф Шампанский с аббатом Мило, но с еще худшими вестями. Яффе приходилось совсем плохо: она опять была в осаде. Епископ Сарумский вернулся с Запада с веткой засохшего терновника и с целой повестью о гибнущем заброшенном королевстве,
Прежде всех других Ричард принял наедине Мило. Насчет этого свидания добрейший аббат говорит в своей книге весьма сдержанно; и то, про что он умалчивает, имеет гораздо более значения, нежели то, про что он говорит. Вот его слова:
"Я застал моего господина сидящим в постели в своей броне. Мне сказали, что уже два дня он ничего не ел, и его непрерывно рвало. Тем временем он успел убить до пятисот сарацин. Я полагаю, он узнал меня.
– Скажи мне, добрый человек (странное обращение!), – спросил он, – как зовут того, к кому тебя водила мадам Анжуйская?
– Государь! – отвечал я. – Мы ходили к Повелителю ассассинов, которого зовут Старец из Муссы.
– К чему же ты ходил туда, монах? – продолжал он и шарил рукой, чтобы схватиться за меч, но не мог его найти, а между тем он был у него под рукой.
– Государь! – отвечал я ему. – До мадам дошли слухи, будто маркиз и этот Старец сговорились вас убить.
На это король Ричард не ответил ничего, только обозвал меня дураком. Притом он спросил:
– А какая смерть постигла маркиза?
– Государь! Самая злополучная. Он отправился на Ливан для свидания со Старцем и ушел от него в сопровождении двух ассассинов, но при нем не было никого из своих.
Его спутники дошли с ним до города Сидона и, по условленному знаку, зарезали его своими длинными ножами. Затем они отрезали ему правую руку, и один из них отправился с ней к Старцу, а другой остался близ трупа и уснул мирным сном. Там его нашли и сожгли живым.
Король ничего не ответил, но дал мне денег и небольшое драгоценное украшение, которое он всегда носил, точно я сослужил ему какую-нибудь службу! Затем он кивнул головой в знак прощанья, и я ушел от него, не переставая удивляться. После того несколько недель он ни слова со мной не говорил".
Из этого вы можете заключить, что Ричард был очень болен. Да, он был болен: умственный недуг питал недуг телесный, и из объедков этого пира поднимало свою косматую голову кровавое ожесточение. И посейчас в Сирии матери пугают своих детей, что их возьмет Мелек-Ричард – такое воспоминание оставила по себе ужаснейшая пора, когда он не знал ни жалости, ни покоя. Он никому не говорил о своих намерениях и ничего не желал выслушивать от других. Епископ Сарумский явился с целым запасом зловещих новостей: граф Джон попирал Англию пятою; Филипп французский вступил в Нормандию со своими войсками; вельможи Аквитании восстали. Если уж Бог судил, чтоб Ричарду нечего было делать на Востоке – на Западе его призывало кипучее дело. Да, но разве у Бога нет здесь дела? Что будет с Яффой, трепещущей под вражеским мечом? Что будет с Акрой, где французские войска тонули в грязи, где обе королевы были в их власти, а Сен-Поль творил суд и расправу? А что будет с Жанной?
При всех своих правах на рассуждения, почтенный аббат Мило из Пуатье мог бы высказать свою мысль гораздо проще – тем более, что она проста и верна.
Ричард был покинут своими союзниками. Он вдруг остановился среди своих высших стремлений, когда был уже за день пути от храма Господня и в то же время так же далеко от него, как от своего замка Шинона. Его грызла лихорадка. На его совести тяготели и смерть многих, и утрата цели, и всеобщий ропот, и зависть, и упреки. А он все прокладывал себе путь через угрюмые пространства топкой грязи прямо к Аскалону. Он осадил его, взял приступом, выгнал из него неприятеля и снова водворился в нем. Оттуда, вдруг бросившись на юг, он напал врасплох на Дарум и предал мечу весь его гарнизон. Этим он перерезал надвое войска Саладина и всадил такой клин в тело его империи, что и ее оба легкие очутились в его полном распоряжении. Наступило, по-видимому, самое удобное время для переговоров. Саладин послал из Иерусалима своего брата с соколами в подарок. Ричард, засевший в Даруме во всеоружии, принял его радушно. Еще была надежда, что для Господа Бога можно будет добыть договором то, чего не удалось взять мечом.
Но тут-то и стали прилетать дурные вести, как бы издеваясь над величием людским. Вернувшись в Акру, французы услыхали про замыслы и участь маркиза Монферрата. Такие милые дела произвели переполох среди союзников. Герцог Бургундский обвинял Саладина в убийстве маркиза. Сен-Поль громко кричал, что это – дело рук короля Ричарда; а смерть герцога, подоспевшая в самую пору, оставила его одного в поле. Он старался воспользоваться всем, что только было возможно: написал императору, написал королю Филиппу и своему родственнику эрцгерцогу австрийскому, который тем временем уже был дома. Он всех и каждого оповещал о последнем гнусном поступке рыжего анжуйца. Он даже послал письмо к самому Ричарду, открыто обвиняя его в преступлении. Ричард посмеялся над ним, но все-таки прервал переговоры с Саладином, пока ему не удастся доказать, что Сен-Поль – большой лгун, каким он знал его всегда.
Между тем опять всплыл на поверхность вопрос о короне Иерусалимской. Граф Шампанский сел на корабль и приплыл в Дарум выпросить ее для себя у Ричарда. Он также привез ему известие, что герцог Бургундский скончался от удара.
– Кажется, Бог все еще хоть немножко на моей стороне, – сказал Ричард. – Угарная свеча погасла! Но следующие слова показали, что он ошибся.
– Прекрасный государь мой! – проговорил граф Генрих. – Мне грустно, что я должен сообщить вам еще кое-что: перед отъездом из Акры я виделся с аббатом Мило.
По лицу Ричарда пробежали серые тени.
– О, продолжайте, братец! – прохрипел он. Молодой человек запнулся.
– Прекраснейший мой государь! Господь поражает нас в разные места и всегда находит прорехи в нашей броне.
– Ну, говорите дальше! – торопил Ричард, присмиревши.
– Дорогой мой государь, братец! Аббат Мило уехал из Акры за три недели перед смертью маркиза. С ним вместе уехала и мадам Жанна, но он вернулся без нее. Вот все, что мне известно; но это не все, что известно аббату.
Услышав имя Жанны, король начал быстро дышать, как это делаем мы все, когда нас больно поразит неожиданный удар. Затем он слушал, не подавая признака волнения, и под конец спросил;
– Где Мило?
– Он в Акре, государь, – отвечал граф. – И сидит в тюрьме.
– Кто заключил его туда?
– Я сам, государь.
– Вы поступили неправильно, граф. Отправляйтесь обратно в Акру и привезите его ко мне.
Шампанец уехал.
Как вам известно, от большого волнения Ричард терял способность говорить: глубоко проникал удар ему в душу, и там горе застывало. Более, чем когда-либо, в таких случаях он не признавал ничьих советов, кроме своих собственных, а они были хуже всех на свете. Еще счастье аббата Мило, что он был в заточении. Теперь вы поймете, почему он выкрутил то изречение, с которого начинается эта глава.
После того как на лице Ричарда мелькнула тень от острой боли, он заглушил свое горе пороками. Говорить так грубо, как он говорил под конец с графом, можно было только с лакеем. Зная его нрав, Генрих Шампанский ушел от него в ту же минуту, как заслышал эти слова. А король Ричард сел к столу да и просидел три часа, не шелохнувшись. Он был буквально недвижим, сидел прямо; а на лицо его легли сероватые тени, только на скулах оно побелело. Его рука, также побелевшая на сгибах, крепко держалась за край стола; глаза, не моргая, смотрели на входную дверь. Люди входили и уходили, опускались перед ним на колени и докладывали, что им было нужно. Затем, встретив его окаменелый взор, откланивались и тихо пятились назад.
Если король думал о чем-нибудь, это никому не было известно; если он что-либо чувствовал, никто не осмеливался прикоснуться к его больному месту. Может быть, эта книга хоть слегка обрисовала вам, чем была для него Жанна. Прибавлю только, что с первого же намека король знал, для чего она ушла с аббатом Мило и почему отправила его обратно одного.
Королева знала, потому что Жанна сказала ей; а он знал, ничего не слыхав. Да, она ушла, чтоб спасти его от себя самой! Она опасалась его, потому что чересчур любила, а ее красота распаляла его страсть; и вот, не решаясь искалечить свою красоту, она стремилась скрыть ее подальше от него. Более высокой любви быть не может. Если б он только подумал об этом, сердце его смягчилось бы. Но он не думал об этом; он знал наверно.
Под конец своего угрюмого бдения, Ричард встал и вышел из дома. Ему подвели коня; сквайры явились на зов по гарнизонному расписанию. Он объехал вокруг стен городских, выбрался за ворота и поскакал к холмам на разведку. Пожалуй, он говорил немного отрывистей и суше, чем обыкновенно; может быть в его, всегда звонком, голосе послышалась помертвелая нотка. Но других признаков волнения не было заметно. За ужином, пред лицом всех, он пил и ел, как обыкновенно. Только раз испугал он присутствующих: выронил из рук свой большой золотой кубок, и он раскололся.
Минула ночь – и все, как христиане, так и сарацины, увидели, что король Ричард вдруг стал совсем Другой. Как будто им овладел дух безмолвного ожесточенья, дух дьявольского лукавства с перерывами безумства. Терпеливо расставлял он по холмам ловушки сарацинам и убивал всех, кто попадался ему в плен. Однажды он напал на большой караван верблюдов, направлявшихся из Вавилона в Иерусалим; разрубив на куски весь отряд конвойных, он предал смерти также купцов и путешественников. Казалось, он тем охотнее разил других мечом, что сам подставлял себя под удары, только никак не мог получить их. А он, без сомнения, заслужил их. Он совершал подвиги безумной, невероятной отваги, а рядом проявлял чрезвычайную любезность странствующего рыцаря: ездил один, один же, собственными руками, вызволял других, дозволял врагу отрезывать себя от своих, а затем один или с горсточкой рыцарей прокладывал себе дорогу обратно в Дарум.
Под боком у него все время были де Бар, ярл Лейчестер и гроссмейстер. Гастон Беарнец спал у него в ногах и всюду крался за ним, как кошка. Но всех их измучило это его ужасное настроение. Наконец, возвратился граф Шампанский с аббатом Мило, но с еще худшими вестями. Яффе приходилось совсем плохо: она опять была в осаде. Епископ Сарумский вернулся с Запада с веткой засохшего терновника и с целой повестью о гибнущем заброшенном королевстве,
Прежде всех других Ричард принял наедине Мило. Насчет этого свидания добрейший аббат говорит в своей книге весьма сдержанно; и то, про что он умалчивает, имеет гораздо более значения, нежели то, про что он говорит. Вот его слова:
"Я застал моего господина сидящим в постели в своей броне. Мне сказали, что уже два дня он ничего не ел, и его непрерывно рвало. Тем временем он успел убить до пятисот сарацин. Я полагаю, он узнал меня.
– Скажи мне, добрый человек (странное обращение!), – спросил он, – как зовут того, к кому тебя водила мадам Анжуйская?
– Государь! – отвечал я. – Мы ходили к Повелителю ассассинов, которого зовут Старец из Муссы.
– К чему же ты ходил туда, монах? – продолжал он и шарил рукой, чтобы схватиться за меч, но не мог его найти, а между тем он был у него под рукой.
– Государь! – отвечал я ему. – До мадам дошли слухи, будто маркиз и этот Старец сговорились вас убить.
На это король Ричард не ответил ничего, только обозвал меня дураком. Притом он спросил:
– А какая смерть постигла маркиза?
– Государь! Самая злополучная. Он отправился на Ливан для свидания со Старцем и ушел от него в сопровождении двух ассассинов, но при нем не было никого из своих.
Его спутники дошли с ним до города Сидона и, по условленному знаку, зарезали его своими длинными ножами. Затем они отрезали ему правую руку, и один из них отправился с ней к Старцу, а другой остался близ трупа и уснул мирным сном. Там его нашли и сожгли живым.
Король ничего не ответил, но дал мне денег и небольшое драгоценное украшение, которое он всегда носил, точно я сослужил ему какую-нибудь службу! Затем он кивнул головой в знак прощанья, и я ушел от него, не переставая удивляться. После того несколько недель он ни слова со мной не говорил".
Из этого вы можете заключить, что Ричард был очень болен. Да, он был болен: умственный недуг питал недуг телесный, и из объедков этого пира поднимало свою косматую голову кровавое ожесточение. И посейчас в Сирии матери пугают своих детей, что их возьмет Мелек-Ричард – такое воспоминание оставила по себе ужаснейшая пора, когда он не знал ни жалости, ни покоя. Он никому не говорил о своих намерениях и ничего не желал выслушивать от других. Епископ Сарумский явился с целым запасом зловещих новостей: граф Джон попирал Англию пятою; Филипп французский вступил в Нормандию со своими войсками; вельможи Аквитании восстали. Если уж Бог судил, чтоб Ричарду нечего было делать на Востоке – на Западе его призывало кипучее дело. Да, но разве у Бога нет здесь дела? Что будет с Яффой, трепещущей под вражеским мечом? Что будет с Акрой, где французские войска тонули в грязи, где обе королевы были в их власти, а Сен-Поль творил суд и расправу? А что будет с Жанной?