– Может, тебя откопать? – спросил Сухов.
Не дождавшись ответа, он очертил лопаткой круг и начал отгребать песок.
Когда Сухов выволок незнакомца из ямы, тот оказался сухощавым, хорошо сбитым и, видимо, сильным человеком, потому что сразу, не дождавшись помощи, несколькими рывками растянул узкий сыромятный ремень, связывающий его кисти, и освободил руки.
– Тебя как зовут? – спросил Сухов.
– Саид, – ответил незнакомец, и Сухов понял, что тот признал его, раз назвался.
– А меня Федор… Федор Сухов. Саид бросил на него быстрый взгляд.
– Ты взорвал плотину Аслан-бая? – как бы равнодушно спросил он.
– Было дело, – так же сдержанно ответил Сухов.
Короткий, цепкий взгляд Саида красноречиво одобрил взрыв плотины – было ясно, что новый знакомый не из друзей Аслан-бая.
– Кто тебя закопал? – поинтересовался Сухов.
Глаза Саида потемнели, и Сухов задал второй вопрос, дабы отвлечь незнакомца от первого:
– Куда теперь пойдешь?
– В Педжент.
– Ясно… – И именно потому, что ничего ясного не было, Сухов вновь поинтересовался: – А горело что?
– Мой дом, – вздрогнул от гнева незнакомец. Предположения Сухова оправдались, и он посмотрел туда, откуда тянуло гарью.
– А в Педжент зачем?
– Нужно… Джевдет туда поехал…
Это имя было Сухову знакомо.
– Я знаю Джевдета – сказал он, – Плохой человек…
– До колодца Пять чинар я с тобой дойду, а дальше – извини… домой иду. – Сухов, подумав, снял с ремня свой тяжелый нож, поглядел на него, как бы любуясь на прощание, и воткнул вместе с ножнами в песок перед Саидом. – Это тебе – без оружия нельзя… Саид взглядом поблагодарил его.
– Я не забуду…
Сдержанно прозвучавшая благодарность человека Востока выражала многое – Сухов это знал.
Саид взял нож, наполовину вынул лезвие из ножен, оценивая синевато блеснувшую сталь, и остался доволен.
– Оружие должно быть надежным, – улыбнулся Сухов.
…Через несколько часов они брели по пескам вдвоем, преодолевая бархан за барханом. Солнце клонилось к закату, отбрасывая тени, ломающиеся на гребнях причудливыми зигзагами. Рыжее небо застыло над ними, и перелетная стая проплыла высоко в небе, похожая на разорванные четки.
Часы перед тем как начнет спадать зной были самыми тяжкими. Но сегодня они показались особенно жаркими. Тело изнывало от желания броситься во что-нибудь холодное, например, в ледяной ручей, а всего бы лучше сейчас искупаться в Волге!.. Сухов представил себе прохладные струи родной реки… и тихий стон вожделения сорвался с его губ.
Саид повернул к нему голову.
А Сухов все вспоминал свою Волгу – и летнюю, и зимнюю, и весеннюю… Он опять увидел ледоход и как дядька Савелий, не перепрыгнув через разводье, рухнул в воду, в ледяное крошево, и скрылся навсегда…
Сухов отогнал это горькое воспоминание и, повернувшись к Саиду, спросил:
– Ты знаешь, что такое ледоход?
– Нет, – качнул головой Саид.
– А лед ты видел?
– Что это такое?
– Да, – с сожалением согласился Сухов. – Не можешь ты знать, что это такое. Где тут его увидишь…
Красноармейский отряд, всего в сорок сабель – так он поредел в последних боях, – промчался через пустыню, оставляя за собой полосы взрытого копытами песка. Теперь в отряде было пятнадцать русских, остальные – туркмены, киргизы, узбеки; шесть ручных пулеметов, двадцать карабинов, семь винтовок, револьверы же были у всех. Шел отряд без отдыха, лошади и люди были измотаны до предела. А спешил командир отряда Рахимов потому, что хотел засветло дойти до Черной крепости, где, как сообщали лазутчики, расположился Абдулла, один из приближенных правителя Самарканда и Бухары, бегущий к границе с большими ценностями.
За отрядом по пустыне далеко тянулся шлейф смешанного запаха – лошадиного пота, человеческих немытых тел, седельной кожи, ружейного масла.
Сухов почувствовал этот запах проскакавшего недавно отряда, кинул взгляд на Саида. Ноздри у того подрагивали, как у гончего пса, глаза были полузакрыты, но чутье следопыта работало четко – Сухов знал, что сейчас последуют пояснения.
– Отряд прошел, – сказал Саид; как все азиаты, он следовал рядом с Суховым, чуть отставая, дабы не подставлять спину.
Тот кивнул соглашаясь.
– Много русских, – продолжал Саид.
– Как ты определил?
– От русских по-другому пахнет… и наши стараются пускать коней след в след.
– Это точно, – согласился Сухов. – Чтоб нельзя было пересчитать…
Абдулла спал в объятиях любимой жены, Сашеньки. За пологом поодаль спали девять других женщин его гарема. В полумраке подземелья, скрытого развалинами крепости, можно было различить только силуэты спящих, кувшины с напитками и круглые подушки-мутаки, разбросанные по ковру.
Открыв глаза, Абдулла не сразу вспомнил, где он находится, и невесело улыбнулся. Ему не нравилось, что он обрек на лишения и опасности полюбившую его русскую женщину, она достойна была совсем другой доли – счастливой и безмятежной.
Откинувшись на спину, Абдулла уставился неподвижным взором в потолок подземелья. Думая о своей жизни, он пытался понять – чем провинился перед Аллахом?
Когда Абдулле исполнилось восемнадцать лет, отец его, Исфандияр, привел юношу к правителю Бухары и Самарканда всемогущему Алимхану.
Их провели через анфиладу высоких, блистающих роскошью зал, в отделке которых прихотливо сочетались два стиля – восточный и европейский, что, по-видимому, характеризовало вкус и устремления самого «светлейшего».
Исфандияр от всего этого великолепия немного оробел в душе, но перед сыном вида не показывал. Шел смело.
Переступив порог огромного кабинета, застыл в нижайшем поклоне, приложив руку ко лбу и сердцу.
Алимхан, поднявшись из-за письменного стола, подошел к Исфандияру и дружески похлопал по плечу, что явно польстило старику.
– Рад видеть тебя, Исфандияр!.. Как поживаешь? – осведомился Алимхан, усаживая старика в кресло; сам сел напротив, взял со стола золотой портсигар, достал папироску и, чиркнув кремнем, запалил ее от золотой зажигалки.
Исфандияр прищурил глаз на огонек заморской диковинки.
– Тебя часто вспоминаю, – расплылся он в улыбке.
– И я тебя помню. С чем пожаловал?
– Сын у меня вырос, – сказал Исфандияр, кивнув на дверь. – Грамотный… Из медресе сбежал – сказал, что будет только воином…
– И впрямь грамотный, – усмехнулся Алимхан.
– Как я служил твоему отцу, хочу, чтобы и сын мой послужил тебе верой и…
– Пусть войдет, – вновь прервал старика Алимхан, взглянув на часы, сработанные из слоновой кости, инкрустированной драгоценными камнями.
Исфандияр, поднявшись, поспешил к двери. Распахнул ее, позвал:
– Абдулла, войди!..
Вошел высокий смуглый красавец и также низко поклонился.
– Подойди, – позволил Алимхан, с удовольствием оценив внешние данные юноши.
Абдулла подошел ближе, хотел было вновь склониться, но Алимхан жестом остановил его. Поднявшись, он взял юношу за подбородок и в упор посмотрел ему в глаза.
– Свою преданность ты докажешь делами, а не поклонами, – жестко сказал он.
Прошло много лет, но Абдулла помнил этот взгляд – глаза Алимхана смотрели на него, словно два черных дула.
Затем правитель повернулся к отцу Абдуллы.
– Ты сам знаешь, какие мне люди нужны, Исфандияр. Я возьму его к себе, если он выдержит все испытания.
Старый воин поднялся с кресла и, приложив руку к сердцу, уверенно сказал:
– Он выдержит.
С тех пор прошло больше десяти лет. Абдулла из высокого и тонкого юноши превратился в матерого воина с мощным торсом и крепкими, словно литыми из меди, ногами. Теперь, взглянув на его тяжелые покатые плечи, когда он сидел или спокойно стоял, можно было подумать, что он немного грузноват, но это впечатление сразу исчезало, стоило ему только начать двигаться: так легки, быстры и по-тигриному мягки были его движения. Абдулла прошел все испытания, о которых предупреждал его отца Алимхан. Эти испытания, почти запредельные для человеческих возможностей, шли непрерывной чередой на протяжении двух лет, пока Абдулла обучался воинскому искусству вместе с другими юношами, отобранными самим правителем.
Ни школы спартанцев, ни гладиаторов не шли в сравнение со «школой» Алимхана, основанной на крайне жестком методе воспитания, который не уступал только подготовке янычар в Великой Османской империи начала XVI века: предельно строгая дисциплина и суровое, без всяких сантиментов, обращение друг с другом; рабская преданность хозяину-владыке и неумолимая ненависть к врагу; постоянное полуголодное существование как главная основа физической и духовной крепости и, наконец, безусловное почитание всех канонов мусульманской веры, которое требует Аллах от своих воинов.
День в военном заведении Алимхана начинался в пять утра. Юноши обливались ледяной водой и после намаза – молитвы, обращенной к Аллаху, приступали к спортивным играм, военным состязаниям. В бескомпромиссных; жестоких схватках юноши постигали все виды восточной борьбы, искусство джигитовки, изучали все известные системы оружия и стрельбу из него (а тех, кто за отведенное для этого время так и не научился метко стрелять – отчисляли).
Затем следовал легкий завтрак, после которого вновь продолжались занятия, только с еще более высокими по жестокости требованиями: рубка на саблях и схватки с кинжалами «до первой крови», а тот, кто при этом проявил хоть малейшую слабость духа, чуть струсил и дрогнул, – отчислялся из «школы» немедленно…
В течение всего дня юноши находились на ногах. В перерывах между военными и спортивными занятиями они прогуливались по саду – именно прогуливались, а не лежали и не сидели, – а их светские и духовные учителя вели с ними беседы, преимущественно философского характера.
Занятия в школе заканчивались поздно. Тщательно помывшись и переодевшись в чистое белоснежное белье – за этим строго следил Алимхан, – молодые воины отправлялись на ужин. Этот ужин был мясным и куда более плотным, чем, скажем, завтрак или обед, на которые юношам полагалось лишь по горсти сушеных абрикосов и по черствой лепешке, запиваемой стаканом воды. Перед сном все отправлялись на молитву. Кому-нибудь другому весь этот обряд – стоять часами на коленях и беспрестанно падать ниц, замирая в земном поклоне, – мог показаться даже и физически не очень легким делом, но для юноши из «школы» Алимхана, едва стоящего от усталости на ногах после дня каторжных занятий, сама возможность опуститься для молитвы на колени оказывалась приятным отдохновением.
После молитвы юноши отходили ко сну, на который им отпускалось ровно пять часов.
Алимхан лично следил за подготовкой своих воинов и, будучи всего на десяток лет старше Абдуллы, часто и сам принимал участие в разных состязаниях, был силен и ловок в любой игре. Он придумывал все новые и новые испытания, вроде таких, как далекие конные и пешие броски через пустыню, во время которых юноши получали ту же горсть сушеных абрикосов и небольшую лепешку, но только раз в сутки…
Всем другим испытаниям и проверкам на крепость духа и выдержку Алимхан предпочитал проверку «на выживание». Заключалась она в том, что время от времени каждый юноша забрасывался в летнюю пустыню без пищи и воды и должен был там прожить в одиночестве не менее одной или двух недель. Многие боялись этого испытания: они знали, что без пищи этот срок можно просуществовать, но без воды в пустыне летом, когда температура поверхности песков под жгучим солнцем доходила до семидесяти-восьмидесяти градусов, человеку грозила неминуемая смерть уже на вторые сутки. Правда, умирать юношам не давали: тайные наблюдатели успевали их спасти, чтобы тут же изгнать из школы.
Абдулла охотно шел на это испытание; выросший в пустыне, он был вынослив в ходьбе по пескам, быстро передвигался на большие расстояния; умел ориентироваться, ночью – по звездам, утром – по полету птиц и по следам животных. Добравшись до оазиса с колодцем, он обычно весь срок крутился недалеко от него. Если же не успевал дойти до колодца – находил места, где залегали мокрые слои песка, докапывался до них и добывал несколько глотков влаги. С едой было проще: Абдулла научился не брезговать мелкой песчаной живностью от черепах до ящериц.
Почти половина юношей не смогли выдержать двухлетние испытания в «школе» Алимхана и вынуждены были покинуть ее… Абдулла закончил обучение одним из первых и тут же был зачислен Алимханом в свою личную гвардию. Такой чести удостаивались немногие. Кроме того, Алимхан отметил это событие особо: Исфандияру, отцу Абдуллы, в награду за отличившегося сына был дан порядочный надел земли, а сам Абдулла получил в подарок богато обставленный дом в Бухаре с большим садом вокруг и с бассейном в саду. Эта щедрость имела, конечно, и свой восточный оттенок, свой смысл: правитель хотел быть абсолютно уверен, что ни у кого нет ни малейшей возможности перекупить его телохранителя, а в будущем и тайного порученца, каковым он собирался сделать Абдуллу, досконально изучив за два года его характер и возможности.
Пригласив Абдуллу в свой дворец, он усадил его рядом с собой на ковер перед богато уставленным изысканными яствами достарханом и, широким жестом предложив угощаться, сказал:
– В Петербурге полагалось бы отметить твое назначение шампанским, но здесь мы живем по законам Аллаха и поэтому будем пить шербет. – Он наполнил бокалы, приподнял свой. – Я пью за тебя! – Пригубив, поставил бокал на стол. – Итак, мой друг Абдулла, теперь у тебя есть свой дом…
– Спасибо, светлейший! – поблагодарил Абдулла, прижав руку к сердцу и склонив голову.
Алимхан жестом остановил его и продожил:
– …Ты будешь получать хорошее жалованье, и поэтому тебе требуется еще и… – Он сделал паузу, спросил: – Что еще тебе требуется, мой друг Абдулла?
– Мне ничего не требуется. Я всем доволен, светлейший! – Абдулла снова прижал руку к сердцу и поклонился.
– Нет, нет, нет!.. Брось!.. – с чувством произнес Алимхан. – Никаких «светлейших»!.. Мы с тобой оба молоды и отныне – друзья! Будем называть друг друга только по имени.
Восточный правитель знал, как такая демонстрация искренней дружбы льстит подчиненным и усиливает их преданность.
– Как можно, светлейший?! – как бы шокированный таким кощунством, воскликнул хитрый Абдулла.
Он хоть и был еще молод, но, как человек Востока, уже достаточно понимал эти игры между людьми его веры.
– Я сказал!.. – требовательно повторил Алимхан. – Называй меня по имени или просто «мой друг».
Абдулла хорошо понимал, какая может быть дружба между знатным вельможей – приближенным самого российского царя и его наместника на восточных землях – и им, простым воином, хотя и телохранителем этого вельможи. Но все же он решил проверить, как далеко зайдет в своем порыве Алимхан.
Глаза Абдуллы на секунду блеснули, но он, тут же погасив этот блеск, спокойно и как-то уж очень простодушно проговорил:
– Хорошо, я согласен, друг Алимхан.
Правитель вскинул голову, задетый таким легким согласием, но широко улыбнулся.
– Вот и прекрасно!.. Но вернемся к нашим баранам: раз уж сам ты не знаешь, что необходимо твоему дому, я подскажу тебе – ты должен обзавестись гаремом.
– Я думаю, с этим можно пока и подождать… – начал Абдулла, но Алимхан перебил его:
– Нет. Ты ошибаешься, мой друг!..
– Хорошо. Я повинуюсь, друг Алимхан!..
– Прекрасно. Я могу посоветовать тебе только одно: для начала не бери больше десяти наложниц, будет очень хлопотно.
– Я все понял, друг Алимхан.
Они еще немного посидели за достарханом, но, когда Абдулла уже уходил, правитель остановил его перед дверью и, взяв за пуговицу, сказал:
– Мой друг Абдулла, ты понял, что мы теперь верные друзья?
– Да, друг Алимхан!
– Но это только наедине… В обществе, при людях… Не все и не всегда смогут верно нас понять.
Абдулла, прижав руку к сердцу и чуть улыбнувшись, низко поклонился:
– Я все понимаю, светлейший!..
Когда он закрыл за собой дверь, светлейший тоже улыбнулся:
– Я, кажется, в нем не ошибся.
Джамилю, соседскую дочь, Абдулла выкупил за горсть монет и десяток баранов.
Войдя в отведенные для гарема покои, которые Абдулла устроил в задней половине своего нового дома, пятнадцатилетняя девушка из бедной семьи замерла на месте, пораженная богатством обстановки, в которой ей теперь предстояло жить. Запищав от восхищения, она начала танцевать, скакать, как коза, по коврам, прыгнула на софу, переложила по-своему все цветные подушки-мутаки; напевая, пооткрывала все флакончики с духами и баночки с мазями и румянами; походя стянула с достархана кусочки халвы, рахат-лукума, набила ими рот, продолжая тоненько мурлыкать свою песенку…
Абдулла, поймав ее, крепко обнял и неумело поцеловал в липкие, сладкие от халвы губы. Его опыт любви ограничивался всего несколькими встречами с девицами известного рода, которых ему еще до «школы» Алимхана удалось посетить украдкой вместе с друзьями. Не сдерживая страсти, он грубо повалил девушку на пол и тут же, на ковре, овладел ею. Она покорно и так же неумело отдалась ему, негромко вскрикнув от боли, которую ей причинил первый в ее жизни мужчина. Уронив на ковер две слезинки, первая наложница Абдуллы быстро пришла в себя. Она ласково улыбнулась своему господину и, снова подбежав к достархану, стала набивать рот сластями.
Вскоре после этого Абдулла отправился в Красноводск, чтобы выполнить одно из тайных поручений Алимхана, а заодно и договориться с каспийскими рыбаками о поставках в резиденцию правителя свежих осетров и икры. Торгуясь с артельщиками, он увидел дочь одного из рыбаков, которая помогала отцу выгружать из лодки улов. Она ему очень приглянулась. Абдулла выторговал Лейлу – так звали юную рыбачку – за новую сеть для отца и несколько золотых монет в придачу.
Она была такой же юной и неопытной в искусстве любви, как и дочка его соседей Джамиля, но это и было как раз вполне закономерным, потому что, достанься ему девушка, уже принадлежавшая мужчине, на голову ее родителей пал бы несмываемый позор, поскольку они получили калым за «попорченный» товар. Абдулла знал, что его наложницы, его жены научатся всему, что нужно, чтобы угождать своему господину, а пока необходимо немного подождать, но зато они будут принадлежать только ему одному и никому другому, и только он один, как захочет, может решать их судьбу.
Потом в его гарем пришли Гюзель, Саида, Зухра… К концу третьего года службы у Абдуллы в его гареме обитали семь жен. Джамиля, ставшая к тому времени почти девятнадцатилетней, на правах первой жены умело руководила остальными, учила их, как лучше угодить своему господину, а возникавшие время от времени конфликты гасила в самом зародыше. Она взяла власть над девицами в свои руки, правда, сам Абдулла ей этого не поручал, но и не протестовал. Хотя каждая из юных жен Абдуллы втайне мечтала быть самой любимой, но, в общем, они все хорошо относились к Джамиле и даже делились с ней своими маленькими открытиями в искусстве любви, которые особенно нравились господину и которые Джамиля, в свою очередь, рекомендовала всем и тут же брала на свое вооружение.
Абдулла был вполне доволен таким положением дел. К этому времени он был уже достаточно развращен и опытен во всех любовных играх, которые могли предложить ему его юные жены. Он относился к ним ко всем почти одинаково и ни одну не полюбил страстно. Обладая огромной силой воли, он сдерживал себя в своих желаниях, поскольку подсознательно понимал свою натуру, чувствовал, какие бури дремлют в глубине его души, – вырвавшись наружу, они могли повредить всему, чего он достиг, поломать его карьеру. Абдулла очень ценил свою службу у Алимхана.
Правитель, в свою очередь, тоже высоко ценил служебную преданность и воинскую доблесть Абдуллы. Немногословный, обладавший изворотливым и коварным, особенно в острых ситуациях, умом, Абдулла безупречно выполнял все тайные поручения Алимхана, почти всегда опасные для жизни, связанные с поездками в Индию, Афганистан, Иран.
Ровно через три года этой безупречной службы правитель сделал Абдуллу начальником своей личной гвардии, а еще через год уже так привык не расставаться со своим телохранителем и «другом», что стал брать его с собой и в Петербург, куда Алимхану приходилось часто выезжать по делам своей государственной службы.
…Абдулла на всю жизнь запомнил свою первую поездку в Петербург.
Состав из пяти вагонов с паровозом конвоировался на всем пути следования по пустыне сорбазами – всадниками конной охраны. Миновав пустыню и степную часть, поезд вырвался на просторы средней России и покатил среди золотистых хлебных полей, зеленых цветастых лугов, мимо белых березовых колков, сосновых боров и еловых перелесков до самого Петербурга, столицы России – великой Северной Пальмиры…
Выросший в пустыне Абдулла не отходил от окна, любуясь невиданными до сих пор пейзажами, но главное, что привлекало его внимание на всех станциях, где останавливался поезд, это женщины: белокожие, приветливые, улыбчивые… а главное – с неприкрытыми лицами. У себя на родине он никогда не мог увидеть идущую по улице женщину без чадры. А у этих русских женщин не только лица были открыты, но и шеи, и плечи, а у некоторых – даже и часть груди в глубоком вырезе их легкого платья. Можно понять, как это подействовало на восточного мужчину – он тогда сразу посчитал всех неотразимыми красавицами. Но потом, на одной из станций, понял все, увидев действительно настоящую русскую красавицу. Она стояла на перроне, прощаясь с двумя офицерами. Абдулла прошел мимо них, и юная женщина, отметив его робкий и восхищенный взгляд, вдруг улыбнулась ему слегка кокетливо, немного призывно и вместе с тем чуть-чуть насмешливо, а ее огромные фиалковые глаза смотрели на Абдуллу загадочно и ласково.
Войдя в вагон, Абдулла приоткрыл занавеску на окне и украдкой стал наблюдать за красавицей. Она же, увидев его в окне вагона, рукой в белой кружевной перчатке откинула с лица длинные локоны светлых волос и еще раз послала ему свою дразнящую улыбку…
Поезд тронулся. Абдулла, прижавшись лбом к холодному стеклу, долго думал об этой удивившей его красотой русской женщине.
… Петербург поразил Абдуллу своим величием, громадностью, необычными для его взора дворцами и храмами, широкими, прямыми, как стрела, шумными и многолюдными проспектами. Не говоря уж о Неве с ее «державным течением», с ее вздыбленными мостами.
Абдулла быстро привык к шумному городу и полюбил его так же, как Алимхан. Они передвигались по улице на моторе, которым управлял шофер, весь затянутый в кожу и в огромных очках. Этот автомобиль подарил Алимхану князь Юсупов, с которым он был на короткой ноге. Они дружили давно и, будучи, несомненно, одними из самых богатых людей в Российской империи, любили удивлять друг друга дорогими сюрпризами. Оба они входили в круг близких людей Его Величества, и Алимхан, копируя вкус царя, одевавшего гвардейцев своей охраны в черкески, заказал и для Абдуллы также роскошную белую черкеску.
Абдулла был в ней неотразим, и многие красавицы на великосветских раутах и балах кокетливо поглядывали на «интересного восточного мужчину». Абдулле, конечно, нравились эти русские женщины, но он, служа правителю, не допускал никаких вольностей и был с ними всегда подчеркнуто вежлив и холоден.
Предававшийся воспоминаниям Абдулла приподнял голову, посмотрел на прильнувшую к нему молодую женщину, потом прислушался… В подземелье крепости продолжала царить тишина, только изредка в глубине помещения, как собачонка, тихо повизгивала во сне одна из его жен.
Сощурившись, Рахимов смотрел вперед – на фоне заката громоздились развалины Черной крепости. Конь его стоял в глубокой ложбине, и только голова всадника чуть возвышалась над гребнем барханной цепи. Рахимов был доволен тем, что привел отряд вовремя.
– Черная крепость, – задумчиво, как бы самому себе, сказал он и, подав рукой знак, подозвал взводного.
Тот, подскакав, лихо осадил коня. Рахимов поморщился.
– Потише нельзя?
– Никого же нет, товарищ командир.
– Поговори у меня, – обрезал взводного Рахимов и негромко стал объяснять план подхода к крепости, учитывая все меры предосторожности, вплоть до того, чтобы уложить коней и двигаться ползком, с двух сторон окружая крепость кольцом.
Взводный, отчаянный в бою, но «много понимавший о себе» малый, слушал с чуть заметной иронией, не придавая значения словам командира. Тот заметил насмешку, взорвался было, но сдержал себя и устало сказал:
– Не будь ты русским, Квашнин, давно бы тебя пристрелил.
– Так точно, товарищ Рахимов! – вытянулся в седле взводный и озорно улыбнулся.
Малограмотный взводный Василий Квашнин с полгода назад закончил курсы младших красных командиров и был прислан в отряд для укрепления командного состава. Он считал себя стратегом куда выше «необученного» Рахимова. С его точки зрения – слишком осторожного и медлительного. Рахимов же относился к своему подчиненному снисходительно и по-своему любил этого не очень дисциплинированного, но зато лихого и бесстрашного малого.
Не дождавшись ответа, он очертил лопаткой круг и начал отгребать песок.
Когда Сухов выволок незнакомца из ямы, тот оказался сухощавым, хорошо сбитым и, видимо, сильным человеком, потому что сразу, не дождавшись помощи, несколькими рывками растянул узкий сыромятный ремень, связывающий его кисти, и освободил руки.
– Тебя как зовут? – спросил Сухов.
– Саид, – ответил незнакомец, и Сухов понял, что тот признал его, раз назвался.
– А меня Федор… Федор Сухов. Саид бросил на него быстрый взгляд.
– Ты взорвал плотину Аслан-бая? – как бы равнодушно спросил он.
– Было дело, – так же сдержанно ответил Сухов.
Короткий, цепкий взгляд Саида красноречиво одобрил взрыв плотины – было ясно, что новый знакомый не из друзей Аслан-бая.
– Кто тебя закопал? – поинтересовался Сухов.
Глаза Саида потемнели, и Сухов задал второй вопрос, дабы отвлечь незнакомца от первого:
– Куда теперь пойдешь?
– В Педжент.
– Ясно… – И именно потому, что ничего ясного не было, Сухов вновь поинтересовался: – А горело что?
– Мой дом, – вздрогнул от гнева незнакомец. Предположения Сухова оправдались, и он посмотрел туда, откуда тянуло гарью.
– А в Педжент зачем?
– Нужно… Джевдет туда поехал…
Это имя было Сухову знакомо.
– Я знаю Джевдета – сказал он, – Плохой человек…
– До колодца Пять чинар я с тобой дойду, а дальше – извини… домой иду. – Сухов, подумав, снял с ремня свой тяжелый нож, поглядел на него, как бы любуясь на прощание, и воткнул вместе с ножнами в песок перед Саидом. – Это тебе – без оружия нельзя… Саид взглядом поблагодарил его.
– Я не забуду…
Сдержанно прозвучавшая благодарность человека Востока выражала многое – Сухов это знал.
Саид взял нож, наполовину вынул лезвие из ножен, оценивая синевато блеснувшую сталь, и остался доволен.
– Оружие должно быть надежным, – улыбнулся Сухов.
…Через несколько часов они брели по пескам вдвоем, преодолевая бархан за барханом. Солнце клонилось к закату, отбрасывая тени, ломающиеся на гребнях причудливыми зигзагами. Рыжее небо застыло над ними, и перелетная стая проплыла высоко в небе, похожая на разорванные четки.
Часы перед тем как начнет спадать зной были самыми тяжкими. Но сегодня они показались особенно жаркими. Тело изнывало от желания броситься во что-нибудь холодное, например, в ледяной ручей, а всего бы лучше сейчас искупаться в Волге!.. Сухов представил себе прохладные струи родной реки… и тихий стон вожделения сорвался с его губ.
Саид повернул к нему голову.
А Сухов все вспоминал свою Волгу – и летнюю, и зимнюю, и весеннюю… Он опять увидел ледоход и как дядька Савелий, не перепрыгнув через разводье, рухнул в воду, в ледяное крошево, и скрылся навсегда…
Сухов отогнал это горькое воспоминание и, повернувшись к Саиду, спросил:
– Ты знаешь, что такое ледоход?
– Нет, – качнул головой Саид.
– А лед ты видел?
– Что это такое?
– Да, – с сожалением согласился Сухов. – Не можешь ты знать, что это такое. Где тут его увидишь…
Красноармейский отряд, всего в сорок сабель – так он поредел в последних боях, – промчался через пустыню, оставляя за собой полосы взрытого копытами песка. Теперь в отряде было пятнадцать русских, остальные – туркмены, киргизы, узбеки; шесть ручных пулеметов, двадцать карабинов, семь винтовок, револьверы же были у всех. Шел отряд без отдыха, лошади и люди были измотаны до предела. А спешил командир отряда Рахимов потому, что хотел засветло дойти до Черной крепости, где, как сообщали лазутчики, расположился Абдулла, один из приближенных правителя Самарканда и Бухары, бегущий к границе с большими ценностями.
За отрядом по пустыне далеко тянулся шлейф смешанного запаха – лошадиного пота, человеческих немытых тел, седельной кожи, ружейного масла.
Сухов почувствовал этот запах проскакавшего недавно отряда, кинул взгляд на Саида. Ноздри у того подрагивали, как у гончего пса, глаза были полузакрыты, но чутье следопыта работало четко – Сухов знал, что сейчас последуют пояснения.
– Отряд прошел, – сказал Саид; как все азиаты, он следовал рядом с Суховым, чуть отставая, дабы не подставлять спину.
Тот кивнул соглашаясь.
– Много русских, – продолжал Саид.
– Как ты определил?
– От русских по-другому пахнет… и наши стараются пускать коней след в след.
– Это точно, – согласился Сухов. – Чтоб нельзя было пересчитать…
Абдулла спал в объятиях любимой жены, Сашеньки. За пологом поодаль спали девять других женщин его гарема. В полумраке подземелья, скрытого развалинами крепости, можно было различить только силуэты спящих, кувшины с напитками и круглые подушки-мутаки, разбросанные по ковру.
Открыв глаза, Абдулла не сразу вспомнил, где он находится, и невесело улыбнулся. Ему не нравилось, что он обрек на лишения и опасности полюбившую его русскую женщину, она достойна была совсем другой доли – счастливой и безмятежной.
Откинувшись на спину, Абдулла уставился неподвижным взором в потолок подземелья. Думая о своей жизни, он пытался понять – чем провинился перед Аллахом?
Когда Абдулле исполнилось восемнадцать лет, отец его, Исфандияр, привел юношу к правителю Бухары и Самарканда всемогущему Алимхану.
Их провели через анфиладу высоких, блистающих роскошью зал, в отделке которых прихотливо сочетались два стиля – восточный и европейский, что, по-видимому, характеризовало вкус и устремления самого «светлейшего».
Исфандияр от всего этого великолепия немного оробел в душе, но перед сыном вида не показывал. Шел смело.
Переступив порог огромного кабинета, застыл в нижайшем поклоне, приложив руку ко лбу и сердцу.
Алимхан, поднявшись из-за письменного стола, подошел к Исфандияру и дружески похлопал по плечу, что явно польстило старику.
– Рад видеть тебя, Исфандияр!.. Как поживаешь? – осведомился Алимхан, усаживая старика в кресло; сам сел напротив, взял со стола золотой портсигар, достал папироску и, чиркнув кремнем, запалил ее от золотой зажигалки.
Исфандияр прищурил глаз на огонек заморской диковинки.
– Тебя часто вспоминаю, – расплылся он в улыбке.
– И я тебя помню. С чем пожаловал?
– Сын у меня вырос, – сказал Исфандияр, кивнув на дверь. – Грамотный… Из медресе сбежал – сказал, что будет только воином…
– И впрямь грамотный, – усмехнулся Алимхан.
– Как я служил твоему отцу, хочу, чтобы и сын мой послужил тебе верой и…
– Пусть войдет, – вновь прервал старика Алимхан, взглянув на часы, сработанные из слоновой кости, инкрустированной драгоценными камнями.
Исфандияр, поднявшись, поспешил к двери. Распахнул ее, позвал:
– Абдулла, войди!..
Вошел высокий смуглый красавец и также низко поклонился.
– Подойди, – позволил Алимхан, с удовольствием оценив внешние данные юноши.
Абдулла подошел ближе, хотел было вновь склониться, но Алимхан жестом остановил его. Поднявшись, он взял юношу за подбородок и в упор посмотрел ему в глаза.
– Свою преданность ты докажешь делами, а не поклонами, – жестко сказал он.
Прошло много лет, но Абдулла помнил этот взгляд – глаза Алимхана смотрели на него, словно два черных дула.
Затем правитель повернулся к отцу Абдуллы.
– Ты сам знаешь, какие мне люди нужны, Исфандияр. Я возьму его к себе, если он выдержит все испытания.
Старый воин поднялся с кресла и, приложив руку к сердцу, уверенно сказал:
– Он выдержит.
С тех пор прошло больше десяти лет. Абдулла из высокого и тонкого юноши превратился в матерого воина с мощным торсом и крепкими, словно литыми из меди, ногами. Теперь, взглянув на его тяжелые покатые плечи, когда он сидел или спокойно стоял, можно было подумать, что он немного грузноват, но это впечатление сразу исчезало, стоило ему только начать двигаться: так легки, быстры и по-тигриному мягки были его движения. Абдулла прошел все испытания, о которых предупреждал его отца Алимхан. Эти испытания, почти запредельные для человеческих возможностей, шли непрерывной чередой на протяжении двух лет, пока Абдулла обучался воинскому искусству вместе с другими юношами, отобранными самим правителем.
Ни школы спартанцев, ни гладиаторов не шли в сравнение со «школой» Алимхана, основанной на крайне жестком методе воспитания, который не уступал только подготовке янычар в Великой Османской империи начала XVI века: предельно строгая дисциплина и суровое, без всяких сантиментов, обращение друг с другом; рабская преданность хозяину-владыке и неумолимая ненависть к врагу; постоянное полуголодное существование как главная основа физической и духовной крепости и, наконец, безусловное почитание всех канонов мусульманской веры, которое требует Аллах от своих воинов.
День в военном заведении Алимхана начинался в пять утра. Юноши обливались ледяной водой и после намаза – молитвы, обращенной к Аллаху, приступали к спортивным играм, военным состязаниям. В бескомпромиссных; жестоких схватках юноши постигали все виды восточной борьбы, искусство джигитовки, изучали все известные системы оружия и стрельбу из него (а тех, кто за отведенное для этого время так и не научился метко стрелять – отчисляли).
Затем следовал легкий завтрак, после которого вновь продолжались занятия, только с еще более высокими по жестокости требованиями: рубка на саблях и схватки с кинжалами «до первой крови», а тот, кто при этом проявил хоть малейшую слабость духа, чуть струсил и дрогнул, – отчислялся из «школы» немедленно…
В течение всего дня юноши находились на ногах. В перерывах между военными и спортивными занятиями они прогуливались по саду – именно прогуливались, а не лежали и не сидели, – а их светские и духовные учителя вели с ними беседы, преимущественно философского характера.
Занятия в школе заканчивались поздно. Тщательно помывшись и переодевшись в чистое белоснежное белье – за этим строго следил Алимхан, – молодые воины отправлялись на ужин. Этот ужин был мясным и куда более плотным, чем, скажем, завтрак или обед, на которые юношам полагалось лишь по горсти сушеных абрикосов и по черствой лепешке, запиваемой стаканом воды. Перед сном все отправлялись на молитву. Кому-нибудь другому весь этот обряд – стоять часами на коленях и беспрестанно падать ниц, замирая в земном поклоне, – мог показаться даже и физически не очень легким делом, но для юноши из «школы» Алимхана, едва стоящего от усталости на ногах после дня каторжных занятий, сама возможность опуститься для молитвы на колени оказывалась приятным отдохновением.
После молитвы юноши отходили ко сну, на который им отпускалось ровно пять часов.
Алимхан лично следил за подготовкой своих воинов и, будучи всего на десяток лет старше Абдуллы, часто и сам принимал участие в разных состязаниях, был силен и ловок в любой игре. Он придумывал все новые и новые испытания, вроде таких, как далекие конные и пешие броски через пустыню, во время которых юноши получали ту же горсть сушеных абрикосов и небольшую лепешку, но только раз в сутки…
Всем другим испытаниям и проверкам на крепость духа и выдержку Алимхан предпочитал проверку «на выживание». Заключалась она в том, что время от времени каждый юноша забрасывался в летнюю пустыню без пищи и воды и должен был там прожить в одиночестве не менее одной или двух недель. Многие боялись этого испытания: они знали, что без пищи этот срок можно просуществовать, но без воды в пустыне летом, когда температура поверхности песков под жгучим солнцем доходила до семидесяти-восьмидесяти градусов, человеку грозила неминуемая смерть уже на вторые сутки. Правда, умирать юношам не давали: тайные наблюдатели успевали их спасти, чтобы тут же изгнать из школы.
Абдулла охотно шел на это испытание; выросший в пустыне, он был вынослив в ходьбе по пескам, быстро передвигался на большие расстояния; умел ориентироваться, ночью – по звездам, утром – по полету птиц и по следам животных. Добравшись до оазиса с колодцем, он обычно весь срок крутился недалеко от него. Если же не успевал дойти до колодца – находил места, где залегали мокрые слои песка, докапывался до них и добывал несколько глотков влаги. С едой было проще: Абдулла научился не брезговать мелкой песчаной живностью от черепах до ящериц.
Почти половина юношей не смогли выдержать двухлетние испытания в «школе» Алимхана и вынуждены были покинуть ее… Абдулла закончил обучение одним из первых и тут же был зачислен Алимханом в свою личную гвардию. Такой чести удостаивались немногие. Кроме того, Алимхан отметил это событие особо: Исфандияру, отцу Абдуллы, в награду за отличившегося сына был дан порядочный надел земли, а сам Абдулла получил в подарок богато обставленный дом в Бухаре с большим садом вокруг и с бассейном в саду. Эта щедрость имела, конечно, и свой восточный оттенок, свой смысл: правитель хотел быть абсолютно уверен, что ни у кого нет ни малейшей возможности перекупить его телохранителя, а в будущем и тайного порученца, каковым он собирался сделать Абдуллу, досконально изучив за два года его характер и возможности.
Пригласив Абдуллу в свой дворец, он усадил его рядом с собой на ковер перед богато уставленным изысканными яствами достарханом и, широким жестом предложив угощаться, сказал:
– В Петербурге полагалось бы отметить твое назначение шампанским, но здесь мы живем по законам Аллаха и поэтому будем пить шербет. – Он наполнил бокалы, приподнял свой. – Я пью за тебя! – Пригубив, поставил бокал на стол. – Итак, мой друг Абдулла, теперь у тебя есть свой дом…
– Спасибо, светлейший! – поблагодарил Абдулла, прижав руку к сердцу и склонив голову.
Алимхан жестом остановил его и продожил:
– …Ты будешь получать хорошее жалованье, и поэтому тебе требуется еще и… – Он сделал паузу, спросил: – Что еще тебе требуется, мой друг Абдулла?
– Мне ничего не требуется. Я всем доволен, светлейший! – Абдулла снова прижал руку к сердцу и поклонился.
– Нет, нет, нет!.. Брось!.. – с чувством произнес Алимхан. – Никаких «светлейших»!.. Мы с тобой оба молоды и отныне – друзья! Будем называть друг друга только по имени.
Восточный правитель знал, как такая демонстрация искренней дружбы льстит подчиненным и усиливает их преданность.
– Как можно, светлейший?! – как бы шокированный таким кощунством, воскликнул хитрый Абдулла.
Он хоть и был еще молод, но, как человек Востока, уже достаточно понимал эти игры между людьми его веры.
– Я сказал!.. – требовательно повторил Алимхан. – Называй меня по имени или просто «мой друг».
Абдулла хорошо понимал, какая может быть дружба между знатным вельможей – приближенным самого российского царя и его наместника на восточных землях – и им, простым воином, хотя и телохранителем этого вельможи. Но все же он решил проверить, как далеко зайдет в своем порыве Алимхан.
Глаза Абдуллы на секунду блеснули, но он, тут же погасив этот блеск, спокойно и как-то уж очень простодушно проговорил:
– Хорошо, я согласен, друг Алимхан.
Правитель вскинул голову, задетый таким легким согласием, но широко улыбнулся.
– Вот и прекрасно!.. Но вернемся к нашим баранам: раз уж сам ты не знаешь, что необходимо твоему дому, я подскажу тебе – ты должен обзавестись гаремом.
– Я думаю, с этим можно пока и подождать… – начал Абдулла, но Алимхан перебил его:
– Нет. Ты ошибаешься, мой друг!..
– Хорошо. Я повинуюсь, друг Алимхан!..
– Прекрасно. Я могу посоветовать тебе только одно: для начала не бери больше десяти наложниц, будет очень хлопотно.
– Я все понял, друг Алимхан.
Они еще немного посидели за достарханом, но, когда Абдулла уже уходил, правитель остановил его перед дверью и, взяв за пуговицу, сказал:
– Мой друг Абдулла, ты понял, что мы теперь верные друзья?
– Да, друг Алимхан!
– Но это только наедине… В обществе, при людях… Не все и не всегда смогут верно нас понять.
Абдулла, прижав руку к сердцу и чуть улыбнувшись, низко поклонился:
– Я все понимаю, светлейший!..
Когда он закрыл за собой дверь, светлейший тоже улыбнулся:
– Я, кажется, в нем не ошибся.
Джамилю, соседскую дочь, Абдулла выкупил за горсть монет и десяток баранов.
Войдя в отведенные для гарема покои, которые Абдулла устроил в задней половине своего нового дома, пятнадцатилетняя девушка из бедной семьи замерла на месте, пораженная богатством обстановки, в которой ей теперь предстояло жить. Запищав от восхищения, она начала танцевать, скакать, как коза, по коврам, прыгнула на софу, переложила по-своему все цветные подушки-мутаки; напевая, пооткрывала все флакончики с духами и баночки с мазями и румянами; походя стянула с достархана кусочки халвы, рахат-лукума, набила ими рот, продолжая тоненько мурлыкать свою песенку…
Абдулла, поймав ее, крепко обнял и неумело поцеловал в липкие, сладкие от халвы губы. Его опыт любви ограничивался всего несколькими встречами с девицами известного рода, которых ему еще до «школы» Алимхана удалось посетить украдкой вместе с друзьями. Не сдерживая страсти, он грубо повалил девушку на пол и тут же, на ковре, овладел ею. Она покорно и так же неумело отдалась ему, негромко вскрикнув от боли, которую ей причинил первый в ее жизни мужчина. Уронив на ковер две слезинки, первая наложница Абдуллы быстро пришла в себя. Она ласково улыбнулась своему господину и, снова подбежав к достархану, стала набивать рот сластями.
Вскоре после этого Абдулла отправился в Красноводск, чтобы выполнить одно из тайных поручений Алимхана, а заодно и договориться с каспийскими рыбаками о поставках в резиденцию правителя свежих осетров и икры. Торгуясь с артельщиками, он увидел дочь одного из рыбаков, которая помогала отцу выгружать из лодки улов. Она ему очень приглянулась. Абдулла выторговал Лейлу – так звали юную рыбачку – за новую сеть для отца и несколько золотых монет в придачу.
Она была такой же юной и неопытной в искусстве любви, как и дочка его соседей Джамиля, но это и было как раз вполне закономерным, потому что, достанься ему девушка, уже принадлежавшая мужчине, на голову ее родителей пал бы несмываемый позор, поскольку они получили калым за «попорченный» товар. Абдулла знал, что его наложницы, его жены научатся всему, что нужно, чтобы угождать своему господину, а пока необходимо немного подождать, но зато они будут принадлежать только ему одному и никому другому, и только он один, как захочет, может решать их судьбу.
Потом в его гарем пришли Гюзель, Саида, Зухра… К концу третьего года службы у Абдуллы в его гареме обитали семь жен. Джамиля, ставшая к тому времени почти девятнадцатилетней, на правах первой жены умело руководила остальными, учила их, как лучше угодить своему господину, а возникавшие время от времени конфликты гасила в самом зародыше. Она взяла власть над девицами в свои руки, правда, сам Абдулла ей этого не поручал, но и не протестовал. Хотя каждая из юных жен Абдуллы втайне мечтала быть самой любимой, но, в общем, они все хорошо относились к Джамиле и даже делились с ней своими маленькими открытиями в искусстве любви, которые особенно нравились господину и которые Джамиля, в свою очередь, рекомендовала всем и тут же брала на свое вооружение.
Абдулла был вполне доволен таким положением дел. К этому времени он был уже достаточно развращен и опытен во всех любовных играх, которые могли предложить ему его юные жены. Он относился к ним ко всем почти одинаково и ни одну не полюбил страстно. Обладая огромной силой воли, он сдерживал себя в своих желаниях, поскольку подсознательно понимал свою натуру, чувствовал, какие бури дремлют в глубине его души, – вырвавшись наружу, они могли повредить всему, чего он достиг, поломать его карьеру. Абдулла очень ценил свою службу у Алимхана.
Правитель, в свою очередь, тоже высоко ценил служебную преданность и воинскую доблесть Абдуллы. Немногословный, обладавший изворотливым и коварным, особенно в острых ситуациях, умом, Абдулла безупречно выполнял все тайные поручения Алимхана, почти всегда опасные для жизни, связанные с поездками в Индию, Афганистан, Иран.
Ровно через три года этой безупречной службы правитель сделал Абдуллу начальником своей личной гвардии, а еще через год уже так привык не расставаться со своим телохранителем и «другом», что стал брать его с собой и в Петербург, куда Алимхану приходилось часто выезжать по делам своей государственной службы.
…Абдулла на всю жизнь запомнил свою первую поездку в Петербург.
Состав из пяти вагонов с паровозом конвоировался на всем пути следования по пустыне сорбазами – всадниками конной охраны. Миновав пустыню и степную часть, поезд вырвался на просторы средней России и покатил среди золотистых хлебных полей, зеленых цветастых лугов, мимо белых березовых колков, сосновых боров и еловых перелесков до самого Петербурга, столицы России – великой Северной Пальмиры…
Выросший в пустыне Абдулла не отходил от окна, любуясь невиданными до сих пор пейзажами, но главное, что привлекало его внимание на всех станциях, где останавливался поезд, это женщины: белокожие, приветливые, улыбчивые… а главное – с неприкрытыми лицами. У себя на родине он никогда не мог увидеть идущую по улице женщину без чадры. А у этих русских женщин не только лица были открыты, но и шеи, и плечи, а у некоторых – даже и часть груди в глубоком вырезе их легкого платья. Можно понять, как это подействовало на восточного мужчину – он тогда сразу посчитал всех неотразимыми красавицами. Но потом, на одной из станций, понял все, увидев действительно настоящую русскую красавицу. Она стояла на перроне, прощаясь с двумя офицерами. Абдулла прошел мимо них, и юная женщина, отметив его робкий и восхищенный взгляд, вдруг улыбнулась ему слегка кокетливо, немного призывно и вместе с тем чуть-чуть насмешливо, а ее огромные фиалковые глаза смотрели на Абдуллу загадочно и ласково.
Войдя в вагон, Абдулла приоткрыл занавеску на окне и украдкой стал наблюдать за красавицей. Она же, увидев его в окне вагона, рукой в белой кружевной перчатке откинула с лица длинные локоны светлых волос и еще раз послала ему свою дразнящую улыбку…
Поезд тронулся. Абдулла, прижавшись лбом к холодному стеклу, долго думал об этой удивившей его красотой русской женщине.
… Петербург поразил Абдуллу своим величием, громадностью, необычными для его взора дворцами и храмами, широкими, прямыми, как стрела, шумными и многолюдными проспектами. Не говоря уж о Неве с ее «державным течением», с ее вздыбленными мостами.
Абдулла быстро привык к шумному городу и полюбил его так же, как Алимхан. Они передвигались по улице на моторе, которым управлял шофер, весь затянутый в кожу и в огромных очках. Этот автомобиль подарил Алимхану князь Юсупов, с которым он был на короткой ноге. Они дружили давно и, будучи, несомненно, одними из самых богатых людей в Российской империи, любили удивлять друг друга дорогими сюрпризами. Оба они входили в круг близких людей Его Величества, и Алимхан, копируя вкус царя, одевавшего гвардейцев своей охраны в черкески, заказал и для Абдуллы также роскошную белую черкеску.
Абдулла был в ней неотразим, и многие красавицы на великосветских раутах и балах кокетливо поглядывали на «интересного восточного мужчину». Абдулле, конечно, нравились эти русские женщины, но он, служа правителю, не допускал никаких вольностей и был с ними всегда подчеркнуто вежлив и холоден.
Предававшийся воспоминаниям Абдулла приподнял голову, посмотрел на прильнувшую к нему молодую женщину, потом прислушался… В подземелье крепости продолжала царить тишина, только изредка в глубине помещения, как собачонка, тихо повизгивала во сне одна из его жен.
Сощурившись, Рахимов смотрел вперед – на фоне заката громоздились развалины Черной крепости. Конь его стоял в глубокой ложбине, и только голова всадника чуть возвышалась над гребнем барханной цепи. Рахимов был доволен тем, что привел отряд вовремя.
– Черная крепость, – задумчиво, как бы самому себе, сказал он и, подав рукой знак, подозвал взводного.
Тот, подскакав, лихо осадил коня. Рахимов поморщился.
– Потише нельзя?
– Никого же нет, товарищ командир.
– Поговори у меня, – обрезал взводного Рахимов и негромко стал объяснять план подхода к крепости, учитывая все меры предосторожности, вплоть до того, чтобы уложить коней и двигаться ползком, с двух сторон окружая крепость кольцом.
Взводный, отчаянный в бою, но «много понимавший о себе» малый, слушал с чуть заметной иронией, не придавая значения словам командира. Тот заметил насмешку, взорвался было, но сдержал себя и устало сказал:
– Не будь ты русским, Квашнин, давно бы тебя пристрелил.
– Так точно, товарищ Рахимов! – вытянулся в седле взводный и озорно улыбнулся.
Малограмотный взводный Василий Квашнин с полгода назад закончил курсы младших красных командиров и был прислан в отряд для укрепления командного состава. Он считал себя стратегом куда выше «необученного» Рахимова. С его точки зрения – слишком осторожного и медлительного. Рахимов же относился к своему подчиненному снисходительно и по-своему любил этого не очень дисциплинированного, но зато лихого и бесстрашного малого.