Страница:
Бояре тихо ворчали, но возражать Мстиславу никто не решался.
Из Новгорода наконец-то прибыл князь Владимир, со своим вуем* и кормильцем Добрыней. Свенельд первым переговорил с княжеским новгородским родичем. Последний раз Мстислав видел его, когда тот служил конюшим при княжеском дворе, потом Род* принёс Добрыне удачу: благодаря родившемуся у сестры Малуши княжичу, его, как родича Святослава, отправили наместничать в Новгород, населённый деловитыми, недавно пришлыми вендами. Так отпрыск вымороченго рода древлянских князей Амалов снова обрёл свою честь.
С той поры Добрыня остепенился, как подобает знатному мужу. Явственней стала богатырская стать, подчёркнутая шёлковым, расшитым серебряными нитями платьем, стянутым в талии кушаком. Лёгкие морщины, прорезавшие лицо, его не портили, а, наоборот, делали красивым.
Приняв Добрыню, как и должно принимать великого боярина, Свенельд вертел разговор и так и эдак, пытаясь понять настрой новгородской знати о службе киевскому князю. Добрыня прочёл начерно составленные грамоты, подтверждающие старые, ещё Ольгины, дани. Вопреки ожиданиям, Добрыня не стал их оспаривать – Новгород, имеющий князя Святославова рода, соглашался их платить. Единственная просьба касалась Малуши, которую Владимир хотел забрать с собой. Малуша ушла к волхвам служить богине Мокоши, и, узнав об этом от Свенельда, Добрыня, кажется, вздохнул с облегчением: без княжеской наложницы-вдовы будет легче.
Наконец, когда собрался весь государев род, справили тризну по убиенному князю. Уставные речи звучали натянуто, братчина не была разгульной – раздор в княжеском роду висел мечом над пиром. Ярополк покинул тризну после речей волхвов и Свенельда, не дав сказать ни слова Ратше Волку, который, вопреки всем обычаям и горячему норову, мог превратить тризну в боярское разбирательство. Олег, уединившись с младшим братом, долго говорил о назревавшей ссоре с великим князем. Недружелюбие ещё с раннего детства было меж Ярополком, воспитываемым гордой бабкой Ольгой, и Володей, сыном холопки. Олег настойчиво твердил о Свенельдах, виновных в раздоре в княжеском роду, Владимир пропускал их мимо ушей, иногда повторяя: «Таков наш нынешний князь!»
Вскоре на большом снеме читали и подписывали грамоты. Олег с Владимиром признавали Ярополка старшим братом, принеся клятву на верность. Дабы умилостивить Олега, ему отводили, кроме имевшихся земель, грады Червеньские. К слову сказать, правили ими местные мелкие княжата, не раз поучаемые русскими ратями и всё равно дававшие дани невпопад, а после смерти Ольги и вовсе платить их переставшие. Теперь Олегу предстояло пойти туда на полюдье, поспорить с пограничными и набирающими силу ляхами, тоже раскрывавшими рот на этот кусок, да ещё выплатить с этого Киеву.
– На́ тебе, друже, что собаке в брюхе не нужно! – вырвалось у Олегова боярина Вершины.
Урядив, казалось, все дела, разъезжались. Самого младшего брата Ярополк давно вытеснил из сердца, поэтому присутствие Владимира было лишь тем, с чем надо смириться на пору дележа княжеского наследия и подписания различных грамот. Стараясь, как и раньше, не замечать Володьки-рабичича, киевский князь не отметил про себя ни выровнявшейся юношеской стройности некогда пухлого малыша, ни появившейся в повадках и взгляде уверенности, что было отмечено внимательным Свенельдом. Владимир заметно отличался от заносчивого, стремящегося быть похожим на бабку Ярополка, от взрывного, думающего больше своим горячим сердцем Олега, но чем отличался – этого Мстиславу было не ясно, что его, считавшего себя разбирающимся в людях, настораживало. За молчаливым смирением, казалось (или только казалось?), прятался сильный яростный зверь, ждущий своего часа. Владимир молчал, когда обсуждали и переписывали набело грамоты, молчал, когда приносил клятву на верность, ровным голосом произнося клятвенные слова. Либо он сам был умён, либо чётко выполнял наказы своего кормильца, тогда о чём это может сказать? Раздумывать Свенельду было некогда, ибо отношения между Ярополком и Олегом всё больше накалялись.
Новгородцы ушли как-то незаметно по сравнению с громко ушедшим Олегом. Началось всё с Ратши Волка, что явился на княжеский двор и потребовал встречи с Ярополком, отказавшись переступать порог терема, объявив дворскому:
– Сам не пойду к нему, пусть выходит, иначе я отъеду из Киева со своими людьми без его ведома!
Вышедшему Ярополку, не здороваясь, широко, как перед дракой, расставив ноги в зелёных тимовых сапогах, сказал:
– Пользуясь правом своим, перехожу на службу с дружиной и с домом своим ко князю деревскому Олегу. Спасибо за хлеб-соль тебе, княже!
В отбитом земном поклоне было больше скоморошества, нежели уважения.
А вечером пришёл Олег и, со свойственной ему горячностью, высказался:
– Что происходит между нами? Твой боярин ссорит нас, чтобы у власти быть. Я люблю тебя, брат, но пока ты держишь около себя этого гада, не я, а ты от меня отдаляешься.
– А не твой ли Волк масло в огонь льёт, настраивая против меня? – нахмурился Ярополк. Он не собирался слушать поносные слова про своих бояр даже от брата. Но Олег не отступался:
– Я сам без глаз, что ли? К чему мне швырнули грады Червеньские? Одному мне с Мешко ляшским биться за них? Размеры повозной дани уже включили в себя эти грады. А как не возьму – последнюю рубаху, мне, князю рода Святослава, с себя снять придётся?
– То обговорим.
– Ой, вряд ли!
Олег ушёл, покрутившись вихрем, осыпав словами: «Мы не должны ссориться, мы братья по крови родные!», «Свенельд хочет, чтобы мы передрались!» и оставив в душе Ярополка смятение. Облачившись в простой дорожный вотол, собрался было ехать к Мстиславу, но, впервые взъярившись на великого боярина, решил, что достойнее его к себе вызвать. Послал к нему и зашагал по покою в нетерпении, всё больше себя взвинчивая. Когда ещё за дверью натужно проскрипели половицы под тяжёлыми шагами воеводы, Ярополк почувствовал, что едва справляется с несвойственным ему гневом.
– Ты почто нас с братом рассорил? – спросил князь, едва Свенельд втиснул могутное тело в дверной проём.
– Говорил с Олегом? – вместо ответа спросил Мстислав. Пламени лучины было недостаточно, чтобы разглядеть лицо Ярополка, но воевода чувствовал исходившую от него ярость.
– Твой брат слишком молод и горяч, – не дожидаясь ответа, продолжил Свенельд, – не сейчас, но потом он поймёт, что на двух скакунах сразу не усидишь: нельзя мстить сильному врагу, когда сами ослабели, и при этом власть держать. Олег всю жизнь за твою спину прятаться будет, ибо ты старший брат его, но тебе ошибаться нельзя. Печенегов, когда осильнеем, всё равно ломать надо будет, это и станет местью. Ты объяснял ему? Нет? Что же ты на меня гневаешься, коли для младшего брата у тебя слова успокоения нет?
Ответить было нечего, и ярость, будто облитая холодной водой, быстро гасла. Свенельд предложил стоявшему князю сесть. Ярополк, послушавшись в своём же доме, плюхнулся на лавку, Свенельд расположился напротив на перекидной скамье.
– То, что грады Червеньские на него скинули, – продолжил воевода, окончательно овладевая разговором, – так не до того тебе: грамоты заключать с соседними племенами надо, с русами Белобережья и Тмуторокани отношения восстановить. Тебе дел не в пример больше, так пусть Олег с куском земли одним хотя бы сладит, князь он или нет? Нет, так нам у него в деревском Овруче проще наместника посадить, а он пусть в каком-нибудь Будутине княжит с десятком кметей да сотней смердов. Не понимает этого Олег – так это его вина. Да и твоя тоже, раз разъяснить не мог ему, а только оправдывался, будто повинен в чём.
Ярополк молчал. И куда исчез ещё недавний буйный гнев? Как же прав был Свенельд! И что бы делал он, князь, без него? Пламя лучины мельчало, почти сожрав тонкую стройную щепку. И к лучшему: стыдно стало смотреть в глаза великому боярину, но и просить прощенья тоже стыдно. Свенельд не стал добивать самолюбие Ярополка, переведя разговор:
– Мыслю посольство направить в цесарство. Помнишь, бабка твоя у немцев митрополию просила? Так, может, сейчас они одумались и не пришлют бестолкового попа, вроде того Адальберта, что только смердам головы дурманил. Да и невесту тебе благородную присмотреть надо. У кесаря Оттона дочери, бают, молодые есть.
Ярополк согласился, добавив:
– С Олегом, хоть и не ссорились явно, мириться надо.
– Да, – коротко согласился Свенельд, подумав про себя: «Олега с этими дурными Волками мы обломаем, а вот с Володькой тебе бы сближаться надо – оперится сокол, ещё нахлебаемся с ним». Но вслух не сказал ничего.
Глава седьмая
Глава восьмая
Глава девятая
Из Новгорода наконец-то прибыл князь Владимир, со своим вуем* и кормильцем Добрыней. Свенельд первым переговорил с княжеским новгородским родичем. Последний раз Мстислав видел его, когда тот служил конюшим при княжеском дворе, потом Род* принёс Добрыне удачу: благодаря родившемуся у сестры Малуши княжичу, его, как родича Святослава, отправили наместничать в Новгород, населённый деловитыми, недавно пришлыми вендами. Так отпрыск вымороченго рода древлянских князей Амалов снова обрёл свою честь.
С той поры Добрыня остепенился, как подобает знатному мужу. Явственней стала богатырская стать, подчёркнутая шёлковым, расшитым серебряными нитями платьем, стянутым в талии кушаком. Лёгкие морщины, прорезавшие лицо, его не портили, а, наоборот, делали красивым.
Приняв Добрыню, как и должно принимать великого боярина, Свенельд вертел разговор и так и эдак, пытаясь понять настрой новгородской знати о службе киевскому князю. Добрыня прочёл начерно составленные грамоты, подтверждающие старые, ещё Ольгины, дани. Вопреки ожиданиям, Добрыня не стал их оспаривать – Новгород, имеющий князя Святославова рода, соглашался их платить. Единственная просьба касалась Малуши, которую Владимир хотел забрать с собой. Малуша ушла к волхвам служить богине Мокоши, и, узнав об этом от Свенельда, Добрыня, кажется, вздохнул с облегчением: без княжеской наложницы-вдовы будет легче.
Наконец, когда собрался весь государев род, справили тризну по убиенному князю. Уставные речи звучали натянуто, братчина не была разгульной – раздор в княжеском роду висел мечом над пиром. Ярополк покинул тризну после речей волхвов и Свенельда, не дав сказать ни слова Ратше Волку, который, вопреки всем обычаям и горячему норову, мог превратить тризну в боярское разбирательство. Олег, уединившись с младшим братом, долго говорил о назревавшей ссоре с великим князем. Недружелюбие ещё с раннего детства было меж Ярополком, воспитываемым гордой бабкой Ольгой, и Володей, сыном холопки. Олег настойчиво твердил о Свенельдах, виновных в раздоре в княжеском роду, Владимир пропускал их мимо ушей, иногда повторяя: «Таков наш нынешний князь!»
Вскоре на большом снеме читали и подписывали грамоты. Олег с Владимиром признавали Ярополка старшим братом, принеся клятву на верность. Дабы умилостивить Олега, ему отводили, кроме имевшихся земель, грады Червеньские. К слову сказать, правили ими местные мелкие княжата, не раз поучаемые русскими ратями и всё равно дававшие дани невпопад, а после смерти Ольги и вовсе платить их переставшие. Теперь Олегу предстояло пойти туда на полюдье, поспорить с пограничными и набирающими силу ляхами, тоже раскрывавшими рот на этот кусок, да ещё выплатить с этого Киеву.
– На́ тебе, друже, что собаке в брюхе не нужно! – вырвалось у Олегова боярина Вершины.
Урядив, казалось, все дела, разъезжались. Самого младшего брата Ярополк давно вытеснил из сердца, поэтому присутствие Владимира было лишь тем, с чем надо смириться на пору дележа княжеского наследия и подписания различных грамот. Стараясь, как и раньше, не замечать Володьки-рабичича, киевский князь не отметил про себя ни выровнявшейся юношеской стройности некогда пухлого малыша, ни появившейся в повадках и взгляде уверенности, что было отмечено внимательным Свенельдом. Владимир заметно отличался от заносчивого, стремящегося быть похожим на бабку Ярополка, от взрывного, думающего больше своим горячим сердцем Олега, но чем отличался – этого Мстиславу было не ясно, что его, считавшего себя разбирающимся в людях, настораживало. За молчаливым смирением, казалось (или только казалось?), прятался сильный яростный зверь, ждущий своего часа. Владимир молчал, когда обсуждали и переписывали набело грамоты, молчал, когда приносил клятву на верность, ровным голосом произнося клятвенные слова. Либо он сам был умён, либо чётко выполнял наказы своего кормильца, тогда о чём это может сказать? Раздумывать Свенельду было некогда, ибо отношения между Ярополком и Олегом всё больше накалялись.
Новгородцы ушли как-то незаметно по сравнению с громко ушедшим Олегом. Началось всё с Ратши Волка, что явился на княжеский двор и потребовал встречи с Ярополком, отказавшись переступать порог терема, объявив дворскому:
– Сам не пойду к нему, пусть выходит, иначе я отъеду из Киева со своими людьми без его ведома!
Вышедшему Ярополку, не здороваясь, широко, как перед дракой, расставив ноги в зелёных тимовых сапогах, сказал:
– Пользуясь правом своим, перехожу на службу с дружиной и с домом своим ко князю деревскому Олегу. Спасибо за хлеб-соль тебе, княже!
В отбитом земном поклоне было больше скоморошества, нежели уважения.
А вечером пришёл Олег и, со свойственной ему горячностью, высказался:
– Что происходит между нами? Твой боярин ссорит нас, чтобы у власти быть. Я люблю тебя, брат, но пока ты держишь около себя этого гада, не я, а ты от меня отдаляешься.
– А не твой ли Волк масло в огонь льёт, настраивая против меня? – нахмурился Ярополк. Он не собирался слушать поносные слова про своих бояр даже от брата. Но Олег не отступался:
– Я сам без глаз, что ли? К чему мне швырнули грады Червеньские? Одному мне с Мешко ляшским биться за них? Размеры повозной дани уже включили в себя эти грады. А как не возьму – последнюю рубаху, мне, князю рода Святослава, с себя снять придётся?
– То обговорим.
– Ой, вряд ли!
Олег ушёл, покрутившись вихрем, осыпав словами: «Мы не должны ссориться, мы братья по крови родные!», «Свенельд хочет, чтобы мы передрались!» и оставив в душе Ярополка смятение. Облачившись в простой дорожный вотол, собрался было ехать к Мстиславу, но, впервые взъярившись на великого боярина, решил, что достойнее его к себе вызвать. Послал к нему и зашагал по покою в нетерпении, всё больше себя взвинчивая. Когда ещё за дверью натужно проскрипели половицы под тяжёлыми шагами воеводы, Ярополк почувствовал, что едва справляется с несвойственным ему гневом.
– Ты почто нас с братом рассорил? – спросил князь, едва Свенельд втиснул могутное тело в дверной проём.
– Говорил с Олегом? – вместо ответа спросил Мстислав. Пламени лучины было недостаточно, чтобы разглядеть лицо Ярополка, но воевода чувствовал исходившую от него ярость.
– Твой брат слишком молод и горяч, – не дожидаясь ответа, продолжил Свенельд, – не сейчас, но потом он поймёт, что на двух скакунах сразу не усидишь: нельзя мстить сильному врагу, когда сами ослабели, и при этом власть держать. Олег всю жизнь за твою спину прятаться будет, ибо ты старший брат его, но тебе ошибаться нельзя. Печенегов, когда осильнеем, всё равно ломать надо будет, это и станет местью. Ты объяснял ему? Нет? Что же ты на меня гневаешься, коли для младшего брата у тебя слова успокоения нет?
Ответить было нечего, и ярость, будто облитая холодной водой, быстро гасла. Свенельд предложил стоявшему князю сесть. Ярополк, послушавшись в своём же доме, плюхнулся на лавку, Свенельд расположился напротив на перекидной скамье.
– То, что грады Червеньские на него скинули, – продолжил воевода, окончательно овладевая разговором, – так не до того тебе: грамоты заключать с соседними племенами надо, с русами Белобережья и Тмуторокани отношения восстановить. Тебе дел не в пример больше, так пусть Олег с куском земли одним хотя бы сладит, князь он или нет? Нет, так нам у него в деревском Овруче проще наместника посадить, а он пусть в каком-нибудь Будутине княжит с десятком кметей да сотней смердов. Не понимает этого Олег – так это его вина. Да и твоя тоже, раз разъяснить не мог ему, а только оправдывался, будто повинен в чём.
Ярополк молчал. И куда исчез ещё недавний буйный гнев? Как же прав был Свенельд! И что бы делал он, князь, без него? Пламя лучины мельчало, почти сожрав тонкую стройную щепку. И к лучшему: стыдно стало смотреть в глаза великому боярину, но и просить прощенья тоже стыдно. Свенельд не стал добивать самолюбие Ярополка, переведя разговор:
– Мыслю посольство направить в цесарство. Помнишь, бабка твоя у немцев митрополию просила? Так, может, сейчас они одумались и не пришлют бестолкового попа, вроде того Адальберта, что только смердам головы дурманил. Да и невесту тебе благородную присмотреть надо. У кесаря Оттона дочери, бают, молодые есть.
Ярополк согласился, добавив:
– С Олегом, хоть и не ссорились явно, мириться надо.
– Да, – коротко согласился Свенельд, подумав про себя: «Олега с этими дурными Волками мы обломаем, а вот с Володькой тебе бы сближаться надо – оперится сокол, ещё нахлебаемся с ним». Но вслух не сказал ничего.
Глава седьмая
В разгаре русальных седмиц в Осинки приехал Блуд. Как обычно бывает, никто бы его приезда и не заметил, но на этот раз он посетил Колота. Солнце ещё не остудилось вечером, и злые комары ждали прохладных сумерек, не мешая снедать на улице. На грубо сколоченном и врытом в землю столе жена Колота Услада подала мужикам по мисе гречневой каши, отдельно поставив пироги, и удалилась в дом по своим бабьим делам. Блуд пришёл не пустой, поставив на стол бочонок с пивом.
– Глянь-ко, Колот, какое! – предложил Блуд потрогать бочонок. Лапа провёл ладонью по шершавому влажному прохладному боку, сглотнул подступившую слюну.
– Из подпола только. То, что нужно после горячего дня, – пояснил княжеский воевода.
Немедленно вышибли дно и опружили по чарке. Пиво будто втекло в нутро, расслабив тело после трудового дня.
– Какие вести тута? – надкусывая пирог и набивая рот кашей, спросил Блуд.
– Да чего здесь случится? Горденю помнишь с Древичей, что лета четыре назад на Дивине женился?
– Это на той, которую Ратша Косой на Ярилин день обрюхатил? Помню.
– Помер.
– Да ну! Здоровый же был мужик.
– Кишки ему завернуло, в животе что-то разорвало.
– Эвон!
– У Буярки Хвата сына дочерь родилась на прошлой седмице.
– Дак он глуздырь* же!
– Чего? Твой Горимка по бабам вовсю шастает, а Буяр его старше.
– Течёт время! – сказал Блуд, зачерпывая корцом пиво и плеская себе в чару.
– Твой-то шурин Стреша не обабился?
– Куда ему? – махнул рукой Колот. – Боярыню всё ждет в постелю. Так и помрёт бобылём.
– Тёща Белава твоя не даст, сама под него полезет!
Друзья согласно заржали. Мимо тяжело пылила с выпаса скотина. Пастух Коньша, облыселый от старости, перекинув кнут через плечо, облокотился на огорожу:
– Здоров будь, Блуд Блудович! Надолго ли к нам?
И как только углядел – привыкли, что Блуд в шелках всё приезжает, а тут в простой посконной рубахе.
– И тебе поздорову! Завтра поеду. Служба!
– Бывай, – поторопился Коньша, заметив, как матёрый бычок с мычанием и хрустом прёт на чью-то изгородь, громко щёлкнул кнутом, прибавив:
– А ну вали, падло!
С соседнего двора пришёл Углянка, напрашивался на братчину. Поняв, что у старых друзей разговор, ушёл, сказав напоследок:
– Приходите к Хотиле, он на беседы сегодня зовёт!
Хорс, розовея, катился к окоёму*, из своих берлог начали вылезать изголодавшиеся комары. Блуд предложил:
– Пойдём в дом, не то ни комарьё, ни сябры поговорить не дадут.
Колот так и думал, что не просто так к нему пришёл Блуд, да ещё с магарычом. Рассевшись на лавки, киевский воевода, мигнув хмельным глазом, молвил:
– Я ить тогда еле отбил тебя у Ярополка за то, что бронь разбойничью себе присвоил.
– Не присвоил, а Зубило, соратник наш бывший, отдал мне!
«Так и знал!» – подумал Колот, набычившись и готовясь к спору.
– Да не об этом речь, – примирительно сказал Блуд, – я тебе место около князя нашёл, доволен будешь.
– Другое дело, – отрёк Лапа, разом смягчаясь.
– Ярополк ключника своего отпустил на все четыре стороны, – продолжил воевода, – так я тебя предложил.
– Это в холопы, что ли? – не сразу взял в разум Колот.
– Ну, ключник такой холоп, что не каждому воеводе достать до него. Да и рядом с князем ты сегодня в ключниках, а назавтра рати водить начнёшь. Ты – воин, долго в княжьем тереме не засидишься, не дадут.
– Вот именно – воин. Бронь и меч у меня есть – с голоду не помру. Ты лучше, друже, возьми к себе в детские Павшу, сыновца моего. Он воином стать чает, а молод ещё.
– С этим решим, – отмахнулся Красный, – мне от тебя ответ нужен.
– Не нужно мне это.
– Как не нужно? – взорвался Блуд. – Я за тебя князя просил! Иди, не думай!
– Не пойду в холопы! – тоже начал заводиться Колот.
– Дурень! Так и будешь землю грызть и дети твои тоже! У каждого ли другу везёт княжьим воеводой стать, и каждый ли друга позовёт? Ой и дурень!
– Не пойду в холопы! – с каким-то отчаянным упрямством повторил Лапа. Блуд продолжал уговаривать, вскакивая на ноги и снова садясь на лавку. Колот, сжимая кулаки, смотря в сторону, будто сам себя убеждал:
– Не пойду, не пойду!
Воевода, взъярившись окончательно, шагнул к выходу, обернулся, остро и зло глядя на Колота, спросил:
– Это твоё последнее слово?
– Да, – сквозь зубы процедил Лапа.
– Так знай теперь, Колот, что слово я сдержу и завтра же заберу с собой твоего племянника, но, клянусь стрелами Перуна, никогда, слышишь, никогда тебе не помогу!
Громко хлопнула дверь. Колот, глотая пиво прямо из бочонка, подняв его кверху обеими руками, не заметил подошедших Усладу и мать Зимаву. В складках подола жены, напуганный громким разговором, прятался сын Пестряйка.
– Дурак! Догони, в ноги бросься! – в один голос заголосили бабы.
– И вы туда же!
Дома находиться стало невозможно. Лапа швырнул бочонок с такой силой, что он разлетелся в щепы о бревенчатую стену. Обул на босые ноги поршни* и, как был распояской, вышел во двор.
Вечер сочился запахами трав, воздух был тёпел и бездвижен, хотелось потрогать его руками. Где-то на краю веси пели женские голоса – девки водили хороводы. Там же где-то был и Павша. Юность полна сил, и молодец, прохороводившись полночи, с рассветом шёл со взрослыми в поле. В стороне, где был двор Хотилы, раздался дружный громкий мужской смех – там было весело. «Блуд тоже там», – почему-то уверенно решил Лапа.
Он шёл в другую сторону от Хотилиного двора, в сторону леса. Отчаянно хотелось подраться, надавать и самому получить по роже, выплеснуть с себя весь этот тяжёлый и обидный разговор. Какая-то незнакомая молодая жёнка, с чужой веси, видимо, пугаясь пьяного мужика, жалась к огорожам, быстро перебирая ногами.
– Опа! – Лапа, раскинув руки, пошёл на неё. Жёнка, пискнув, как мышь, увернулась от железных мужских объятий, бросилась наутёк.
– Дура! Хотел бы поймать, поймал бы! – уже невесть кому произнёс Колот, занесясь в сторону пьяными ногами.
Дошёл до леса, так никого и не встретив. Приметив разлапистую ель, забрался глубоко под ветки – никто не найдёт, не увидит, и завыл пьяными слезами. Прав был Блуд, оттого и обида, подогретая хмелем, въелась в сердце, что упрямство, с которым и сам не мог справиться, стеною замглило разум. В голове стучали молотками голоса матери, жены, Блуда и даже маленького сына Пестряя: «Дурень! Такое упускаешь! Пиры княжеские, меха собольи, походы дальние!» Он царапал землю, повторяя:
– Нет, только не в холопы!
Возвращался уже ночью – тёмной, безлунной, находя дорогу на ощупь. Во дворе Хотилы было уже тихо, лишь на краю веси с щёлканьем выбрасывал сполохи костёр да голосили парни с девками.
– Глянь-ко, Колот, какое! – предложил Блуд потрогать бочонок. Лапа провёл ладонью по шершавому влажному прохладному боку, сглотнул подступившую слюну.
– Из подпола только. То, что нужно после горячего дня, – пояснил княжеский воевода.
Немедленно вышибли дно и опружили по чарке. Пиво будто втекло в нутро, расслабив тело после трудового дня.
– Какие вести тута? – надкусывая пирог и набивая рот кашей, спросил Блуд.
– Да чего здесь случится? Горденю помнишь с Древичей, что лета четыре назад на Дивине женился?
– Это на той, которую Ратша Косой на Ярилин день обрюхатил? Помню.
– Помер.
– Да ну! Здоровый же был мужик.
– Кишки ему завернуло, в животе что-то разорвало.
– Эвон!
– У Буярки Хвата сына дочерь родилась на прошлой седмице.
– Дак он глуздырь* же!
– Чего? Твой Горимка по бабам вовсю шастает, а Буяр его старше.
– Течёт время! – сказал Блуд, зачерпывая корцом пиво и плеская себе в чару.
– Твой-то шурин Стреша не обабился?
– Куда ему? – махнул рукой Колот. – Боярыню всё ждет в постелю. Так и помрёт бобылём.
– Тёща Белава твоя не даст, сама под него полезет!
Друзья согласно заржали. Мимо тяжело пылила с выпаса скотина. Пастух Коньша, облыселый от старости, перекинув кнут через плечо, облокотился на огорожу:
– Здоров будь, Блуд Блудович! Надолго ли к нам?
И как только углядел – привыкли, что Блуд в шелках всё приезжает, а тут в простой посконной рубахе.
– И тебе поздорову! Завтра поеду. Служба!
– Бывай, – поторопился Коньша, заметив, как матёрый бычок с мычанием и хрустом прёт на чью-то изгородь, громко щёлкнул кнутом, прибавив:
– А ну вали, падло!
С соседнего двора пришёл Углянка, напрашивался на братчину. Поняв, что у старых друзей разговор, ушёл, сказав напоследок:
– Приходите к Хотиле, он на беседы сегодня зовёт!
Хорс, розовея, катился к окоёму*, из своих берлог начали вылезать изголодавшиеся комары. Блуд предложил:
– Пойдём в дом, не то ни комарьё, ни сябры поговорить не дадут.
Колот так и думал, что не просто так к нему пришёл Блуд, да ещё с магарычом. Рассевшись на лавки, киевский воевода, мигнув хмельным глазом, молвил:
– Я ить тогда еле отбил тебя у Ярополка за то, что бронь разбойничью себе присвоил.
– Не присвоил, а Зубило, соратник наш бывший, отдал мне!
«Так и знал!» – подумал Колот, набычившись и готовясь к спору.
– Да не об этом речь, – примирительно сказал Блуд, – я тебе место около князя нашёл, доволен будешь.
– Другое дело, – отрёк Лапа, разом смягчаясь.
– Ярополк ключника своего отпустил на все четыре стороны, – продолжил воевода, – так я тебя предложил.
– Это в холопы, что ли? – не сразу взял в разум Колот.
– Ну, ключник такой холоп, что не каждому воеводе достать до него. Да и рядом с князем ты сегодня в ключниках, а назавтра рати водить начнёшь. Ты – воин, долго в княжьем тереме не засидишься, не дадут.
– Вот именно – воин. Бронь и меч у меня есть – с голоду не помру. Ты лучше, друже, возьми к себе в детские Павшу, сыновца моего. Он воином стать чает, а молод ещё.
– С этим решим, – отмахнулся Красный, – мне от тебя ответ нужен.
– Не нужно мне это.
– Как не нужно? – взорвался Блуд. – Я за тебя князя просил! Иди, не думай!
– Не пойду в холопы! – тоже начал заводиться Колот.
– Дурень! Так и будешь землю грызть и дети твои тоже! У каждого ли другу везёт княжьим воеводой стать, и каждый ли друга позовёт? Ой и дурень!
– Не пойду в холопы! – с каким-то отчаянным упрямством повторил Лапа. Блуд продолжал уговаривать, вскакивая на ноги и снова садясь на лавку. Колот, сжимая кулаки, смотря в сторону, будто сам себя убеждал:
– Не пойду, не пойду!
Воевода, взъярившись окончательно, шагнул к выходу, обернулся, остро и зло глядя на Колота, спросил:
– Это твоё последнее слово?
– Да, – сквозь зубы процедил Лапа.
– Так знай теперь, Колот, что слово я сдержу и завтра же заберу с собой твоего племянника, но, клянусь стрелами Перуна, никогда, слышишь, никогда тебе не помогу!
Громко хлопнула дверь. Колот, глотая пиво прямо из бочонка, подняв его кверху обеими руками, не заметил подошедших Усладу и мать Зимаву. В складках подола жены, напуганный громким разговором, прятался сын Пестряйка.
– Дурак! Догони, в ноги бросься! – в один голос заголосили бабы.
– И вы туда же!
Дома находиться стало невозможно. Лапа швырнул бочонок с такой силой, что он разлетелся в щепы о бревенчатую стену. Обул на босые ноги поршни* и, как был распояской, вышел во двор.
Вечер сочился запахами трав, воздух был тёпел и бездвижен, хотелось потрогать его руками. Где-то на краю веси пели женские голоса – девки водили хороводы. Там же где-то был и Павша. Юность полна сил, и молодец, прохороводившись полночи, с рассветом шёл со взрослыми в поле. В стороне, где был двор Хотилы, раздался дружный громкий мужской смех – там было весело. «Блуд тоже там», – почему-то уверенно решил Лапа.
Он шёл в другую сторону от Хотилиного двора, в сторону леса. Отчаянно хотелось подраться, надавать и самому получить по роже, выплеснуть с себя весь этот тяжёлый и обидный разговор. Какая-то незнакомая молодая жёнка, с чужой веси, видимо, пугаясь пьяного мужика, жалась к огорожам, быстро перебирая ногами.
– Опа! – Лапа, раскинув руки, пошёл на неё. Жёнка, пискнув, как мышь, увернулась от железных мужских объятий, бросилась наутёк.
– Дура! Хотел бы поймать, поймал бы! – уже невесть кому произнёс Колот, занесясь в сторону пьяными ногами.
Дошёл до леса, так никого и не встретив. Приметив разлапистую ель, забрался глубоко под ветки – никто не найдёт, не увидит, и завыл пьяными слезами. Прав был Блуд, оттого и обида, подогретая хмелем, въелась в сердце, что упрямство, с которым и сам не мог справиться, стеною замглило разум. В голове стучали молотками голоса матери, жены, Блуда и даже маленького сына Пестряя: «Дурень! Такое упускаешь! Пиры княжеские, меха собольи, походы дальние!» Он царапал землю, повторяя:
– Нет, только не в холопы!
Возвращался уже ночью – тёмной, безлунной, находя дорогу на ощупь. Во дворе Хотилы было уже тихо, лишь на краю веси с щёлканьем выбрасывал сполохи костёр да голосили парни с девками.
Глава восьмая
Осень встретила Колота тяжёлой работой. Павша, как и обещал Блуд, был взят в дружину «детских». Тут-то Лапа и понял, хоть и вполмужика был ещё сыновец, но его помощь очень бы пригодилась. Хлеб уродился добрый, и не убрать, не смолоть его было бы грехом. Благо, шурин Стреша помогал, у них семьи-то теперь – он да Белава-мать: один из сыновей, по имени Забуд, погиб в Болгарии, второй, Рубец, оженился и жил в веси, откуда взял жену.
Работали до самой темноты, загоняя себя и коней. Белава украдкой попросила зятя поговорить со Стрешей насчёт женитьбы, надежда, мол, на тебя только. Пока погода стояла, всё было недосуг. Случай представился вечером, когда чёрные тяжёлые тучи затянули небо и вдали стали видны серые полосы идущего ливня. Колот с шурином накрыли рогожей воз, в который складывали кули с обмолоченным зерном, сами под него забрались от набиравшей силы стихии.
Поднявшийся ветер метал по полю солому. В сторону леса бежали припозднившиеся мужики. Небо прорезала молния, не близко и не далеко грянул гром. Ливень зашуршал по ветвям деревьев, с шумом опрокинулся на землю, разом обдав прохладной свежестью. Стреша, выматерившись, посетовал, что и обмолачивать немного осталось, а теперь до полудня завтрашнего дня ждать придётся, пока снопы обсохнут.
– Хорошо, что не обложной дождь. Зарядит на три дня, а там и вовсе до овина вези! – перекрикивая шум ливня, ответил Колот.
Вскоре дождь потишел, и Лапа, перевалившись на бок, молвил:
– На зиму в ватагу куда-нибудь наймусь. Присмотришь за семьёй?
– Присмотрю, – ответил Стреша. – Что, не угомонишься никак?
– Княжья служба не светит, а мечу что без дела ржаветь?
– К Олегу иди. Он, по сказкам, бывших Святославовых кметей хорошо привечает, – посоветовал шурин.
– Прижмёт когда, уйду. Мелок Олег ещё против батьки своего покойного. Как у него там будет? А здесь вроде сыты пока. Ты сам-то жениться не собираешься? – неожиданно перевёл разговор Колот.
– Отстань, – резко оборвал его Стреша, но Колот не отставал:
– Для молодайки стар ты уже, как-никак тридцать годов уже через пару-тройку лет, а вдовицу какую-нибудь с дитёнком – как раз. После войны вдовиц-то много, только с ребёнком бери. Ежели вдова, да без детей, то, может, и вовсе в себе плод не может вынести.
Стреша привстал на локте:
– Слушай, Колот, хоть и родич ты мне, да воин бывалый, но ещё раз про женитьбу заговоришь – в зубы дам!
– Ой-ой! – съехидничал Лапа, но отстал, убоявшись не драки, а того, что шурин обидится, а ближе него друзей сейчас у Лапы не было.
– Что ж не дождался, пока сок с деревьев выйдет? Сырьём топить будешь в зиму!
Колот отмалчивался, а на досуге начищал бронь, подтачивал наконечники стрел. Сын Пестряй, если находился рядом, проходил мимо, едва глянув на отца. Помнится, Павша был другим, всё время крутился около дядьки, часто даже мешая, когда тот доставал оружие. Возможно, и к лучшему, что у Пестряя не воинский норов, – будет пахать землю, освоит ремесло, а может, станет купцом, зато, если Род даст, доживёт до старости. И всё же в глубине души Колот жалел, что сын, первенец, пошёл не в него.
Ехать в Вышгород или Киев, чтобы наняться к какому-нибудь купцу, Колоту не пришлось. Вычистив стаю, Лапа принялся за дрова. Намокшее полено чавкало под секирой, поддаваясь с трудом. Он не сразу заметил Блуда, наблюдавшего за ним из-за огорожи.
– Здрав будь, Колот! – поздоровался воевода. Лапа не сразу поверил своим глазам. Опустив долу секиру, нахмурясь, рассматривал пролезавшего через калитку в длинном платье Блуда.
– Что с Павшей? – догадался Колот.
– Павша службу несёт. С посольством его отправить к Оттону собираюсь, – ответил воевода и, вплотную приблизившись к Лапе, молвил:
– Я к тебе.
Друзья поднялись в верхний покой. Колот поставил в светец зажжённую от печных углей лучину. Чувство обиды от предложенного холопства осталось на дне души; было более любопытно, почему воевода сломал себя, придя к нему, и от этого любопытства было даже как-то радостно. Блуд снял вотол, положил на лавку, сев на него.
– Я клялся Перуном, что не буду помогать тебе, – серьёзные глаза воеводы твёрдо, не бегая, смотрели на Лапу, – но я христианин, и клятва моя была ложная. Я предлагаю тебе службу – в полюдье пойти.
– Не на Олега ли? – насторожился Колот. Что там между князьями происходит – с Осинок не видно. Может, деревский князь повозную дань отказывается давать, а значит, со своими соратниками столкнуться придётся в полюдье.
– Нет, к вятичам, – помотал головой Блуд. – Там, на Муромской стороне, в Залесье, что только не творится: купцы по Оке на Итиль* идут, так их грабят, местные княжата дани даже своему князю Старославу не дают. Славян там народы дикие окружают: мещеряки, меряне, мурома да мордва. При Ольге Святослав ходил туда ещё с Асмундом, кормильцем своим. Буртасов вроде на щит брали.
«Вот оно что! – про себя воскликнул Колот. – Люди тебе опытные да проверенные нужны в чужие земли идти, вот ты и пришёл ко мне». Вслух же спросил:
– Ярополк сколько дружины даёт? Триста-четыреста?
– Какой там! Сотню – ведь не на рать, а в полюдье идём.
– Ты мне поясни, Блуд, – Лапа пододвинул светец ближе к другу, чтобы лучше видеть его лицо, – князь вятский Старослав своих людей даст или сами с муромскими княжатами решать будем? Места там лихие, а один великий князь уже сходил на полюдье – по частям собирали. Я-то не боюсь, но голову свою дуром тоже сложить не хочу.
Блуд поморщился, как будто отведал кислятины: больно дотошен оказался старый друг, отвык при чине своём смердам что-то объяснять, но раз уж начал говорить, придётся заканчивать:
– С муромой у нас всегда сложно было. Старый Свенельд их обхаживал – через них в Булгар ходить можно. Даней не требовали, помощь оказывали, за это они лодейное и повозное не брали с нас, гостиные дворы для купцов ставили. Ярополк хочет восстановить связи да разобраться, что там происходит.
Воевода замолчал, ожидая ответа. Колот молчал, испытывая терпение друга. Полумрак покоя скрывал озорные огоньки в глазах, из уст готов был сорваться вопрос: «А если откажусь?» Но не таков был Колот Лапа, чтобы галиться* над старым другом, поэтому Блуд и пришёл к нему.
– Коня бы надо хорошего. Тот, на котором пашем, в бой не годится, – задумчиво сказал Лапа. – Что обещаешь за княжью службу?
Напряжённый, будто тетива лука, воевода с шумом выдохнул, едва не задув лучину и, впервые за сегодняшнюю встречу, улыбнулся.
Работали до самой темноты, загоняя себя и коней. Белава украдкой попросила зятя поговорить со Стрешей насчёт женитьбы, надежда, мол, на тебя только. Пока погода стояла, всё было недосуг. Случай представился вечером, когда чёрные тяжёлые тучи затянули небо и вдали стали видны серые полосы идущего ливня. Колот с шурином накрыли рогожей воз, в который складывали кули с обмолоченным зерном, сами под него забрались от набиравшей силы стихии.
Поднявшийся ветер метал по полю солому. В сторону леса бежали припозднившиеся мужики. Небо прорезала молния, не близко и не далеко грянул гром. Ливень зашуршал по ветвям деревьев, с шумом опрокинулся на землю, разом обдав прохладной свежестью. Стреша, выматерившись, посетовал, что и обмолачивать немного осталось, а теперь до полудня завтрашнего дня ждать придётся, пока снопы обсохнут.
– Хорошо, что не обложной дождь. Зарядит на три дня, а там и вовсе до овина вези! – перекрикивая шум ливня, ответил Колот.
Вскоре дождь потишел, и Лапа, перевалившись на бок, молвил:
– На зиму в ватагу куда-нибудь наймусь. Присмотришь за семьёй?
– Присмотрю, – ответил Стреша. – Что, не угомонишься никак?
– Княжья служба не светит, а мечу что без дела ржаветь?
– К Олегу иди. Он, по сказкам, бывших Святославовых кметей хорошо привечает, – посоветовал шурин.
– Прижмёт когда, уйду. Мелок Олег ещё против батьки своего покойного. Как у него там будет? А здесь вроде сыты пока. Ты сам-то жениться не собираешься? – неожиданно перевёл разговор Колот.
– Отстань, – резко оборвал его Стреша, но Колот не отставал:
– Для молодайки стар ты уже, как-никак тридцать годов уже через пару-тройку лет, а вдовицу какую-нибудь с дитёнком – как раз. После войны вдовиц-то много, только с ребёнком бери. Ежели вдова, да без детей, то, может, и вовсе в себе плод не может вынести.
Стреша привстал на локте:
– Слушай, Колот, хоть и родич ты мне, да воин бывалый, но ещё раз про женитьбу заговоришь – в зубы дам!
– Ой-ой! – съехидничал Лапа, но отстал, убоявшись не драки, а того, что шурин обидится, а ближе него друзей сейчас у Лапы не было.
* * *
Колот успел заготовить чурбаки для дров и теперь спешно разваливал секирой* их на полена, дабы успеть сложить дровницу, чтобы до зимы и до его ухода успели подсохнуть. Сябры посмеивались:– Что ж не дождался, пока сок с деревьев выйдет? Сырьём топить будешь в зиму!
Колот отмалчивался, а на досуге начищал бронь, подтачивал наконечники стрел. Сын Пестряй, если находился рядом, проходил мимо, едва глянув на отца. Помнится, Павша был другим, всё время крутился около дядьки, часто даже мешая, когда тот доставал оружие. Возможно, и к лучшему, что у Пестряя не воинский норов, – будет пахать землю, освоит ремесло, а может, станет купцом, зато, если Род даст, доживёт до старости. И всё же в глубине души Колот жалел, что сын, первенец, пошёл не в него.
Ехать в Вышгород или Киев, чтобы наняться к какому-нибудь купцу, Колоту не пришлось. Вычистив стаю, Лапа принялся за дрова. Намокшее полено чавкало под секирой, поддаваясь с трудом. Он не сразу заметил Блуда, наблюдавшего за ним из-за огорожи.
– Здрав будь, Колот! – поздоровался воевода. Лапа не сразу поверил своим глазам. Опустив долу секиру, нахмурясь, рассматривал пролезавшего через калитку в длинном платье Блуда.
– Что с Павшей? – догадался Колот.
– Павша службу несёт. С посольством его отправить к Оттону собираюсь, – ответил воевода и, вплотную приблизившись к Лапе, молвил:
– Я к тебе.
Друзья поднялись в верхний покой. Колот поставил в светец зажжённую от печных углей лучину. Чувство обиды от предложенного холопства осталось на дне души; было более любопытно, почему воевода сломал себя, придя к нему, и от этого любопытства было даже как-то радостно. Блуд снял вотол, положил на лавку, сев на него.
– Я клялся Перуном, что не буду помогать тебе, – серьёзные глаза воеводы твёрдо, не бегая, смотрели на Лапу, – но я христианин, и клятва моя была ложная. Я предлагаю тебе службу – в полюдье пойти.
– Не на Олега ли? – насторожился Колот. Что там между князьями происходит – с Осинок не видно. Может, деревский князь повозную дань отказывается давать, а значит, со своими соратниками столкнуться придётся в полюдье.
– Нет, к вятичам, – помотал головой Блуд. – Там, на Муромской стороне, в Залесье, что только не творится: купцы по Оке на Итиль* идут, так их грабят, местные княжата дани даже своему князю Старославу не дают. Славян там народы дикие окружают: мещеряки, меряне, мурома да мордва. При Ольге Святослав ходил туда ещё с Асмундом, кормильцем своим. Буртасов вроде на щит брали.
«Вот оно что! – про себя воскликнул Колот. – Люди тебе опытные да проверенные нужны в чужие земли идти, вот ты и пришёл ко мне». Вслух же спросил:
– Ярополк сколько дружины даёт? Триста-четыреста?
– Какой там! Сотню – ведь не на рать, а в полюдье идём.
– Ты мне поясни, Блуд, – Лапа пододвинул светец ближе к другу, чтобы лучше видеть его лицо, – князь вятский Старослав своих людей даст или сами с муромскими княжатами решать будем? Места там лихие, а один великий князь уже сходил на полюдье – по частям собирали. Я-то не боюсь, но голову свою дуром тоже сложить не хочу.
Блуд поморщился, как будто отведал кислятины: больно дотошен оказался старый друг, отвык при чине своём смердам что-то объяснять, но раз уж начал говорить, придётся заканчивать:
– С муромой у нас всегда сложно было. Старый Свенельд их обхаживал – через них в Булгар ходить можно. Даней не требовали, помощь оказывали, за это они лодейное и повозное не брали с нас, гостиные дворы для купцов ставили. Ярополк хочет восстановить связи да разобраться, что там происходит.
Воевода замолчал, ожидая ответа. Колот молчал, испытывая терпение друга. Полумрак покоя скрывал озорные огоньки в глазах, из уст готов был сорваться вопрос: «А если откажусь?» Но не таков был Колот Лапа, чтобы галиться* над старым другом, поэтому Блуд и пришёл к нему.
– Коня бы надо хорошего. Тот, на котором пашем, в бой не годится, – задумчиво сказал Лапа. – Что обещаешь за княжью службу?
Напряжённый, будто тетива лука, воевода с шумом выдохнул, едва не задув лучину и, впервые за сегодняшнюю встречу, улыбнулся.
Глава девятая
Снег серебром устлал уснувшие онемевшие поля, надел седые шапки на макушки деревьев, закутал в белые шубы. Утонувшие в снежном безмолвии вятские селения курились дымом, грея в бревенчатых домах с соломенными и крытыми дранью крышами заботных своих жителей, что сейчас жгут лучины, собираясь на беседы, чинят сбрую, тачают или шьют сапоги и поршни, плетут лапти, сидят у пряжи, кормят скотину. Собравшиеся на братчине мужики слушают сказ гусляра, ведущего по струнам умелой рукой. Всего год (и как быстро пролетел!), как Колот также с дружиной ловил збродней в днепровских лесах, и почти десять лет, как были здесь с князем Святославом. Столько всего произошло за эти годы, что происходящее кажется уже иной жизнью. Та жизнь ушла вместе с людьми, насыщавшими её, и живой Блуд уже тоже иной.
Воевода согнал коня с тропы в сугроб, провалив животину по брюхо, пропуская мимо себя растянувшуюся дружину с обозом. Покрикивал на отстающих: до вятской столицы Кордно осталось чуть-чуть, а в поле ночевать не хотелось. Вывалился из сугроба к Колоту, замыкавшему строй кметей.
– Не видать что-то разъездов! Возьми людей, скачи к Старославу, – сказал воевода, – пусть ночлег кметям готовит, перемёрзли все!
Колот молча кивнул головой в заиндевевшей шапке.
Кордно почти не изменился с тех пор, как Колот побывал в нём, только из-за городни поглядывал светлый верх нового рубленого княжеского терема. И показалось, не изменился и сам Старослав: седой, рослый и древний, как окружавшие вятские леса, словоохотлив и добродушен, как спящий медведь.
– Здрав будь и ты, молодец, – отвечал на приветствие князь. – Как земля Русская поживает с новым государем своим?
Навстречу Блуду с кметями был выслан княжеский гридень, а Колот сидел в повалуше напротив князя и с удовольствием хлебал горячий сбитень, приятным жаром растекавшийся по замерзшему усталому телу. Князь принял Лапу за человека, близкого к Ярополку, и расспрашивал про русские дела. Колот, чтобы не разочаровывать вятича, перевёл разговор на хазарский поход, в который они когда-то пошли из вятских земель, про гибель великого князя от печенежских сабель. Старослав с интересом слушал, пока княжеский двор не огласился шумом и окриками приехавших гостей.
На ходу скидывая зимний вотол, поднялся в повалушу. Скользнул взглядом по Колоту, сдержанно, не роняя звания своего, поклонился князю. Во всей степенности воеводы проглядывалось нетерпение быстрее начать разговор, минуя уставные речи и надлежащий с дороги пир. Такой был весь Блуд, которого с детства знал Колот, – горячий, стремящийся всё решить быстрее, иначе может потерять интерес. Лишь когда принесли варёную медвежатину, мороженую бруснику и стоялый мёд, воевода почувствовал, что проголодался.
Вятский князь, пряча в усах улыбку, молча смотрел на снедавших послов. Для него разменявшие третий десяток мужики были ещё очень молоды. Горячность, стремление быстрее жить вызывали у него мудрую усмешку. Наконец Блуд, насытившись, отвалился, рыгнул, обтёр рукавом зипуна усы и бороду. Старослав, опережая вопросы, начал первый:
– Муромские князя себе нового выбрали, так с той поры у них разброд в земле и начался: друг с дружкой дерутся, збродней расплодили, что купцов донага разволочают. Я Ратшу послал – человека своего с дружиной, так его и людей чуть не перебили. Мы с князьями русскими договаривались землю блюсти свою, но если рати мне собирать – всё Залесье (как вы нас называете) полыхнёт.
Воевода согнал коня с тропы в сугроб, провалив животину по брюхо, пропуская мимо себя растянувшуюся дружину с обозом. Покрикивал на отстающих: до вятской столицы Кордно осталось чуть-чуть, а в поле ночевать не хотелось. Вывалился из сугроба к Колоту, замыкавшему строй кметей.
– Не видать что-то разъездов! Возьми людей, скачи к Старославу, – сказал воевода, – пусть ночлег кметям готовит, перемёрзли все!
Колот молча кивнул головой в заиндевевшей шапке.
Кордно почти не изменился с тех пор, как Колот побывал в нём, только из-за городни поглядывал светлый верх нового рубленого княжеского терема. И показалось, не изменился и сам Старослав: седой, рослый и древний, как окружавшие вятские леса, словоохотлив и добродушен, как спящий медведь.
– Здрав будь и ты, молодец, – отвечал на приветствие князь. – Как земля Русская поживает с новым государем своим?
Навстречу Блуду с кметями был выслан княжеский гридень, а Колот сидел в повалуше напротив князя и с удовольствием хлебал горячий сбитень, приятным жаром растекавшийся по замерзшему усталому телу. Князь принял Лапу за человека, близкого к Ярополку, и расспрашивал про русские дела. Колот, чтобы не разочаровывать вятича, перевёл разговор на хазарский поход, в который они когда-то пошли из вятских земель, про гибель великого князя от печенежских сабель. Старослав с интересом слушал, пока княжеский двор не огласился шумом и окриками приехавших гостей.
На ходу скидывая зимний вотол, поднялся в повалушу. Скользнул взглядом по Колоту, сдержанно, не роняя звания своего, поклонился князю. Во всей степенности воеводы проглядывалось нетерпение быстрее начать разговор, минуя уставные речи и надлежащий с дороги пир. Такой был весь Блуд, которого с детства знал Колот, – горячий, стремящийся всё решить быстрее, иначе может потерять интерес. Лишь когда принесли варёную медвежатину, мороженую бруснику и стоялый мёд, воевода почувствовал, что проголодался.
Вятский князь, пряча в усах улыбку, молча смотрел на снедавших послов. Для него разменявшие третий десяток мужики были ещё очень молоды. Горячность, стремление быстрее жить вызывали у него мудрую усмешку. Наконец Блуд, насытившись, отвалился, рыгнул, обтёр рукавом зипуна усы и бороду. Старослав, опережая вопросы, начал первый:
– Муромские князя себе нового выбрали, так с той поры у них разброд в земле и начался: друг с дружкой дерутся, збродней расплодили, что купцов донага разволочают. Я Ратшу послал – человека своего с дружиной, так его и людей чуть не перебили. Мы с князьями русскими договаривались землю блюсти свою, но если рати мне собирать – всё Залесье (как вы нас называете) полыхнёт.