Страница:
Нет, нет!..
– Глупец! – прошептала она. – Неужели не помнишь?.. Едва повзрослев, сколько раз ты видел во сне тот единственный образ и просыпался разочарованный, что это не наяву? И боялся раскрыть глаза, чтобы из памяти не ускользнуло вдохновившее тебя лицо. Во сне ты помнил заветное имя, но утром стонал, вспоминая среди множества женских имен единственное, выброшенное изменчивой памятью. Так ли призрачны были руки, что касались твоего лица? Правда ли, что ты можешь отличить то прикосновение от других? Прошу, закрой глаза…
Дежан задохнулся от изумления.
– Кто тебе рассказал?! Я говорю во сне?
– Ты одинок, – печальный голос девушки успокаивал. – И порой действительно говоришь, но так тихо, что тебя никто не слышит. Твоя душа ревностно хранит тайну. Во сне художники думают, как смешать краплак с белилами и сколько добавить кадмия, чтобы передать на холсте правдивый оттенок кожи…
– Откуда ты знаешь? – повторил Дежан.
– Закрой глаза! – снова попросила она.
Внезапно ему стало страшно: а вдруг, когда веки разомкнутся, Орфелина исчезнет и он окажется у себя в мастерской – лишившийся друзей, всеми отвергнутый, презираемый? Сколько он позволит себе прожить на этом свете? Следует ли продлевать муку?!
– Ты боишься, Дежан, – поняла она и снова быстро заговорила, словно в страхе услышать отказ. – Но ведь это игра, всего лишь игра, как в детстве.
– Обещай мне: когда я открою глаза, ты… снимешь маску.
– Без колебаний! – словно в ответ собственным мыслям, кивнула она. – Я согласна.
Анжелюс послушно зажмурился – крепко, до алых молний в глазах.
…и нахлынуло…
Глава 1. Хмельные ядра той-той
– Глупец! – прошептала она. – Неужели не помнишь?.. Едва повзрослев, сколько раз ты видел во сне тот единственный образ и просыпался разочарованный, что это не наяву? И боялся раскрыть глаза, чтобы из памяти не ускользнуло вдохновившее тебя лицо. Во сне ты помнил заветное имя, но утром стонал, вспоминая среди множества женских имен единственное, выброшенное изменчивой памятью. Так ли призрачны были руки, что касались твоего лица? Правда ли, что ты можешь отличить то прикосновение от других? Прошу, закрой глаза…
Дежан задохнулся от изумления.
– Кто тебе рассказал?! Я говорю во сне?
– Ты одинок, – печальный голос девушки успокаивал. – И порой действительно говоришь, но так тихо, что тебя никто не слышит. Твоя душа ревностно хранит тайну. Во сне художники думают, как смешать краплак с белилами и сколько добавить кадмия, чтобы передать на холсте правдивый оттенок кожи…
– Откуда ты знаешь? – повторил Дежан.
– Закрой глаза! – снова попросила она.
Внезапно ему стало страшно: а вдруг, когда веки разомкнутся, Орфелина исчезнет и он окажется у себя в мастерской – лишившийся друзей, всеми отвергнутый, презираемый? Сколько он позволит себе прожить на этом свете? Следует ли продлевать муку?!
– Ты боишься, Дежан, – поняла она и снова быстро заговорила, словно в страхе услышать отказ. – Но ведь это игра, всего лишь игра, как в детстве.
– Обещай мне: когда я открою глаза, ты… снимешь маску.
– Без колебаний! – словно в ответ собственным мыслям, кивнула она. – Я согласна.
Анжелюс послушно зажмурился – крепко, до алых молний в глазах.
…и нахлынуло…
Глава 1. Хмельные ядра той-той
В жаркий полдень 22 июля 1914 года Фредерик Жерар, более известный как папаша Фредэ, хозяин кабаре «Резвый Кролик», возвращался с рынка на улице Абесс. Тележка, которую тащила на Монмартрский Холм священная ослица Лулу, была заполнена капустными кочанами, связками лука, пучками петрушки и корзинами со свежей рыбой. Папаша Фредэ, с любопытством озираясь по сторонам, бодро вышагивал рядом.
Недавний дождик освежил мостовую, и теперь от нее поднимался тонкий аромат влажного камня – такой стойкий запах, который не в силах перебить даже разносящийся из окон густой дух вареного мяса, аниса и чеснока. Аромат небесной влаги всегда существует отдельно, не смешивается ни с чем и, главное, бывает только здесь, на полпути к вершине Монмартра. Папаша Фредэ полной грудью втягивал пряный воздух и счастливо улыбался в бороду.
Париж впадал в предвоенную дрожь, что, впрочем, не мешало его обитателям иногда быть веселыми без причины. Фредэ обладал чутьем опытного торговца, а потому был уверен, что паника начнется уже скоро. А в этот период короткого затишья он успеет без особой спешки приобрести всё необходимое. У торговых прилавков папаша без удивления замечал многочисленных стариков – тех, кто помнил не понаслышке версальские штыки в мае 1871-го и знал, что запасливость в тяжелые времена – единственный способ выжить. Пожалуй, если не считать бегства.
Молодежь, которой деды с большей охотой рассказывали о Крымской войне, нежели о Коммуне и сожженном, полувымершем от голода Париже, сейчас жила полнокровно и весело. Парни и девушки влюблялись, расставались, дебатировали в кабачках о политике и искусстве. Здесь неизменно ругали немцев, чьи воинственные настроения не были секретом и вс`е сильнее раздувались в склонной к преувеличениям прессе. Молодых вовсе не заботило выживание. Скорее наоборот, их фантазию тешил воображаемый грохот французских сапог в Сан-Суси и на Александер-плац.
Солнце, столь благосклонное к Иль-де-Франс, особенно любило Париж, а в Париже – Холм Монмартр, увенчанный короной недавно построенной и пока еще не освященной базилики Сакре-Кёр. Святое Сердце было белоснежным и четко отпечатывалось на фоне ярко-синего неба. Жителям Холма поначалу было сложно привыкнуть к новшеству: от столь контрастного и великолепного зрелища зачастую невыносимо слезились глаза. Террасу с лестницей у подножия храма окутывала зеленая поросль, которая отсюда растекалась водопадами по всему Холму. Из зелени выглядывали длинные черепичные крыши с россыпью печных труб. Солнечные лучи покрывали узорчатой тенью алые, желтые, синие ставни домов и нарядно раскрашенные стены, причем каждый этаж в одном и том же доме отличался собственным неповторимым оттенком.
Блики играли на почерневших от времени дощатых вывесках, многие из которых были сколочены еще задолго до того, как Генеральные штаты нарекли себя Национальным собранием. С тех пор вывески переменили множество владельцев. Некоторые деревянные ветераны хранили под слоем современной мазни остатки работ известных мастеров. Кое-где на их отшлифованных временем, обитых проржавевшим железом телах виднелись глубокие выбоины, рубцы и трещины – следы удалого веселья прусских гусар и диких казаков, именно здесь вступивших в Париж в восемьсот четырнадцатом.
Папаше Фредэ, как и большинству горожан, наслаждавшихся ясным небом июльского дня, не хотелось вспоминать о войне. Никто не видел особых причин сомневаться в талантах французских дипломатов, без сомнения умеющих выигрывать войны цивилизованно, кабинетно, в духе нового века. И потому хозяин «Кролика» старался не думать ни о чем серьезном. Он шел вразвалочку, поглаживал живот, затянутый в коричневую рабочую спецовку, жмурился на солнце и время от времени совал в пасть ослице тлеющую папиросу, что приводило в восторг следовавшую за тележкой ребятню.
Ослица стала всеобщей любимицей обитателей Холма три года назад. Этому послужила злая и в то же время остроумная шутка писателя Ролана Доржелеса над поэтом Аполлинером. Тогда Доржелес, ярый противник «модерн-мазни», ухитрился привязать к хвосту ослицы кисть, поставил холст с надлежащей стороны и, время от времени меняя краску, в конечном итоге получил шедевр, названный им «Закат солнца над Адриатикой». Аполлинер, всячески поддерживавший новые направления в искусстве, был в восторге от творения неизвестного автора. Секрет полотна был раскрыт, когда картина с успехом поучаствовала в выставке Салона Независимых и была продана за четыреста франков. В конце концов обман раскрылся, но шутка удалась на славу. Лулу получила титул «Священного Животного» и стала символом Монмартра. А Аполлинера долго трясло от ярости при упоминании о Доржелесе. Папаша Фредэ, чтобы не быть заподозренным в соучастии, – впрочем, его осведомленность в этом деле ни у кого не вызывала сомнений, – сообщил, что в этот день гостил с женой и дочерью у знакомых в Рамбуйе.
На пересечении улиц Лепик и Жирардон, откуда уже были хорошо видны устремленные к небу крылья мельницы Галетт, папашу Фредэ кто-то громко окликнул. Отгородившись от солнечных лучей козырьком-ладонью, он узнал барона Пижара.
– Флибустьера на рею, – пробормотал Фредэ и остановился.
– Семь футов, друг мой! – приветствовал его Пижар. Затем барон извлек из своего военного вещевого мешка морковку и затолкал ее в пасть Лулу. – Добрый день, моя гениальная. Убийственно жарко, не так ли?
Лулу оторопело фыркнула.
Он ждал здесь именно меня, уныло подумал Фредэ, глядя на мешок в руках Пижара. Там, на дне, перекатывались три-четыре небольших, довольно увесистых предмета круглой формы. Он ждал меня, и ему что-то нужно. Ядра у него в мешке, что ли…
– Вы правы, душно, – кивнул папаша и тут же попытался закончить обещавший быть скучным разговор. – Скорее бы отдохнуть – Лулу в последнее время сильно устает…
– А почему вы не покупаете овощи на рю Лепик? Все-таки ближе.
– На этом рынке у меня мало знакомых торговцев. Если не возражаете, уважаемый барон… – Фредэ любезно улыбнулся и тронул поводья.
Пижар отступил, немного подумал и произнес вслед папаше:
– Предложение! Одно выгодное предложение! – Увидев, что Фредэ остановил Лулу, барон воодушевленно продолжил: – Если, конечно, вы предложите пообедать в вашей компании…
– Действительно выгодное? – навострил уши папаша.
– Без сомнения! Уверяю вас! – Барон потряс в воздухе мешком, в котором тяжело перекатились загадочные шары.
Надеюсь, это не высушенные индейцами человеческие головы, подумал со вздохом Фредэ.
– Ну, что же, приглашаю вас в «Резвый Кролик». Надеюсь, мы успеем добраться ко мне прежде, чем мостовая окончательно превратится в адский противень.
И никто кроме Пижара не умел рассказать лучше о таинственных землях, о полной приключений жизни пиратов и контрабандистов. И никто кроме веселого дяди Пижо не умел делать такие замечательные деревянные кораблики…
– Внимание! – торжественно произнес барон и извлек из мешка нечто похожее на панцирь черепахи, раздутый до формы шара. Причем предмет был снежно-белым и переливался маслянистым глянцем. То, что этот сосуд предназначен для хранения жидкостей, Фредэ понял сразу: прямо в поверхность была вбита винная пробка.
– Керамика? – полюбопытствовал папаша.
– Скорлупа ореха той-той. Очень редкий плод Центральной Америки. В таких емкостях индейцы хранили священные жидкости.
Фредэ с недоумением взглянул на Пижара.
– Объяснитесь, любезный барон. А то невесть что подумаю…
Пижар улыбнулся.
– Вот и не думайте. Просто мы сейчас выпьем. Должен предупредить, что сок содержит достаточное количество алкоголя…
Понятно. Фредэ чуть слышно вздохнул, разочарованный размером емкости.
– Нужен кувшин с чистой водой, – заметил Пижар и принялся сосредоточенно ковырять ножом плотно пригнанную пробку. – Следует разбавить.
– Мой любезный друг, да вы шутите!
Барон пожал плечами и плеснул в стакан Фредэ вязкую буроватую жидкость – немного, всего на толщину мизинца.
Папаша браво осушил стакан. И понял о своей ошибке за мгновение до того, как в пылающей гортани погибли все микроорганизмы. На него разом навалились вкусы и запахи тропиков мира; он ощутил вулканическую горечь всех видов перца одновременно.
Потом произошло нечто странное.
Сплетенные растения, увенчанные мерцающими во тьме бутонами оранжевых цветов, зашевелились, и Фредэ почувствовал приближение хищника. Ягуар выходил из зарослей медленно – сначала появилась лапа, потом тяжелая голова, широкая грудь. Зверь будто рождался из упругого лона джунглей. В кромешной тьме, слегка подсвеченной бликами от невиданных бутонов, ягуар казался темнее деревьев, чернее земли и самой ночи. Зашелестела сельва, где-то закричали встревоженные попугаи. Во всем увиденном Фредэ почувствовал нечто знакомое. Он когда-то уже бывал в странном мире высоких стеблей и горящих во тьме глаз.
Многочисленные обезьяны неподвижно сидели в зарослях и глядели в одну точку – туда, где едва слышно крался ягуар.
Руссо – слово пролетело над ночными океанами и сельвой, легким оттенком понимания прикоснулось к воспаленному сознанию Фредерика Жерара. Таможенник Руссо, странный гений, полубезумный художник – это его мир…
…В джунгли извне проникло нечто чужеродное, пышущее яростью и вместе с тем тяжкой усталостью. Появились люди, живые, реальные, с резким запахом огня, пота, засохшей крови, одетые в рванье и проржавевшее железо. Их было много; они с молчаливым упорством вспарывали джунгли тяжелыми тесаками. На их доспехах змеились царапины, и глубокие вмятины сливались с гравировкой узоров. Зияли дырами черные от грязи ботфорты. Толпа была странной, разношерстной, полудикой, но соединенной единой волей к давно утратившему смысл движению вперед.
Океан. Континент. Сельва. Ягуар.
Испанцы?!
Пираты!
Шел ночной бой. Еще издали послышался треск дерева, оглушительный плеск воды и грохот рвущихся ядер. Затрепетали алые кресты на вымпелах плавучих крепостей и белые лилии на флагах легких каравелл. Крестоносным галеонам приходилось туго. Криков было мало: под лавиной картечи и крутящихся со свистом брандскугелей раненых почти не оставалось. Вдруг Фредэ понял, что именно здесь, сейчас, в этом неведомом сражении решалась судьба сельвы, жутких неподвижных обезьян и ночной птицы, терзающей падаль.
Время превратилось в якорную цепь, и сейчас из черной, густой, как смола, воды, появилось новое звено – новый рассвет в новом мире.
Яростное солнце полыхнуло над волнами. Каравеллы под флагами с лилиями устремились на север. Позади оставались груды чадящего дерева и сотни обожженных трупов в изумрудных волнах.
А на берегу, на белом песчаном пространстве меж океаном и сплошной стеной зелени, в ужасе и благоговении замерло множество людей. Их одежды из перьев невиданных птиц едва заметно колыхал утренний бриз. Впереди, на самой кромке прибоя в распахнутой на груди узорчатой одежде стояла тонкая смуглая девушка. Ее руки были крепко скручены кожаными ремнями. Невероятно, до боли прекрасная, она должна скрепить своей кровью жестокий договор небес и людей о том, что никогда, никогда пирамиды ее страны не будут разрушены злобной волей бледных полубогов.
Ее провезут через весь материк туда, где уже готов ритуальный нефритовый клинок…
Это город-победитель. Сотни факелов на пристани встречают флот. Шлюпки стремятся к берегу. Цветы и вино. Крики женщин, выстрелы в воздух.
Мужчины вернулись домой.
Праздник охватывает узкие улицы, разрастается, течет по уставшим от ожидания площадям. Гирлянды тропических соцветий тянутся над головами, накрывают, прижимают к земле удушливым ароматом. В сиянии факелов мечутся женщины, мужчины, дети, старики, натягивают прямо на ходу самые яркие одежды. На главной площади под статуей святого Дениса музыканты настраивают свои инструменты. Здесь особенно остро пахнет перцем. Запах ширится, заливает всё вокруг, обжигает, убивает аромат цветов и вин…
Боль в гортани. Жжет пищевод. Где пожар?!
Мгновенный бросок через океан. Из-за горизонта стремительно несется точка, превращается в венский стул с сидящим на нем человеком. Как быстро – столкновение может убить!..
Папаша поймал себя на том, что в ожидании столкновения держит напряженные руки перед собой. Он уставился на барона выпученными глазами, посидел немного с широко раскрытым ртом и тихо сказал:
– Ах-ха-ха-х-х-х-х!..
– Впечатления? – с вежливым участием поинтересовался барон.
Папаша быстро закивал и обеими руками схватил кувшин с водой.
– Я только что проглотил всю Южную Америку. Особенно понравилась Огненная Земля, – сообщил Фредэ, роняя в кувшин обильные слезы.
Барон кивнул.
Продолжим разговор.
Только через пару минут Фредэ нашел силы ответить. Казалось, он ищет нужные слова в спасительном кувшине.
– Это необычный напиток, – папаша наконец отдышался. – Интересно… вы видели то же, что и я?! Откуда этот… ром?
– По легенде он принадлежал какому-то индейскому касику, потомку тех самых дикарей, которые приносили кровавые жертвы среди затерянных в сельве пирамид. И резали предков наших уважаемых Пикассо, Риверы и Хуана Гриса. Ром хранился в горной пещере у ледника, а потому за полтысячи лет прекрасно сохранился. Затрудняюсь сказать, как он попал к контрабандистам. Главное, я приобрел его практически за бесценок.
Пижар благоразумно умолчал о словах контрабандистов, что зелье замешано на крови тольтекской или ацтекской принцессы, умершей в страшных муках на алтаре.
Папаша прислушался к окружающим звукам. За окном играл аккордеон. Прохожие негромко переговаривались. Кто-то смеялся. Заскрежетало проехавшее мимо авто.
– Как долго… как долго я… отсутствовал?
Пижар улыбнулся.
– Десять минут, не более.
– Но джунгли… девушка… французский флот…
– Это пираты.
– Пираты?.. Я тоже это понял! Но ведь флаги…
– Флибустьеры, буканьеры или кто там еще не поднимали «Веселый Роджер». Можете мне поверить, я знаю об этом достаточно много. Череп с костями – позднее измышление сочинителей авантюрных романов.
Папаша еще некоторое время собирался с мыслями.
– Не значит ли это… что я должен поверить в сверхъестественное?!
– Ваше дело. Я склонен искать простые ответы.
– Но сам ром… Что же это такое, черт возьми? Наркотик?
Пижар нахмурился и стал водить пальцем по переносице.
– Не знаю. Мне кажется, что это некое послание, письмо, которое не дошло по нужному адресу. Странная посылка с воображаемой синематографической лентой, отправленная около четырех, или около того, сотен лет назад. Быть может, это послание позволит и нам кое-что понять. Не стану отрицать несомненную загадочность явления. Вместе с тем вокруг нас происходят события не менее странные и захватывающие. Спешу вас успокоить: напиток не вызывает привыкания. Мне вчера захотелось попробовать его снова. Представьте, видение оказалось более тусклым и прозаичным.
– А как вы объясните… ожившие картины Руссо?!
Пижар помолчал.
– Насколько я знаю, ром пролежал у контрабандистов очень долгое время. Они боялись его продавать. Необыкновенная вещь, понимаете ли… Тем не менее Руссо за свою жизнь вполне мог побывать на той части побережья… – Он хотел добавить что-то, но осекся.
Фредэ заметил замешательство барона.
– Договаривайте же, я требую!
Пижар замялся.
– Бывший хозяин напитка и, кстати, единственный человек, который решился его попробовать до нас… ах да, может, еще и ваш Руссо… в общем, он просил подумать, есть ли необходимость читать чужие письма… Признаться, этим он меня озадачил.
– Господь с вами, дорогой барон! Вопрос только в этике?
– И только в ней.
– Ну что же вы меня так пугаете! Беру всю партию!
– Еще? – предложил барон, разбавляя ром водой один к четырем. – Сейчас будет лишь эффект легкого опьянения, не более. Наконец-то вы поймете и оцените настоящий вкус напитка.
Фредэ принял стакан и потянулся к бараньей ноге.
– Просто так предлагать подобную выпивку нельзя. Нужно сделать настоящий праздник.
– Например, карнавал! – оживился Пижар. – Карнавал в карибском стиле. Я об этом иногда мечтаю. От скуки. А сейчас такой замечательный повод!
– Прекрасная идея! Пираты! Рэли, Д’Олонэ, Рок Бразилец и так далее… Вход только в костюмах. Сабли, треуголки и деревянные ноги. Дамы в кружевных платьях…
– И в ботфортах! – Барон поддел вилкой капусту. – И в кандалах!
Они звякнули стаканами.
– Такого Париж еще не видел, – сказал Фредэ.
Пижар мечтательно покачал головой.
– Срочно нужна афиша! – вдруг заволновался папаша. – Чтобы каждый чувствовал: не приду – умру!.. Только нет художников. Представьте, барон, такую нелепость: на Монмартре нет художников! День, когда Пабло Барселонец переехал на Монпарнас, следует объявить трауром. Когда настоящие таланты начинают посещать дорогие рестораны, это означает гибель эпохи.
– Однако же не все покинули Холм…
– Любезный барон, – Фредэ посмотрел на собеседника с укоризной, – извините, но оставшиеся смыслят в искусстве не больше, чем мы. Эти, коих вы упомянули, могут лишь подражать Барселонцу. Или Моди.
– Не буду спорить о вкусах, – нахмурился Пижар. – Кстати, раз уж зашла речь… Как вы отнесетесь к плакату работы Модильяни?
– Не всем по душе такой стиль. Некоторые при виде его картин задумываются: падать ли перед ними ниц или же хвататься за палку. Упреждаю следующий вопрос: Пикассо хорошо прижился на Монпарнасе, и его оттуда чертовски сложно выманить. Конечно, когда выпьет, он ностальгирует по Холму – мол, лучшие годы жизни… Да только пьет теперь Барселонец в «Клозри-де-Лила», а не в «Кролике». К тому же сейчас его нет в Париже, – папаша со вздохом насадил на вилку ворох мелкой рыбешки. – Вот кто-нибудь из символистов…
– Постойте, – прервал его барон, – мне казалось, что символисты выходят из моды и вымирают как вид…
– Не преувеличивайте, мсье Пижар. Это живучая поросль. Со временем кубизм если не уйдет бесследно, то станет обыденным явлением. А они еще скажут свое слово.
– Но символизм утратил былую новизну, согласитесь хотя бы с этим!
Фредэ неопределенно повел плечами.
– Скорее, потерял фальшивый лоск. Я не боюсь показаться старомодным. Есть то, что приносит деньги. Есть то, что имеет признаки гениальности, – оно стоит дороже, и неважно, исполнено ли это кубистом, фовистом, символистом… Вы заметили, что во времена жестоких перемен искусство начинает попахивать тленом? В моду входят образы смерти, демоны бездны, ангелы скорби… Макабр не зря возвращается из средневековья. Так было всегда перед большими войнами. Предчувствие трагедии витает в воздухе, и люди искусства чуют этот дух острее остальных. Грядет война… Кое-кто еще надеется на мирный исход. Пусть это не патриотично, однако я имею в виду разумную молодежь, которую не слишком тянет в окопы. Но мы-то с вами в юности пережили Третью республику и видели обугленные развалины Парижа.
Папаша помолчал, теребя бороду пальцами. Его глаза подозрительно блеснули.
– Когда-то русским помогло сожжение их столицы; нам тридцать лет назад – нет. Город был восстановлен в боли и стыде поражения, в позоре предательств – бо́льших или меньших, – Фредэ осекся, вспомнив обезображенные тела в волнах среди обломков мачт. – И вовсе не на тропических Карибах, а здесь, в центре Парижа мы видели, как трупы рассыпались пеплом в руках волонтеров санитарных команд. Многих мертвецов невозможно было положить на носилки…
Пижар взмолился:
– Мой дорогой Фредэ, давайте забудем об ужасах! Мы так славно начинали разговор!
– Да, так к чему я клоню, – рассеянно кивнул папаша. – Война. Политики раздражают политиков. Любые переговоры ведутся ради оправдания бессилия. Война уже выбрала нас, она выше людских желаний. Страны готовятся к кровопусканию, которое не сравнить по размаху с европейскими войнами Бонапарта. А искусство – прошу внимательно выслушать мою мысль! – искусство, и только его, война не способна уничтожить. Оно пророк, оно знает о грядущей гибели цивилизаций. Так было и в старину. Я имею в виду всё, что связано с макабрической пляской – пляской смерти на кладбище мира. А сейчас роль макабра исполняет символизм. И этот бал в честь смерти станет символом пренебрежения к самой смерти.
– Чумной бал, – вздохнул барон.
– Похоже, – пожал плечами Фредэ. – Я уверен в одном: нас поймут.
– Наша публика понимает всё, что так или иначе касается выпивки. Любой повод хорош.
– Ну, не следует унижать моих клиентов. Они люди порядочные.
– Вот, допустим, за окном прохаживается Утрилло, – сказал Пижар. – Он порядочный?
Фредэ откинул занавеску и выглянул на улицу.
– Это я образно, – пояснил барон. – Скорее всего, он уже валяется где-нибудь пьяный…
– Или пишет площадь Карузель. Две стороны медали. Но вернемся к афише. Она должна увлекать, притягивать, обещать многое. А мы сможем дать публике это самое многое, не правда ли?
– Хорошо, уговорили, – кивнул Пижар. – Афишу должен писать хороший символист. У вас есть кто-нибудь на примете?
Недавний дождик освежил мостовую, и теперь от нее поднимался тонкий аромат влажного камня – такой стойкий запах, который не в силах перебить даже разносящийся из окон густой дух вареного мяса, аниса и чеснока. Аромат небесной влаги всегда существует отдельно, не смешивается ни с чем и, главное, бывает только здесь, на полпути к вершине Монмартра. Папаша Фредэ полной грудью втягивал пряный воздух и счастливо улыбался в бороду.
Париж впадал в предвоенную дрожь, что, впрочем, не мешало его обитателям иногда быть веселыми без причины. Фредэ обладал чутьем опытного торговца, а потому был уверен, что паника начнется уже скоро. А в этот период короткого затишья он успеет без особой спешки приобрести всё необходимое. У торговых прилавков папаша без удивления замечал многочисленных стариков – тех, кто помнил не понаслышке версальские штыки в мае 1871-го и знал, что запасливость в тяжелые времена – единственный способ выжить. Пожалуй, если не считать бегства.
Молодежь, которой деды с большей охотой рассказывали о Крымской войне, нежели о Коммуне и сожженном, полувымершем от голода Париже, сейчас жила полнокровно и весело. Парни и девушки влюблялись, расставались, дебатировали в кабачках о политике и искусстве. Здесь неизменно ругали немцев, чьи воинственные настроения не были секретом и вс`е сильнее раздувались в склонной к преувеличениям прессе. Молодых вовсе не заботило выживание. Скорее наоборот, их фантазию тешил воображаемый грохот французских сапог в Сан-Суси и на Александер-плац.
Солнце, столь благосклонное к Иль-де-Франс, особенно любило Париж, а в Париже – Холм Монмартр, увенчанный короной недавно построенной и пока еще не освященной базилики Сакре-Кёр. Святое Сердце было белоснежным и четко отпечатывалось на фоне ярко-синего неба. Жителям Холма поначалу было сложно привыкнуть к новшеству: от столь контрастного и великолепного зрелища зачастую невыносимо слезились глаза. Террасу с лестницей у подножия храма окутывала зеленая поросль, которая отсюда растекалась водопадами по всему Холму. Из зелени выглядывали длинные черепичные крыши с россыпью печных труб. Солнечные лучи покрывали узорчатой тенью алые, желтые, синие ставни домов и нарядно раскрашенные стены, причем каждый этаж в одном и том же доме отличался собственным неповторимым оттенком.
Блики играли на почерневших от времени дощатых вывесках, многие из которых были сколочены еще задолго до того, как Генеральные штаты нарекли себя Национальным собранием. С тех пор вывески переменили множество владельцев. Некоторые деревянные ветераны хранили под слоем современной мазни остатки работ известных мастеров. Кое-где на их отшлифованных временем, обитых проржавевшим железом телах виднелись глубокие выбоины, рубцы и трещины – следы удалого веселья прусских гусар и диких казаков, именно здесь вступивших в Париж в восемьсот четырнадцатом.
Папаше Фредэ, как и большинству горожан, наслаждавшихся ясным небом июльского дня, не хотелось вспоминать о войне. Никто не видел особых причин сомневаться в талантах французских дипломатов, без сомнения умеющих выигрывать войны цивилизованно, кабинетно, в духе нового века. И потому хозяин «Кролика» старался не думать ни о чем серьезном. Он шел вразвалочку, поглаживал живот, затянутый в коричневую рабочую спецовку, жмурился на солнце и время от времени совал в пасть ослице тлеющую папиросу, что приводило в восторг следовавшую за тележкой ребятню.
Ослица стала всеобщей любимицей обитателей Холма три года назад. Этому послужила злая и в то же время остроумная шутка писателя Ролана Доржелеса над поэтом Аполлинером. Тогда Доржелес, ярый противник «модерн-мазни», ухитрился привязать к хвосту ослицы кисть, поставил холст с надлежащей стороны и, время от времени меняя краску, в конечном итоге получил шедевр, названный им «Закат солнца над Адриатикой». Аполлинер, всячески поддерживавший новые направления в искусстве, был в восторге от творения неизвестного автора. Секрет полотна был раскрыт, когда картина с успехом поучаствовала в выставке Салона Независимых и была продана за четыреста франков. В конце концов обман раскрылся, но шутка удалась на славу. Лулу получила титул «Священного Животного» и стала символом Монмартра. А Аполлинера долго трясло от ярости при упоминании о Доржелесе. Папаша Фредэ, чтобы не быть заподозренным в соучастии, – впрочем, его осведомленность в этом деле ни у кого не вызывала сомнений, – сообщил, что в этот день гостил с женой и дочерью у знакомых в Рамбуйе.
На пересечении улиц Лепик и Жирардон, откуда уже были хорошо видны устремленные к небу крылья мельницы Галетт, папашу Фредэ кто-то громко окликнул. Отгородившись от солнечных лучей козырьком-ладонью, он узнал барона Пижара.
– Флибустьера на рею, – пробормотал Фредэ и остановился.
– Семь футов, друг мой! – приветствовал его Пижар. Затем барон извлек из своего военного вещевого мешка морковку и затолкал ее в пасть Лулу. – Добрый день, моя гениальная. Убийственно жарко, не так ли?
Лулу оторопело фыркнула.
Он ждал здесь именно меня, уныло подумал Фредэ, глядя на мешок в руках Пижара. Там, на дне, перекатывались три-четыре небольших, довольно увесистых предмета круглой формы. Он ждал меня, и ему что-то нужно. Ядра у него в мешке, что ли…
– Вы правы, душно, – кивнул папаша и тут же попытался закончить обещавший быть скучным разговор. – Скорее бы отдохнуть – Лулу в последнее время сильно устает…
– А почему вы не покупаете овощи на рю Лепик? Все-таки ближе.
– На этом рынке у меня мало знакомых торговцев. Если не возражаете, уважаемый барон… – Фредэ любезно улыбнулся и тронул поводья.
Пижар отступил, немного подумал и произнес вслед папаше:
– Предложение! Одно выгодное предложение! – Увидев, что Фредэ остановил Лулу, барон воодушевленно продолжил: – Если, конечно, вы предложите пообедать в вашей компании…
– Действительно выгодное? – навострил уши папаша.
– Без сомнения! Уверяю вас! – Барон потряс в воздухе мешком, в котором тяжело перекатились загадочные шары.
Надеюсь, это не высушенные индейцами человеческие головы, подумал со вздохом Фредэ.
– Ну, что же, приглашаю вас в «Резвый Кролик». Надеюсь, мы успеем добраться ко мне прежде, чем мостовая окончательно превратится в адский противень.
* * *
На Холме Пижара считали если не сумасшедшим, то настоящим чудаком. Кажется, он когда-то служил на флоте. А может, и не служил. И вовсе не был бароном. Или все-таки был?! Впрочем, эти вопросы никого не интересовали. Живая легенда Холма, он почти всегда носил английскую матросскую куртку, линялые брюки клеш и засаленную капитанскую фуражку без кокарды. Неискушенному взгляду барон вполне мог показаться хозяином какой-либо баржи или ботика, которые днем сновали вверх-вниз по Сене, а ночью застывали у незаметных причалов. Пижар занимался иным – готовил мальчишек склона Холма – Маки́ – к дальним странствиям, учил их плавать. Приличных водоемов поблизости не было, поэтому барон укладывал малышей на деревянные топчаны и предлагал им отчаянно махать руками и ногами, от чего дети приходили в неописуемый восторг. Наверняка их воображение живо рисовало лазурные соленые волны, в которых они резвятся подобно рыбам тропических широт.И никто кроме Пижара не умел рассказать лучше о таинственных землях, о полной приключений жизни пиратов и контрабандистов. И никто кроме веселого дяди Пижо не умел делать такие замечательные деревянные кораблики…
* * *
Беседу продолжили под бараньи ножки, тушенную по-немецки капусту и стайку жареных рыбешек, аккуратно выложенных косяком на продолговатом блюде. Опасаясь чужих ушей, Пижар попросил Берту-Бургиньонку, жену папаши Фредэ, временно закрыть «Кролик» для посетителей.– Внимание! – торжественно произнес барон и извлек из мешка нечто похожее на панцирь черепахи, раздутый до формы шара. Причем предмет был снежно-белым и переливался маслянистым глянцем. То, что этот сосуд предназначен для хранения жидкостей, Фредэ понял сразу: прямо в поверхность была вбита винная пробка.
– Керамика? – полюбопытствовал папаша.
– Скорлупа ореха той-той. Очень редкий плод Центральной Америки. В таких емкостях индейцы хранили священные жидкости.
Фредэ с недоумением взглянул на Пижара.
– Объяснитесь, любезный барон. А то невесть что подумаю…
Пижар улыбнулся.
– Вот и не думайте. Просто мы сейчас выпьем. Должен предупредить, что сок содержит достаточное количество алкоголя…
Понятно. Фредэ чуть слышно вздохнул, разочарованный размером емкости.
– Нужен кувшин с чистой водой, – заметил Пижар и принялся сосредоточенно ковырять ножом плотно пригнанную пробку. – Следует разбавить.
– Мой любезный друг, да вы шутите!
Барон пожал плечами и плеснул в стакан Фредэ вязкую буроватую жидкость – немного, всего на толщину мизинца.
Папаша браво осушил стакан. И понял о своей ошибке за мгновение до того, как в пылающей гортани погибли все микроорганизмы. На него разом навалились вкусы и запахи тропиков мира; он ощутил вулканическую горечь всех видов перца одновременно.
Потом произошло нечто странное.
* * *
…Скорлупа ореха в руках Пижара вдруг стала походить на маленький перламутровый череп с поблескивающими провалами глазниц. Потом череп, а за ним и венский стул с бароном начали быстро отдаляться и словно бы исчезли за горизонтом. Вокруг потемнело. Стены «Кролика» мгновенно раздвинулись, впустили внутрь вместе с внезапно нахлынувшей тропической ночью зеленое море джунглей. Фредэ ощутил, что находится в самом сердце неведомого континента, и осознание этого не испугало и не удивило его. Он стал пальмой и лианой, тяжелым кокосом и спящей на нем зеленой змейкой, ночной хищной птицей и растерзанным ее когтистыми лапами трупом животного. Водянистый туман рассеивался постепенно, нехотя, и звуки раздавались всё отчетливее.Сплетенные растения, увенчанные мерцающими во тьме бутонами оранжевых цветов, зашевелились, и Фредэ почувствовал приближение хищника. Ягуар выходил из зарослей медленно – сначала появилась лапа, потом тяжелая голова, широкая грудь. Зверь будто рождался из упругого лона джунглей. В кромешной тьме, слегка подсвеченной бликами от невиданных бутонов, ягуар казался темнее деревьев, чернее земли и самой ночи. Зашелестела сельва, где-то закричали встревоженные попугаи. Во всем увиденном Фредэ почувствовал нечто знакомое. Он когда-то уже бывал в странном мире высоких стеблей и горящих во тьме глаз.
Многочисленные обезьяны неподвижно сидели в зарослях и глядели в одну точку – туда, где едва слышно крался ягуар.
Руссо – слово пролетело над ночными океанами и сельвой, легким оттенком понимания прикоснулось к воспаленному сознанию Фредерика Жерара. Таможенник Руссо, странный гений, полубезумный художник – это его мир…
…В джунгли извне проникло нечто чужеродное, пышущее яростью и вместе с тем тяжкой усталостью. Появились люди, живые, реальные, с резким запахом огня, пота, засохшей крови, одетые в рванье и проржавевшее железо. Их было много; они с молчаливым упорством вспарывали джунгли тяжелыми тесаками. На их доспехах змеились царапины, и глубокие вмятины сливались с гравировкой узоров. Зияли дырами черные от грязи ботфорты. Толпа была странной, разношерстной, полудикой, но соединенной единой волей к давно утратившему смысл движению вперед.
* * *
Сознание Фредэ заработало с новой силой, в попытке подобрать слово-ключ к сущности этих людей.Океан. Континент. Сельва. Ягуар.
Испанцы?!
Пираты!
* * *
Фредэ подхватило потоком воздуха и в мгновение отнесло далеко на восток. Внизу резкими вспышками засиял океан, и мало доброго было в этих сполохах…Шел ночной бой. Еще издали послышался треск дерева, оглушительный плеск воды и грохот рвущихся ядер. Затрепетали алые кресты на вымпелах плавучих крепостей и белые лилии на флагах легких каравелл. Крестоносным галеонам приходилось туго. Криков было мало: под лавиной картечи и крутящихся со свистом брандскугелей раненых почти не оставалось. Вдруг Фредэ понял, что именно здесь, сейчас, в этом неведомом сражении решалась судьба сельвы, жутких неподвижных обезьян и ночной птицы, терзающей падаль.
Время превратилось в якорную цепь, и сейчас из черной, густой, как смола, воды, появилось новое звено – новый рассвет в новом мире.
Яростное солнце полыхнуло над волнами. Каравеллы под флагами с лилиями устремились на север. Позади оставались груды чадящего дерева и сотни обожженных трупов в изумрудных волнах.
А на берегу, на белом песчаном пространстве меж океаном и сплошной стеной зелени, в ужасе и благоговении замерло множество людей. Их одежды из перьев невиданных птиц едва заметно колыхал утренний бриз. Впереди, на самой кромке прибоя в распахнутой на груди узорчатой одежде стояла тонкая смуглая девушка. Ее руки были крепко скручены кожаными ремнями. Невероятно, до боли прекрасная, она должна скрепить своей кровью жестокий договор небес и людей о том, что никогда, никогда пирамиды ее страны не будут разрушены злобной волей бледных полубогов.
Ее провезут через весь материк туда, где уже готов ритуальный нефритовый клинок…
* * *
…еще несколько звеньев якорной цепи…* * *
Вновь темнеет. Эти огни в ночи – к добру. Они ласковые, они зовут. Бурная радость во множестве прекрасных домов из ракушечника. С колокольни доносится торжественный звон.Это город-победитель. Сотни факелов на пристани встречают флот. Шлюпки стремятся к берегу. Цветы и вино. Крики женщин, выстрелы в воздух.
Мужчины вернулись домой.
Праздник охватывает узкие улицы, разрастается, течет по уставшим от ожидания площадям. Гирлянды тропических соцветий тянутся над головами, накрывают, прижимают к земле удушливым ароматом. В сиянии факелов мечутся женщины, мужчины, дети, старики, натягивают прямо на ходу самые яркие одежды. На главной площади под статуей святого Дениса музыканты настраивают свои инструменты. Здесь особенно остро пахнет перцем. Запах ширится, заливает всё вокруг, обжигает, убивает аромат цветов и вин…
Боль в гортани. Жжет пищевод. Где пожар?!
Мгновенный бросок через океан. Из-за горизонта стремительно несется точка, превращается в венский стул с сидящим на нем человеком. Как быстро – столкновение может убить!..
* * *
… – С возвращением, дорогой Фредэ!Папаша поймал себя на том, что в ожидании столкновения держит напряженные руки перед собой. Он уставился на барона выпученными глазами, посидел немного с широко раскрытым ртом и тихо сказал:
– Ах-ха-ха-х-х-х-х!..
– Впечатления? – с вежливым участием поинтересовался барон.
Папаша быстро закивал и обеими руками схватил кувшин с водой.
– Я только что проглотил всю Южную Америку. Особенно понравилась Огненная Земля, – сообщил Фредэ, роняя в кувшин обильные слезы.
Барон кивнул.
Продолжим разговор.
Только через пару минут Фредэ нашел силы ответить. Казалось, он ищет нужные слова в спасительном кувшине.
– Это необычный напиток, – папаша наконец отдышался. – Интересно… вы видели то же, что и я?! Откуда этот… ром?
– По легенде он принадлежал какому-то индейскому касику, потомку тех самых дикарей, которые приносили кровавые жертвы среди затерянных в сельве пирамид. И резали предков наших уважаемых Пикассо, Риверы и Хуана Гриса. Ром хранился в горной пещере у ледника, а потому за полтысячи лет прекрасно сохранился. Затрудняюсь сказать, как он попал к контрабандистам. Главное, я приобрел его практически за бесценок.
Пижар благоразумно умолчал о словах контрабандистов, что зелье замешано на крови тольтекской или ацтекской принцессы, умершей в страшных муках на алтаре.
Папаша прислушался к окружающим звукам. За окном играл аккордеон. Прохожие негромко переговаривались. Кто-то смеялся. Заскрежетало проехавшее мимо авто.
– Как долго… как долго я… отсутствовал?
Пижар улыбнулся.
– Десять минут, не более.
– Но джунгли… девушка… французский флот…
– Это пираты.
– Пираты?.. Я тоже это понял! Но ведь флаги…
– Флибустьеры, буканьеры или кто там еще не поднимали «Веселый Роджер». Можете мне поверить, я знаю об этом достаточно много. Череп с костями – позднее измышление сочинителей авантюрных романов.
Папаша еще некоторое время собирался с мыслями.
– Не значит ли это… что я должен поверить в сверхъестественное?!
– Ваше дело. Я склонен искать простые ответы.
– Но сам ром… Что же это такое, черт возьми? Наркотик?
Пижар нахмурился и стал водить пальцем по переносице.
– Не знаю. Мне кажется, что это некое послание, письмо, которое не дошло по нужному адресу. Странная посылка с воображаемой синематографической лентой, отправленная около четырех, или около того, сотен лет назад. Быть может, это послание позволит и нам кое-что понять. Не стану отрицать несомненную загадочность явления. Вместе с тем вокруг нас происходят события не менее странные и захватывающие. Спешу вас успокоить: напиток не вызывает привыкания. Мне вчера захотелось попробовать его снова. Представьте, видение оказалось более тусклым и прозаичным.
– А как вы объясните… ожившие картины Руссо?!
Пижар помолчал.
– Насколько я знаю, ром пролежал у контрабандистов очень долгое время. Они боялись его продавать. Необыкновенная вещь, понимаете ли… Тем не менее Руссо за свою жизнь вполне мог побывать на той части побережья… – Он хотел добавить что-то, но осекся.
Фредэ заметил замешательство барона.
– Договаривайте же, я требую!
Пижар замялся.
– Бывший хозяин напитка и, кстати, единственный человек, который решился его попробовать до нас… ах да, может, еще и ваш Руссо… в общем, он просил подумать, есть ли необходимость читать чужие письма… Признаться, этим он меня озадачил.
– Господь с вами, дорогой барон! Вопрос только в этике?
– И только в ней.
– Ну что же вы меня так пугаете! Беру всю партию!
– Еще? – предложил барон, разбавляя ром водой один к четырем. – Сейчас будет лишь эффект легкого опьянения, не более. Наконец-то вы поймете и оцените настоящий вкус напитка.
Фредэ принял стакан и потянулся к бараньей ноге.
– Просто так предлагать подобную выпивку нельзя. Нужно сделать настоящий праздник.
– Например, карнавал! – оживился Пижар. – Карнавал в карибском стиле. Я об этом иногда мечтаю. От скуки. А сейчас такой замечательный повод!
– Прекрасная идея! Пираты! Рэли, Д’Олонэ, Рок Бразилец и так далее… Вход только в костюмах. Сабли, треуголки и деревянные ноги. Дамы в кружевных платьях…
– И в ботфортах! – Барон поддел вилкой капусту. – И в кандалах!
Они звякнули стаканами.
– Такого Париж еще не видел, – сказал Фредэ.
Пижар мечтательно покачал головой.
– Срочно нужна афиша! – вдруг заволновался папаша. – Чтобы каждый чувствовал: не приду – умру!.. Только нет художников. Представьте, барон, такую нелепость: на Монмартре нет художников! День, когда Пабло Барселонец переехал на Монпарнас, следует объявить трауром. Когда настоящие таланты начинают посещать дорогие рестораны, это означает гибель эпохи.
– Однако же не все покинули Холм…
– Любезный барон, – Фредэ посмотрел на собеседника с укоризной, – извините, но оставшиеся смыслят в искусстве не больше, чем мы. Эти, коих вы упомянули, могут лишь подражать Барселонцу. Или Моди.
– Не буду спорить о вкусах, – нахмурился Пижар. – Кстати, раз уж зашла речь… Как вы отнесетесь к плакату работы Модильяни?
– Не всем по душе такой стиль. Некоторые при виде его картин задумываются: падать ли перед ними ниц или же хвататься за палку. Упреждаю следующий вопрос: Пикассо хорошо прижился на Монпарнасе, и его оттуда чертовски сложно выманить. Конечно, когда выпьет, он ностальгирует по Холму – мол, лучшие годы жизни… Да только пьет теперь Барселонец в «Клозри-де-Лила», а не в «Кролике». К тому же сейчас его нет в Париже, – папаша со вздохом насадил на вилку ворох мелкой рыбешки. – Вот кто-нибудь из символистов…
– Постойте, – прервал его барон, – мне казалось, что символисты выходят из моды и вымирают как вид…
– Не преувеличивайте, мсье Пижар. Это живучая поросль. Со временем кубизм если не уйдет бесследно, то станет обыденным явлением. А они еще скажут свое слово.
– Но символизм утратил былую новизну, согласитесь хотя бы с этим!
Фредэ неопределенно повел плечами.
– Скорее, потерял фальшивый лоск. Я не боюсь показаться старомодным. Есть то, что приносит деньги. Есть то, что имеет признаки гениальности, – оно стоит дороже, и неважно, исполнено ли это кубистом, фовистом, символистом… Вы заметили, что во времена жестоких перемен искусство начинает попахивать тленом? В моду входят образы смерти, демоны бездны, ангелы скорби… Макабр не зря возвращается из средневековья. Так было всегда перед большими войнами. Предчувствие трагедии витает в воздухе, и люди искусства чуют этот дух острее остальных. Грядет война… Кое-кто еще надеется на мирный исход. Пусть это не патриотично, однако я имею в виду разумную молодежь, которую не слишком тянет в окопы. Но мы-то с вами в юности пережили Третью республику и видели обугленные развалины Парижа.
Папаша помолчал, теребя бороду пальцами. Его глаза подозрительно блеснули.
– Когда-то русским помогло сожжение их столицы; нам тридцать лет назад – нет. Город был восстановлен в боли и стыде поражения, в позоре предательств – бо́льших или меньших, – Фредэ осекся, вспомнив обезображенные тела в волнах среди обломков мачт. – И вовсе не на тропических Карибах, а здесь, в центре Парижа мы видели, как трупы рассыпались пеплом в руках волонтеров санитарных команд. Многих мертвецов невозможно было положить на носилки…
Пижар взмолился:
– Мой дорогой Фредэ, давайте забудем об ужасах! Мы так славно начинали разговор!
– Да, так к чему я клоню, – рассеянно кивнул папаша. – Война. Политики раздражают политиков. Любые переговоры ведутся ради оправдания бессилия. Война уже выбрала нас, она выше людских желаний. Страны готовятся к кровопусканию, которое не сравнить по размаху с европейскими войнами Бонапарта. А искусство – прошу внимательно выслушать мою мысль! – искусство, и только его, война не способна уничтожить. Оно пророк, оно знает о грядущей гибели цивилизаций. Так было и в старину. Я имею в виду всё, что связано с макабрической пляской – пляской смерти на кладбище мира. А сейчас роль макабра исполняет символизм. И этот бал в честь смерти станет символом пренебрежения к самой смерти.
– Чумной бал, – вздохнул барон.
– Похоже, – пожал плечами Фредэ. – Я уверен в одном: нас поймут.
– Наша публика понимает всё, что так или иначе касается выпивки. Любой повод хорош.
– Ну, не следует унижать моих клиентов. Они люди порядочные.
– Вот, допустим, за окном прохаживается Утрилло, – сказал Пижар. – Он порядочный?
Фредэ откинул занавеску и выглянул на улицу.
– Это я образно, – пояснил барон. – Скорее всего, он уже валяется где-нибудь пьяный…
– Или пишет площадь Карузель. Две стороны медали. Но вернемся к афише. Она должна увлекать, притягивать, обещать многое. А мы сможем дать публике это самое многое, не правда ли?
– Хорошо, уговорили, – кивнул Пижар. – Афишу должен писать хороший символист. У вас есть кто-нибудь на примете?