Страница:
Вряд ли указанные фундаментальные факты были неизвестны организаторам торжеств по случаю 20-летия падения стены. Однако они предпочли идеологическое истолкование событий, другими словами – мифотворчество. Это целиком относится и к другой эпохальной идее, которую в дни юбилея упорно пытались навязать недостаточно информированной общественности. Эта идея присутствует практически во всех речах и печатных материалах, посвященных указанной дате, но, на мой взгляд, наиболее обстоятельно и откровенно ее суть сформулировал французский писатель Жан д’Ормессон в статье, опубликованной в парижской «Фигаро» 8 ноября 2009 года (в последние годы французы частенько подыгрывают немцам, даже не ожидая просьбы с их стороны; они, видимо, убеждены, что тем самым укрепляют франко-германский тандем). Смысл довольно пространного текста д’Ормессона, состоявшего в основном из общих мест и благоглупостей, заключался в следующем пассаже, связанном с риторическим вопросом автора относительно причин, по которым полиция ГДР не разогнала уже упоминавшийся митинг 4 ноября в Берлине. (Вопрос действительно чисто риторический, поскольку власти ГДР дали официальное согласие на проведение митинга). «Так что же произошло?» – пишет по этому поводу д’Ормессон и отвечает самому себе: «А произошло нечто потрясающее, остававшееся долгое время незамеченным: Соединенные Штаты и свободный мир выиграли эту Третью мировую войну, которая так и не состоялась. Они выиграли холодную войну». И дальше следует перечень имен «героев» этой войны – президент США Рональд Рейган, папа римский Иоанн-Павел II, Солженицын, Горбачев… Конечно, французы большие специалисты по части выигрывания войн, но, наверное, даже д’Ормессону было бы при желании несложно понять, что дело не в мнимом поражении Советского Союза, а в банкротстве его тогдашнего руководства, какими благими намерениями оно ни пыталось бы объяснять свои действия или бездействие. В конце концов, после всех потрясений 90-х годов новая Россия, неизмеримо более слабая, чем прежний СССР, сумела благодаря разумному правлению добиться в начале XXI века восстановления уважаемого места в мире. Впрочем, и д’Ормессон вынужден к концу своей статьи признать фиаско политики перестройки: «История движется очень быстро. Стена пала 9 ноября 1989 года. Менее чем год спустя, 3 октября 1990 года, канцлер Гельмут Коль провозглашает объединение Германии. Еще годом позже Горбачев покидает власть. СССР стерт с карты мира»[5].
Весь немалый пропагандистский потенциал Запада был мобилизован на то, чтобы представить Берлинскую стену только как средство пресечь бегство населения из ГДР. К сожалению, российские СМИ почти полностью переняли подобную интерпретацию. Запомнился показанный в дни юбилея фильм Владимира Кондратьева на телеканале НТВ, в котором ГДР походя именовалась «огромным концлагерем». Особенно обидно, что Кондратьев действительно бывал в те времена в ГДР и был знаком с тогдашней ситуацией в республике. Бесспорно, у стены была функция, направленная «вовнутрь», но она не была единственной. Стена имела также весомое защитное предназначение. Об этом сегодня почему-то не принято говорить, но в условиях холодной войны Западный Берлин на деле превратился в важнейший центр враждебной деятельности против ГДР, СССР и других социалистических стран. Город буквально кишел агентами самых разнообразных спецслужб и секретных организаций, большая часть которых финансировалась из частных источников и не контролировалась никем, даже тайной полицией «собственного» государства. На деятельность многотысячной агентуры возлагались большие надежды, причем не только по части шпионажа и вербовки потенциальных изменников. Считалось вероятным, что глубоко законспирированная сеть агентов в ГДР сумеет при случае организовать вооруженное восстание, которое затем перекинется на соседние Польшу, Чехословакию, Венгрию. Лишь после возведения стены был окончательно поставлен крест на этих авантюрных планах, осуществление которых грозило стать прелюдией реальной Третьей мировой войны. Именно после появления стены Запад сделал из нужды добродетель: ФРГ пересмотрела свою линию на силовое уничтожение ГДР, германо-германские отношения были нормализованы, ООН единогласно приняла оба германских государства в свои члены. Ситуация в Европе приняла, наконец, стабильный характер. Было бы ошибочно забывать, что стена сыграла в истории не только отрицательную роль.
Сразу после юбилея 20-летия падения стены мне в руки попалась любопытная статья в еженедельнике «Русская Германия», издающемся в Берлине для русскоязычной диаспоры в ФРГ[6]. Текст, написанный сотрудницей редакции еженедельника Светланой Бильской, привлек мое внимание своеобразным углом зрения, под которым она рассматривала не только минувшие празднества, но и само событие двадцатилетней давности, очевидцем которого она была. Судя по всему, автор был то ли членом семьи военнослужащего Советской армии, то ли вольнонаемным служащим Западной группы войск (возможно, преподавателем в одной из средних школ при ЗГВ в Потсдаме), и у него сложилось собственное мнение обо всем случившемся. Мне кажется, что ради полноты картины стоит привести эту статью полностью.
Бильская начинает свой рассказ так: «Ангела Меркель в тот четверг сходила в сауну, выпила пива в баре; Горбачев “хорошенько выспался”; Франсуа Миттеран “испугался”; Гельмут Коль был застигнут врасплох. А вот что делала в день падения Берлинской стены ты?” – с улыбкой спросил меня знакомый. Ну, я в тот день еще ничего не знала, а вот на следующий сидела у телевизора в “своем” Потсдаме после работы и с любопытством, тревогой и растерянностью смотрела репортажи. Помню, испытывала стыдящуюся жалость к людям, которые – пусть уж они меня простят! – как стадо из загона, давясь, ринулись то ли на волю, то ли к яслям-кормушке. Казалось, что они телами своими способны сокрушить стену, пройти сквозь нее, лишь бы ворваться. Осознавала ли я, что падение стены – это конец ГДР? И чем это оборачивалось для ее жителей, для страны в стране – Группы советских войск, для меня лично? В тот миг – нет. Смутно лишь понимала, что день падения стены стал первым днем вывода советских войск из Германии».
И далее: «Об этом времени можно рассуждать-рассказывать томами, а у меня “под рукой” всего горсть абзацев. Падение стены – действительно эпохальное событие: нелепость и мерзость бетонированного загона не поддается сомнению. Как не поддается уже сомнению и проигрыш того социализма, который пытались построить за стенкой СССР и его “братья”. Единственно, в чем я по-прежнему сомневаюсь, так это в цене. А она – это погребенные под стеной судьбы маленьких людей что в Германии, что в бывших странах Союза. Людей, которые не были готовы к глобальным встряскам, которые – пусть и слабовольно – не хотели никаких изменений, боялись их и вполне довольствовались тем, что имеют. Кто обращает внимание на летящие щепки, когда из срубленных, обтесанных бревен строится новый дом, правда? Только вот жаль Франка, попавшего под жернова истории и не сумевшего остаться, как при ГДР, уважаемым инженером. Труд-то любой почетен, на заработанные деньги можно теперь купить много бананов, но куда деть память и опыт проклятого инженерского прошлого, выброшенного стеной в мусор, который он теперь старательно убирает? Или же Ингрид, которая, упрямо наклонив голову, обещала: “Мы еще покажем западникам, как умеют работать гэдээровцы! Мы еще заставим себя уважать!” А фирму ее сжевали через два года: мешала осваивать “дикий Восток”. Ладно, чиновники, номенклатура – те, как известно, народ мимикрирующий, затерли середку прежнего флага[7] и снова у дел. А вот тысячи неподтвержденных дипломов по одной только причине, что для их получения в обязательном порядке учили и сдавали идеологически “неправильные” предметы?[8] И соответственно тысячи профессионалов, оставшиеся без работы (которые потом и по этой причине пополнили ряды НДПГ[9])? А выброшенные за борт – будто в страхе за бунт на корабле – офицеры гэдээровской армии, полицейские? А в день оказавшиеся нерентабельными сотни предприятий с их тысячами людей? А в миг ставшие ненужными детсады, молодежные лагеря, профсоюзные, как тогда говорили, здравницы?»
Бильская продолжает: «Молодежи было легче, это факт. А тем, кто прожил в ГДР 30–40 лет? Возьмите одну крохотную жизнь 60-летнего, в день падения стены, человека. Подсчитайте по годочкам. Родился в 1929-м, первый “приход в сознание” – Гитлер, детство-хайль, потом война, бомбежки, голод, послевоенная разруха – и раздел. Но после этого – наконец-то работа, скромный, но уверенный достаток. Да, чужие солдаты в нелепых шинелях-мешках, ворующие яблоки и велосипеды[10]; да, грохот чужих танков, ползущих на полигон и с полигона; да, первый на деревне лоботряс, ставший при новой власти чванливым начальником; да, тупые лозунги, за которые и по сегодня стыдно; да, стена в Берлине – от своих же, немцев; да, мир, сузившийся до СССР, Польши, Чехословакии, ну еще Болгарии… Зато работа, домик, по пролетарскому блату отданный тебе государством (и отобранный в 89-м прежним хозяином-весси[11]), спокойное будущее детей и даже гордость за самую крутую среди “социалистов” страну: сами смогли, сами построили, немец – он при любой власти построит и газон разобьет! После “предисловия” юности не так уж и мало. Тем более что ряд “да – зато” можно продолжить. Только вот все снова обрушилось, и в 60 лет – навсегда».
О самом наболевшем: «Ну, ладно, предположим, это немецкие внутренние разборки. А вот тех российских офицеров и их жен-детей, которых вывозили из Группы в чистое поле, в палатки, спешно гнали, как заключенных, по этапу, разламывая судьбы по хребту и наживаясь политически, финансово на хаосе, – их не жаль? Сами немцы не верили, что так неприлично быстро и так мизерно дешево “отделались” от полумиллионного войска победителей».
И совсем грустная концовка: «Словом, 9 ноября – день, конечно, торжественный. И все же, мне кажется, честнее было бы не воспевать его, ставшего результатом внешнего и внутреннего толчка и давшего в свою очередь толчок тектоническим подвижкам на огромном мировом пространстве, безоблачно благородным и красивым. Не все прошли сквозь стену»[12].
Мне кажется, комментарии здесь излишни.
Париж был единственной из столиц иностранных государств, где 9 ноября 2009 года также было официально отмечено падение Берлинской стены. Возможно, этим сегодняшние французы хотели загладить весьма сдержанное отношение своего тогдашнего президента Франсуа Миттерана к перспективе возрождения германского гиганта в центре Европы. Поскольку президент Николя Саркози был в Берлине, возглавлял торжество в Париже французский премьер-министр. Сама церемония была попроще, но не без претензии. На площади Согласия, у Луксорского обелиска, перед гостиницей «Крийон» и посольством США был поставлен десяток гигантских надолбов с большими затемненными окнами, в которых время от времени появлялись освещенные лучами прожекторов виолончелисты, сообща исполняющие произведения современных композиторов. Все это должно было символизировать память о факте музицирования Мстислава Ростроповича у Берлинской стены (правда, музицирование состоялось 11 ноября, но кому интересны лишние детали?).
Немцы реваншировались через два дня, когда французы по традиции праздновали День перемирия (11 ноября 1918 года немецкое командование подписало в Компьенском лесу под Парижем завершивший Первую мировую войну акт о перемирии, который означал фактическую капитуляцию рейха). Для французов Первая мировая до сих пор остается «Великой войной» («La Grande Guerre»), и 11 ноября носит характер всенародного празднества. Все движение на широченных Елисейских полях перекрывается, и кортеж президента республики беспрепятственно следует по ним из Елисейского дворца к Триумфальной арке на площади Этуаль с развевающимся гигантским французским триколором, где президент возжигает огонь у Могилы Неизвестного Солдата. Впервые на этой церемонии присутствовал канцлер ФРГ. Ангеле Меркель выпала честь рука об руку с Николя Саркози зажечь огонь под Триумфальной аркой в знак вечного примирения французов и немцев (в свое время Гельмут Коль и Франсуа Миттеран, также держась за руки, почтили под Верденом память солдат обеих наций, павших в самом кровопролитном сражении Первой мировой войны, но церемония с участием Меркель была более эффектной). Сцена была действительно величественной и трогательной. Но на политику трудно произвести впечатление символическими жестами.
Влиятельная французская «Монд» отмечала в этой связи: «Складывается впечатление, что обе столицы подписали пакт о ненападении, не располагая каким-либо совместным проектом. Эта анемия объясняется также чувством глубокой неудовлетворенности, характерным для последних двадцати лет: германское и французское общества становятся с каждым днем все более чуждыми друг для друга. Инициативная активность 60-х годов – породнение городов и административных единиц, а также лингвистические обмены – затухла. Все больше сокращается знание языка и культуры партнера. Между тем Рейн не должен становиться границей угрюмого безразличия»[13]. От такой унылой перспективы не спасает, как мы видим, даже совместное мифотворчество, которым столь активно занимаются в Берлине и в Париже.
Переписывание истории, подгонка истолкования исторических событий под сиюминутные политические потребности, отсутствие желания (и смелости) взглянуть в лицо реальностей даже недавнего прошлого, память о которых еще жива у многочисленных свидетелей времени, – все это не свидетельствует о мудрости властей предержащих и об их уверенности в прочности своего положения в современном мире. Очень часто такая тяга к искажению истории ведет к ошибочным решениям, принимаемым сейчас, в условиях реальностей, возникших на базе событий недавнего прошлого. Вспомним, как упорно в 90-е годы Запад хотел окончательно «закопать» Россию, считая ее проигравшей стороной, которая утратила всякое значение для глобальной политики. И как российские правители «сдавали» все, считая, что иного выхода для потерпевшей поражение страны просто нет. И как шаг за шагом, преодолевая сильнейшее сопротивление, России удалось в начале XXI века обратить подобное негативное развитие вспять.
Сейчас у гуру международного прогнозирования стало модой при перечислении глобальных факторов грядущих десятилетий называть только США, Китай и (совершенно безосновательно) погрязший во внутренних дрязгах Европейский союз. Иногда к ним причисляют стремительно развивающиеся Индию и Бразилию. Россию помещают при этом по большей части в какое-то межеумочное положение: ей предрекается неизбежное присоединение либо к Европейскому союзу, либо к азиатскому блоку под большим или меньшим влиянием Китая. Если российское руководство станет ориентироваться на подобные пророчества, прогнозы легко могут стать самореализующимися. Именно уверенность в неизбежном и скором экономическом и политическом крахе, предсказанном светилами научного прогнозирования, толкало перестроечных и послеперестроечных руководителей на политику, которую потомки откровенно назовут капитулянтской.
Конечно, трудности и опасности всегда были, они есть и сегодня, вот только непреодолимыми они никогда не являлись и не являются. Для того чтобы начать хоронить себя, большого ума не надо. Могильщиков вокруг более чем предостаточно – активно помогут! Большой ум и воля нужны для мобилизации, для нейтрализации негативных тенденций, для организации перелома в развитии. Стоит лишь попристальнее вглядеться в события недавней истории, чтобы понять это. Мифы и мифотворчество призваны помешать учиться у истории. К ним нельзя относиться безразлично. А кто может объективнее и убедительнее сформулировать уроки истории, чем причастные к ней свидетели времени? Именно по этой причине я не могу молчать, тем более что судьба определила мне место на переднем краю важнейшего для моей страны внешнеполитического направления – германского и европейского.
Обвал
Весь немалый пропагандистский потенциал Запада был мобилизован на то, чтобы представить Берлинскую стену только как средство пресечь бегство населения из ГДР. К сожалению, российские СМИ почти полностью переняли подобную интерпретацию. Запомнился показанный в дни юбилея фильм Владимира Кондратьева на телеканале НТВ, в котором ГДР походя именовалась «огромным концлагерем». Особенно обидно, что Кондратьев действительно бывал в те времена в ГДР и был знаком с тогдашней ситуацией в республике. Бесспорно, у стены была функция, направленная «вовнутрь», но она не была единственной. Стена имела также весомое защитное предназначение. Об этом сегодня почему-то не принято говорить, но в условиях холодной войны Западный Берлин на деле превратился в важнейший центр враждебной деятельности против ГДР, СССР и других социалистических стран. Город буквально кишел агентами самых разнообразных спецслужб и секретных организаций, большая часть которых финансировалась из частных источников и не контролировалась никем, даже тайной полицией «собственного» государства. На деятельность многотысячной агентуры возлагались большие надежды, причем не только по части шпионажа и вербовки потенциальных изменников. Считалось вероятным, что глубоко законспирированная сеть агентов в ГДР сумеет при случае организовать вооруженное восстание, которое затем перекинется на соседние Польшу, Чехословакию, Венгрию. Лишь после возведения стены был окончательно поставлен крест на этих авантюрных планах, осуществление которых грозило стать прелюдией реальной Третьей мировой войны. Именно после появления стены Запад сделал из нужды добродетель: ФРГ пересмотрела свою линию на силовое уничтожение ГДР, германо-германские отношения были нормализованы, ООН единогласно приняла оба германских государства в свои члены. Ситуация в Европе приняла, наконец, стабильный характер. Было бы ошибочно забывать, что стена сыграла в истории не только отрицательную роль.
Сразу после юбилея 20-летия падения стены мне в руки попалась любопытная статья в еженедельнике «Русская Германия», издающемся в Берлине для русскоязычной диаспоры в ФРГ[6]. Текст, написанный сотрудницей редакции еженедельника Светланой Бильской, привлек мое внимание своеобразным углом зрения, под которым она рассматривала не только минувшие празднества, но и само событие двадцатилетней давности, очевидцем которого она была. Судя по всему, автор был то ли членом семьи военнослужащего Советской армии, то ли вольнонаемным служащим Западной группы войск (возможно, преподавателем в одной из средних школ при ЗГВ в Потсдаме), и у него сложилось собственное мнение обо всем случившемся. Мне кажется, что ради полноты картины стоит привести эту статью полностью.
Бильская начинает свой рассказ так: «Ангела Меркель в тот четверг сходила в сауну, выпила пива в баре; Горбачев “хорошенько выспался”; Франсуа Миттеран “испугался”; Гельмут Коль был застигнут врасплох. А вот что делала в день падения Берлинской стены ты?” – с улыбкой спросил меня знакомый. Ну, я в тот день еще ничего не знала, а вот на следующий сидела у телевизора в “своем” Потсдаме после работы и с любопытством, тревогой и растерянностью смотрела репортажи. Помню, испытывала стыдящуюся жалость к людям, которые – пусть уж они меня простят! – как стадо из загона, давясь, ринулись то ли на волю, то ли к яслям-кормушке. Казалось, что они телами своими способны сокрушить стену, пройти сквозь нее, лишь бы ворваться. Осознавала ли я, что падение стены – это конец ГДР? И чем это оборачивалось для ее жителей, для страны в стране – Группы советских войск, для меня лично? В тот миг – нет. Смутно лишь понимала, что день падения стены стал первым днем вывода советских войск из Германии».
И далее: «Об этом времени можно рассуждать-рассказывать томами, а у меня “под рукой” всего горсть абзацев. Падение стены – действительно эпохальное событие: нелепость и мерзость бетонированного загона не поддается сомнению. Как не поддается уже сомнению и проигрыш того социализма, который пытались построить за стенкой СССР и его “братья”. Единственно, в чем я по-прежнему сомневаюсь, так это в цене. А она – это погребенные под стеной судьбы маленьких людей что в Германии, что в бывших странах Союза. Людей, которые не были готовы к глобальным встряскам, которые – пусть и слабовольно – не хотели никаких изменений, боялись их и вполне довольствовались тем, что имеют. Кто обращает внимание на летящие щепки, когда из срубленных, обтесанных бревен строится новый дом, правда? Только вот жаль Франка, попавшего под жернова истории и не сумевшего остаться, как при ГДР, уважаемым инженером. Труд-то любой почетен, на заработанные деньги можно теперь купить много бананов, но куда деть память и опыт проклятого инженерского прошлого, выброшенного стеной в мусор, который он теперь старательно убирает? Или же Ингрид, которая, упрямо наклонив голову, обещала: “Мы еще покажем западникам, как умеют работать гэдээровцы! Мы еще заставим себя уважать!” А фирму ее сжевали через два года: мешала осваивать “дикий Восток”. Ладно, чиновники, номенклатура – те, как известно, народ мимикрирующий, затерли середку прежнего флага[7] и снова у дел. А вот тысячи неподтвержденных дипломов по одной только причине, что для их получения в обязательном порядке учили и сдавали идеологически “неправильные” предметы?[8] И соответственно тысячи профессионалов, оставшиеся без работы (которые потом и по этой причине пополнили ряды НДПГ[9])? А выброшенные за борт – будто в страхе за бунт на корабле – офицеры гэдээровской армии, полицейские? А в день оказавшиеся нерентабельными сотни предприятий с их тысячами людей? А в миг ставшие ненужными детсады, молодежные лагеря, профсоюзные, как тогда говорили, здравницы?»
Бильская продолжает: «Молодежи было легче, это факт. А тем, кто прожил в ГДР 30–40 лет? Возьмите одну крохотную жизнь 60-летнего, в день падения стены, человека. Подсчитайте по годочкам. Родился в 1929-м, первый “приход в сознание” – Гитлер, детство-хайль, потом война, бомбежки, голод, послевоенная разруха – и раздел. Но после этого – наконец-то работа, скромный, но уверенный достаток. Да, чужие солдаты в нелепых шинелях-мешках, ворующие яблоки и велосипеды[10]; да, грохот чужих танков, ползущих на полигон и с полигона; да, первый на деревне лоботряс, ставший при новой власти чванливым начальником; да, тупые лозунги, за которые и по сегодня стыдно; да, стена в Берлине – от своих же, немцев; да, мир, сузившийся до СССР, Польши, Чехословакии, ну еще Болгарии… Зато работа, домик, по пролетарскому блату отданный тебе государством (и отобранный в 89-м прежним хозяином-весси[11]), спокойное будущее детей и даже гордость за самую крутую среди “социалистов” страну: сами смогли, сами построили, немец – он при любой власти построит и газон разобьет! После “предисловия” юности не так уж и мало. Тем более что ряд “да – зато” можно продолжить. Только вот все снова обрушилось, и в 60 лет – навсегда».
О самом наболевшем: «Ну, ладно, предположим, это немецкие внутренние разборки. А вот тех российских офицеров и их жен-детей, которых вывозили из Группы в чистое поле, в палатки, спешно гнали, как заключенных, по этапу, разламывая судьбы по хребту и наживаясь политически, финансово на хаосе, – их не жаль? Сами немцы не верили, что так неприлично быстро и так мизерно дешево “отделались” от полумиллионного войска победителей».
И совсем грустная концовка: «Словом, 9 ноября – день, конечно, торжественный. И все же, мне кажется, честнее было бы не воспевать его, ставшего результатом внешнего и внутреннего толчка и давшего в свою очередь толчок тектоническим подвижкам на огромном мировом пространстве, безоблачно благородным и красивым. Не все прошли сквозь стену»[12].
Мне кажется, комментарии здесь излишни.
Париж был единственной из столиц иностранных государств, где 9 ноября 2009 года также было официально отмечено падение Берлинской стены. Возможно, этим сегодняшние французы хотели загладить весьма сдержанное отношение своего тогдашнего президента Франсуа Миттерана к перспективе возрождения германского гиганта в центре Европы. Поскольку президент Николя Саркози был в Берлине, возглавлял торжество в Париже французский премьер-министр. Сама церемония была попроще, но не без претензии. На площади Согласия, у Луксорского обелиска, перед гостиницей «Крийон» и посольством США был поставлен десяток гигантских надолбов с большими затемненными окнами, в которых время от времени появлялись освещенные лучами прожекторов виолончелисты, сообща исполняющие произведения современных композиторов. Все это должно было символизировать память о факте музицирования Мстислава Ростроповича у Берлинской стены (правда, музицирование состоялось 11 ноября, но кому интересны лишние детали?).
Немцы реваншировались через два дня, когда французы по традиции праздновали День перемирия (11 ноября 1918 года немецкое командование подписало в Компьенском лесу под Парижем завершивший Первую мировую войну акт о перемирии, который означал фактическую капитуляцию рейха). Для французов Первая мировая до сих пор остается «Великой войной» («La Grande Guerre»), и 11 ноября носит характер всенародного празднества. Все движение на широченных Елисейских полях перекрывается, и кортеж президента республики беспрепятственно следует по ним из Елисейского дворца к Триумфальной арке на площади Этуаль с развевающимся гигантским французским триколором, где президент возжигает огонь у Могилы Неизвестного Солдата. Впервые на этой церемонии присутствовал канцлер ФРГ. Ангеле Меркель выпала честь рука об руку с Николя Саркози зажечь огонь под Триумфальной аркой в знак вечного примирения французов и немцев (в свое время Гельмут Коль и Франсуа Миттеран, также держась за руки, почтили под Верденом память солдат обеих наций, павших в самом кровопролитном сражении Первой мировой войны, но церемония с участием Меркель была более эффектной). Сцена была действительно величественной и трогательной. Но на политику трудно произвести впечатление символическими жестами.
Влиятельная французская «Монд» отмечала в этой связи: «Складывается впечатление, что обе столицы подписали пакт о ненападении, не располагая каким-либо совместным проектом. Эта анемия объясняется также чувством глубокой неудовлетворенности, характерным для последних двадцати лет: германское и французское общества становятся с каждым днем все более чуждыми друг для друга. Инициативная активность 60-х годов – породнение городов и административных единиц, а также лингвистические обмены – затухла. Все больше сокращается знание языка и культуры партнера. Между тем Рейн не должен становиться границей угрюмого безразличия»[13]. От такой унылой перспективы не спасает, как мы видим, даже совместное мифотворчество, которым столь активно занимаются в Берлине и в Париже.
Переписывание истории, подгонка истолкования исторических событий под сиюминутные политические потребности, отсутствие желания (и смелости) взглянуть в лицо реальностей даже недавнего прошлого, память о которых еще жива у многочисленных свидетелей времени, – все это не свидетельствует о мудрости властей предержащих и об их уверенности в прочности своего положения в современном мире. Очень часто такая тяга к искажению истории ведет к ошибочным решениям, принимаемым сейчас, в условиях реальностей, возникших на базе событий недавнего прошлого. Вспомним, как упорно в 90-е годы Запад хотел окончательно «закопать» Россию, считая ее проигравшей стороной, которая утратила всякое значение для глобальной политики. И как российские правители «сдавали» все, считая, что иного выхода для потерпевшей поражение страны просто нет. И как шаг за шагом, преодолевая сильнейшее сопротивление, России удалось в начале XXI века обратить подобное негативное развитие вспять.
Сейчас у гуру международного прогнозирования стало модой при перечислении глобальных факторов грядущих десятилетий называть только США, Китай и (совершенно безосновательно) погрязший во внутренних дрязгах Европейский союз. Иногда к ним причисляют стремительно развивающиеся Индию и Бразилию. Россию помещают при этом по большей части в какое-то межеумочное положение: ей предрекается неизбежное присоединение либо к Европейскому союзу, либо к азиатскому блоку под большим или меньшим влиянием Китая. Если российское руководство станет ориентироваться на подобные пророчества, прогнозы легко могут стать самореализующимися. Именно уверенность в неизбежном и скором экономическом и политическом крахе, предсказанном светилами научного прогнозирования, толкало перестроечных и послеперестроечных руководителей на политику, которую потомки откровенно назовут капитулянтской.
Конечно, трудности и опасности всегда были, они есть и сегодня, вот только непреодолимыми они никогда не являлись и не являются. Для того чтобы начать хоронить себя, большого ума не надо. Могильщиков вокруг более чем предостаточно – активно помогут! Большой ум и воля нужны для мобилизации, для нейтрализации негативных тенденций, для организации перелома в развитии. Стоит лишь попристальнее вглядеться в события недавней истории, чтобы понять это. Мифы и мифотворчество призваны помешать учиться у истории. К ним нельзя относиться безразлично. А кто может объективнее и убедительнее сформулировать уроки истории, чем причастные к ней свидетели времени? Именно по этой причине я не могу молчать, тем более что судьба определила мне место на переднем краю важнейшего для моей страны внешнеполитического направления – германского и европейского.
Обвал
Иногда история снисходит до намеков или подсказок, которые впоследствии воспринимаются как предвестники дальнейшего развития. Кончина 2 июля 1989 года Андрея Андреевича Громыко, в прошлом почти три десятка лет руководившего Министерством иностранных дел СССР, была, вне всяких сомнений, мрачным предзнаменованием. Это сейчас послевоенный Советский Союз предстает в наших воспоминаниях по большей части как неизменный и эквивалентный противовес американскому гиганту. Однако в том далеком 1957 году, когда Громыко заступил на пост советского дипломата № 1, положение на земном шаре было далеко от полномасштабного «биполярного мира», который в зависимости от своих устремлений славят или проклинают нынешние политики. Тогда в одинаковую с США весовую категорию Советский Союз только начинал входить, а ведь затем надо было еще закрепиться в ней. Весь путь к равенству сил с США был пройден СССР с Громыко в качестве руководителя главного внешнеполитического ведомства набирающей международный вес страны. Андрей Андреевич категорически отказывался заниматься саморекламой, «пиаром», как принято выражаться сегодня, когда значение того или иного политика определяется по частоте его появлений на телевизионных экранах. Он не заигрывал с журналистами – ни со своими, ни с иностранными, – всю жизнь следуя своему железному правилу: «Лучше сто раз не сказать то, что нужно, чем один раз сказать то, что не нужно». Он как будто намеренно делал свое пребывание на вершинах власти как можно менее заметным для широкой публики, к которой можно отнести и рядовых сотрудников МИД.
В итоге он не стяжал репутации политической звезды, острослова, души общества, «яркой личности» – эти лавры его явно не прельщали. Но в народе знали его самого и его работу; разве только, может быть, не всегда по достоинству оценивали титанический объем его вклада в общее дело. Самым важным для Громыко было при любой погоде на глобальном уровне оставаться надежной опорой осмотрительной политики СССР, которая с гранитной твердостью защищала интересы страны, ее безопасность, перспективы ее развития, ее будущее. Когда Громыко шел на компромиссы (а это случалось часто, несмотря на унаследованный от В.М. Молотова почетный титул «мистер Нет», которым его наградили западные средства массовой информации), они были сбалансированными: сумма шагов навстречу позициям партнеров компенсировалась в общем и целом суммой ответных уступок с их стороны. Именно эти фундаментальные стороны личности Андрея Андреевича оказались невостребованными, когда страна вступила в полосу поспешных новаций. Лидеры перестройки отказались смириться с тем, что Гром, обладавший огромным опытом и авторитетом в кругах специалистов как внутри страны, так и за ее пределами, будет контролировать их любительские эксперименты на международной арене и исправлять неизбежные при этом промахи и ошибки. Внешняя политика СССР была «отставлена» от Громыко, а немного погодя он был вообще отправлен на пенсию. Похороны Андрея Андреевича, на которых не присутствовал никто из тогдашнего руководства Советского Союза, обозначили по времени и по существу начало периода катастрофической утраты нашей державой своих международных позиций, что обусловило крушение возглавлявшегося ею военно-политического блока, а затем и ее самой.
Так случилось, что время моей службы в МИД СССР почти полностью совпало с периодом, когда его возглавлял А.А. Громыко. В этом смысле мое поколение и несколько следовавших за ним поколений советских дипломатов заслуживают названия громыкинцев. Во всех наших шагах на дипломатическом паркете мы осознанно или подсознательно чувствовали за спиной мощную поддержку руководства министерства, которое уверенно становилось внешнеполитическим штабом страны. Нельзя сказать, что мы сразу и полностью сумели отдать себе отчет в значимости спокойной, неброской, кропотливой, идущей вглубь деятельности Андрея Андреевича Громыко для нашей внешней политики, для исторической и политической науки, для дипломатической теории и практики, для каждого из нас. Нужно было время, нужна была возможность сравнения, сопоставления, анализа результативности. Однако когда такая возможность представилась, оказалось, что сравнивать не с кем и не с чем. Персонажа, занявшего в 1985 году кабинет Громыко на 7-м этаже высотного здания на Смоленской площади, нельзя было назвать его преемником. Это был один из сторонних людей, представитель тех расплодившихся в эпоху судорожных реформ дилетантов, которые не имели понятия о том, чем им предстоит заниматься на очередном посту. Главным для них были не интересы страны, а одобрение «хозяина» (такого же дилетанта, как и они сами), стремление импонировать именитым иностранным коллегам, поразить мир готовностью перевернуть все вверх дном в сфере внешней политики великой державы, впечатлявшей до сих пор всех партнеров умением выстраивать свое поведение на международной арене продуманно, последовательно, концентрированно и эффективно.
Слов нет, перемены были нужны стране, степень внутренней напряженности в которой не могла не беспокоить всех, кому было дорого благо Отечества. Необходимо было кончать и с затянувшейся холодной войной, не нами развязанной и вредной для нас. Неудивительно, что лозунги внутреннего обновления и возрождения, а также углубления разрядки, с которых началась перестройка, встретили отклик и поддержку со стороны большинства населения, в том числе со стороны всегда критически настроенной интеллигенции. К середине 80-х годов на Советский Союз одновременно обрушилось множество кризисов, больших и малых, значительных и менее существенных, но все из той категории, что неизменно вызывают раздражение, недовольство и возмущение граждан. У каждого кризиса были свои причины и, следовательно, свой индивидуальный способ преодоления. Требовалась умелая терапевтическая стратегия, тщательно продуманная комплексная программа воздействия на занедуживший организм, точно рассчитанные дозы соответствующих болезням медикаментов. Однако взявшиеся за восстановление здоровья пациента лекари стали глушить его лошадиными дозами снадобий, полезных, может быть, для других больных и при других обстоятельствах, но губительных в данной конкретной обстановке. Продуманная программа действий была заменена «методом тыка», прогноз последствий – радостной констатацией: «Процесс пошел!» При этом оставалось совершенно безразличным, о каком именно процессе идет речь и куда вывезет кривая. Вместо излечения получилось обострение, болезнь перешла из вялотекущей стадии в накаленную драматическую фазу, перспектива кончины пациента стала вполне осязаемой. До поры до времени самозваные медики могли делать вид, что все идет «по плану». Как в известном анекдоте, когда лечащий врач спрашивает родственников покойного: «Больной перед смертью икал?» и, получив утвердительный ответ, заявляет с удовлетворением: «Тогда все в порядке!» Истина, однако, заключается в том, что, как отмечает Н.А. Нарочницкая, «реформы привели к деиндустриализации и демодернизации страны»[14]. Е.М. Примаков уточняет: «Общие потери российской экономики за время проведения либеральных реформ 1992–1998 годов превысили более чем в 2 раза потери советской экономики в годы Второй мировой войны»[15]. А если к этой цифре приплюсовать еще ущерб, нанесенный экономике страны в ходе горбачевских реформ 1985–1991 годов, получится совсем мрачная картина.
В итоге он не стяжал репутации политической звезды, острослова, души общества, «яркой личности» – эти лавры его явно не прельщали. Но в народе знали его самого и его работу; разве только, может быть, не всегда по достоинству оценивали титанический объем его вклада в общее дело. Самым важным для Громыко было при любой погоде на глобальном уровне оставаться надежной опорой осмотрительной политики СССР, которая с гранитной твердостью защищала интересы страны, ее безопасность, перспективы ее развития, ее будущее. Когда Громыко шел на компромиссы (а это случалось часто, несмотря на унаследованный от В.М. Молотова почетный титул «мистер Нет», которым его наградили западные средства массовой информации), они были сбалансированными: сумма шагов навстречу позициям партнеров компенсировалась в общем и целом суммой ответных уступок с их стороны. Именно эти фундаментальные стороны личности Андрея Андреевича оказались невостребованными, когда страна вступила в полосу поспешных новаций. Лидеры перестройки отказались смириться с тем, что Гром, обладавший огромным опытом и авторитетом в кругах специалистов как внутри страны, так и за ее пределами, будет контролировать их любительские эксперименты на международной арене и исправлять неизбежные при этом промахи и ошибки. Внешняя политика СССР была «отставлена» от Громыко, а немного погодя он был вообще отправлен на пенсию. Похороны Андрея Андреевича, на которых не присутствовал никто из тогдашнего руководства Советского Союза, обозначили по времени и по существу начало периода катастрофической утраты нашей державой своих международных позиций, что обусловило крушение возглавлявшегося ею военно-политического блока, а затем и ее самой.
Так случилось, что время моей службы в МИД СССР почти полностью совпало с периодом, когда его возглавлял А.А. Громыко. В этом смысле мое поколение и несколько следовавших за ним поколений советских дипломатов заслуживают названия громыкинцев. Во всех наших шагах на дипломатическом паркете мы осознанно или подсознательно чувствовали за спиной мощную поддержку руководства министерства, которое уверенно становилось внешнеполитическим штабом страны. Нельзя сказать, что мы сразу и полностью сумели отдать себе отчет в значимости спокойной, неброской, кропотливой, идущей вглубь деятельности Андрея Андреевича Громыко для нашей внешней политики, для исторической и политической науки, для дипломатической теории и практики, для каждого из нас. Нужно было время, нужна была возможность сравнения, сопоставления, анализа результативности. Однако когда такая возможность представилась, оказалось, что сравнивать не с кем и не с чем. Персонажа, занявшего в 1985 году кабинет Громыко на 7-м этаже высотного здания на Смоленской площади, нельзя было назвать его преемником. Это был один из сторонних людей, представитель тех расплодившихся в эпоху судорожных реформ дилетантов, которые не имели понятия о том, чем им предстоит заниматься на очередном посту. Главным для них были не интересы страны, а одобрение «хозяина» (такого же дилетанта, как и они сами), стремление импонировать именитым иностранным коллегам, поразить мир готовностью перевернуть все вверх дном в сфере внешней политики великой державы, впечатлявшей до сих пор всех партнеров умением выстраивать свое поведение на международной арене продуманно, последовательно, концентрированно и эффективно.
Слов нет, перемены были нужны стране, степень внутренней напряженности в которой не могла не беспокоить всех, кому было дорого благо Отечества. Необходимо было кончать и с затянувшейся холодной войной, не нами развязанной и вредной для нас. Неудивительно, что лозунги внутреннего обновления и возрождения, а также углубления разрядки, с которых началась перестройка, встретили отклик и поддержку со стороны большинства населения, в том числе со стороны всегда критически настроенной интеллигенции. К середине 80-х годов на Советский Союз одновременно обрушилось множество кризисов, больших и малых, значительных и менее существенных, но все из той категории, что неизменно вызывают раздражение, недовольство и возмущение граждан. У каждого кризиса были свои причины и, следовательно, свой индивидуальный способ преодоления. Требовалась умелая терапевтическая стратегия, тщательно продуманная комплексная программа воздействия на занедуживший организм, точно рассчитанные дозы соответствующих болезням медикаментов. Однако взявшиеся за восстановление здоровья пациента лекари стали глушить его лошадиными дозами снадобий, полезных, может быть, для других больных и при других обстоятельствах, но губительных в данной конкретной обстановке. Продуманная программа действий была заменена «методом тыка», прогноз последствий – радостной констатацией: «Процесс пошел!» При этом оставалось совершенно безразличным, о каком именно процессе идет речь и куда вывезет кривая. Вместо излечения получилось обострение, болезнь перешла из вялотекущей стадии в накаленную драматическую фазу, перспектива кончины пациента стала вполне осязаемой. До поры до времени самозваные медики могли делать вид, что все идет «по плану». Как в известном анекдоте, когда лечащий врач спрашивает родственников покойного: «Больной перед смертью икал?» и, получив утвердительный ответ, заявляет с удовлетворением: «Тогда все в порядке!» Истина, однако, заключается в том, что, как отмечает Н.А. Нарочницкая, «реформы привели к деиндустриализации и демодернизации страны»[14]. Е.М. Примаков уточняет: «Общие потери российской экономики за время проведения либеральных реформ 1992–1998 годов превысили более чем в 2 раза потери советской экономики в годы Второй мировой войны»[15]. А если к этой цифре приплюсовать еще ущерб, нанесенный экономике страны в ходе горбачевских реформ 1985–1991 годов, получится совсем мрачная картина.