– Ну, старшина, как, принимать страждущих больных будем?
Тупиков мысленно выругался.
Манера командира взвода быстрого реагирования являться в гости бесшумно и наслаждаться эффектом бесила не только его одного.
– Заходите, Виктор Петрович, присаживайтесь, – тем не менее вежливо предложил Тупиков, внутренне подавляя позыв вытянуться перед старшим лейтенантом по стойке «смирно». – На что жалуемся?
– На Аргуэрлайл, – коротко бросил Шмаков.
– Ну, это, увы, неизлечимо, – ответил бывший старшина шуткой на шутку пациента.
– Да понятное дело… – криво ухмыльнулся взводный. – Но от простых-то болезней медицина наша чем-то может помочь?
«Неужто венерологию поймал наш герой?» – с неожиданным злорадством подумал главврач.
– Голова что-то стала кружиться и болеть, приступы временами – как в тиски башку зажали! И в ушах не то чтобы звенит, а как будто… шепчется кто-то. Знаешь, как… ну, не знаю, вот мыши летучие так пищат, слыхал когда-нибудь? Еле-еле слышно, а как будто… И еще – чувство временами такое нехорошее, будто смотрит на тебя кто. Нехорошо так смотрит. Помню, так в Афгане бывало, когда «духи» тебя выцеливают из «зеленки»… Может, думаю, контузия разыгралась… А? Что посоветуешь, лепила?
– Что посоветую? – Гена сжал губы. – Посоветую, Виктор Петрович. Просто надо бросить курить ту дрянь, которой вы дымите как паровоз.
– Так и знал… – фыркнул старлей. – Дрянь у тебя в голове, а я анаши этой мешок уходил еще когда парился под Гератом – и ни в одном глазу. А анаша та была со здешней не сравнить – термоядерная! И вообще, ты, салага, этого не поймешь, потому что настоящей войны не нюхал. А я вот был в таких делах, что без травки бы точно свихнулся! Знаешь, как после боя трясет и корежит? Так что «мотор» твой вот-вот сдохнет. А затянулся пару раз – и отпустило.
Тупиков в ответ лишь молча развел руками, показывая всем видом, что, дескать, мое дело предупредить…
– Ладно, пан доктор, – вздохнул офицер, – видать, и в самом деле медицина наша только банки ставить умеет. Эх, не догадались наши начальники хоть одного нормального военврача в дивизион запихнуть, да кто ж знал…
– Раз вам медицина наша не нравится, то сходите к шаманам или в храм Грайни, – почему-то потупившись, ответил Гена. – Может, они чего посоветуют.
– Ага, посоветуют, – фыркнул спецназовец. – Шаманы завывать начнут да чертей своих гонять. А грайнитки эти зеленые посмотрят, как Ленин на буржуазию, да и скажут так, губки кривя: ты, дескать, много людей убил, а детей ни одного не сделал – оттого Хозяйка Жизни на тебя и сердится. И вообще, на тебе печать какая-то стоит… Детей, ха! Я, что ли, виноват, что ни одну здешнюю шлюшку не обрюхатил?
– Подательница, – механически поправил медик.
– Чего? – наклонился к нему Шмаков.
– Подательницей Жизни ковен Грайни зовет свою небесную покровительницу.
– Да по мне хоть подательницей, хоть продавщицей, хоть кладовщицей, – махнул рукой Шмаков. – Дел мне только все это запоминать…
– А что за печать-то? – переспросил вдруг Тупиков, потому как смутно припомнил что-то такое, связанное с печатью, что мелькало в разговорах грайниток.
– Я-то откуда знаю? – раздраженно передернул старлей плечами. – Ладно, медицина, уж если посоветовать толкового все равно не сможешь, так, может, хоть лекарства дашь?
– Это какого? – встревожился Гена, ибо лекарства были его настоящей головной болью – куда там выдуманной шмаковской.
– Какого-какого? Будто сам не знаешь? Того, которое вы, доктора, глушите почем зря, – осклабился гость. Ну, в соответствии с эмблемой. – Он довольно невежливо ткнул пальцем в ворот песчанки с латунными значками мед службы. – Знаешь, как ее называют? Змея в стакане, ха! Короче, спиртяшки не плеснешь?
И каким-то непонятным чутьем старший лейтенант выразительно посмотрел в сторону тяжелого резного шкафа, где бывший санинструктор как раз недавно поставил большую двухлитровую бутыль настоящего девяностоградусного спирта – тройной перегонки, дважды профильтрованного через толченый древесный уголь и вымороженного в больничном леднике. И не далее как завтра с утра он собирался приступить к приготовлению на этом спирте настоя специально подобранных им степных лечебных трав. Так что покушение на его сокровище вызвало неподдельное возмущение медика.
– Вам, Виктор Петрович, пить нельзя, – как можно тверже выговорил Тупиков, стараясь смотреть прямо в глаза.
– Так и знал… – сказал спецназовец, поднимаясь. – Ну и медицина у нас, прямо как в том анекдоте. «Гиви, почему ты нэ пьешь?» – «А мне доктор запрэтил…» – «Вах, ну дай йему сто рублэй, он тэбе разрэшит!» Ну бывай, клистирный командир. – И внушительно хлопнув Тупикова по плечу (оно враз заныло), он покинул кабинет октябрьского главврача.
Спустившись с каменного крыльца, Шмаков зло сплюнул.
Да чего тут ходить вокруг да около! Чертов салага ведь ни в чем не виноват. Это ему, матерому бойцу, стыдно прятать голову в песок.
Не в контузии и даже не в плане дело. И самое лучшее пойло тут не поможет!
Потому что печать на нем и в самом деле стоит – поставленная кем-то или им самим, его буйной и жестокой жизнью – неважно уже…
Перед внутренним взором старшего прапорщика как в живую встал тот вечер…
Тогда, полгода назад, их взвод стал лагерем неподалеку от селения, название которого он уже запамятовал – у него была вообще дрянная память на эти идиотские здешние имена и названия.
Макеев тогда после спора на совещании решил поставить возомнившего о себе много летеху на место и выгнал на внеочередные учения. Спор, кстати, был из-за этих чертовых баб-амазонок, которым все же решили выдать земное оружие.
Изо всех лишь Шмаков высказался против, да еще имел неосторожность что-то ляпнуть про «обезьяну с гранатой» и дикарей.
Особенно взвился Серегин, муж этой… ладно, проехали.
Как водится, их высадили с трех грузовиков, бросив на пять дней в серой скучной лесостепи. Шмаков честно погонял своих гавриков вокруг холма и по пересеченной местности, лично выбрал три места для засад, в одном из них заняли оборону и условно победили прорвавшуюся конную тысячу. Застрелили попавшуюся на дороге самку тростникового кабана, разнообразив меню в виде похлебки из вяленого мяса нормальной свежатиной, и улеглись спать, не забыв выставить дозоры.
А следующим утром, пока Виктор совершал личную пробежку, наматывая не стандартный километр, как его подчиненные, а три, он и встретил… того человека. Он взял и просто вышел из-за куста горького ореха на лесную тропинку, подняв руку, – как тут приглашали к разговору.
Обычный ничем не примечательный тип – одетый наполовину как степняк, наполовину как оседлый дикарь – так тут часто ходят. То ли небогатый торговец, то ли приказчик, то ли мастер. Оружия при нем не было – даже ножа на поясе, что было необычно для туземцев – те, если имели возможность, всегда таскали что-то смертоубийственное. Даже мальчишки в селениях носили с собой заостренные палки с обожженным на костре для прочности концом.
Виктор на автомате, что называется, вытащил из-за пояса «гюрзу». Незнакомец только улыбнулся в ответ. И почему-то землянин сразу понял, что означает эта улыбка – пока он тут бегал по лесу, его при желании можно было прикончить стрелой из превосходного степного лука, имеющего перед АКМ то преимущество, что выстрела не слышно.
– Здравствуй, человек из Тхан-Такх, – сказал незнакомец, и Виктор невольно попятился.
Потому как сказано было, пусть и коряво, и с диким акцентом, но по-русски.
– Я – Зорт, ученик слуги великого повелителя Ундораргира, старшего буандигис-шамана Ортас Хака, сына Сайнорги, сына Рорридда, наследник знания истинного и древнего. В храме Подземного Хана меня зовут Наездник Черного Коня – если переводить на ваши чины, это… ну пусть будет к'хапитан.
– Ну а я старший лейтенант, – хмыкнул Шмаков, пытаясь собраться с мыслями.
«Не трус, – подумал гость. – Но глуп».
– Давай без чинов, тоан, – улыбнулся, не выдав тени своих мыслей, Зорт. – Я думаю, нам есть о чем поговорить?
– Я в этих ваших ведьмовских штучках ничего не понимаю, – бросил в ответ Виктор. – Мое дело – война. И то надо мной есть мой начальник. С ним и говори.
– Только лишь война? Или ты никогда не думал, что достоин большего? Слушай, друг, может, сядем и поговорим? Пока твои воины начнут беспокоиться, у нас ведь есть время?..
– Итак, история ковена имперских ведьм началась с великой ведьмы Рао, – произнес собеседник Костюка, важно огладив усы. – Историю эту следует начать со времен правления императрицы Кхэмоа Уно…
Почтенный Притос Сенно поднес к губам сосуд.
– Что за чудесное вино, мой драгоценный друг! Попробуйте, такого наверняка нет в ваших диких, прошу меня покорнейше простить, краях, где из средств увеселения духа имеются лишь грязные варварки да бурда из кобыльего молока.
Заговорщицки подмигнул собеседнику.
– Это «Поцелуй пери» – его положено выдержать несколько лет в сосуде из дерева хотер, запечатанном воском. Именно воском, а не деревянной пробкой или глиной, как делают эти невежды из Тазалайской долины! Только так оно дает настоящий вкус! Чувствуете, очаровательное сочетание терпкости, кислоты и легкой сладости! Чувствуете? Оно совсем не похоже на вино из Оус, хотя вроде бы куда уж лучше оусского. И совсем не талино, потому что талино – вино пурпурное, почти черное, а тут розовое. Это, конечно, не вино с императорских виноградников, но так ведь и цена другая – одна амфора того вина стоит как хороший ездовой конь… И, кстати говоря, это вино надо пить из стеклянной чаши – именно так, как пьем мы. Именно в стекле оно дает настоящий благородный цвет!
Костюк усмехнулся про себя. Стеклянная чаша и в империи считается изрядной роскошью, а уж в Степи стоит как раз в цену хорошего коня.
– Так вот, о ведьмах… Императрица Уно взошла на трон в семьсот шестьдесят шестом году правления Великого Дома, то есть девяносто лет назад, – неспешно продолжил Притос– Она уже тогда была весьма немолода, и как говорили, почтенный возраст государыни уже начал мешать ей править. Несколько влиятельных родов, объединившись, решили уговорить ее оставить трон, передав его принцу Милио из младшей ветви Великого Дома…
Собеседник вновь прервался, вкушая дорогое розовое вино из драгоценной стеклянной чаши, «в которой только и дает оно настоящий цвет», между прочим, вино купленное на его, Костюка, вернее, скромного иноземного торговца Синти Роча, серебро.
Алексей не возмущался и не торопил собеседника, чье многословие его почти не раздражало. В обычаях Эуденоскаррианда была именно такая манера разговора – долгая, обстоятельная, с намеками, отступлениями и подробным описанием всяких мелочей.
Что ж до истории императрицы Уно, то разведчик ее уже и без того неплохо знал. Многие из тех, с кем ему довелось пообщаться в Танире, еще помнили рассказы своих дедов о жуткой старухе с перекошенным после паралича и по обычаям высших жриц культа богини Р'гины раскрашенным и разрисованным лицом, которая медленно проезжала по широким улицам Нурой в огромной повозке, запряженной слоном.
Правила она не столь и дурно. При Уно не было больших войн, и империя жила в целом благополучно. Но вот в столице ее поминали совсем по-другому, ибо не проходило недели, чтобы какого-нибудь чиновника или даже члена правящего Дома не казнили каким-то особо жестоким способом, а уж простолюдинов, вздернутых за обсуждения похождений ее величества или даже неосторожное слово в ее адрес, и не считали.
К концу ее правления в семействе почти не осталось взрослых мужчин, кроме нынешнего императора, племянника грозной Уно. Впрочем, к этому времени он из могучего бодрого воина, прославившегося когда-то подвигами на северной границе, превратился в жалкую человеческую развалину, шарахавшуюся от каждого прибывавшего к нему курьера с мыслью, что тетушка, наконец, решила разделаться и с ним.
Императрица, как гласили слухи, до самой смерти не утратила аппетита к мужчинам, развлекаясь в постели с двумя или тремя любовниками одновременно. Не угодивших ей любовников или, не дай Вечное Небо, выказавших хоть тень брезгливости к дряхлой прелестнице, ждала ужасная участь – их скармливали хищникам из дворцового зверинца, а перед самой своей смертью государыня даже якобы завела для этого дела семейку дикарей-людоедов из каких-то заморских стран.
– Императрица, – вещал Сенно, – окончательно потеряла всякий стыд, приближая к себе самых недостойных людей. По мере того как старело ее тело, она все силы направила на то, чтобы сохранить ускользающую жизнь. Канцлером при ней стал маг Гоу Форо, бывший секретарь палаты надзора за чародейством, преуспевший в некромантии. Самым влиятельным человеком сделался целитель Кэмао Луин, позор сословия магов-целителей, известный лекарь, ставивший противоестественные опыты в поисках эликсира жизни. Наконец, Торко Ранд министр императорских развлечений, бывший сводник из сомнительного квартала…
«Сколько имен, сколько имен, – неодобрительно пожал плечами Алексей. – И как эти бедолаги их все запоминают?»
Речь собеседника текла плавно, многословно, и вскоре Костюк поневоле запутался в творившихся при дворе кошмарах и разнузданном разврате.
Он не без труда вернулся к повествованию, когда речь пошла уже о той самой Палате Чародеек. Перед этим Притос потратил минут пятнадцать, рассказывая, как мимолетный муж Удо, ее троюродный дядя Букур Сайонос, скончался от разлития желчи, хотя в городе открыто говорили, что на нем испытали свое искусство наведения смертечар Гоу Форо и Кэмао Луин.
Тупиков мысленно выругался.
Манера командира взвода быстрого реагирования являться в гости бесшумно и наслаждаться эффектом бесила не только его одного.
– Заходите, Виктор Петрович, присаживайтесь, – тем не менее вежливо предложил Тупиков, внутренне подавляя позыв вытянуться перед старшим лейтенантом по стойке «смирно». – На что жалуемся?
– На Аргуэрлайл, – коротко бросил Шмаков.
– Ну, это, увы, неизлечимо, – ответил бывший старшина шуткой на шутку пациента.
– Да понятное дело… – криво ухмыльнулся взводный. – Но от простых-то болезней медицина наша чем-то может помочь?
«Неужто венерологию поймал наш герой?» – с неожиданным злорадством подумал главврач.
– Голова что-то стала кружиться и болеть, приступы временами – как в тиски башку зажали! И в ушах не то чтобы звенит, а как будто… шепчется кто-то. Знаешь, как… ну, не знаю, вот мыши летучие так пищат, слыхал когда-нибудь? Еле-еле слышно, а как будто… И еще – чувство временами такое нехорошее, будто смотрит на тебя кто. Нехорошо так смотрит. Помню, так в Афгане бывало, когда «духи» тебя выцеливают из «зеленки»… Может, думаю, контузия разыгралась… А? Что посоветуешь, лепила?
– Что посоветую? – Гена сжал губы. – Посоветую, Виктор Петрович. Просто надо бросить курить ту дрянь, которой вы дымите как паровоз.
– Так и знал… – фыркнул старлей. – Дрянь у тебя в голове, а я анаши этой мешок уходил еще когда парился под Гератом – и ни в одном глазу. А анаша та была со здешней не сравнить – термоядерная! И вообще, ты, салага, этого не поймешь, потому что настоящей войны не нюхал. А я вот был в таких делах, что без травки бы точно свихнулся! Знаешь, как после боя трясет и корежит? Так что «мотор» твой вот-вот сдохнет. А затянулся пару раз – и отпустило.
Тупиков в ответ лишь молча развел руками, показывая всем видом, что, дескать, мое дело предупредить…
– Ладно, пан доктор, – вздохнул офицер, – видать, и в самом деле медицина наша только банки ставить умеет. Эх, не догадались наши начальники хоть одного нормального военврача в дивизион запихнуть, да кто ж знал…
– Раз вам медицина наша не нравится, то сходите к шаманам или в храм Грайни, – почему-то потупившись, ответил Гена. – Может, они чего посоветуют.
– Ага, посоветуют, – фыркнул спецназовец. – Шаманы завывать начнут да чертей своих гонять. А грайнитки эти зеленые посмотрят, как Ленин на буржуазию, да и скажут так, губки кривя: ты, дескать, много людей убил, а детей ни одного не сделал – оттого Хозяйка Жизни на тебя и сердится. И вообще, на тебе печать какая-то стоит… Детей, ха! Я, что ли, виноват, что ни одну здешнюю шлюшку не обрюхатил?
– Подательница, – механически поправил медик.
– Чего? – наклонился к нему Шмаков.
– Подательницей Жизни ковен Грайни зовет свою небесную покровительницу.
– Да по мне хоть подательницей, хоть продавщицей, хоть кладовщицей, – махнул рукой Шмаков. – Дел мне только все это запоминать…
– А что за печать-то? – переспросил вдруг Тупиков, потому как смутно припомнил что-то такое, связанное с печатью, что мелькало в разговорах грайниток.
– Я-то откуда знаю? – раздраженно передернул старлей плечами. – Ладно, медицина, уж если посоветовать толкового все равно не сможешь, так, может, хоть лекарства дашь?
– Это какого? – встревожился Гена, ибо лекарства были его настоящей головной болью – куда там выдуманной шмаковской.
– Какого-какого? Будто сам не знаешь? Того, которое вы, доктора, глушите почем зря, – осклабился гость. Ну, в соответствии с эмблемой. – Он довольно невежливо ткнул пальцем в ворот песчанки с латунными значками мед службы. – Знаешь, как ее называют? Змея в стакане, ха! Короче, спиртяшки не плеснешь?
И каким-то непонятным чутьем старший лейтенант выразительно посмотрел в сторону тяжелого резного шкафа, где бывший санинструктор как раз недавно поставил большую двухлитровую бутыль настоящего девяностоградусного спирта – тройной перегонки, дважды профильтрованного через толченый древесный уголь и вымороженного в больничном леднике. И не далее как завтра с утра он собирался приступить к приготовлению на этом спирте настоя специально подобранных им степных лечебных трав. Так что покушение на его сокровище вызвало неподдельное возмущение медика.
– Вам, Виктор Петрович, пить нельзя, – как можно тверже выговорил Тупиков, стараясь смотреть прямо в глаза.
– Так и знал… – сказал спецназовец, поднимаясь. – Ну и медицина у нас, прямо как в том анекдоте. «Гиви, почему ты нэ пьешь?» – «А мне доктор запрэтил…» – «Вах, ну дай йему сто рублэй, он тэбе разрэшит!» Ну бывай, клистирный командир. – И внушительно хлопнув Тупикова по плечу (оно враз заныло), он покинул кабинет октябрьского главврача.
Спустившись с каменного крыльца, Шмаков зло сплюнул.
Да чего тут ходить вокруг да около! Чертов салага ведь ни в чем не виноват. Это ему, матерому бойцу, стыдно прятать голову в песок.
Не в контузии и даже не в плане дело. И самое лучшее пойло тут не поможет!
Потому что печать на нем и в самом деле стоит – поставленная кем-то или им самим, его буйной и жестокой жизнью – неважно уже…
Перед внутренним взором старшего прапорщика как в живую встал тот вечер…
Тогда, полгода назад, их взвод стал лагерем неподалеку от селения, название которого он уже запамятовал – у него была вообще дрянная память на эти идиотские здешние имена и названия.
Макеев тогда после спора на совещании решил поставить возомнившего о себе много летеху на место и выгнал на внеочередные учения. Спор, кстати, был из-за этих чертовых баб-амазонок, которым все же решили выдать земное оружие.
Изо всех лишь Шмаков высказался против, да еще имел неосторожность что-то ляпнуть про «обезьяну с гранатой» и дикарей.
Особенно взвился Серегин, муж этой… ладно, проехали.
Как водится, их высадили с трех грузовиков, бросив на пять дней в серой скучной лесостепи. Шмаков честно погонял своих гавриков вокруг холма и по пересеченной местности, лично выбрал три места для засад, в одном из них заняли оборону и условно победили прорвавшуюся конную тысячу. Застрелили попавшуюся на дороге самку тростникового кабана, разнообразив меню в виде похлебки из вяленого мяса нормальной свежатиной, и улеглись спать, не забыв выставить дозоры.
А следующим утром, пока Виктор совершал личную пробежку, наматывая не стандартный километр, как его подчиненные, а три, он и встретил… того человека. Он взял и просто вышел из-за куста горького ореха на лесную тропинку, подняв руку, – как тут приглашали к разговору.
Обычный ничем не примечательный тип – одетый наполовину как степняк, наполовину как оседлый дикарь – так тут часто ходят. То ли небогатый торговец, то ли приказчик, то ли мастер. Оружия при нем не было – даже ножа на поясе, что было необычно для туземцев – те, если имели возможность, всегда таскали что-то смертоубийственное. Даже мальчишки в селениях носили с собой заостренные палки с обожженным на костре для прочности концом.
Виктор на автомате, что называется, вытащил из-за пояса «гюрзу». Незнакомец только улыбнулся в ответ. И почему-то землянин сразу понял, что означает эта улыбка – пока он тут бегал по лесу, его при желании можно было прикончить стрелой из превосходного степного лука, имеющего перед АКМ то преимущество, что выстрела не слышно.
– Здравствуй, человек из Тхан-Такх, – сказал незнакомец, и Виктор невольно попятился.
Потому как сказано было, пусть и коряво, и с диким акцентом, но по-русски.
– Я – Зорт, ученик слуги великого повелителя Ундораргира, старшего буандигис-шамана Ортас Хака, сына Сайнорги, сына Рорридда, наследник знания истинного и древнего. В храме Подземного Хана меня зовут Наездник Черного Коня – если переводить на ваши чины, это… ну пусть будет к'хапитан.
– Ну а я старший лейтенант, – хмыкнул Шмаков, пытаясь собраться с мыслями.
«Не трус, – подумал гость. – Но глуп».
– Давай без чинов, тоан, – улыбнулся, не выдав тени своих мыслей, Зорт. – Я думаю, нам есть о чем поговорить?
– Я в этих ваших ведьмовских штучках ничего не понимаю, – бросил в ответ Виктор. – Мое дело – война. И то надо мной есть мой начальник. С ним и говори.
– Только лишь война? Или ты никогда не думал, что достоин большего? Слушай, друг, может, сядем и поговорим? Пока твои воины начнут беспокоиться, у нас ведь есть время?..
* * *
Эуденоскаррианд. Танира – третья столица империи– Итак, история ковена имперских ведьм началась с великой ведьмы Рао, – произнес собеседник Костюка, важно огладив усы. – Историю эту следует начать со времен правления императрицы Кхэмоа Уно…
Почтенный Притос Сенно поднес к губам сосуд.
– Что за чудесное вино, мой драгоценный друг! Попробуйте, такого наверняка нет в ваших диких, прошу меня покорнейше простить, краях, где из средств увеселения духа имеются лишь грязные варварки да бурда из кобыльего молока.
Заговорщицки подмигнул собеседнику.
– Это «Поцелуй пери» – его положено выдержать несколько лет в сосуде из дерева хотер, запечатанном воском. Именно воском, а не деревянной пробкой или глиной, как делают эти невежды из Тазалайской долины! Только так оно дает настоящий вкус! Чувствуете, очаровательное сочетание терпкости, кислоты и легкой сладости! Чувствуете? Оно совсем не похоже на вино из Оус, хотя вроде бы куда уж лучше оусского. И совсем не талино, потому что талино – вино пурпурное, почти черное, а тут розовое. Это, конечно, не вино с императорских виноградников, но так ведь и цена другая – одна амфора того вина стоит как хороший ездовой конь… И, кстати говоря, это вино надо пить из стеклянной чаши – именно так, как пьем мы. Именно в стекле оно дает настоящий благородный цвет!
Костюк усмехнулся про себя. Стеклянная чаша и в империи считается изрядной роскошью, а уж в Степи стоит как раз в цену хорошего коня.
– Так вот, о ведьмах… Императрица Уно взошла на трон в семьсот шестьдесят шестом году правления Великого Дома, то есть девяносто лет назад, – неспешно продолжил Притос– Она уже тогда была весьма немолода, и как говорили, почтенный возраст государыни уже начал мешать ей править. Несколько влиятельных родов, объединившись, решили уговорить ее оставить трон, передав его принцу Милио из младшей ветви Великого Дома…
Собеседник вновь прервался, вкушая дорогое розовое вино из драгоценной стеклянной чаши, «в которой только и дает оно настоящий цвет», между прочим, вино купленное на его, Костюка, вернее, скромного иноземного торговца Синти Роча, серебро.
Алексей не возмущался и не торопил собеседника, чье многословие его почти не раздражало. В обычаях Эуденоскаррианда была именно такая манера разговора – долгая, обстоятельная, с намеками, отступлениями и подробным описанием всяких мелочей.
Что ж до истории императрицы Уно, то разведчик ее уже и без того неплохо знал. Многие из тех, с кем ему довелось пообщаться в Танире, еще помнили рассказы своих дедов о жуткой старухе с перекошенным после паралича и по обычаям высших жриц культа богини Р'гины раскрашенным и разрисованным лицом, которая медленно проезжала по широким улицам Нурой в огромной повозке, запряженной слоном.
Правила она не столь и дурно. При Уно не было больших войн, и империя жила в целом благополучно. Но вот в столице ее поминали совсем по-другому, ибо не проходило недели, чтобы какого-нибудь чиновника или даже члена правящего Дома не казнили каким-то особо жестоким способом, а уж простолюдинов, вздернутых за обсуждения похождений ее величества или даже неосторожное слово в ее адрес, и не считали.
К концу ее правления в семействе почти не осталось взрослых мужчин, кроме нынешнего императора, племянника грозной Уно. Впрочем, к этому времени он из могучего бодрого воина, прославившегося когда-то подвигами на северной границе, превратился в жалкую человеческую развалину, шарахавшуюся от каждого прибывавшего к нему курьера с мыслью, что тетушка, наконец, решила разделаться и с ним.
Императрица, как гласили слухи, до самой смерти не утратила аппетита к мужчинам, развлекаясь в постели с двумя или тремя любовниками одновременно. Не угодивших ей любовников или, не дай Вечное Небо, выказавших хоть тень брезгливости к дряхлой прелестнице, ждала ужасная участь – их скармливали хищникам из дворцового зверинца, а перед самой своей смертью государыня даже якобы завела для этого дела семейку дикарей-людоедов из каких-то заморских стран.
– Императрица, – вещал Сенно, – окончательно потеряла всякий стыд, приближая к себе самых недостойных людей. По мере того как старело ее тело, она все силы направила на то, чтобы сохранить ускользающую жизнь. Канцлером при ней стал маг Гоу Форо, бывший секретарь палаты надзора за чародейством, преуспевший в некромантии. Самым влиятельным человеком сделался целитель Кэмао Луин, позор сословия магов-целителей, известный лекарь, ставивший противоестественные опыты в поисках эликсира жизни. Наконец, Торко Ранд министр императорских развлечений, бывший сводник из сомнительного квартала…
«Сколько имен, сколько имен, – неодобрительно пожал плечами Алексей. – И как эти бедолаги их все запоминают?»
Речь собеседника текла плавно, многословно, и вскоре Костюк поневоле запутался в творившихся при дворе кошмарах и разнузданном разврате.
Он не без труда вернулся к повествованию, когда речь пошла уже о той самой Палате Чародеек. Перед этим Притос потратил минут пятнадцать, рассказывая, как мимолетный муж Удо, ее троюродный дядя Букур Сайонос, скончался от разлития желчи, хотя в городе открыто говорили, что на нем испытали свое искусство наведения смертечар Гоу Форо и Кэмао Луин.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента