Игорь Поляков. Доктор Ахтин. Возвращение

Игорь Поляков
Парашистай
Книга вторая
Доктор Ахтин. Возвращение

 
…Я каждый день восторгаюсь твоей красотой.
Мое желание – слышать твой прекрасный голос,
Звучащий, словно шелест северного ветра.
Молодость возвращается ко мне от любви к тебе.
Дай мне твои руки, что держат твой дух,
Чтобы я смог принять его и жить им.
Называй меня моим именем вечно – а мне
Без тебя всегда чего-то будет недоставать.
 

Тексты Пирамид

Часть первая
Киноцефал

1

   В полуоткрытую дверь постучали. Затем женский голос негромко спросил:
   – Можно войти?
   Врач подняла голову от амбулаторной карты. Увидев заглядывающее в дверь лицо, приветливо улыбнулась и ответила:
   – Здравствуйте, Мария Давидовна, конечно, можно.
   Стройная женщина в белой блузке и юбке до колен села на стул. Суетливо перебирая пальцами паспорт со страховым полисом, она посмотрела на врача, положила документы на стол и сказала:
   – Светлана Геннадьевна, я снова к вам со своими проблемами.
   – Боль в молочных железах? – понимающе кивнула доктор.
   – Нет.
   – Выделения из сосков?
   – Нет.
   – Нащупали какое-то образование в молочной железе?
   – Нет, но…
   – Мария Давидовна, милая моя, – вздохнула врач, – вы были у меня всего лишь месяц назад, и, как мне показалось, мы с вами всё обсудили. Если у вас нет болезненных ощущений в молочных железах перед месячными, если нет выделений из сосков и вы сами руками при самообследовании ничего не находите, то что это значит?
   – Это значит, что у меня всё хорошо, что у меня нет никаких проблем с грудью, – потупившись, ответила Мария Давидовна.
   – Именно так. Не надо придумывать себе болезни. Не надо ставить себе диагноз. Вы ведь знаете, что в большинстве случаев человек создает себе проблемы сам. Да, у вас есть диффузные изменения в молочных железах, но – у какой женщины в вашем возрасте их нет. И, кроме того, ваши молочные железы до сих пор не выполнили возложенные на них природой функции – не кормили ребенка.
   – Светлана Геннадьевна, я всё понимаю, я знаю, что такое канцерофобия, но ничего не могу поделать, – Мария Давидовна сжала переплетенные пальцы, глядя прямо в глаза доктора, – я каждое утро начинаю с того, что минут десять щупаю грудь, затем еще минут десять разглядываю себя в зеркало. Днем на работе я временно об этом забываю, а вечером, придя домой, снова всё по кругу – под душем пальпирую, в зеркало смотрю, на соски давлю. Понимаю, что глупо и может даже смешно, но ничего поделать не могу. Ночью сплю плохо, сны всякие дурацкие снятся – то будто я смотрю в зеркало, а там страшная лысая тетка после химиотерапии, то будто снимаю рубашку, чтобы на грудь посмотреть, а там вместо правой молочной железы рубец на всю правую сторону. Просыпаюсь вся поту и потом долго не могу уснуть, или уже не сплю до самого утра.
   Мария Давидовна вздохнула, и по-прежнему просительно глядя в глаза женщине в белом халате, сказала:
   – А, давайте, Светлана Геннадьевна, сделаем ультразвуковое исследование?
   – Нет, мы это делали два месяца назад.
   – Ну, тогда маммографию?
   – Нет, это исследование было четыре месяца назад, – снова покачала головой врач, затем, помолчав, она добавила, – раздевайтесь до пояса, Мария Давидовна, я руками посмотрю. И этого вполне достаточно.
   Конец фразы она произнесла, четко выговаривая каждое слово.
   Когда пациентка ушла за ширму, Светлана Геннадьевна посмотрела на сидящую напротив медсестру и обреченно помотала головой – что же сделаешь, когда с головой не всё в порядке.
   После стандартного и внимательного осмотра с пальпацией молочных желез по квадрантам и в подмышечной области, врач жестом разрешила одеваться и вернулась к столу.
   – Ну, как? – нетерпеливо спросила пациентка.
   – Замечательно.
   Мария Давидовна, суетливо поправляя одежду, вышла из-за ширмы и села на стул.
   – Прямо всё-всё замечательно?
   – Да. Кстати, вы принимаете мастодинон?
   – Да, уже третий месяц.
   Светлана Геннадьевна пристально посмотрела в глаза пациентке и медленно произнесла:
   – Принимайте этот препарат еще три месяца и только потом приходите ко мне. Это понятно, – еще три месяца, – врач пристально посмотрела на пациентку и, заметив согласный кивок головой, продолжила, – и вот тогда мы сделаем контрольную маммографию. Не раньше. И ходить ко мне каждый месяц не надо. Кроме того, что теряете своё время, вы еще поступаете просто глупо.
   – Только через три месяца? А если я найду что-то лишнее в груди или в подмышечной области, какую-нибудь опухоль? – глаза пациентки расширились.
   – Ничего вы у себя не найдете, – сказала уже равнодушно доктор, – потому что у вас всё очень, очень хо-ро-шо. Всё, Мария Давидовна, идите и лечитесь.
   – А, может, сдать кровь на онкомаркеры?
   – Так ведь три месяца назад сдавали.
   – Целых три месяца, – уточнила Мария Давидовна.
   Врач обреченно кивнула и развела руки – Господи, да делайте, что хотите.
   – Спасибо, Светлана Геннадьевна.
   Мария Давидовна взяла бланк направления в лабораторию и вышла из кабинета.
   Светлана Геннадьевна с легкой грустью и небольшим раздражением посмотрела на закрывшуюся дверь и сказала, обращаясь к медсестре:
   – Вот, что бывает, когда много знаешь, и симптомы заболеваний начинаешь примерять к себе. Самовнушение – страшная сила, особенно у людей, получивших медицинское образование.
   Мария Давидовна вышла из поликлиники и остановилась на крыльце. Уже вечерело, но солнце еще достаточно высоко, дневная духота навалилась на неё, заставив инстинктивно отойти в тень. Задумчиво глядя на покрытые городской пылью серые листья тополя, на исторгающие бензиновые выхлопы однотипные автомобили, въезжающие на парковку, она скинула сумку с плеча и механически стала искать что-то внутри. Затем опомнилась – курить она бросила. Уже полгода, как ни одной сигареты. Но – порой так хотелось снова поднести огонек от зажигалки к кончику сигареты и вдохнуть в себя горьковатый дым.
   Доктор Гринберг сделала глубокий вдох. Задержав дыхание, представила круг прямо перед собой, и медленно выдохнула в него. Затем снова глубокий вдох, и выдох в треугольник. И снова – вдох и выдох в квадрат. Проделав это простое упражнение для освобождения от беспокойства трижды, она сразу почувствовала себя значительно лучше, забыв на время о сигарете.
   Она извлекла из сумки зеркальце и, глядя в него, провела правой рукой по волосам так, словно именно это она и хотела сделать, а вовсе и не собиралась закурить. Из зеркала на неё посмотрели карие глаза – улыбнувшись им, она очень тихо сказала:
   – У тебя всё хорошо. Ты полна сил и энергии. Улыбайся прошлому, настоящему и будущему. Стань самой собой.
   Глаза, в которых давно поселилась грусть, чуть прищурились в мимолетной улыбке.
   В сумке завибрировал телефон, и затем заиграла мелодия – «Наша служба и опасна и трудна…». Мария Давидовна вздрогнула и, чуть не выронив зеркальце, достала телефон. Увидев на экране имя, она на мгновение замерла. И затем, нажав на кнопку, поднесла трубку к уху.
   – Мария Давидовна, здравствуйте, это Вилентьев.
   – Здравствуйте, Иван Викторович.
   – Парашистай вернулся.
   Мария Давидовна, навалившись на перила поликлинического крыльца, закрыла глаза.
   – Мария Давидовна, что вы молчите. Вы слышите меня. Я сказал, что Парашистай вернулся.
   – Ну, в этом нет ничего удивительного, – тихо сказала Мария Давидовна, – учитывая, какое сегодня число. Двадцать шестое июля.
   – Вы подъедете ко мне в управление?
   – Да, конечно.
   Прохладный ветер взъерошил волосы, прогнав духоту. Листья на тополе внезапно показались не настолько серыми – сквозь пыль явственно проступала сочная зелень. На парковку въехал джип с аэрографией – на красном фоне белый летящий в пространстве единорог.
   Мария Давидовна неожиданно для себя улыбнулась. И, сложив телефон в сумку, быстрым шагом пошла от поликлиники.

2

   Я смотрю на языки пламени. Хаотично и безумно они расцветают над чернеющим хворостом. Правильно и красиво создают мечущуюся форму, – образ оранжевого танцующего цветка над ярко-красными углями.
   Маленький костер на берегу журчащего ручья в сотнях километров от человеческой цивилизации, словно в другом измерении и времени. Медленно темнеет. В лесу хорошо. Тихо и спокойно. Здесь мне так же хорошо, как и в квартире на первом этаже в пятиэтажке.
   Я знаю, что одиночество – это участь того, кто идет своей дорогой. Того, кто отбился от человеческого стада и выбрал свой путь.
   Я смотрю на огонь. И улыбаюсь. Это Богиня танцует для меня самый прекрасный из танцев – танец любви. Между нами около трехсот километров, но это расстояние – ничто, потому что её образ повсюду.
   В шелесте осиновых листьев.
   В прохладном ветерке.
   В далеком стуке дятла.
   В лежащей рядом со мной еловой шишке.
   В языках пламени, что есть танец.
   Я протягиваю руку, чтобы прикоснуться к ней. И отдергиваю руку, почувствовав боль, – страстный трепет огня не позволяет мне нарушить ритм танцующей Богини. Я это знал, но – так порой сильно желание вернуться в прошлое.
   Нырнуть с головой в реку по имени Время и поплыть, преодолевая сильное течение. Выбиться из сил в этой бессмысленной борьбе, но попытаться вернуться к началу. Вопреки всему до последнего бороться с этой реальностью, чтобы снова стать самим собой.
   И услышать имя, которое она еле слышно произносит.
   Языки пламени слабеют. И я подбрасываю хворост. Любой любви нужна пища, так же, как для танца важны сокращения мышц.
   Образ любимой слабеет в сознании, если не вспоминать её ежедневно. Картины в сознании блекнут и выцветают.
   Память – эта непостоянная и коварная функция человеческого организма – может подвести именно тогда, когда считаешь, что всё прекрасно и замечательно. Это, как внезапно забытое слово, что мучительно пытаешься вспомнить и которое, кажется, вертится на языке, а сказать не можешь. Это, как нарисованная картина, которая уже давно висит на стене, и ты перестаешь замечать запечатленный красками образ. Это, как выцветшая фотография в запылившемся забытом альбоме, – осколок утраченного времени.
   Теперь я редко рисую. Только один раз за ночь, да и то далеко не каждую ночь. Я не знаю, плохо это, или хорошо. Я просто нахожу её вокруг себя – и образ слегка прищуренных глаз в ореоле развевающихся волос заставляет меня замереть. Порой мне кажется, что я закричу здесь и сейчас, прямо в эту секунду, но – она исчезает, и я могу вздохнуть.
   Еще я вспоминаю другую женщину, с простым именем Мария, но – я просто создаю в сознании образ, никак не реагируя на него. Мне просто приятно вспоминать. Мне просто легко и радостно смотреть на лицо, которое всплывает в памяти. Знать, что есть человек, который просто любит тебя, – возможно, это и есть первый шаг на пути домой.
   Так оживают в сознании события, которые вопреки всему живут во мне.
   Так возвращается умершее время.
   Где-то треснула ветка. Я отвожу глаза от огня и поворачиваю голову на звук. Тишина и вечерний полумрак.
   Снова пришел июль. Двадцать шестое число. Две тысячи восьмой год.
   Теперь я знаю, что мне еще долго жить среди теней. Тростниковые Поля для Богини, а этот мир – для меня.
   Пока я не знаю, что мне надо делать. Я снова потерялся в зимнем лесу, и бреду наобум. Вроде Богиня рядом, но я не чувствую теплую руку в своей ладони.
   Я смотрю на языки пламени, и – это уже не танцующий цветок. Всего лишь маленький костер, освещающий вечерний лес.
   Я медленно достаю из рюкзака кусок хлеба и начинаю жевать его. Забросив в рот последний кусок, я стряхиваю крошки с бороды и протягиваю правую руку за флягой, чтобы запить пищу.
   Я знаю, что любому человеку нужно уединение. Хотя бы иногда. Даже ненадолго. Привести в порядок мысли, которые порой скачут, как сайгаки в степи, обгоняя ветер. Разложить по полочкам прошлое, чтобы понять сделанное. Вычленить пустое и ненужное, отбросив его в сторону. Обозначить в своем сознании значимые и важные события, чтобы понять самого себя. Чтобы осознать, куда идти дальше.
   Это, как путь из темного леса к далеким фонарям – ты знаешь куда идти, но утоптанная тропинка уходит в сторону, и чтобы выбрать правильную дорогу, приходится идти напролом, через чащу по сугробам. И не всегда рядом с тобой тот, кто возьмет тебя за руку и укажет путь. Порой надо самому принимать решение.

3

   Старший следователь Областного Следственного Управления Иван Викторович Вилентьев смотрел на фотографию доктора Ахтина. Короткая стрижка, открытый взгляд, худощавое лицо, легкая полуулыбка. На фотографии доктор в белом халате с небрежно наброшенным на шею фонендоскопом.
   – Какой ты сейчас, – пробормотал он задумчиво, – и в какой норе прятался всё это время? Каким стал и что собираешься сделать?
   В дверь постучали.
   – Да, войдите.
   Увидев входящую женщину, он встал и с широкой улыбкой пошел к ней.
   – Мария Давидовна, как я рад вас видеть!
   Иван Викторович нагнулся и попытался галантно поцеловать руку даме, но Мария Давидовна успела выдернуть свою ладонь из руки кавалера.
   – Поздравляю, Иван Викторович, вы уже майор, – сказала она, глядя на большие звездочки на погонах.
   – Да, – как бы непринужденно кивнул Вилентьев, – уже достаточно давно, почти восемь месяцев. Кстати, вы прекрасно выглядите, Мария Давидовна! Как давно я не говорил вам эти слова!
   – Спасибо, – кивнула она, – но давайте перейдем к делу.
   – Да, конечно. Садитесь.
   Иван Викторович вернулся на свое место и, открыв сейф, достал фотографии.
   – Вот, Мария Давидовна, снимки с места преступления.
   Он поднял глаза на женщину и увидел, что она отсутствующим взглядом смотрит на фотографию доктора Ахтина, лежащую на столе. Накрыв её ладонью, он повторил, привлекая внимание женщины:
   – Это фотографии с места преступления.
   Мария Давидовна, стряхнув оцепенение, вздохнула и стала смотреть фотоснимки.
   Молодая девушка. Лет двадцать, если не меньше. Мраморно-белая кожа. Пустые глазницы. Разорванное платье скомкано в области шеи. Разрезанный от лобка до грудины живот. Внутренние органы бесформенной кучей лежат рядом.
   – Её нашли недалеко от ипподрома.
   – В Черновском лесопарке?
   – Да. Не знаю, зачем её туда занесло, особенно на ночь глядя. Эксперт сказал, что смерть наступила примерно в четыре часа ночи. Мы уже установили личность убитой. Анна Коломийцева, восемнадцать лет, приехала поступать в медицинский институт, экзамены сдала и ожидала результатов зачисления, жила на съемной квартире с подругой, прописана в одном из городов области. Подруга сказала, что вчера она познакомилась с каким-то парнем и собиралась сходить с ним на дискотеку. Но она этого парня не видела и, соответственно, не может описать. Теперь вот ищем этого парня. Возможно, он последний, кто видел жертву. С него и надо начинать.
   Вилентьев замолчал. Он задумчиво смотрел на женщину, сидящую напротив, и ждал. Прежнее чувство легкости от присутствия рядом приятной женщины не появлялось. Он видел перед собой уставшую женщину в возрасте далеко за тридцать пять, с легкими морщинками вокруг глаз и бледными губами. Прошлогоднее обаяние испарилось. Странно, хотя он прекрасно знал, как быстро меняются люди. Еще вчера человек казался молодым и энергичным, а уже сегодня он выглядит, как старая развалина. И еще – он знал, сколько лет женщине.
   Мария Давидовна, закончив смотреть на снимки, сложила их кучкой и положила на стол. Посмотрев на следователя, она спросила:
   – Мне кажется, что вы что-то еще хотите сказать?
   – Да, Мария Давидовна, – Вилентьев, пристально глядя в глаза собеседнице, продолжил, – а еще Парашистай изнасиловал её. Уже мертвую.
   На лице Марии Давидовны ничего не изменилось – она даже не мигнула, спокойно глядя в глаза майору. Не дрогнул ни один мускул на лице. А, через мгновение, улыбнувшись, она сказала:
   – Это не он. Это не Парашистай.
   – Я предполагал, что вы так скажете. Вы и в прошлом году защищали этого сумасшедшего потрошителя. Я так и не понял, зачем вы это делали, но, впрочем, сейчас это не важно. Давайте вспомним ваши слова. Как вы говорили, самое главное – это выдавленные у жертвы глаза, а все остальное не более чем антураж, спектакль для нас. Отвлекающие действия. Так и сейчас.
   Иван Викторович ткнул пальцем в лицо жертве на фотографии.
   – Вот. Выдавленные глаза. Фирменный почерк Парашистая. Да, в прошлые годы он никогда не насиловал свои жертвы, но – время идет, в его больном мозгу – помните, вы говорили, что он шизофреник – рождаются новые идеи и ритуалы. Каждый год он что-то меняет в своих убийствах, так почему бы ему сейчас еще и не развлечься с трупом?! А, Мария Давидовна?! Скажите мне, как врач-психиатр, что такое невозможно, и я очень сильно удивлюсь.
   Мария Давидовна повернулась к окну и, глядя на освещенные фонарем листья тополя, колышущиеся под ветром, тихо сказала:
   – Да, конечно, вы правы, это вполне возможно. В голове у больного человека могут происходить изменения. Ритуалы могут меняться. Но – я не могу поверить, что Парашистай на такое способен. В прошлом году мы встречались, он мне нравился – спокойный интеллигентный мужчина, уверенный в себе, за таким можно всю жизнь прожить, как за каменной стеной. Он добрый и великодушный. Он очень умный и его сердце открыто для людей. И он прекрасный доктор. Про таких говорят, что он – врач от Бога. Тогда в прошлом году для меня каждая встреча с ним была неким откровением. Я даже иногда представляла нашу будущую совместную жизнь. Конечно, это глупо и бессмысленно, но – я всего лишь женщина. И, кстати говоря, я на сто процентов поверила в то, что Михаил Ахтин и Парашистай – одно лицо только, когда говорила с ним в тюремной больнице. А до этого я никак не могла примириться с этой мыслью.
   Она снова повернулась к Вилентьеву и, твердо глядя в глаза собеседника, сказала:
   – Парашистай не насильник. Да, он убийца. Да, он маньяк-потрошитель. Да, возможно, он психически болен. Но он не будет таким образом издеваться над мертвым телом. Это нонсенс. Это абсолютно невозможно, потому что этого не может быть. И еще, – Мария Давидовна вытащила из пачки фотографию и показала пальцем, – это все некрасиво выглядит, особенно разрез. Если вы помните, Парашистай хорошо рисует, у него есть художественный вкус, и он бы не стал так неэстетично разрезать тело и вываливать наружу внутренние органы. Поэтому я уверена, что это подражатель. На сто процентов.
   Иван Викторович, глядя на прищуренный взгляд и упрямо сжатые губы собеседницы, кивнул. И снисходительно улыбнулся. Ему надо было уже давным давно догадаться, что эта женщина неравнодушна к доктору Ахтину. И, следовательно, она теперь ему не помощница, потому что всеми силами будет его защищать, даже вопреки здравому смыслу.
   Хотя – майор задумчиво потер пальцы рук – если правильно использовать это знание, то есть возможность быстро найти Парашистая. Если допустить мысль, что Парашистай тоже питает к этой женщине какие-либо теплые чувства, то, пожалуй, это надо использовать во благо следствия и для скорейшей поимки маньяка.
   А именно это ему сейчас и надо.

4

   Я ставлю на чурбан березовую чурку. Беру колун обеими руками и поднимаю вверх. Резко опускаю на выдохе. Удар – и сухая чурка разлетается на две части. Поднимаю ту, что отлетела ближе ко мне и снова ставлю на чурбан. Поднимаю колун. Опускаю.
   Простые движения – это мои будни. Простые и прозаичные события жизни.
   Я раз за разом совершаю однотипные движения и размышляю. О том, что было и что будет. О событиях последних лет и о том, что мне надо сделать здесь и сейчас. Однажды я сказал, что я – Бог. Сказал уверенно и твердо, глядя в глаза собеседнице. И она поверила. Но – уже тогда я сомневался в этом, а теперь знаю, что это не так.
   Простые движения – это жизнь человека. Одного из миллиардов. Он может верить, что Бог есть, может не верить – все это неважно, потому что Спаситель все равно живет рядом, совершая те же рутинные движения. Сегодня вы вместе раскалываете березовые чурки, завтра вскапывайте землю перед посадкой картофеля, а послезавтра – лечите людей.
   Простая ежедневная работа. Одна для всех, от Бога до одинокого человека.
   Дух вечен, плоть суетна и тленна. Тень покинет человека, имя сотрется из памяти, птица взлетит к горизонту, тело сгниет в земле.
   «Ах» для неба, труп для земли.
   Ничего не изменилось за тысячелетия. Ни в ежедневной людской суете, ни в рутинных буднях Бога, ни в неторопливой жизни природы.
   Простые движения – суть Времени и Пространства. Не надо искать смысл существования человека на Земле, какую-то космическую истину или роль жизни во Вселенной. Эти поиски никуда не приведут.
   Глобальная цель недостижима.
   Жертвенный подвиг бессмысленен.
   Смерть во имя чего-то и для чего-то совсем не нужна Творцу.
   Березовое полено после очередного простого движения отлетает в сторону, и я вижу соседа. Он тяжело дышит, словно только что пробежал марафонскую дистанцию. На его руках и на светло-зеленой майке, обтягивающей большой живот, большие красные пятна. Руки дрожат, ноги подгибаются. В глазах – страх, который плавает в мутном сознании алкогольного опьянения.
   – Привет, Семен. Как я понимаю, ты только что зверски убил человека, разделал труп кухонным ножом и бежишь рассказать мне об этом?
   Я жду, пока мужик пытается что-то сказать в ответ, по-прежнему держа колун в руках.
   – Да. То есть, нет. Не я, – мужик наконец-то может более-менее связно говорить, – это Лидка Ивана сковородкой так приложила, что он сейчас лежит в луже крови и, похоже, уже не живой. Насмерть убила сковородкой. Кровищи вокруг море. Иван бездыханный на полу. Ну, я за тобой и побежал.
   – Опять пили самогон? – уточняю я, привалив колун к чурбану.
   – Ну, дак мы пробовали, как получилась живая вода. Как же без этого. Первачок требует пробы. Это ж святое!
   – Ага. Каждый день. Ладно. Пошли, посмотрим на труп Ивана.
   В деревне семнадцать дворов, из которых только в четырех есть жизнь. Остальные давно брошены своими хозяевами. Покосившиеся бревенчатые срубы, провалившиеся крыши, заросшая бурьяном земля. Агонирующее поселение – когда я пришел сюда в начале года, жизнь теплилась только в двух домах. В одном живет Иван, который в свои пятьдесят лет выглядел на восемьдесят. С ним проживает гражданская жена Лида. В другом доме – старуха Прасковья, возраст которой понять невозможно. Потом, ближе к лету появился мужик лет сорока по имени Семен, родители которого когда-то жили в этой деревне. «Жена выгнала, – объяснил он своё возвращение на родину, – сказала, что не хочет жить с алкоголиком, а я ведь совсем по чуть-чуть, ну, и еще перед этим с работы уволили. Идти мне было некуда, вот я и вспомнил, что у меня есть домик в деревне».
   Иван с Лидой живут через два дома от меня. Я вхожу через покосившуюся калитку, которую Иван за все лето так и не удосужился починить. Скрипящее просевшее крыльцо и потрескавшаяся дверь. Бубнящий голос диктора из постоянно включенного радиоприемника, стоящего у окна. Слева – русская печь. Терпкий, так хорошо знакомый запах крови. В горнице на лавке у стола сидит Лида. Она качается взад вперед и молчит. По лицу текут крупные слезы крепостью градусов в пятьдесят. В правой руке чугунная сковорода с остатками жареной картошки. Пальцы, сжимающие рукоять сковороды, побелели от напряжения. На деревянном полу на старом рваном половике ничком лежит Иван. Вокруг головы лужа темной крови.
   Ну, что-то подобное я и ожидал увидеть. Присев рядом с Иваном беру его запястье, затем проверяю пульс на сонных артериях. И спокойно говорю:
   – Нормально, живой он.
   – Точно? – сомневаясь, дышит перегаром мне в затылок Семен.
   – Точно, точно, – и осмотрев окровавленную голову, я добавляю, – мне надо воду, несколько чистых тряпок, ножницы, иголку и нитки.
   Лида выходит из прострации, с грохотом роняет сковороду на пол, вытирает рукавом слезы и убегает в соседнюю комнату.
   – Ага, – бормочет за спиной Семен, – а я сейчас ведро воды принесу.
   Пока их нет, я сжимаю голову лежащего человека и закрываю глаза. На мгновение. Даже не с целью что-то узнать о здоровье и будущем этого человека, а чтобы просто проверить – могу ли я еще, со мной ли мой дар. Затем, встав на ноги, иду к столу. То, что мне надо – почти пустая бутыль самогона – в центре стола. Отставив её в сторону, я сгребаю грязную посуду и остатки пищи на край, освобождая место.
   – Вода.
   Семен ставит ведро на лавку.
   – Давай его поднимем на стол, – говорю я ему.
   – Зачем?
   – Ну, не на полу же мне его зашивать. Неудобно.
   – А, ну да, конечно. Давай.
   Вдвоем мы с трудом взгромождаем тело на стол. Я пытаюсь придерживать голову Ивана, но она, тем не менее, с глухим стуком ударяется о столешницу. Иван никак не реагирует, и я думаю, что именно в таких случаях говорят – мертвецки пьян.
   – Вот, принесла, – Лида протягивает мне скомканную светло-коричневую тряпку. В другой руке ножницы, черные нитки и игольница в виде ежика.
   – Что это? – я, расправив тряпку, смотрю на неё. Выцветшие застиранные женские панталоны.
   – Они чистые, – хлопает глазами Лида, – просто порвались и я их уже не ношу. Вот здесь они порваны, – зачем-то уточняет она, показывая на прохудившееся место в задней части панталон.