Ильф Илья. Золотой теленок

   -- Да, -- ответил глухой.
   "Принес звуковой сценарий. Называется "Шея". народная трагедия в шести частях", -- быстро написал Остап.
   Глухой посмотрел на записку сквозь золотое пенсне и сказал:
   -- Прекрасно! Мы сейчас же втянем вас в работу. Нам нужны свежие силы.
   "Рад содействовать. Как в смысле аванса? "-написал Бендер.
   -- "Шея"-это как раз то, что нам нужно! -- сказал глухой. -- Посидите здесь, я сейчас приду. Только никуда не уходите. Я ровно через минуту.
   Глухой захватил сценарий многометражного фильма "Шея" и выскользнул из комнаты.
   -- Мы вас втянем в звуковую группу! - крикнул он, скрываясь за дверью. -- Через минуту я вернусь.
   После этого Остап просидел в кабинете полтора часа, но глухой не возвращался. Только выйдя на лестницу и включившись в темп, Остап узнал, что глухой уже давно уехал в автомобиле и сегодня не вернется. И вообще никогда сюда не вернется, потому что его внезапно перебросили в Умань для ведения культработы среди ломовых извозчиков. Но ужаснее всего было то, что глухой увез сценарий многометражного фильма "Шея". Великий комбинатор выбрался из круга бегущих, опустился на скамью, припав к плечу сидевшего тут же швейцара.
   -- Вот, например, я! - сказал вдруг швейцар, развивая, видимо, давно мучившую его мысль. - Сказал мне помреж Терентьев бороду отпустить. Будешь, говорит, Навуходоносора играть или Валтасара в фильме, вот названия не помню. Я и отрастил, смотри, какая бородища-патриаршая! А теперь что с ней делать, с бородой! Помреж говорит: не будет больше немого фильма, а в звуковом, говорит, тебе играть невозможно, голос у тебя неприятный. Вот и сижу с бородой, тьфу, как козел! Брить жалко, а носить стыдно. Так и живу.
   -- А съемки у вас производятся? - спросил Бендер, постепенно приходя в сознание.
   -- Какие могут быть съемки? -- важно ответил бородатый швейцар. - Летошний год сняли немой фильм из римской жизни. До сих пор отсудиться не могут по случаю уголовщины.
   -- Почему же они все бегают? -- осведомился великий комбинатор, показывая на лестницу.
   -- У нас не все бегают, - заметил швейцар, - вот товарищ Супругов не бегает. Деловой человек. Все думаю к нему насчет бороды сходить, как за бороду платить будут: по ведомости или ордер отдельный...
   Услышав слово "ордер", Остап пошел к Супругову. Швейцар не соврал. Супругов не скакал по этажам, не носил альпийского берета, не носил даже заграничных приставских шаровар-гольф. На нем приятно отдыхал взор.
   Великого комбинатора он встретил чрезвычайно сухо.
   -- Я занят, - сказал он павлиньим голосом, - вам я могу уделить только две минуты.
   -- Этого вполне достаточно, - начал Остап. - Мой сценарий "Шея"...
   -- Короче, -- сказал Супругов.
   -- Сценарий "Шея"...
   -- Вы говорите толком, что вам нужно?
   -- "Шея"...
   -- Короче. Сколько вам следует?
   -- У меня какой-то глухой...
   -- Товарищ! Если вы сейчас же не скажете, сколько вам следует, то я попрошу вас выйти. Мне некогда.
   -- Девятьсот рублей, - пробормотал великий комбинатор.
   -- Триста! -- категорически заявил Супругов. -- Получите и уходите. И имейте в виду, вы украли у меня лишних полторы минуты.
   Супругов размашистым почерком накатал записку в бухгалтерию, передал ее Остапу и ухватился за телефонную трубку.
   Выйдя из бухгалтерии, Остап сунул деньги а карман и сказал:
   -- Навуходоносор прав. Один здесь деловой человек-и тот Супругов.
   Между тем беготня по лестницам, кружение, визг и гоготанье на 1-й Черноморской кинофабрике достигли предела. Адъютантши скалили зубы. Помрежи вели черного козла, восхищаясь его фотогеничностью. Консультанты, эксперты и хранители чугунной печати сшибались друг с другом и хрипло хохотали. Пронеслась курьерша с помелом. Великому комбинатору почудилось даже, что один из ассистентов-аспирантов в голубых панталонах взлетел над толпой и, обогнув люстру, уселся на карнизе.
   И в ту же минуту раздался бой вестибюльных часов. "Бамм! " -- ударили часы.
   Вопли и клекот потрясли стеклянное ателье. Ассистенты, консультанты, эксперты и редакторы-монтажеры катились вниз по лестницам. У выходных дверей началась свалка. "Бамм! Бамм! "-били часы.
   Тишина выходила из углов. Исчезли хранители большой печати, заведующие запятыми, администраторы и адъютантши. Последний раз мелькнуло помело курьерши.
   "Бамм! "-ударили часы в четвертый раз. В ателье уже никого не было. И только в дверях, зацепившись за медную ручку карманом пиджака, бился, жалобно визжал и рыл копытцами мраморный пол ассистент-аспирант в голубых панталонах. Служебный день завершился. С берега, из рыбачьего поселка, донеслось пенье петуха.
   Когда антилоповская касса пополнилась киноденьгами, авторитет командора, несколько поблекший после бегства Корейко, упрочился. Паниковскому была выдана небольшая сумма на кефир и обещаны золотые челюсти. Балаганову Остап купил пиджак и впридачу к нему скрипящий, как седло, кожаный бумажник. Хотя бумажник был пуст, Шура часто вынимал его и заглядывал внутрь. Козлевич получил пятьдесят рублей на закупку бензина.
   Антилоповцы вели чистую, нравственную, почти что деревенскую жизнь. Они помогали заведующему постоялым двором наводить порядки и вошли в курс цен на ячмень и сметану. Паниковский иногда выходил во двор, озабоченно раскрывал рот ближайшей лошади, глядел в зубы и бормотал: "Добрый жеребец", хотя перед ним стояла добрая кобыла.
   Один лишь командор пропадал по целым дням, а когда появлялся на постоялом дворе, бывал весел и рассеян. Он подсаживался к друзьям, которые пили чай в грязной стеклянной галерее, закладывал за колено сильную ногу в красном башмаке и дружелюбно говорил:
   -- В самом ли деле прекрасна жизнь, Паниковский, или мне это только кажется?
   -- Где это вы безумствуете? -- ревниво спрашивал нарушитель конвенции.
   -- Старик! Эта девушка не про вас, - отвечал Остап.
   При этом Балаганов сочувственно хохотал и разглядывал новый бумажник, а Козлевич усмехался в свои кондукторские усы. Он не раз уже катал командора и Зосю по Приморскому шоссе.
   Погода благоприятствовала любви. Пикейные жилеты утверждали, что такого августа не было еще со времен порто-франко. Ночь показывала чистое телескопическое небо, а день подкатывал к городу освежающую морскую волну. Дворники у своих ворот торговали полосатыми монастырскими арбузами, и граждане надсаживались, сжимая арбузы с полюсов, и склоняя ухо, чтобы услышать желанный треск. По вечерам со спортивных полей возвращались потные счастливые футболисты. За ними, подымая пыль, бежали мальчики. Они показывали пальцами на знаменитого голкипера, а иногда даже подымали его на плечи и с уважением несли.
   Однажды вечером командор предупредил экипаж "Антилопы", что назавтра предстоит большая увеселительная прогулка за город с раздачей гостинцев.
   -- Ввиду того, что наш детский утренник посетит одна девушка, -- сказал Остап значительно, -- попросил бы господ вольноопределяющихся умыть лица. почиститься, а главное-не употреблять в поездке грубых выражений.
   Паниковский очень взволновался, выпросил у командора три рубля, сбегал в баню и всю ночь потом чистился и скребся, как солдат перед парадом. Он встал раньше всех и очень торопил Козлевича. Антилоповцы смотрели на Паниковского с удивлением. Он был гладко выбрит, припудрен так, что походил на отставного конферансье. Он поминутно обдергивал на себе пиджак и с трудом ворочал шеей в оскар-уайльдовском воротничке.
   Во время прогулки Паниковский держался весьма чинно. Когда его знакомили с Зосей, он изящно согнул стан, но при этом так сконфузился, что даже пудра на его щеках покраснела. Сидя в автомобиле, он поджимал левую ногу, скрывая прорванный ботинок, из. которого смотрел большой палец. Зося была в белом платье, обшитом красной ниткой. Антилоповцы ей очень понравились. Ее смешил грубый Шура Балаганов, который всю дорогу причесывался гребешком "Собинов". Иногда же он очищал нос пальцем, после чего обязательно вынимал носовой платок и томно им обмахивался. Адам Казимирович учил Зосю управлять "Антилопой", чем также завоевал ее расположение. Немного смущал ее Паниковский. Она думала, что он не разговаривает с ней из гордости. Но чаще всего она останавливала взгляд на медальном лице командора.
   На заходе солнца Остап роздал обещанные гостинцы. Козлевич получил брелок в виде компаса, который очень подошел к его толстым серебряным часам. Балаганову был преподнесен "Чтец-декламатор" в дерматиновом переплете, а Паниковскому -розовый галстук с синими цветами.
   -- А теперь, друзья мои, - сказал Бендер, когда "Антилопа" возвратилась в город, -- мы с Зосей Викторовной немного погуляем, а вам пора на постоялый двор, бай-бай.
   Уж постоялый двор заснул и Балаганов с Козлевичем выводили носами арпеджио, а Паниковский с новым галстуком на шее бродил среди подвод, ломая руки в немой тоске.
   -- Какая фемина! - шептал он. - Я люблю ее, как дочь!
   Остап сидел с Зосей на ступеньках музея древностей. На площади, выложенной лавой, прогуливались молодые люди, любезничая и смеясь. За строем платанов светились окна международного клуба моряков. Иностранные матросы в мягких шляпах шагали по два и потри, обмениваясь непонятными короткими замечаниями.
   -- Почему вы меня полюбили? -- спросила Зося, трогая Остапа за руку.
   -- Вы нежная и удивительная, -- ответил командор, -- вы лучше всех на свете.
   Долго и молча сидели они в черной тени музейных колонн, думая о своем маленьком счастье. Было тепло и темно, как между ладонями.
   -- Помните, я рассказывала вам о Корейко? -- сказала вдруг Зося. - О том, который делал мне предложение.
   -- Да, -- сказал Остап рассеянно.
   -- Он очень забавный человек, - продолжала Зося. -Помните, я вам рассказывала, как неожиданно он уехал?
   -- Да, -- сказал Остап более внимательно, -- он очень забавный.
   -- Представьте себе, сегодня я получила от него письмо, очень забавное...
   -- Что? -- воскликнул влюбленный, поднимаясь с места.
   -- Вы ревнуете? - лукаво спросила Зося.
   -- М-м, немножко. Что же вам пишет этот пошляк?
   -- Он вовсе не пошляк. Он просто очень несчастный и бедный человек. Садитесь, Остап. Почему вы встали? Серьезно, я его совсем не люблю. Он просит меня приехать к нему.
   -- Куда, куда приехать? - закричал Остап. - Где он?
   -- Нет, я вам не скажу. Вы ревнивец. Вы его еще убьете.
   -- Ну что вы, Зося! - осторожно сказал командор. -- Просто любопытно узнать, где это люди устраиваются.
   -- О, он очень далеко! Пишет, что нашел очень выгодную службу, здесь ему мало платили. Он теперь на постройке Восточной Магистрали,
   -- В каком месте?
   -- Честное слово, вы слишком любопытны! Нельзя быть таким Отелло!
   -- Ей-богу, Зося, вы меня смешите. Разве я похож на старого глупого мавра? Просто хотелось бы узнать, в какой части Восточной Магистрали устраиваются люди.
   -- Я скажу, если вы хотите. Он работает табельщиком в Северном укладочном городке, -- кротко сказала девушка, - но он только так называется-городок. На самом деле это поезд. Мне Александр Иванович очень интересно описал. Этот поезд укладывает рельсы. Понимаете? И по ним же движется. А навстречу ему, с юга, идет другой такой же городок. Скоро они встретятся. Тогда будет торжественная смычка. Все это в пустыне, он пишет, верблюды... Правда интересно?
   -- Необыкновенно интересно, -- сказал великий комбинатор, бегая под колоннами. -- Знаете что, Зося, надо идти. Уже поздно. И холодно. И вообще идемте!
   Он поднял Зосю со ступенек, вывел на площадь и здесь замялся.
   -- Вы разве меня не проводите домой? - тревожно спросила девушка.
   -- Что? - сказал Остап. - Ах, домой? Видите, я...
   -- Хорошо, - сухо молвила Зося, - до свиданья. И не приходите больше ко мне. Слышите?
   Но великий комбинатор уже ничего не слышал. Только пробежав квартал, он остановился.
   -- Нежная и удивительная! -- пробормотал он. Остап повернул назад, вслед за любимой. Минуты две он несся под черными деревьями. Потом снова остановился, снял капитанскую фуражку и затоптался на месте.
   -- Нет, это не Рио-де-Жанейро! - сказал он, наконец.
   Он сделал еще два колеблющихся шага, опять остановился, нахлобучил фуражку и, уже не рассуждая, помчался на постоялый двор.
   В ту же ночь из ворот постоялого двора, бледно светя фарами, выехала "Антилопа". Заспанный Козлевич с усилием поворачивал рулевое колесо. Балаганов успел заснуть в машине во время коротких сборов, Паниковский грустно поводил глазками, вздрагивая от ночной свежести. На его лице еще виднелись следы праздничной пудры.
   -- Карнавал окончился! - крикнул командор, когда "Антилопа" со стуком проезжала под железнодорожным мостом. -Начинаются суровые будни.
   А в комнате старого ребусника у букета засохших роз плакала нежная и удивительная.
   ГЛАВА XXV. ТРИ ДОРОГИ
   "Антилопе" было нехорошо. Она останавливалась даже на легких подъемах и безвольно катилась назад. В моторе слышались посторонние шумы и хрипенье, будто бы под желтым капотом автомобиля кого-то душили. Машина была перегружена. Кроме экипажа, она несла на себе большие запасы горючего. В бидонах и бутылях, которые заполняли все свободные места, булькал бензин. Козлевич покачивал головой, поддавал газу и сокрушенно смотрел на Остапа.
   -- Адам, -- говорил командор, -- вы наш отец, мы ваши дети. Курс на восток! У вас есть прекрасный навигационный прибор-компас-брелок. Не сбейтесь с пути!
   Антилоповцы катили уже третий день, но, кроме Остапа, никто толком не знал конечной цели нового путешествия. Паниковский тоскливо смотрел на лохматые кукурузные поля и несмело шепелявил:
   -- Зачем мы опять едем? К чему это все? Так хорошо было в Черноморске.
   И при воспоминании о чудной фемине он судорожно вздыхал. Кроме того, ему хотелось есть, а есть было нечего: деньги кончились.
   -- Вперед! - ответил Остап. - Не нойте, старик. Вас ждут золотые челюсти, толстенькая вдовушка и целый бассейн кефира. Балаганову я куплю матросский костюмчик и определю его в школу первой ступени. Там он научится читать и писать, что в его возрасте совершенно необходимо. А Козлевич, наш верный Адам, получит новую машину. Какую вы хотите, Адам Казимирович? "Студебеккер"? "Линкольн"? "Ройс"? "Испано-сюизу"?
   -- "Изотта-фраскини". -- сказал Козлевич, зарумянившись.
   -- Хорошо. Вы ее получите. Она будет называться "Антилопа Вторая" или "Дочь Антилопы", как вам будет угодно. А сейчас нечего унывать. Довольствием я вас обеспечу. Правда, сгорел мой саквояж, но остались несгораемые идеи. Если уж совсем плохо придется, мы остановимся в каком-нибудь счастливом городке и устроим там севильский бой быков. Паниковский будет пикадором. Одно это вызовет нездоровый интерес публики, а следовательно, огромный сбор.
   Машина подвигалась по широкому шляху, отмеченному следами тракторных шпор. Шофер неожиданно затормозил.
   -- Куда ехать? -- спросил он. -- Три дороги. Пассажиры вылезли из машины и, разминая ослабевшие ноги, прошли немного вперед. На распутье стоял наклонный каменный столб, на котором сидела толстая ворона. Сплющенное солнце садилось за кукурузные лохмы. Узкая тень Балаганова уходила к горизонту. Землю чуть тронула темная краска, и передовая звезда своевременно сигнализировала наступление ночи.
   Три дороги лежали перед антилоповцами: асфальтовая, шоссейная и проселочная. Асфальт еще желтился от солнца, голубой пар стоял над шоссе, проселок был совсем темным и терялся - в поле сейчас же за столбом. Остап крикнул на ворону, которая очень испугалась, но не улетела, побродил в раздумье на перекрестке и сказал:
   -- Объявляю конференцию русских богатырей открытой! Налицо имеются: Илья Муромец-Остап Бендер, Добрыня Никитич -Балаганов, и Алеша Попович -- всеми нами уважаемый Михаил Паниковский.
   Козлевич, пользуясь остановкой, заполз под "Антилопу" с французским ключом, а потому в число богатырей включен не был.
   -- Дорогой Добрыня, - распорядился Остап, - станьте, пожалуйста, справа! Мосье Попович, займите ваше место с левой стороны! Приложите ладони ко лбам и вглядывайтесь вперед.
   -- Что это за шутки еще? -- возмутился Алеша Попович. -- Я голоден. Едем скорее куда-нибудь!
   -- Стыдно, Алешенька, -- сказал Остап, -- станьте, как полагается древнему витязю. И раздумывайте. Смотрите, как Добрыня себя ведет. С него хоть сейчас можно былину писать. Итак, богатыри, по какой дороге ехать? На какой из них валяются деньги, необходимые нам для текущих расходов? Я знаю, Козлевич двинулся бы по асфальту, шоферы любят хорошие дороги. Но Адам -- честный человек, он плохо разбирается в жизни. Витязям асфальт ни к чему. Он ведет, вероятно, в зерновой гигант. Мы потеряемся там в шуме машин. Нас еще придавит каким-нибудь "катерпиллером" или комбайном. Умереть под комбайном -- это скучно. Нет, богатыри, нам не ехать по асфальтовой дороге. Теперь -- шоссе. Козлевич, конечно, от него тоже не отказался бы. Но поверьте Илье Муромцу -- шоссе нам не годится. Пусть обвиняют нас в отсталости, но мы не поедем по этой дороге. Чутье подсказывает мне встречу с нетактичными колхозниками и прочими образцовыми гражданами. Кроме того, им не до нас. По их обобществленным угодьям бродят сейчас многочисленные литературные и музыкальные бригады, собирая материалы для агропоэм и огородных кантат. Остается проселок, граждане богатыри! Вот он -- древний сказочный путь, по которому двинется "Антилопа". Здесь русский дух! Здесь Русью пахнет! Здесь еще летает догорающая жар-птица, и людям нашей профессии перепадают золотые перышки. Здесь сидит еще на своих сундуках кулак Кащей, считавший себя бессмертным и теперь с ужасом убедившийся, что ему приходит конец. Но нам с вами, богатыри, от него кое-что перепадет, в особенности если мы представимся ему в качестве странствующих монахов. С точки зрения дорожной техники этот сказочный путь отвратителен. Но для нас другого пути нет. Адам! Мы едем!
   Козлевич грустно вывел машину на проселок, где она немедленно принялась выписывать кренделя, крениться набок и высоко подкидывать пассажиров. Антилоповцы хватались друг за друга, сдавленно ругались и стукались коленями о твердые бидоны.
   -- Я хочу есть! -- стонал Паниковский. -- Я хочу гуся! Зачем мы уехали из Черноморска?
   Машина визжала, выдираясь из глубокой колеи и снова в нее проваливаясь.
   -- Держитесь, Адам! -- кричал Бендер. -- Во что бы то ни стало держитесь! Пусть только "Антилопа" довезет нас до Восточной Магистрали, и мы наградим ее золотыми шинами с мечами и бантами!
   Козлевич не слушал. От сумасшедших бросков руль вырывался из его рук. Паниковский продолжал томиться.
   -- Бендер, -- захрипел он вдруг, -- вы знаете, как я вас уважаю, но вы ничего не донимаете! Вы не знаете, что такое гусь! Ах, как я люблю эту птицу! Это дивная жирная птица, честное, благородное слово. Гусь! Бендер! Крылышко! Шейка! Ножка! Вы знаете, Бендер, как я ловлю гуся? Я убиваю его, как тореадор, - одним ударом. Это опера, когда я иду на гуся! "Кармен"!..
   -- Знаем, - сказал командор, - видели в Арбатове. Второй раз не советую.
   Паниковский замолчал, но уже через минуту, когда новый толчок машины бросил его на Бендера, снова раздался его горячечный шепот:
   -- Бендер! Он гуляет по дороге. Гусь! Эта дивная птица гуляет, а я стою и делаю вид, что это меня не касается. Он подходит. Сейчас он будет на меня шипеть. Эти птицы думают, что они сильнее всех, и в этом их слабая сторона. Бендер! В этом их слабая сторона!.. Теперь нарушитель конвенции почти пел:
   -- Он идет на меня и шипит, как граммофон. Но я не из робкого десятка, Бендер. Другой бы на моем месте убежал, а я стою и жду. Вот он подходит и протягивает шею, белую гусиную шею с желтым клювом. Он хочет меня укусить. Заметьте, Бендер, моральное преимущество на моей стороне. Не я на него нападаю, он на меня нападает. И тут, в порядке самозащиты, я его хвата...
   Но Паниковский не успел закончить своей речи. Раздался ужасный тошнотворный треск, и антилоповцы в секунду очутились прямо на дороге в самых разнообразных позах. Ноги Балаганова торчали из канавы. На животе великого комбинатора лежал бидон с бензином. Паниковский стонал, легко придавленный рессорой. Козлевич поднялся на ноги и, шатаясь, сделал несколько шагов.
   "Антилопы" не было. На дороге валялась безобразная груда обломков: поршни, подушки, рессоры. Медные кишочки блестели под луной. Развалившийся кузов съехал в канаву и лежал рядом с очнувшимся Балагановым. Цепь сползала в колею, как гадюка. В наступившей тишине послышался тонкий звон, и откудато с пригорка прикатилось колесо, видимо далеко закинутое ударом. Колесо описало дугу и мягко легло у ног Козлевича.
   И только тогда шофер понял, что все кончилось. "Антилопа" погибла. Адам Казимирович сел на землю и охватил голову руками. Через несколько минут командор тронул его за плечо и сказал изменившимся голосом:
   -- Адам, нужно идти.
   Козлевич встал и сейчас же опустился на прежнее место.
   -- Надо идти, -- повторил Остап. -- "Антилопа" была верная машина, но на свете есть еще много машин. Скоро вы сможете выбрать любую. Идем, нам нужно торопиться. Нужно где-нибудь переночевать, поесть, раздобыть денег на билеты. Ехать придется далеко. Идем, идем, Козлевич1 Жизнь прекрасна, невзирая на недочеты. Где Паниковский? Где этот гусекрад? Шура! Ведите Адама!
   Козлевича потащили под руки. Он чувствовал себя кавалеристом, у которого по его недосмотру погибла лошадь. Ему казалось, что теперь над ним будут смеяться все пешеходы.
   После гибели "Антилопы" жизнь сразу затруднилась. Ночевать пришлось в поле.
   Остап сразу же сердито заснул, заснули Балаганов с Козлевичем, а Паниковский всю ночь сидел у костра и дрожал.
   Антилоповцы поднялись с рассветом, но добраться до ближайшей деревни смогли только к четырем часам дня. Вею дорогу Паниковский плелся позади. Он прихрамывал. От голода глаза его приобрели кошачий блеск, и он, не переставая, жаловался на судьбу и командора.
   В деревне Остап приказал экипажу ждать на Третьей улице и никуда не отлучаться, а сам пошел на Первую, в сельсовет. Оттуда он вернулся довольно быстро.
   -- Все устроено, -- сказал он повеселевшим голосом, -сейчас нас поставят на квартиру и дадут пообедать. После обеда мы будет нежиться на сене. Помните - молоко и сено? А вечером мы даем спектакль. Я его уже запродал за пятнадцать рублей. Деньги получены. Шура! Вам придется что-нибудь продекламировать из "Чтеца-декламатора", я буду показывать антирелигиозные карточные фокусы, а Паниковский... Где Паниковский? Куда он девался?
   -- Он только что был здесь, -- сказал Козлевич. Но тут за плетнем, возле которого стояли антилоповцы, послышались гусиное гоготанье и бабий визг, пролетели белые перья, и на улицу выбежал Паниковский. Видно, рука изменила тореадору, и он в порядке самозащиты нанес птице неправильный удар. За ним гналась хозяйка, размахивая поленом.
   -- Жалкая, ничтожная женщина! -- кричал Паниковский, устремляясь вон из деревни.
   -- Что за трепло! -- воскликнул Остап, не скрывая досады. -- Этот негодяй сорвал нам спектакль. Бежим, покуда не отобрали пятнадцать рублей.
   Между тем разгневанная хозяйка догнала Паниконского, изловчилась и огрела его поленом по хребту. Нарушитель конвенции свалился на землю, но сейчас же вскочил и помчался с неестественной быстротой. Свершив этот акт возмездия, хозяйка радостно повернула назад. Пробегая мимо антилоповцев, она погрозила им поленом.
   -- Теперь наша артистическая карьера окончилась, - сказал Остап, скорым шагом выбираясь из деревни. -- Обед, отдых -- все пропало.
   Паниковского они настигли только километра через три. Он лежал в придорожной канаве и громко жаловался. От усталости, страха и боли он побледнел, и многочисленные старческие румянцы сошли с его лица. Он был так жалок, что командор отменил расправу, которую собирался над ним учинить.
   -- Хлопнули Алешу Поповича да по могутной спинушке! -сказал Остап, проходя.
   Все посмотрели на Паниковского с отвращением. И опять он потащился в конце колонны, стеная и лепеча:
   -- Подождите меня, не спешите. Я старый, я больной, мне плохо!.. Гусь! Ножка! Шейка! Фемина!.. Жалкие, ничтожные люди!..
   Но антилоповцы так привыкли к жалобам старика, что не обращали на них внимания. Голод гнал их вперед. Никогда еще им не было так тесно и неудобно на свете. Дорога тянулась бесконечно, и Паниковский отставал все больше и больше. Друзья уже спустились в неширокую желтую долину, а нарушитель конвенции все еще черно рисовался на гребне холма в зеленоватом сумеречном небе.
   -- Старик стал невозможным, -- сказал голодный Бендер. -Придется его рассчитать. Идите, Шура, притащите этого симулянта!
   Недовольный Балаганов отправился выполнять поручение. Пока он взбегал на холм, фигура Паниковского исчезла.
   -- Что-то случилось, -- сказал Козлевич через несколько времени, глядя на гребень, с которого семафорил руками Балаганов. Шофер и командор поднялись вверх. Нарушитель конвенции лежал посреди дороги неподвижно, как кукла. Розовая лента галстука косо пересекала его грудь. Одна рука была подвернута под спину. Глаза дерзко смотрели в небо. Паниковский был мертв.
   -- Паралич сердца, - сказал Остап, чтобы хоть что-нибудь сказать. -- Могу определить и без стетоскопа. Бедный старик!
   Он отвернулся. Балаганов не мог отвести глаз от покойника. Внезапно он скривился и с трудом выговорил:
   -- А я его побил за гири. И еще раньше с ним дрался.
   Козлевич вспомнил о погибшей "Антилопе", с ужасом посмотрел на Паниковского и запел латинскую молитву.
   -- Бросьте, Адам! -- сказал великий комбинатор. - Я знаю все, что вы намерены сделать. После псалма вы скажете: "Бог дал, бог и взял", потом: "Все под богом ходим", а потом еще что-нибудь лишенное смысла, вроде: "Ему теперь все-таки лучше, чем нам". Всего этого не нужно, Адам Казимирович. Перед нами простая задача: тело должно быть предано земле.