Страница:
бессознательном порядке и притом медленно, передаваясь в процессе воспитания
и преемства от одного поколения другому. В этом процессе каждое новое
поколение получает сначала в детстве воспитательный заряд внутренней
свободы, а потом, к зрелому возрасту,-- все увеличивающуюся от поколения к
поколению долю внешней свободы, на которой оно должно довершить свое
воспитание -- самовоспитанием. Все это совершалось и совершается совсем не
для того, чтобы затмевать священные очи духа злостным издевательством над
духом и кощунственным поношением святынь. При этом я имею в виду отнюдь не
религиозное сомнение, честное и глубоко прочувствованное... Макс Мюллер,
исследователь верующий и чуткий, глубоко прав, когда говорит: "Искреннее
сомнение есть глубочайший источник честной веры. Найти может лишь тот, кто
утратил"... Я имею в виду скептицизм предубежденных, злобствующих
безбожников, которые стараются систематически привить взрослым и особенно
детям слепое отрицание, вызвать в них безнадежное, непоправимое духовное
опустошение: это есть всеразлагающая доктрина смерти, духовное оскопление,
которое совершается над наивными младенцами (ибо и взрослые люди часто
остаются духовными младенцами), завлекаемыми при помощи хитрости и лжи; это
есть преступление, подобное тому, которое описано Шекспиром в "Гамлете":
движимый завистью и честолюбием один брат вливает в ухо другому брату
(Королю), во время сна, смертельный яд: ибо поистине дети, а нередко и
взрослые, подобны духовноспящим, а безбожная пропаганда разливает
разрушительный и смертельный яд.
Государство обеспечивает людям права свободы, но ни одному человеку не
может быть предоставлено право на преступление. Истолковывать свободу как
право на злодейство могут только -- или совсем наивные люди, или
преступники.
В вопросах религии человек может заблуждаться. Можно сказать еще
больше: эту возможность надо предоставить людям, не опасаясь искренних и
честных еретиков. Ибо опасность заключается не в том, что человек, искренно
ищущий Бога, увидит его по-своему и окажется еретиком. Опасность в том, что
человек захочет уйти от духа и Бога и вслед за собою увлечет других --
сначала лукавством, ложью, издевательством и мнимыми доказательствами, а
потом принуждением и террором; он начнет с проповеди вседозволенности и с
злоупотребления внешней свободой, а кончит тем, что окончательно повредит
драгоценный процесс внутреннего самоосвобождения.
Не прав ли глубокомысленный Карлейль, когда он восклицает: "Свобода
суждения! Ни одна железная цепь, никакая внешняя сила никогда не могла
принудить человеческую душу к вере или к неверию; суждение человека есть его
собственный свет, который нельзя отнять у него; в этой сфере он будет
господствовать и веровать по милости единого Господа"... Но, добавляет он,
при этом "совсем не необходимо, чтобы человек сам открывал ту истину, в
которую он потом будет веровать"... "Человек может усвоить себе нечто и
потом самым искренним образом выработать в свое достояние то, что он получил
от другого, и притом испытывать к этому другому чувство бесконечной
благодарности. Ибо ценность оригинальности состоит отнюдь не в новизне, а в
искренности"...
Эта высокая оценка свободы имеет истинно христианский характер. Ибо
Христос пришел на землю (по выражению одного древнего христианского
источника), "чтобы убедить, а не чтобы подвергнуть принуждению", т. е. чтобы
свободно вовлечь человека в процесс обращения и внутреннего освобождения. А
у Апостола Петра читаем: "ибо такова есть воля Божия, чтобы мы, делая добро,
заграждали уста невежеству безумных людей,-- как свободные, не как
употребляющие свободу для прикрытия зла, но как рабы Божий"
Нельзя обратить человека к вере посредством меча и силы
отношению к воинствующему сатане, внешним средством для защиты внутренней
священной свободы человека против разрушительного злоупотребления внешнею
свободою.
Внутренние _ пути слагающейся, колеблющейся, заблуждающейся, крепнущей
и исчезающей веры -- суть пути сложные, трудные и многообразные, и людям
далеко не всегда и не легко удается разбирать, что написано на путеводных
камнях или столбах духа и куда они ука-зуют. .Человеческая душа, бредущая по
этим путям и сбивающаяся с дороги, есть существо нежное, впечатлительное и
беспомощное: она нуждается в помощи, указании и наставлении точно так, как
об этом рассказывается в русских сказках. От кого же ждать ей помощи и
наставления, если не от тех, кто уже владеет зрелым духовным опытом и верным
религиозным видением? И почему эта помощь и это наставление могли бы урезать
ее сво-. боду? Разве, заблудившись в незнакомом городе или в лесу, мы не
расспрашиваем встречного доброжелательного путника о верной дороге и не
пытаемся следовать его авторитетным указаниям? И кто из нас, видя, что
человек тонет в полынье, не начнет спасать его? Кто из нас бросит его на
произвол судьбы, ссылаясь на его "свободу" и "самостоятельность"?
Благодать духовной любви сообщает человеку искусство
религиозного созерцания; это искусство может быть развито и углублено, если
человек будет предаваться духовному опыту, очищая свою душу и восходя к
синтезу веры, видения и разума10. Так
возникает как бы целый хор духовно поющих индивидуальных голосов, или иначе:
живое сословие учителей духовного опыта, веры, религиозной деятельности и
богословского догмата -- иерархия, или класс, священноначалия (в различном
порядке слагающийся в разных религиях и исповеданиях). Они-то и образуют
руководящий религиозный авторитет в каждой церкви. Это как бы живые
светильники духа и веры, художники богопознания -- естественного и
богооткровен-ного; и их авторитетное руководство и поучение в вопросах
религии не только не умаляет духовную свободу, но, напротив, идет ей
навстречу, укрепляет, расширяет и воспитывает ее. Ибо, повторяю, духовная
свобода совсем не сводится к отрицанию чужой опытности и мудрости, но
состоит в том, чтобы внутренно освободить себя для духовной жизни без
внешнего насилия, принуждения и запугивания.
Вот почему дети в особенности не могут быть предоставлены на произвол
"внешней" и "отрицательной" свободы; напротив, они должны быть подготовлены
и воспитаны к. "внутренней", "положительной" свободе. Дело не в том, чтобы
"оставить их в покое" или "никак не вторгаться в их внутреннюю жизнь", но в
том, чтобы пробудить их к духовной жизни -- не насилием, а любовью, не
запугиванием, а живым примером. Духовная свобода ребенка совсем не состоит в
том, чтобы он рос как лопух у канавы или одичавший кролик в лесу, но в том,
чтобы он приобрел внутреннюю способность -- достойно пользоваться свободой и
духовно заполнять свою внешнюю "невынужденность" и "незапуганность". Внешняя
свобода необходима для внутреннего самоосвобождения; она священна только как
верный залог внутренней свободы, но предоставлять ее человеку для
унизительного и преступного заполнения -- поистине нет никакой крайности.
Свободен не тот человек, который предоставлен сам себе, которому нет ни в
чем никаких препятствий, так что он может делать все, что ему придет в
голову. Свободен тот, кто приобрел внутреннюю способность созидать свой дух
из материала своих страстей и своих талантов, и, значит, прежде всего --
способность владеть собою и вести себя, а затем -- и внутреннюю способность
жить и творить в сфере духовного опыта, добровольно, искренно и целостно
присутствуя в своей любви и в своей вере. Воистину свободен духовно
самостоятельный человек; человек же, освобожденный только во внешнем, может
злоупотреблять своей свободой и превращать ее в совершенную внутреннюю
несвободу, в ужасающее внутреннее рабство.
Итак, религиозное воспитание детей в духе любви и веры пробуждает их к
истинной, внутренней свободе, делает их самостоятельными и свободными
людьми, закладывает в них как бы первый, священный камень их будущего
духовного характера. Нужно совершенное отсутствие духовного опыта,
совершенная слепота в этой области для того, чтобы вместе с современными
безбожниками изображать религиозное воспитание детей как систематическое
превращение их в "идиотов" или как преднамеренное воспитание их к "рабству".
К слепоте ведет ребенка не тот, кто отверзает ему духовное око, но тот, кто
стремится как бы выколоть ему это око. Словом, верное отношение духа и
свободы состоит не только в том, что дух (т.е. духовный опыт, любовь и вера)
нуждается во внешней свободе и требует ее, но еще и в том, что дух
освобождает человека внутренне, сообщая ему внутреннюю силу,
самостоятельность, характер и крылья для духовно осмысленного и
победоносного полета через жизнь и смерть.
1
Обычно ей усваивают название "свободы совести", что совсем не
точно
2
противопоставлять этому "религиозному самозаконию" (автономии) "теономию"
(богозаконие), ибо всякое богозаконие может состояться только автономно.
3
этого взгляда в моей книге "О противлении злу силою".
4
всей средневековой инквизиции и крестовых походов против еретиков.
5
6
VII.
7
крутится ветр в овраге"... Срв. также "Поэту". Сонет.
8
9
данную московским Митрополитом Макарием в 1555 году первому казанскому
Архиепископу Гурию: "Всякими обычаи, как возможно, приучать, ему татар к
себе и приводити их любовью на крещение, а страхом их к крещению никак не
приводити". См. статью проф. И. И. Лаппо в в"-- 2 журнала "Русский колокол".
10
рассудком, формальным, пустым, прикованным к чувственному опыту и оторванным
от духа и видения.
2
3. ПОЛИТИЧЕСКАЯ СВОБОДА
Итак, свобода состоит в том, чтобы всюду (и в одиночестве, и в общении,
и в общественных организациях) располагать внутренней силой и способностью
-- самостоятельно и ответственно стоять перед лицом Божиим и служить делу
Божию на земле. Свобода есть как бы духовное самобытие или самостоятельное
духовное пение. Ни Церковь, ни приход, ни семья, ни корпорация, ни
государство -- отнюдь не заинтересованы в том и не уполномочены к тому,
чтобы подавлять это самобытие и приводить к молчанию это самостоятельное
духовное пение. Напротив, это значило бы для них приступить к самоослаблению
и саморазрушению: ибо свободный человеческий дух есть сильнейший и
драгоценнейший оплот общественной жизни, и хор, в котором умолкнут все
поющие голоса, перестанет существовать. Здание крепко лишь тогда, когда
крепки составляющие его камни, каждый порознь. А в духовном плане дело
обстоит так, что именно такие самостоятельные и самобытные люди способны
наилучшим образом создавать и поддерживать сцепление и прочность
общественной организации.
Само собой разумеется, что во всех этих общественных соединениях
имеется некий авторитет: в Церкви -- авторитет духовный и освященный; в
семье -- природный, возникающий из естественной связи и любви; в государстве
-- авторитет, выросший первоначально из родовой связи, а ныне основанный на
силе, облагороженной правом и патриотически углубленной. Но задача этого
авторитета состоит не в том, чтобы подавлять духовную самостоятельность
человеческой личности, но в том, чтобы строить на ней внешний порядок и
общую' жизнь организации. Все повеления и все запреты этого авторитета
обращаются именно к духовно самостоятельному лицу (субъекту права), чтобы
войти в его душу и побудить его направить согласно им свое внешнее
поведение. Слова этого авторитета (законы, распоряжения, увещания и т. д.)
должны быть свободно приняты человеком и свободно вменены им себе самому;
тогда они как бы исчезнут в свободном признании лица и не только не создадут
никакого подавления его свободы, но, напротив, укрепят ее и наполнят ее
жизненным содержанием. Такое свободное признание и самовменение называется
(от французского слова "loi", закон) лояльностью. Лояльность не унижает и не
подавляет человека. Карлейль был глубоко прав, когда писал: "Великие души
всегда лояльны, послушны и почтительны по отношению к тем, кто поставлен над
ними, только ничтожные, низкие души поступают иначе"...
Поистине только слепое и цельное принуждение (насилие!) порабощает и
унижает человека. Напротив, духовный, свободно признанный авторитет
воспитывает человека к свободе и силе. Автономия (самозаконность, свобода) и
гетерономия (внешнее законополагание, социальный авторитет) не исключают
друг друга; напротив, они духовно соединимы. Ибо с того момента, как человек
своим внутренним свободным признанием приемлет, покрывает и наполняет
гетерономный закон, несвобода исчезает и социальный авторитет входит в его
жизнь в качестве дружественной и ценной опоры. Так обстоит во всех областях
общественной жизни.
Итак, духовная свобода совсем не исключает социального авторитета, а
последний имеет задачу -- обращаться к внутренней свободе человека, взывать
к ней, воспитывать ее и укреплять ее. Семя внутренней свободы должно пустить
ростки, окрепнуть, выгнать ствол и стать расцветшей свободой, но заменить
эту свободу нельзя ничем. Только тот, кто способен к самостоятельному пению,
может войти полноправным певцом в поющий хор. Таково значение духовной
личности. Внутренняя свобода есть первая и священная основа духовного
характера. Внешняя же свобода нужна человеку для того, чтобы стать духовным
центром, чтобы приобрести внутреннюю свободу. А внутренняя свобода есть не
что иное, как живая духовность человека. И тот, кто это продумает и
прочувствует, поймет сразу, в чем значение долга и дисциплины: ибо и долг, и
дисциплина, верно и глубоко понятые, суть лишь видоизменения внутренней
свободы, которая добровольно приемлет эти внутренние связи и свободно
определяет себя к внутренней и внешней связанности.
Если принять во внимание эти основоположения, то нашему умственному оку
откроется верное понимание политической свободы.
Политическая свобода есть нечто драгоценное и ответственное, но именно
постольку, поскольку за ней живет и действует духовная, внутренняя свобода.
Чтобы верно понести и использовать политическую свободу, необходимо понять,
в чем ее драгоценность и какую ответственность она возлагает на человека.
Политическая свобода есть разновидность внешней свободы: человеку
предоставляется самостоятельно говорить, писать, выбирать, решать и подавать
свой голос в делах общественного устроения. Его требования "не мешайте, не
заставляйте, не запрещайте -- я сам!.."-- удовлетворяются, но уже не только
в вопросах его внутренней духовной жизни, а в вопросах общего и совместного
устроения. Он объявляется полномочным соучастником, состроителем,
сораспоряжающимся в этих делах. И уже не только ограждается его собственная
внутренняя свобода, но ему самому предоставляется решать о других людях и об
их свободе или несвободе, об их жизни и поведении.
И вот с самого начала ясно, что политическая свобода гораздо больше --
и по объему и по ответственности,-- чем внешняя отрицательная свобода, ибо
последняя дает человеку права в его собственных внутренних делах, права над
собою и своей душой, а политическая свобода дает ему права и в чужих делах,
права над другими. Это значит, что политическая свобода предполагает в
человеке, которому она дается, гораздо большую зрелость, чем свобода духа.
Ошибающийся в своих внутренних делах вредит себе; ошибающийся в вопросах
чужой свободы и чужих дел -- вредит всем другим. Поэтому верное соотношение
этих трех свобод таково:
внешняя свобода дается человеку для того, чтобы он внутренне воспитал и
освободил себя;
политическая же свобода предполагает, что человек воспитал и освободил
самого себя, и потому она дается ему для того, чтобы он. мог воспитывать
других к свободе.
И в самом деле, что сделает из политической свободы человек, который не
созрел до нее? Чем заполнит он свои политические права, если сам он остался
рабом своих страстей и своей корысти? Чего могут ждать от него другие люди,
если он свою собственную жизнь превратил в сплошное падение и унижение? Что
даст своей стране такой человек, злоупотребляя свободою слова, печати,
собраний, выбирая криводушно, голосуя продажно, решая все вопросы общины и
государства по прихоти своих страстей и по нашепту своих личных интересов?
Не станет ли он опаснейшим врагом чужой и общей свободы? Не распространит ли
он в процессе всеобщего растления свое собственное рабство на всех своих
сограждан?
Вопрос о том, кто именно созрел для политической свободы и кто нет,
решить не легко, тем более, если подходить к людям с чисто внешним,
формальным мерилом. И тем не менее основное правило, установленное нами,
остается непоколебимо: политическая свобода по силам только тому, кто или
завершил свое освобождение, или кто находится в процессе внутренней борьбы
за него, понимая его драгоценность, обязательность и ответственность.
Человек и народ, чуждые этому сознанию и не вовлеченные в этот внутренний
процесс, извратят свою политическую свободу, а может быть, погубят и себя
вместе с нею.
Если признать это, то будет уже нетрудно устранить из сознания
вреднейший парадокс, утверждающий необходимость и полезность безграничной
свободы (крайний либерализм, анархизм).
Ни внешняя свобода духа, ни политическая свобода никогда не должны
проводиться последовательно, до конца, до беспредельности и разнуздания.
Внешняя свобода духа должна служить внутреннему самоосвобождению, ибо только
внутренняя свобода создает человека в его духовном достоинстве. Не следует
отказывать человеку во внешней, отрицательной свободе, но, давая ее ему,
необходимо объяснять ему, что смысл ее во внутреннем самоосвобождении, что
внутренняя свобода не отрицает ни духа, ни авторитета, ни дисциплины, и что
человек, не сумевший внутренне освободить себя к духу, к дисциплине и к
свободной лояльности, не заслуживает политической свободы, и притом потому,
что он только и сумеет злоупотребить ею, себе и другим на погибель. Здесь
лежит естественная и необходимая грань внешней свободы. Однако в этом же
направлении следует искать и предел политической свободы: надо подготовлять
человека к ней, объясняя ему, что она теснейшим образом связана с процессом
внутреннего самоосвобождения, что политическая свобода призвана служить не
личной или классовой корысти, а ограждению и расцвету права, справедливости
и родины; словом, что смысл и корень политической свободы лежит там, где
живет и творит духовная, положительная свобода. А это значит, что и здесь не
может быть безграничной свободы -- ни в даровании, ни в осуществлении. Есть
минимум внутренней свободы, ниже которого политическая свобода теряет свой
смысл и становится всеразрушительным началом. Человек, не осознавший себя
как духовного субъекта (внутренне свободного и внутренне
самоуправляющегося), не сумеет понести прав политической свободы. "Даровать"
народу политическую свободу-- иногда значит ввести его в искушение и
поставить его на путь гибели. Это означает, что его необходимо всемерно
воспитывать к политической свободе, помогать ему в его внутреннем и духовном
самоосвобождении. Первое условие политической свободы есть способность к
самодисциплине и лояльности; нет этого условия -- и политическая свобода
становится даром напрасным и непосильным. Но если политическая свобода уже
"дарована", то критерием ее целесообразности является тот же самый процесс
внутреннего самоосвобождения, именно: если от пользования политической
свободой внутреннее самовоспитание людей крепнет, люди научаются блюсти
взаимную духовную свободу, а уровень нравов и духовной культуры повышается,
то политическая свобода дана своевременно и может быть закреплена; но если
от пользования политической свободой обнаруживается падение нравов и
духовной культуры, если обнаруживается избирательная, парламентская и
газетная продажность, если внутреннее самовоспитание людей уступает свое
место разнузданию, а свободная лояльность гаснет и люди начинают взаимно
попирать личную свободу, то политическая свобода оказывается данному народу
в данную эпоху не по силам и должна быть временно отменена или урезана.
Это необходимо продумать и понять раз навсегда: всякая внешняя свобода
-- и формальная, и политическая -- имеет свое единое лоно во внутреннем
человеческом мире. Свобода есть нечто для духа и ради духа, свобода есть
нечто в духе зреющее и от духа исходящее. Вне духа и против духа она теряет
свой смысл и свое священное значение. Оторвавшись от духа, она обращается
против него и попирает его священное естество. Обратившись против него, она
перестает быть свободой и становится произволом и всепопиранием. Тогда
наступает то, что вслед за Пушкиным следовало бы назвать "безумством
гибельной свободы" ("Воспоминание"); и тогда, строго говоря, о "свободе"
говорить уже невозможно. Тогда и "винить" свободу нельзя, ибо злоупотреблять
можно всем и в злоупотреблении виноват злоупотребляющий, а не
злоупотребляемая ценность.
Итак: без свободы -- гаснет дух; без духа -- вырождается и гибнет
свобода.
О, если бы люди увидели и уразумели этот закон!
и преемства от одного поколения другому. В этом процессе каждое новое
поколение получает сначала в детстве воспитательный заряд внутренней
свободы, а потом, к зрелому возрасту,-- все увеличивающуюся от поколения к
поколению долю внешней свободы, на которой оно должно довершить свое
воспитание -- самовоспитанием. Все это совершалось и совершается совсем не
для того, чтобы затмевать священные очи духа злостным издевательством над
духом и кощунственным поношением святынь. При этом я имею в виду отнюдь не
религиозное сомнение, честное и глубоко прочувствованное... Макс Мюллер,
исследователь верующий и чуткий, глубоко прав, когда говорит: "Искреннее
сомнение есть глубочайший источник честной веры. Найти может лишь тот, кто
утратил"... Я имею в виду скептицизм предубежденных, злобствующих
безбожников, которые стараются систематически привить взрослым и особенно
детям слепое отрицание, вызвать в них безнадежное, непоправимое духовное
опустошение: это есть всеразлагающая доктрина смерти, духовное оскопление,
которое совершается над наивными младенцами (ибо и взрослые люди часто
остаются духовными младенцами), завлекаемыми при помощи хитрости и лжи; это
есть преступление, подобное тому, которое описано Шекспиром в "Гамлете":
движимый завистью и честолюбием один брат вливает в ухо другому брату
(Королю), во время сна, смертельный яд: ибо поистине дети, а нередко и
взрослые, подобны духовноспящим, а безбожная пропаганда разливает
разрушительный и смертельный яд.
Государство обеспечивает людям права свободы, но ни одному человеку не
может быть предоставлено право на преступление. Истолковывать свободу как
право на злодейство могут только -- или совсем наивные люди, или
преступники.
В вопросах религии человек может заблуждаться. Можно сказать еще
больше: эту возможность надо предоставить людям, не опасаясь искренних и
честных еретиков. Ибо опасность заключается не в том, что человек, искренно
ищущий Бога, увидит его по-своему и окажется еретиком. Опасность в том, что
человек захочет уйти от духа и Бога и вслед за собою увлечет других --
сначала лукавством, ложью, издевательством и мнимыми доказательствами, а
потом принуждением и террором; он начнет с проповеди вседозволенности и с
злоупотребления внешней свободой, а кончит тем, что окончательно повредит
драгоценный процесс внутреннего самоосвобождения.
Не прав ли глубокомысленный Карлейль, когда он восклицает: "Свобода
суждения! Ни одна железная цепь, никакая внешняя сила никогда не могла
принудить человеческую душу к вере или к неверию; суждение человека есть его
собственный свет, который нельзя отнять у него; в этой сфере он будет
господствовать и веровать по милости единого Господа"... Но, добавляет он,
при этом "совсем не необходимо, чтобы человек сам открывал ту истину, в
которую он потом будет веровать"... "Человек может усвоить себе нечто и
потом самым искренним образом выработать в свое достояние то, что он получил
от другого, и притом испытывать к этому другому чувство бесконечной
благодарности. Ибо ценность оригинальности состоит отнюдь не в новизне, а в
искренности"...
Эта высокая оценка свободы имеет истинно христианский характер. Ибо
Христос пришел на землю (по выражению одного древнего христианского
источника), "чтобы убедить, а не чтобы подвергнуть принуждению", т. е. чтобы
свободно вовлечь человека в процесс обращения и внутреннего освобождения. А
у Апостола Петра читаем: "ибо такова есть воля Божия, чтобы мы, делая добро,
заграждали уста невежеству безумных людей,-- как свободные, не как
употребляющие свободу для прикрытия зла, но как рабы Божий"
Нельзя обратить человека к вере посредством меча и силы
отношению к воинствующему сатане, внешним средством для защиты внутренней
священной свободы человека против разрушительного злоупотребления внешнею
свободою.
Внутренние _ пути слагающейся, колеблющейся, заблуждающейся, крепнущей
и исчезающей веры -- суть пути сложные, трудные и многообразные, и людям
далеко не всегда и не легко удается разбирать, что написано на путеводных
камнях или столбах духа и куда они ука-зуют. .Человеческая душа, бредущая по
этим путям и сбивающаяся с дороги, есть существо нежное, впечатлительное и
беспомощное: она нуждается в помощи, указании и наставлении точно так, как
об этом рассказывается в русских сказках. От кого же ждать ей помощи и
наставления, если не от тех, кто уже владеет зрелым духовным опытом и верным
религиозным видением? И почему эта помощь и это наставление могли бы урезать
ее сво-. боду? Разве, заблудившись в незнакомом городе или в лесу, мы не
расспрашиваем встречного доброжелательного путника о верной дороге и не
пытаемся следовать его авторитетным указаниям? И кто из нас, видя, что
человек тонет в полынье, не начнет спасать его? Кто из нас бросит его на
произвол судьбы, ссылаясь на его "свободу" и "самостоятельность"?
Благодать духовной любви сообщает человеку искусство
религиозного созерцания; это искусство может быть развито и углублено, если
человек будет предаваться духовному опыту, очищая свою душу и восходя к
синтезу веры, видения и разума10. Так
возникает как бы целый хор духовно поющих индивидуальных голосов, или иначе:
живое сословие учителей духовного опыта, веры, религиозной деятельности и
богословского догмата -- иерархия, или класс, священноначалия (в различном
порядке слагающийся в разных религиях и исповеданиях). Они-то и образуют
руководящий религиозный авторитет в каждой церкви. Это как бы живые
светильники духа и веры, художники богопознания -- естественного и
богооткровен-ного; и их авторитетное руководство и поучение в вопросах
религии не только не умаляет духовную свободу, но, напротив, идет ей
навстречу, укрепляет, расширяет и воспитывает ее. Ибо, повторяю, духовная
свобода совсем не сводится к отрицанию чужой опытности и мудрости, но
состоит в том, чтобы внутренно освободить себя для духовной жизни без
внешнего насилия, принуждения и запугивания.
Вот почему дети в особенности не могут быть предоставлены на произвол
"внешней" и "отрицательной" свободы; напротив, они должны быть подготовлены
и воспитаны к. "внутренней", "положительной" свободе. Дело не в том, чтобы
"оставить их в покое" или "никак не вторгаться в их внутреннюю жизнь", но в
том, чтобы пробудить их к духовной жизни -- не насилием, а любовью, не
запугиванием, а живым примером. Духовная свобода ребенка совсем не состоит в
том, чтобы он рос как лопух у канавы или одичавший кролик в лесу, но в том,
чтобы он приобрел внутреннюю способность -- достойно пользоваться свободой и
духовно заполнять свою внешнюю "невынужденность" и "незапуганность". Внешняя
свобода необходима для внутреннего самоосвобождения; она священна только как
верный залог внутренней свободы, но предоставлять ее человеку для
унизительного и преступного заполнения -- поистине нет никакой крайности.
Свободен не тот человек, который предоставлен сам себе, которому нет ни в
чем никаких препятствий, так что он может делать все, что ему придет в
голову. Свободен тот, кто приобрел внутреннюю способность созидать свой дух
из материала своих страстей и своих талантов, и, значит, прежде всего --
способность владеть собою и вести себя, а затем -- и внутреннюю способность
жить и творить в сфере духовного опыта, добровольно, искренно и целостно
присутствуя в своей любви и в своей вере. Воистину свободен духовно
самостоятельный человек; человек же, освобожденный только во внешнем, может
злоупотреблять своей свободой и превращать ее в совершенную внутреннюю
несвободу, в ужасающее внутреннее рабство.
Итак, религиозное воспитание детей в духе любви и веры пробуждает их к
истинной, внутренней свободе, делает их самостоятельными и свободными
людьми, закладывает в них как бы первый, священный камень их будущего
духовного характера. Нужно совершенное отсутствие духовного опыта,
совершенная слепота в этой области для того, чтобы вместе с современными
безбожниками изображать религиозное воспитание детей как систематическое
превращение их в "идиотов" или как преднамеренное воспитание их к "рабству".
К слепоте ведет ребенка не тот, кто отверзает ему духовное око, но тот, кто
стремится как бы выколоть ему это око. Словом, верное отношение духа и
свободы состоит не только в том, что дух (т.е. духовный опыт, любовь и вера)
нуждается во внешней свободе и требует ее, но еще и в том, что дух
освобождает человека внутренне, сообщая ему внутреннюю силу,
самостоятельность, характер и крылья для духовно осмысленного и
победоносного полета через жизнь и смерть.
1
Обычно ей усваивают название "свободы совести", что совсем не
точно
2
противопоставлять этому "религиозному самозаконию" (автономии) "теономию"
(богозаконие), ибо всякое богозаконие может состояться только автономно.
3
этого взгляда в моей книге "О противлении злу силою".
4
всей средневековой инквизиции и крестовых походов против еретиков.
5
6
VII.
7
крутится ветр в овраге"... Срв. также "Поэту". Сонет.
8
9
данную московским Митрополитом Макарием в 1555 году первому казанскому
Архиепископу Гурию: "Всякими обычаи, как возможно, приучать, ему татар к
себе и приводити их любовью на крещение, а страхом их к крещению никак не
приводити". См. статью проф. И. И. Лаппо в в"-- 2 журнала "Русский колокол".
10
рассудком, формальным, пустым, прикованным к чувственному опыту и оторванным
от духа и видения.
2
Итак, свобода состоит в том, чтобы всюду (и в одиночестве, и в общении,
и в общественных организациях) располагать внутренней силой и способностью
-- самостоятельно и ответственно стоять перед лицом Божиим и служить делу
Божию на земле. Свобода есть как бы духовное самобытие или самостоятельное
духовное пение. Ни Церковь, ни приход, ни семья, ни корпорация, ни
государство -- отнюдь не заинтересованы в том и не уполномочены к тому,
чтобы подавлять это самобытие и приводить к молчанию это самостоятельное
духовное пение. Напротив, это значило бы для них приступить к самоослаблению
и саморазрушению: ибо свободный человеческий дух есть сильнейший и
драгоценнейший оплот общественной жизни, и хор, в котором умолкнут все
поющие голоса, перестанет существовать. Здание крепко лишь тогда, когда
крепки составляющие его камни, каждый порознь. А в духовном плане дело
обстоит так, что именно такие самостоятельные и самобытные люди способны
наилучшим образом создавать и поддерживать сцепление и прочность
общественной организации.
Само собой разумеется, что во всех этих общественных соединениях
имеется некий авторитет: в Церкви -- авторитет духовный и освященный; в
семье -- природный, возникающий из естественной связи и любви; в государстве
-- авторитет, выросший первоначально из родовой связи, а ныне основанный на
силе, облагороженной правом и патриотически углубленной. Но задача этого
авторитета состоит не в том, чтобы подавлять духовную самостоятельность
человеческой личности, но в том, чтобы строить на ней внешний порядок и
общую' жизнь организации. Все повеления и все запреты этого авторитета
обращаются именно к духовно самостоятельному лицу (субъекту права), чтобы
войти в его душу и побудить его направить согласно им свое внешнее
поведение. Слова этого авторитета (законы, распоряжения, увещания и т. д.)
должны быть свободно приняты человеком и свободно вменены им себе самому;
тогда они как бы исчезнут в свободном признании лица и не только не создадут
никакого подавления его свободы, но, напротив, укрепят ее и наполнят ее
жизненным содержанием. Такое свободное признание и самовменение называется
(от французского слова "loi", закон) лояльностью. Лояльность не унижает и не
подавляет человека. Карлейль был глубоко прав, когда писал: "Великие души
всегда лояльны, послушны и почтительны по отношению к тем, кто поставлен над
ними, только ничтожные, низкие души поступают иначе"...
Поистине только слепое и цельное принуждение (насилие!) порабощает и
унижает человека. Напротив, духовный, свободно признанный авторитет
воспитывает человека к свободе и силе. Автономия (самозаконность, свобода) и
гетерономия (внешнее законополагание, социальный авторитет) не исключают
друг друга; напротив, они духовно соединимы. Ибо с того момента, как человек
своим внутренним свободным признанием приемлет, покрывает и наполняет
гетерономный закон, несвобода исчезает и социальный авторитет входит в его
жизнь в качестве дружественной и ценной опоры. Так обстоит во всех областях
общественной жизни.
Итак, духовная свобода совсем не исключает социального авторитета, а
последний имеет задачу -- обращаться к внутренней свободе человека, взывать
к ней, воспитывать ее и укреплять ее. Семя внутренней свободы должно пустить
ростки, окрепнуть, выгнать ствол и стать расцветшей свободой, но заменить
эту свободу нельзя ничем. Только тот, кто способен к самостоятельному пению,
может войти полноправным певцом в поющий хор. Таково значение духовной
личности. Внутренняя свобода есть первая и священная основа духовного
характера. Внешняя же свобода нужна человеку для того, чтобы стать духовным
центром, чтобы приобрести внутреннюю свободу. А внутренняя свобода есть не
что иное, как живая духовность человека. И тот, кто это продумает и
прочувствует, поймет сразу, в чем значение долга и дисциплины: ибо и долг, и
дисциплина, верно и глубоко понятые, суть лишь видоизменения внутренней
свободы, которая добровольно приемлет эти внутренние связи и свободно
определяет себя к внутренней и внешней связанности.
Если принять во внимание эти основоположения, то нашему умственному оку
откроется верное понимание политической свободы.
Политическая свобода есть нечто драгоценное и ответственное, но именно
постольку, поскольку за ней живет и действует духовная, внутренняя свобода.
Чтобы верно понести и использовать политическую свободу, необходимо понять,
в чем ее драгоценность и какую ответственность она возлагает на человека.
Политическая свобода есть разновидность внешней свободы: человеку
предоставляется самостоятельно говорить, писать, выбирать, решать и подавать
свой голос в делах общественного устроения. Его требования "не мешайте, не
заставляйте, не запрещайте -- я сам!.."-- удовлетворяются, но уже не только
в вопросах его внутренней духовной жизни, а в вопросах общего и совместного
устроения. Он объявляется полномочным соучастником, состроителем,
сораспоряжающимся в этих делах. И уже не только ограждается его собственная
внутренняя свобода, но ему самому предоставляется решать о других людях и об
их свободе или несвободе, об их жизни и поведении.
И вот с самого начала ясно, что политическая свобода гораздо больше --
и по объему и по ответственности,-- чем внешняя отрицательная свобода, ибо
последняя дает человеку права в его собственных внутренних делах, права над
собою и своей душой, а политическая свобода дает ему права и в чужих делах,
права над другими. Это значит, что политическая свобода предполагает в
человеке, которому она дается, гораздо большую зрелость, чем свобода духа.
Ошибающийся в своих внутренних делах вредит себе; ошибающийся в вопросах
чужой свободы и чужих дел -- вредит всем другим. Поэтому верное соотношение
этих трех свобод таково:
внешняя свобода дается человеку для того, чтобы он внутренне воспитал и
освободил себя;
политическая же свобода предполагает, что человек воспитал и освободил
самого себя, и потому она дается ему для того, чтобы он. мог воспитывать
других к свободе.
И в самом деле, что сделает из политической свободы человек, который не
созрел до нее? Чем заполнит он свои политические права, если сам он остался
рабом своих страстей и своей корысти? Чего могут ждать от него другие люди,
если он свою собственную жизнь превратил в сплошное падение и унижение? Что
даст своей стране такой человек, злоупотребляя свободою слова, печати,
собраний, выбирая криводушно, голосуя продажно, решая все вопросы общины и
государства по прихоти своих страстей и по нашепту своих личных интересов?
Не станет ли он опаснейшим врагом чужой и общей свободы? Не распространит ли
он в процессе всеобщего растления свое собственное рабство на всех своих
сограждан?
Вопрос о том, кто именно созрел для политической свободы и кто нет,
решить не легко, тем более, если подходить к людям с чисто внешним,
формальным мерилом. И тем не менее основное правило, установленное нами,
остается непоколебимо: политическая свобода по силам только тому, кто или
завершил свое освобождение, или кто находится в процессе внутренней борьбы
за него, понимая его драгоценность, обязательность и ответственность.
Человек и народ, чуждые этому сознанию и не вовлеченные в этот внутренний
процесс, извратят свою политическую свободу, а может быть, погубят и себя
вместе с нею.
Если признать это, то будет уже нетрудно устранить из сознания
вреднейший парадокс, утверждающий необходимость и полезность безграничной
свободы (крайний либерализм, анархизм).
Ни внешняя свобода духа, ни политическая свобода никогда не должны
проводиться последовательно, до конца, до беспредельности и разнуздания.
Внешняя свобода духа должна служить внутреннему самоосвобождению, ибо только
внутренняя свобода создает человека в его духовном достоинстве. Не следует
отказывать человеку во внешней, отрицательной свободе, но, давая ее ему,
необходимо объяснять ему, что смысл ее во внутреннем самоосвобождении, что
внутренняя свобода не отрицает ни духа, ни авторитета, ни дисциплины, и что
человек, не сумевший внутренне освободить себя к духу, к дисциплине и к
свободной лояльности, не заслуживает политической свободы, и притом потому,
что он только и сумеет злоупотребить ею, себе и другим на погибель. Здесь
лежит естественная и необходимая грань внешней свободы. Однако в этом же
направлении следует искать и предел политической свободы: надо подготовлять
человека к ней, объясняя ему, что она теснейшим образом связана с процессом
внутреннего самоосвобождения, что политическая свобода призвана служить не
личной или классовой корысти, а ограждению и расцвету права, справедливости
и родины; словом, что смысл и корень политической свободы лежит там, где
живет и творит духовная, положительная свобода. А это значит, что и здесь не
может быть безграничной свободы -- ни в даровании, ни в осуществлении. Есть
минимум внутренней свободы, ниже которого политическая свобода теряет свой
смысл и становится всеразрушительным началом. Человек, не осознавший себя
как духовного субъекта (внутренне свободного и внутренне
самоуправляющегося), не сумеет понести прав политической свободы. "Даровать"
народу политическую свободу-- иногда значит ввести его в искушение и
поставить его на путь гибели. Это означает, что его необходимо всемерно
воспитывать к политической свободе, помогать ему в его внутреннем и духовном
самоосвобождении. Первое условие политической свободы есть способность к
самодисциплине и лояльности; нет этого условия -- и политическая свобода
становится даром напрасным и непосильным. Но если политическая свобода уже
"дарована", то критерием ее целесообразности является тот же самый процесс
внутреннего самоосвобождения, именно: если от пользования политической
свободой внутреннее самовоспитание людей крепнет, люди научаются блюсти
взаимную духовную свободу, а уровень нравов и духовной культуры повышается,
то политическая свобода дана своевременно и может быть закреплена; но если
от пользования политической свободой обнаруживается падение нравов и
духовной культуры, если обнаруживается избирательная, парламентская и
газетная продажность, если внутреннее самовоспитание людей уступает свое
место разнузданию, а свободная лояльность гаснет и люди начинают взаимно
попирать личную свободу, то политическая свобода оказывается данному народу
в данную эпоху не по силам и должна быть временно отменена или урезана.
Это необходимо продумать и понять раз навсегда: всякая внешняя свобода
-- и формальная, и политическая -- имеет свое единое лоно во внутреннем
человеческом мире. Свобода есть нечто для духа и ради духа, свобода есть
нечто в духе зреющее и от духа исходящее. Вне духа и против духа она теряет
свой смысл и свое священное значение. Оторвавшись от духа, она обращается
против него и попирает его священное естество. Обратившись против него, она
перестает быть свободой и становится произволом и всепопиранием. Тогда
наступает то, что вслед за Пушкиным следовало бы назвать "безумством
гибельной свободы" ("Воспоминание"); и тогда, строго говоря, о "свободе"
говорить уже невозможно. Тогда и "винить" свободу нельзя, ибо злоупотреблять
можно всем и в злоупотреблении виноват злоупотребляющий, а не
злоупотребляемая ценность.
Итак: без свободы -- гаснет дух; без духа -- вырождается и гибнет
свобода.
О, если бы люди увидели и уразумели этот закон!