Страница:
Ингер А Г
Джонатан Свифт
А. Ингер
Джонатан Свифт
Несколько слов о Джонатане Свифте и о том, что увидел капитан Гулливер во время своих путешествий
Поздно вечером восьмого августа 1726 года в передней дома почтенного лондонского типографщика Бенджамена Мотта раздался звонок. Открыв двери, хозяин убедился, что нежданного посетителя уже и след простыл, на крыльце, однако, лежал сверток, в котором типографщик обнаружил рукопись: неведомый капитан Гулливер рассказывал в ней о своих странствиях. При рукописи было также сопроводительное письмо некоего Ричарда Симпсона, сообщавшего, что он будто бы состоит с этим самым Гулливером в родстве и ручается за правдивость всего, что тот описал... А несколько дней спустя настоящий автор - декан собора святого Патрика в Дублине и прославленный английский сатирик Джонатан Свифт (1667-1745), который собственно затем и приезжал в Лондон, чтобы напечатать свою новую книгу, для полного алиби находился уже на пути в Ирландию. Мало того, рукопись для большей безопасности была предусмотрительно переписана другой рукой.
Свифт, впрочем, никогда не подписывал своих творений собственным именем, а на этот раз у него было больше, чем когда бы то ни было, оснований опасаться последствий, которые может вызвать его сатира. Имя истинного автора стало вскоре известно и при дворе, и в кругу образованных читателей. Да и у кого еще в тогдашней Англии было такое беспощадное перо? Но власти предержащие предпочли сделать вид, будто издевательства дерзкого сатирика прямого касательства к ним но имеют; люди богатые и образованные сами щеголяли в ту пору ироническим скептицизмом, а посему только посмеивались; что же касается до рядовых читателей, то эти последние были тогда в массе своей еще настолько простодушны и доверчивы, что многие из них приняли поначалу россказни капитана Гулливера за чистую монету.
Во всяком случае, все эти меры предосторожности оказались явно излишними. Его книга никого особенно не разъярила, да и в окружающей жизни что-то незаметно было каких-нибудь благодетельных перемен - придворные и министры, судьи, торговцы и всякого рода наживалы, насильники и плуты всех рангов и мастей остались верны себе и в ус не дули. Все шло своим чередом. Не случайно в более позднем издании книги появилось письмо капитана Гулливера к Ричарду Симпсону, в котором среди прочего он с удивлением отмечал, что вот уже шесть месяцев, как напечатана его книга, а ложь, обман, всевозможные злоупотребления и пороки все еще не перевелись, хотя именно для их искоренения он ее и писал. Свифт, в отличие от Гулливера, знал, что людей одной книгой не исправишь; он даже не раз высказывал мрачную мысль, что их вообще не исправишь ни словесными увещеваниями, ни благим примером, ни сатирой. Но книгу он тем не менее сочинил и напечатал. В одном из своих писем он как-то признался, что главная цель, которую он ставит перед собой во всех своих трудах, "не столько развлекать мир, сколько выводить его из себя". Дальнейшая судьба книги доказывает, что это ему вполне удалось.
Прошло некоторое время, и автора стали винить в поклепе на человеческий род, в недоверии к разуму и его великим достижениям, после чего и вовсе объявили человеконенавистником, а в четвертой части "Путешествий Гулливера" усмотрели явные признаки душевной болезни, омрачившей, как известно, последние годы жизни Свифта; другие же, напротив, считали, что душевная болезнь есть наказание, которое господь обрушил на голову священника, осмелившегося так уничижительно отозваться о его творении, сиречь человеке. Во всяком случае, когда в 30-х годах XIX века собор святого Патрика капитально подновляли и в связи с этим пришлось потревожить останки погребенного там настоятеля собора Джонатана Свифта, любителям покопаться в чужих мозгах удалось-таки заполучить череп писателя, и он побывал в руках френологов и некоторых просто не в меру любознательных дублинских обывателей, надеявшихся, что череп подтвердит предположение о наличии какой-нибудь врожденной душевной аномалии у его обладателя.
Охотники объяснять таким способом истоки заключенной в "Путешествиях Гулливера" сатиры не перевелись и поныне. Во времена викторианской Англии (вторая половина XIX в.) книгу объявили непристойной и грязной, ее сокращали, печатали без последней части и в дистиллированных пересказах, чтобы превратить в безобидную сказку для малышей. Но за последние полвека человечество, пережившее две мировые войны, коричневую фашистскую чуму и трагедию Хиросимы, было столько раз на волосок от гибели, что люди, казалось бы, сделали все возможное, дабы подтвердить справедливость прогнозов сатирика, а объявленный безумцем выглядит теперь мрачным пророком. Во всяком случае, именно в наши дни, через двести пятьдесят лет после выхода этой книги, она менее всего вызывает к себе почтительное равнодушие, как то нередко наблюдается по отношению к классике, о которой следует что-то знать, дабы при случае обронить несколько слов, но которую не спешат перечесть. Оставаясь любимым чтением детей, она в полном своем объеме адресована взрослому мыслящему читателю, потому что посвящена самым коренным проблемам, от решения которых зависит будущее человечества, его существование.
В год публикации "Путешествий Гулливера" Свифту было уже под шестьдесят, и книга по существу представляет итог его раздумий над своей эпохой, чрезвычайно насыщенной всякого рода драматическими событиями, над своим собственным жизненным опытом, над различными общественными институтами и формами государственного управления в над тем, что такое сам человек, создавший такие институты.
Суровая гражданская война в Англии, завершившаяся казнью короля Карла I Стюарта (1649 г.) и установлением новых буржуазных порядков, религиозные распри между католиками и протестантами, раздиравшие страну и отличавшиеся крайним фанатизмом и нетерпимостью, беспрерывные войны, длившиеся по многу лет и опустошавшие целые районы Европы, как, например, война за испанское наследство (1707-1714 гг.), постоянная борьба за власть двух политических партий - тори и вигов - внутри страны, в которой обе они не гнушались никакими средствами, - все это казалось иным мыслителям естественным следствием процесса совершенствования человеческого общества и нисколько не подрывало их веры в будущее. Многие современники Свифта полагали, что достаточно разъяснить людям, в чем состоит их благо, просветить их разум, внушить им справедливые представления о вещах - и все образуется. В XVIII веке таких людей называли просветителями.
Свифт не разделял этого оптимизма. Сын бедного чиновника в Ирландии, безвестный сельский священник, он силой своего таланта добился, казалось бы, невозможного: он был признан самым талантливым английским писателем своего времени, его дружбы домогались министры, его памфлеты оказывали огромное влияние на общественное мнение страны и, в частности, содействовали быстрейшему завершению войны за испанское наследство. И что же? Он только лишний раз убедился, какие ничтожные люди стоят у кормила власти, какие низменные побуждения и страстишки - корысть, тщеславие, честолюбие, зависть, соперничество и коварство - движут их поступками и как эти люди постыдно неблагодарны.
Несмотря на все услуги, оказанные им правительству тори, королева Анна не сочла возможным предоставить Свифту церковную должность, о которой он хлопотал, поскольку считала тон его памфлетов и особенно "Сказки бочки" слишком вольным и непочтительным. Вот почему и его героя Гулливера, утащившего весь флот Блефуску и доставившего таким образом победу монарху лилипутов, не без влияния королевы в конце концов отблагодарили, решив его ослепить и обречь тем самым на мучительную смерть. Гулливер, правда, потушил пожар в ее покоях не совсем обычным способом, и королева сочла это дерзкой и предосудительной выходкой. Но этим саркастическим эпизодом Свифт явно хотел сказать: когда твой дом охвачен пожаром и на карту поставлено само существование, не все ли равно, какими средствами добыто спасение? Увы! "...величайшие услуги, оказываемые монархам, не в силах перетянуть... чашу весов, если на другую бывает положен отказ в потворстве их страстям".
В XVIII веке принято было считать, что характер всех общественных учреждений в первую очередь определяется характером людей, их природой, которая рассматривалась как изначально нечто совершенно одинаковое у всех народов и во все времена. Свифт в этой связи склонен был чрезвычайно скептически и даже пессимистически оценивать возможности усовершенствования как людей, так и общественных нравов. "Не ожидайте от человека более того, на что это животное способно, - пишет он в 1725 году приятелю, завершая работу над книгой, - и тогда мое описание еху будет с каждым днем казаться вам все более похожим". И в другом письме того же года мы читаем: "Я собрал материалы для трактата, доказывающего ложность определения animal rationale1, и покажу, что человек всего лишь rationis capax2". Свифт утверждал, что именно такая концепция человека лежит в основе его "Путешествий Гулливера".
Этот взгляд предопределил и расположение материала в книге. Вначале, изображая Лилипутию, Свифт метит преимущественно в Англию: здесь много намеков на конкретные события и конкретных людей того времени, но вместе с тем сатира в этой части носит и достаточно обобщающий характер, она о таким же успехом может быть отнесена и к другим странам, так что, если даже читатель нашего времени мало знаком с конкретными деталями той эпохи, это не помешает ему понять смысл сатиры Свифта и насладиться ею. Не случайно, когда переводчик книги на французский язык осмелился самовольно сократить ряд эпизодов, как представляющих чисто английский местный интерес и к Франции касательства не имеющих, о чем он уведомил Свифта, тот раздраженно заметил ему, что если бы "сочинения Гулливера предназначались только для Британских островов, то этого путешественника следовало бы считать весьма презренным писакой. Одни и те же пороки и безумства царят повсеместно, по крайней мере в цивилизованных странах Европы, и сочинитель, имеющий в предмете только определенный город, провинцию, царство или даже век, не заслуживает не только перевода, но и прочтения".
Во второй части книги меньше завуалированных политических намеков на английские и европейские дела и значительно больше забавных приключений и только в конце ее, в беседе Гулливера с мудрым и добрым монархом великанов, нам уже без всяких экивоков дают понять, что лилипуты - это европейцы, и то, что еще недавно казалось Гулливеру таким смехотворным и ничтожным у этих пигмеев, присуще, как мы убеждаемся теперь, ему самому и ему подобным. А когда Гулливер поет дифирамбы политической системе Англии, восторгается добродетелями ее лордов, святостью жизни ее духовных пастырей, мудростью и беспристрастностью судей (в доказательство чего ссылается на собственный опыт: он вел длительную тяжбу, которая, правда, вконец его разорила, но зато справедливость все же восторжествовала), то его, разумеется, следует понимать наоборот. Тут герой Свифта предстает перед вами как ограниченный человечек, руководствующийся немудреным соображением, что незачем выносить сор из избы и что, как бы плохо ни обстояло дело, перед посторонними следует делать вид, будто все идет как нельзя лучше. Что же касается самого автора, то подлинный гражданский долг человека и тем более писателя или историка он видит не в том, чтобы замазывать, скрывать теневые, уродливые стороны жизни своего отечества, не в том, чтобы лживо представить все в радужном благоприятном свете, а в том, чтобы сказать правду, ибо истина дороже, и без этого нельзя быть ни подлинным патриотом, ни политическим сатириком.
Из сказанного следует, что Гулливер вовсе не является двойником Свифта хотя такое сближение очень соблазнительно: ведь Свифт и в самом деле в сравнении со многими своими современниками выглядит великаном, и кроме того, как мы уже убедились, Свифт иносказательно изобразил свой собственный опыт служения сильным мира сего. Гулливер вообще не обладает последовательно обрисованным, выдержанным во всех ситуациях характером, какие мы привыкли встречать в романах. Это маска, от лица которой Свифт ведет повествование. В иных местах взгляды автора и его персонажа совпадают, в других - больше или меньше расходятся, а чаще всего Свифт просто потешается над своим незадачливым героем, которого он много умнее.
Да и сами "Путешествия Гулливера" не роман, хотя книга очень напоминает приключенческие романы той поры и всякие описания путешествий, вымышленных и достоверных, в далекие страны. Свифт в данном случае написал пародию на такие книги, а посему, изображая всякую небывальщину, с напускной серьезностью указывает градусы широты и долготы, высказывает предположения о неточностях в существующих географических картах, а то и просто для пущей важности обрушивает на голову читателя целый поток морских терминов, всякие там брам-стеньги и румпели, бизани и булини, знай-де, мол, наших, и мы умеем не хуже других.
В обычных приключенческих романах, в "Робинзоне Крузо" Дефо, например, герой пускался в плавание желторотым, жаждавшим приключений юнцом, а возвращался человеком, умудренным жизненным опытом. Ничего подобного с Гулливером не происходит, хотя он мастерит себе, как и Робинзон, лодку, но только с помощью серого лошака, и шьет себе штаны, но не из овечьих шкур, а из кожи гигантских мышей, а в доказательство своего пребывания в этих удивительных странах привозит среди прочего мозоль с ноги фрейлины и изготовляет себе из этой мозоли... кубок. Можно ли злее высмеять пристрастие читателей и сочинителей ко всякого рода экзотике?
"Путешествия Гулливера" по существу представляют собой цикл памфлетов, соединенных одним героем, и в каждом из них у автора другая цель, вот почему и Гулливер в каждой части (а иногда и в каждом эпизоде) иной - то наивный, то проницательный, то благородный, то раболепный и ничтожный, смотря по тому, какую мысль о человеке и условиях его существования хотел в данном эпизоде проиллюстрировать автор. Взять, к примеру, пребывание Гулливера у лилипутов. Ведь если бы он не сдержал поначалу своей ярости, то легко мог бы стереть с лица земли полчища окружившей его мелюзги. Но он сдержался, потом позволил себя обыскать и добровольно отдал все, что при нем было, потом мы видим, что он уже каждый день коленопреклоненно молит монарха лилипутов даровать ему свободу, потом, незаметно для самого себя, он начинает находить у этого монарха великое множество достоинств... Потом приходит в восторг от дарованного ему указа, в котором по сути перечисляются одни только обязанности Человека Горы и с помощью которого его опутывают многочисленными запретами, гарантируя лишь одно право - свободный доступ лицезреть своего монарха. Тем не менее Гулливер ликует: он теперь "совершенно свободен". Четвертая глава начинается словами: "Получив свободу, я прежде всего попросил разрешения осмотреть Мильдендо, столицу государства". Свобода, при которой для каждого самого невинного шага необходимо испрашивать разрешение! И Гулливер не замечает этой дикой несообразности. Рисуя нам такое поведение Гулливера в первой части, Свифт, по-видимому, хотел внушить нам мысль, что, начав с компромиссов, человек почти неизбежно кончает добровольным холопством и что жалкая, ничтожная среда быстро подчиняет человека своему образу жизни и поведения, заставляет капитулировать перед ней, превращает в духовного пигмея, а это пострашнее, нежели ростом не выйти.
Третья часть посвящена не столько осмеянию конкретных пороков современности, сколько рассмотрению более общих проблем. В одних главах речь идет о состоянии науки (люди хвастают своим разумом, каким же образом они его употребляют для постижения природы и улучшения условий своего существования?), в других - об истории ближайшего столетия и о более отдаленных эпохах (современность отвратительна, но, быть может, в другие времена дело обстояло лучше?), в центре внимания третьих стоит, как мы бы сейчас сказали, проблема долгожительства (не успевают люди достичь зрелости, как приходит пора умирать; а что, если бы они были бессмертны? может, они не стремились бы с такой жадностью к жизненным благам, будь они уверены, что еще успеют ими насладиться? и может, они могли бы тогда улучшить жизнь благодаря своему опыту и могли бы передать его новым поколениям?). Повествование здесь, по мнению большинства исследователей, идет не от липа Гулливера, потому что здесь нет присущего ему чаще всего простодушного изумления человека, открывающего новый мир. Мы слышим здесь скорее иронический и гневный голос самого Свифта. И вывод, к которому он приходит в своих размышлениях, крайне неутешителен: в науке процветает шарлатанство и бесплодное, оторванное от насущных запросов жизни умствование, а приход к власти касты ученых не сулит ничего хорошего, как и власть любой касты; другие исторические эпохи были ничем не лучше нынешнего времени, пора величия человека давно миновала, английские парламентарии в сравнении с сенаторами Древнего Рима напоминают карманных воришек, грабителей и буянов; бессмертие нисколько не прибавило бы людям мудрости и сделало бы их только в тягость самим себе и окружающим. Вполне естественно, что после такого обзора результатов деятельности людей в сфере общественной и духовной и после сопоставления настоящего с прошедшим Свифт переходит в четвертой части к размышлению о том, что же такое человек и что ожидает человечество, если оно и далее будет вести себя подобным образом.
Особое внимание Свифта привлекает проблема государственного управления, проблема власти. Перед нами проходят разные типы правителей: император Липипутии - мстительный пигмей, наделенный непомерным властолюбием и тщеславием; коварный повелитель Лаггнегга, подданные которого принуждены буквально лизать пол у подножия трона; и эта материализованная метафора наглядно выражает крайнюю приниженность человека перед властью; наконец, повелитель летающего острова недоступный и недосягаемый для своего народа, олицетворение крайнего отчуждения, оторванности власти от страны. Ненависть к нему народа столь велика, что, попади он им в руки, они убили бы его вместе со всеми его приспешниками к совершенно изменили бы всю систему управления.
Какой же именно государственный строй представляется Свифту наименьшим из зол (это следует подчеркнуть: не идеальным строем, а именно наименьшим из зол)? По-видимому, тот, который существует в стране великанов. Ее монарх философ на троне, мудрый, терпимый, гуманный. Законов там немного, и составлены они так ясно и немногословно, что возможность различного их истолкования начисто исключена. У этого государства нет никаких тайн от подданных, и там не знают смут и междоусобиц, потому что король, дворянство и народ после неоднократных попыток взять верх друг над другом пришли в конце концов к согласию с помощью взаимных уступок. Некоторые исследователи полагают, что, изображая в третьей части книги мирно беседующими римского республиканца Брута и убитого им диктатора Юлия Цезаря (при этом последний говорит, что считает поступок Брута подвигом, превосходящим все его собственные победы), Свифт хотел на этот раз (третья часть написана позднее всех остальных, хотя Свифт и сделал ее предпоследней) выразить свой новый, более поздний политический идеал - республику. Однако сопоставление этого эпизода со всем тем, что говорится у Свифта по этому поводу в других его произведениях, позволяет все же сделать вывод, что Свифт - сторонник монархии, не деспотизма, а монархии, в которой государь принимает во внимание интересы различных сословий. Во всяком случае, описывая в этой части разного рода несбыточные проекты, Свифт называет самыми дикими из них и неосуществимыми попытки усовершенствовать систему управления, а людей, питающих такие надежды, он считает рехнувшимися. Казалось бы, что может быть нелепее и безрассуднее попыток выводить породу голых овец? Так вот, попытки убедить правителей принимать во внимание нужды своих подданных представляются Свифту куда более бредовыми, да и попросту неосуществимыми; "...в молодости я и сам был большим прожектером", - это печально-ироническое признание, пожалуй, лучше всего выражает вывод, к которому автор пришел на собственном горьком опыте.
При всем разнообразии вопросов, стоящих в центре каждой из частей книги и даже отдельных ее глав, в ней есть несомненная цельность, заключающаяся в движении самой мысли от сатиры на современность к рассмотрению более широких и коренных проблем жизни человека и общества. Эта цельность обусловлена также и единством художественных средств, используемых Свифтом. Воспринимая, например, в детские годы "Путешествия Гулливера" как книгу фантастическую, повествующую о необычайных приключениях в необычайных странах, мы совершенно не замечаем того обстоятельства, что в ней нет ни диковинных растений, ни диковинных животных и не происходит никаких таинственных или непостижимых происшествий. Напротив, вся она проникнута столь характерным для англичан XVIII века - века превращения их страны в самую развитую промышленную, коммерческую и колониальную державу - духом трезвости, практического, земного отношения к миру. Она до предела заполнена описанием вещей, утвари, жилых строений и прочего, описанием, поражающим своей вещественностью, зримостью, точностью. Притом вся ее вещественная, материальная среда та же самая, что окружала современников автора.
Откуда же тогда проистекает у читателя ощущение, что он попал в диковинный мир? От нехитрого приема: сначала все окружающее во много раз уменьшено, а потом во столько же раз увеличено. При уменьшении неожиданно возникал поразительный внутренний смысловой эффект: все, что в повседневных действиях и поступках людей казалось естественным в силу общераспространенного мнения или привычки, все, что демагогически оправдывалось обычно политиканами и государственными деятелями, тотчас обнаруживало свою смехотворность, несостоятельность, бессмыслицу и ничтожность.
Такой прием называется остранением (от слова "странный"): изображение привычного в непривычном виде или с неожиданной точки зрения. Цель его заставить людей, которые воспринимают все происходящее вокруг как нечто само собой разумеющееся и разделяют общепринятые мнения, взглянуть на мир свежими очами, отрешиться от инерции традиционного мышления. Свифт хотел показать ложность многих мнимых ценностей, суетность целей, ради которых люди готовы перерезать друг другу глотку, безмерность притязаний властителей, приносящих в жертву своему честолюбию целые народы, и относительность человеческих представлений о красоте, благородстве, доблести.
От внимания читателя не ускользнет и то обстоятельство, что Свифт нередко включает также в свое повествование детали фривольного, а иногда и чуть ли не скабрезного характера. Делается это не по причине какого-нибудь особого пристрастия Свифта к пикантным эротическим подробностям и не потому, что у него, как казалось некоторым высоконравственным критикам, грязное воображение. Для него это еще один способ скомпрометировать персонаж или какую-нибудь сторону человеческого поведения, выразить к ним свое отношение, иногда же эти детали попросту гарнир, назначение которого, как и многих приключений Гулливера, сделать более удобоваримым, усвояемым содержание книги. Министр-лилипут, заподозривший свою благоверную в любовной связи с великаном Гулливером, - что может быть забавнее? Даже удостоверясь впоследствии, что его подозрения лишены основания, он продолжает мстить своему "сопернику", а тот, со своей стороны, рьяно защищает ее честь. И ни тому, ни другому даже в голову не приходит вся смехотворная невероятность такого предположения. В каком неожиданном издевательском ракурсе предстает благодаря такому приему непомерно раздутое тщеславие и самомнение этой мелюзги! Или ученые обитатели летающего острова, настолько погруженные в созерцание всяких отвлеченных материй, что если некому вовремя хлопнуть их пузырем по голове, дабы вернуть их к реальности, то жена может спокойно изменять мужу даже в его присутствии - он этого и не заметит. Вольтер, Дидро и другие просветители не раз использовали позднее подобные приемы в своих сатирических философских повестях.
В четвертой части Свифт прибегает к самым хлестким, порой намеренно натуралистическим, грубым и беспощадным краскам. Он словно полемизирует здесь с жанром утопии, в котором обычно гуманисты эпохи Возрождения - Томас Мор, Кампанелла, Рабле (при описании Телемской обители в романе "Гаргантюа и Пантагрюэль") - изображали идеальное общество, предоставляющее максимальные условия для гармонического расцвета всех заложенных в человеке возможностей, как физических, так и духовных. Наступившее вслед за тем крушение идеала гуманистов нашло свое выражение в сочинениях мыслителей и моралистов XVII века, и Свифту куда ближе пессимизм и скептицизм Паскаля, Лабрюйера и Ларошфуко, нежели оптимизм многих его современников - первого поколения просветителей, вступавших в жизнь с обновленной верой в осуществимость переустройства общества и дальнейшее совершенствование человека. Он с некоторой опаской относился к физической и эмоциональной природе человека, к требованиям его плоти и страстям, что же касается способности разума противостоять им и обуздать их, то сатирик находил ее далеко не всегда достаточной. Он наверняка подписался бы под следующим рассуждением Лабрюйера: "В одном отношении люди отличаются редким постоянством, отступая от него, лишь когда дело касается мелочей: меняется все - одежда, язык, манеры, понятия о приличии, порою даже вкусы, но человек всегда зол, неколебим в своих порочных наклонностях и равнодушен к добродетели". Вот почему Свифт создал здесь своего рода антиутопию, изображающую грядущую участь людей, если возобладают присущие их природе низменные эгоистические начала.
Джонатан Свифт
Несколько слов о Джонатане Свифте и о том, что увидел капитан Гулливер во время своих путешествий
Поздно вечером восьмого августа 1726 года в передней дома почтенного лондонского типографщика Бенджамена Мотта раздался звонок. Открыв двери, хозяин убедился, что нежданного посетителя уже и след простыл, на крыльце, однако, лежал сверток, в котором типографщик обнаружил рукопись: неведомый капитан Гулливер рассказывал в ней о своих странствиях. При рукописи было также сопроводительное письмо некоего Ричарда Симпсона, сообщавшего, что он будто бы состоит с этим самым Гулливером в родстве и ручается за правдивость всего, что тот описал... А несколько дней спустя настоящий автор - декан собора святого Патрика в Дублине и прославленный английский сатирик Джонатан Свифт (1667-1745), который собственно затем и приезжал в Лондон, чтобы напечатать свою новую книгу, для полного алиби находился уже на пути в Ирландию. Мало того, рукопись для большей безопасности была предусмотрительно переписана другой рукой.
Свифт, впрочем, никогда не подписывал своих творений собственным именем, а на этот раз у него было больше, чем когда бы то ни было, оснований опасаться последствий, которые может вызвать его сатира. Имя истинного автора стало вскоре известно и при дворе, и в кругу образованных читателей. Да и у кого еще в тогдашней Англии было такое беспощадное перо? Но власти предержащие предпочли сделать вид, будто издевательства дерзкого сатирика прямого касательства к ним но имеют; люди богатые и образованные сами щеголяли в ту пору ироническим скептицизмом, а посему только посмеивались; что же касается до рядовых читателей, то эти последние были тогда в массе своей еще настолько простодушны и доверчивы, что многие из них приняли поначалу россказни капитана Гулливера за чистую монету.
Во всяком случае, все эти меры предосторожности оказались явно излишними. Его книга никого особенно не разъярила, да и в окружающей жизни что-то незаметно было каких-нибудь благодетельных перемен - придворные и министры, судьи, торговцы и всякого рода наживалы, насильники и плуты всех рангов и мастей остались верны себе и в ус не дули. Все шло своим чередом. Не случайно в более позднем издании книги появилось письмо капитана Гулливера к Ричарду Симпсону, в котором среди прочего он с удивлением отмечал, что вот уже шесть месяцев, как напечатана его книга, а ложь, обман, всевозможные злоупотребления и пороки все еще не перевелись, хотя именно для их искоренения он ее и писал. Свифт, в отличие от Гулливера, знал, что людей одной книгой не исправишь; он даже не раз высказывал мрачную мысль, что их вообще не исправишь ни словесными увещеваниями, ни благим примером, ни сатирой. Но книгу он тем не менее сочинил и напечатал. В одном из своих писем он как-то признался, что главная цель, которую он ставит перед собой во всех своих трудах, "не столько развлекать мир, сколько выводить его из себя". Дальнейшая судьба книги доказывает, что это ему вполне удалось.
Прошло некоторое время, и автора стали винить в поклепе на человеческий род, в недоверии к разуму и его великим достижениям, после чего и вовсе объявили человеконенавистником, а в четвертой части "Путешествий Гулливера" усмотрели явные признаки душевной болезни, омрачившей, как известно, последние годы жизни Свифта; другие же, напротив, считали, что душевная болезнь есть наказание, которое господь обрушил на голову священника, осмелившегося так уничижительно отозваться о его творении, сиречь человеке. Во всяком случае, когда в 30-х годах XIX века собор святого Патрика капитально подновляли и в связи с этим пришлось потревожить останки погребенного там настоятеля собора Джонатана Свифта, любителям покопаться в чужих мозгах удалось-таки заполучить череп писателя, и он побывал в руках френологов и некоторых просто не в меру любознательных дублинских обывателей, надеявшихся, что череп подтвердит предположение о наличии какой-нибудь врожденной душевной аномалии у его обладателя.
Охотники объяснять таким способом истоки заключенной в "Путешествиях Гулливера" сатиры не перевелись и поныне. Во времена викторианской Англии (вторая половина XIX в.) книгу объявили непристойной и грязной, ее сокращали, печатали без последней части и в дистиллированных пересказах, чтобы превратить в безобидную сказку для малышей. Но за последние полвека человечество, пережившее две мировые войны, коричневую фашистскую чуму и трагедию Хиросимы, было столько раз на волосок от гибели, что люди, казалось бы, сделали все возможное, дабы подтвердить справедливость прогнозов сатирика, а объявленный безумцем выглядит теперь мрачным пророком. Во всяком случае, именно в наши дни, через двести пятьдесят лет после выхода этой книги, она менее всего вызывает к себе почтительное равнодушие, как то нередко наблюдается по отношению к классике, о которой следует что-то знать, дабы при случае обронить несколько слов, но которую не спешат перечесть. Оставаясь любимым чтением детей, она в полном своем объеме адресована взрослому мыслящему читателю, потому что посвящена самым коренным проблемам, от решения которых зависит будущее человечества, его существование.
В год публикации "Путешествий Гулливера" Свифту было уже под шестьдесят, и книга по существу представляет итог его раздумий над своей эпохой, чрезвычайно насыщенной всякого рода драматическими событиями, над своим собственным жизненным опытом, над различными общественными институтами и формами государственного управления в над тем, что такое сам человек, создавший такие институты.
Суровая гражданская война в Англии, завершившаяся казнью короля Карла I Стюарта (1649 г.) и установлением новых буржуазных порядков, религиозные распри между католиками и протестантами, раздиравшие страну и отличавшиеся крайним фанатизмом и нетерпимостью, беспрерывные войны, длившиеся по многу лет и опустошавшие целые районы Европы, как, например, война за испанское наследство (1707-1714 гг.), постоянная борьба за власть двух политических партий - тори и вигов - внутри страны, в которой обе они не гнушались никакими средствами, - все это казалось иным мыслителям естественным следствием процесса совершенствования человеческого общества и нисколько не подрывало их веры в будущее. Многие современники Свифта полагали, что достаточно разъяснить людям, в чем состоит их благо, просветить их разум, внушить им справедливые представления о вещах - и все образуется. В XVIII веке таких людей называли просветителями.
Свифт не разделял этого оптимизма. Сын бедного чиновника в Ирландии, безвестный сельский священник, он силой своего таланта добился, казалось бы, невозможного: он был признан самым талантливым английским писателем своего времени, его дружбы домогались министры, его памфлеты оказывали огромное влияние на общественное мнение страны и, в частности, содействовали быстрейшему завершению войны за испанское наследство. И что же? Он только лишний раз убедился, какие ничтожные люди стоят у кормила власти, какие низменные побуждения и страстишки - корысть, тщеславие, честолюбие, зависть, соперничество и коварство - движут их поступками и как эти люди постыдно неблагодарны.
Несмотря на все услуги, оказанные им правительству тори, королева Анна не сочла возможным предоставить Свифту церковную должность, о которой он хлопотал, поскольку считала тон его памфлетов и особенно "Сказки бочки" слишком вольным и непочтительным. Вот почему и его героя Гулливера, утащившего весь флот Блефуску и доставившего таким образом победу монарху лилипутов, не без влияния королевы в конце концов отблагодарили, решив его ослепить и обречь тем самым на мучительную смерть. Гулливер, правда, потушил пожар в ее покоях не совсем обычным способом, и королева сочла это дерзкой и предосудительной выходкой. Но этим саркастическим эпизодом Свифт явно хотел сказать: когда твой дом охвачен пожаром и на карту поставлено само существование, не все ли равно, какими средствами добыто спасение? Увы! "...величайшие услуги, оказываемые монархам, не в силах перетянуть... чашу весов, если на другую бывает положен отказ в потворстве их страстям".
В XVIII веке принято было считать, что характер всех общественных учреждений в первую очередь определяется характером людей, их природой, которая рассматривалась как изначально нечто совершенно одинаковое у всех народов и во все времена. Свифт в этой связи склонен был чрезвычайно скептически и даже пессимистически оценивать возможности усовершенствования как людей, так и общественных нравов. "Не ожидайте от человека более того, на что это животное способно, - пишет он в 1725 году приятелю, завершая работу над книгой, - и тогда мое описание еху будет с каждым днем казаться вам все более похожим". И в другом письме того же года мы читаем: "Я собрал материалы для трактата, доказывающего ложность определения animal rationale1, и покажу, что человек всего лишь rationis capax2". Свифт утверждал, что именно такая концепция человека лежит в основе его "Путешествий Гулливера".
Этот взгляд предопределил и расположение материала в книге. Вначале, изображая Лилипутию, Свифт метит преимущественно в Англию: здесь много намеков на конкретные события и конкретных людей того времени, но вместе с тем сатира в этой части носит и достаточно обобщающий характер, она о таким же успехом может быть отнесена и к другим странам, так что, если даже читатель нашего времени мало знаком с конкретными деталями той эпохи, это не помешает ему понять смысл сатиры Свифта и насладиться ею. Не случайно, когда переводчик книги на французский язык осмелился самовольно сократить ряд эпизодов, как представляющих чисто английский местный интерес и к Франции касательства не имеющих, о чем он уведомил Свифта, тот раздраженно заметил ему, что если бы "сочинения Гулливера предназначались только для Британских островов, то этого путешественника следовало бы считать весьма презренным писакой. Одни и те же пороки и безумства царят повсеместно, по крайней мере в цивилизованных странах Европы, и сочинитель, имеющий в предмете только определенный город, провинцию, царство или даже век, не заслуживает не только перевода, но и прочтения".
Во второй части книги меньше завуалированных политических намеков на английские и европейские дела и значительно больше забавных приключений и только в конце ее, в беседе Гулливера с мудрым и добрым монархом великанов, нам уже без всяких экивоков дают понять, что лилипуты - это европейцы, и то, что еще недавно казалось Гулливеру таким смехотворным и ничтожным у этих пигмеев, присуще, как мы убеждаемся теперь, ему самому и ему подобным. А когда Гулливер поет дифирамбы политической системе Англии, восторгается добродетелями ее лордов, святостью жизни ее духовных пастырей, мудростью и беспристрастностью судей (в доказательство чего ссылается на собственный опыт: он вел длительную тяжбу, которая, правда, вконец его разорила, но зато справедливость все же восторжествовала), то его, разумеется, следует понимать наоборот. Тут герой Свифта предстает перед вами как ограниченный человечек, руководствующийся немудреным соображением, что незачем выносить сор из избы и что, как бы плохо ни обстояло дело, перед посторонними следует делать вид, будто все идет как нельзя лучше. Что же касается самого автора, то подлинный гражданский долг человека и тем более писателя или историка он видит не в том, чтобы замазывать, скрывать теневые, уродливые стороны жизни своего отечества, не в том, чтобы лживо представить все в радужном благоприятном свете, а в том, чтобы сказать правду, ибо истина дороже, и без этого нельзя быть ни подлинным патриотом, ни политическим сатириком.
Из сказанного следует, что Гулливер вовсе не является двойником Свифта хотя такое сближение очень соблазнительно: ведь Свифт и в самом деле в сравнении со многими своими современниками выглядит великаном, и кроме того, как мы уже убедились, Свифт иносказательно изобразил свой собственный опыт служения сильным мира сего. Гулливер вообще не обладает последовательно обрисованным, выдержанным во всех ситуациях характером, какие мы привыкли встречать в романах. Это маска, от лица которой Свифт ведет повествование. В иных местах взгляды автора и его персонажа совпадают, в других - больше или меньше расходятся, а чаще всего Свифт просто потешается над своим незадачливым героем, которого он много умнее.
Да и сами "Путешествия Гулливера" не роман, хотя книга очень напоминает приключенческие романы той поры и всякие описания путешествий, вымышленных и достоверных, в далекие страны. Свифт в данном случае написал пародию на такие книги, а посему, изображая всякую небывальщину, с напускной серьезностью указывает градусы широты и долготы, высказывает предположения о неточностях в существующих географических картах, а то и просто для пущей важности обрушивает на голову читателя целый поток морских терминов, всякие там брам-стеньги и румпели, бизани и булини, знай-де, мол, наших, и мы умеем не хуже других.
В обычных приключенческих романах, в "Робинзоне Крузо" Дефо, например, герой пускался в плавание желторотым, жаждавшим приключений юнцом, а возвращался человеком, умудренным жизненным опытом. Ничего подобного с Гулливером не происходит, хотя он мастерит себе, как и Робинзон, лодку, но только с помощью серого лошака, и шьет себе штаны, но не из овечьих шкур, а из кожи гигантских мышей, а в доказательство своего пребывания в этих удивительных странах привозит среди прочего мозоль с ноги фрейлины и изготовляет себе из этой мозоли... кубок. Можно ли злее высмеять пристрастие читателей и сочинителей ко всякого рода экзотике?
"Путешествия Гулливера" по существу представляют собой цикл памфлетов, соединенных одним героем, и в каждом из них у автора другая цель, вот почему и Гулливер в каждой части (а иногда и в каждом эпизоде) иной - то наивный, то проницательный, то благородный, то раболепный и ничтожный, смотря по тому, какую мысль о человеке и условиях его существования хотел в данном эпизоде проиллюстрировать автор. Взять, к примеру, пребывание Гулливера у лилипутов. Ведь если бы он не сдержал поначалу своей ярости, то легко мог бы стереть с лица земли полчища окружившей его мелюзги. Но он сдержался, потом позволил себя обыскать и добровольно отдал все, что при нем было, потом мы видим, что он уже каждый день коленопреклоненно молит монарха лилипутов даровать ему свободу, потом, незаметно для самого себя, он начинает находить у этого монарха великое множество достоинств... Потом приходит в восторг от дарованного ему указа, в котором по сути перечисляются одни только обязанности Человека Горы и с помощью которого его опутывают многочисленными запретами, гарантируя лишь одно право - свободный доступ лицезреть своего монарха. Тем не менее Гулливер ликует: он теперь "совершенно свободен". Четвертая глава начинается словами: "Получив свободу, я прежде всего попросил разрешения осмотреть Мильдендо, столицу государства". Свобода, при которой для каждого самого невинного шага необходимо испрашивать разрешение! И Гулливер не замечает этой дикой несообразности. Рисуя нам такое поведение Гулливера в первой части, Свифт, по-видимому, хотел внушить нам мысль, что, начав с компромиссов, человек почти неизбежно кончает добровольным холопством и что жалкая, ничтожная среда быстро подчиняет человека своему образу жизни и поведения, заставляет капитулировать перед ней, превращает в духовного пигмея, а это пострашнее, нежели ростом не выйти.
Третья часть посвящена не столько осмеянию конкретных пороков современности, сколько рассмотрению более общих проблем. В одних главах речь идет о состоянии науки (люди хвастают своим разумом, каким же образом они его употребляют для постижения природы и улучшения условий своего существования?), в других - об истории ближайшего столетия и о более отдаленных эпохах (современность отвратительна, но, быть может, в другие времена дело обстояло лучше?), в центре внимания третьих стоит, как мы бы сейчас сказали, проблема долгожительства (не успевают люди достичь зрелости, как приходит пора умирать; а что, если бы они были бессмертны? может, они не стремились бы с такой жадностью к жизненным благам, будь они уверены, что еще успеют ими насладиться? и может, они могли бы тогда улучшить жизнь благодаря своему опыту и могли бы передать его новым поколениям?). Повествование здесь, по мнению большинства исследователей, идет не от липа Гулливера, потому что здесь нет присущего ему чаще всего простодушного изумления человека, открывающего новый мир. Мы слышим здесь скорее иронический и гневный голос самого Свифта. И вывод, к которому он приходит в своих размышлениях, крайне неутешителен: в науке процветает шарлатанство и бесплодное, оторванное от насущных запросов жизни умствование, а приход к власти касты ученых не сулит ничего хорошего, как и власть любой касты; другие исторические эпохи были ничем не лучше нынешнего времени, пора величия человека давно миновала, английские парламентарии в сравнении с сенаторами Древнего Рима напоминают карманных воришек, грабителей и буянов; бессмертие нисколько не прибавило бы людям мудрости и сделало бы их только в тягость самим себе и окружающим. Вполне естественно, что после такого обзора результатов деятельности людей в сфере общественной и духовной и после сопоставления настоящего с прошедшим Свифт переходит в четвертой части к размышлению о том, что же такое человек и что ожидает человечество, если оно и далее будет вести себя подобным образом.
Особое внимание Свифта привлекает проблема государственного управления, проблема власти. Перед нами проходят разные типы правителей: император Липипутии - мстительный пигмей, наделенный непомерным властолюбием и тщеславием; коварный повелитель Лаггнегга, подданные которого принуждены буквально лизать пол у подножия трона; и эта материализованная метафора наглядно выражает крайнюю приниженность человека перед властью; наконец, повелитель летающего острова недоступный и недосягаемый для своего народа, олицетворение крайнего отчуждения, оторванности власти от страны. Ненависть к нему народа столь велика, что, попади он им в руки, они убили бы его вместе со всеми его приспешниками к совершенно изменили бы всю систему управления.
Какой же именно государственный строй представляется Свифту наименьшим из зол (это следует подчеркнуть: не идеальным строем, а именно наименьшим из зол)? По-видимому, тот, который существует в стране великанов. Ее монарх философ на троне, мудрый, терпимый, гуманный. Законов там немного, и составлены они так ясно и немногословно, что возможность различного их истолкования начисто исключена. У этого государства нет никаких тайн от подданных, и там не знают смут и междоусобиц, потому что король, дворянство и народ после неоднократных попыток взять верх друг над другом пришли в конце концов к согласию с помощью взаимных уступок. Некоторые исследователи полагают, что, изображая в третьей части книги мирно беседующими римского республиканца Брута и убитого им диктатора Юлия Цезаря (при этом последний говорит, что считает поступок Брута подвигом, превосходящим все его собственные победы), Свифт хотел на этот раз (третья часть написана позднее всех остальных, хотя Свифт и сделал ее предпоследней) выразить свой новый, более поздний политический идеал - республику. Однако сопоставление этого эпизода со всем тем, что говорится у Свифта по этому поводу в других его произведениях, позволяет все же сделать вывод, что Свифт - сторонник монархии, не деспотизма, а монархии, в которой государь принимает во внимание интересы различных сословий. Во всяком случае, описывая в этой части разного рода несбыточные проекты, Свифт называет самыми дикими из них и неосуществимыми попытки усовершенствовать систему управления, а людей, питающих такие надежды, он считает рехнувшимися. Казалось бы, что может быть нелепее и безрассуднее попыток выводить породу голых овец? Так вот, попытки убедить правителей принимать во внимание нужды своих подданных представляются Свифту куда более бредовыми, да и попросту неосуществимыми; "...в молодости я и сам был большим прожектером", - это печально-ироническое признание, пожалуй, лучше всего выражает вывод, к которому автор пришел на собственном горьком опыте.
При всем разнообразии вопросов, стоящих в центре каждой из частей книги и даже отдельных ее глав, в ней есть несомненная цельность, заключающаяся в движении самой мысли от сатиры на современность к рассмотрению более широких и коренных проблем жизни человека и общества. Эта цельность обусловлена также и единством художественных средств, используемых Свифтом. Воспринимая, например, в детские годы "Путешествия Гулливера" как книгу фантастическую, повествующую о необычайных приключениях в необычайных странах, мы совершенно не замечаем того обстоятельства, что в ней нет ни диковинных растений, ни диковинных животных и не происходит никаких таинственных или непостижимых происшествий. Напротив, вся она проникнута столь характерным для англичан XVIII века - века превращения их страны в самую развитую промышленную, коммерческую и колониальную державу - духом трезвости, практического, земного отношения к миру. Она до предела заполнена описанием вещей, утвари, жилых строений и прочего, описанием, поражающим своей вещественностью, зримостью, точностью. Притом вся ее вещественная, материальная среда та же самая, что окружала современников автора.
Откуда же тогда проистекает у читателя ощущение, что он попал в диковинный мир? От нехитрого приема: сначала все окружающее во много раз уменьшено, а потом во столько же раз увеличено. При уменьшении неожиданно возникал поразительный внутренний смысловой эффект: все, что в повседневных действиях и поступках людей казалось естественным в силу общераспространенного мнения или привычки, все, что демагогически оправдывалось обычно политиканами и государственными деятелями, тотчас обнаруживало свою смехотворность, несостоятельность, бессмыслицу и ничтожность.
Такой прием называется остранением (от слова "странный"): изображение привычного в непривычном виде или с неожиданной точки зрения. Цель его заставить людей, которые воспринимают все происходящее вокруг как нечто само собой разумеющееся и разделяют общепринятые мнения, взглянуть на мир свежими очами, отрешиться от инерции традиционного мышления. Свифт хотел показать ложность многих мнимых ценностей, суетность целей, ради которых люди готовы перерезать друг другу глотку, безмерность притязаний властителей, приносящих в жертву своему честолюбию целые народы, и относительность человеческих представлений о красоте, благородстве, доблести.
От внимания читателя не ускользнет и то обстоятельство, что Свифт нередко включает также в свое повествование детали фривольного, а иногда и чуть ли не скабрезного характера. Делается это не по причине какого-нибудь особого пристрастия Свифта к пикантным эротическим подробностям и не потому, что у него, как казалось некоторым высоконравственным критикам, грязное воображение. Для него это еще один способ скомпрометировать персонаж или какую-нибудь сторону человеческого поведения, выразить к ним свое отношение, иногда же эти детали попросту гарнир, назначение которого, как и многих приключений Гулливера, сделать более удобоваримым, усвояемым содержание книги. Министр-лилипут, заподозривший свою благоверную в любовной связи с великаном Гулливером, - что может быть забавнее? Даже удостоверясь впоследствии, что его подозрения лишены основания, он продолжает мстить своему "сопернику", а тот, со своей стороны, рьяно защищает ее честь. И ни тому, ни другому даже в голову не приходит вся смехотворная невероятность такого предположения. В каком неожиданном издевательском ракурсе предстает благодаря такому приему непомерно раздутое тщеславие и самомнение этой мелюзги! Или ученые обитатели летающего острова, настолько погруженные в созерцание всяких отвлеченных материй, что если некому вовремя хлопнуть их пузырем по голове, дабы вернуть их к реальности, то жена может спокойно изменять мужу даже в его присутствии - он этого и не заметит. Вольтер, Дидро и другие просветители не раз использовали позднее подобные приемы в своих сатирических философских повестях.
В четвертой части Свифт прибегает к самым хлестким, порой намеренно натуралистическим, грубым и беспощадным краскам. Он словно полемизирует здесь с жанром утопии, в котором обычно гуманисты эпохи Возрождения - Томас Мор, Кампанелла, Рабле (при описании Телемской обители в романе "Гаргантюа и Пантагрюэль") - изображали идеальное общество, предоставляющее максимальные условия для гармонического расцвета всех заложенных в человеке возможностей, как физических, так и духовных. Наступившее вслед за тем крушение идеала гуманистов нашло свое выражение в сочинениях мыслителей и моралистов XVII века, и Свифту куда ближе пессимизм и скептицизм Паскаля, Лабрюйера и Ларошфуко, нежели оптимизм многих его современников - первого поколения просветителей, вступавших в жизнь с обновленной верой в осуществимость переустройства общества и дальнейшее совершенствование человека. Он с некоторой опаской относился к физической и эмоциональной природе человека, к требованиям его плоти и страстям, что же касается способности разума противостоять им и обуздать их, то сатирик находил ее далеко не всегда достаточной. Он наверняка подписался бы под следующим рассуждением Лабрюйера: "В одном отношении люди отличаются редким постоянством, отступая от него, лишь когда дело касается мелочей: меняется все - одежда, язык, манеры, понятия о приличии, порою даже вкусы, но человек всегда зол, неколебим в своих порочных наклонностях и равнодушен к добродетели". Вот почему Свифт создал здесь своего рода антиутопию, изображающую грядущую участь людей, если возобладают присущие их природе низменные эгоистические начала.