Страница:
А вот контрактники – почти все сволочи. Пьяные, обкуренные, они приставали к нашим чеченским ребятам, требуя зелье. И внешне – сытые, здоровенные. Деньги у всех водились. Все – взяточники. Очень обижали срочников. Ноги об них, как о половую тряпку, вытирали. Устраивали перестрелки, а потом все сваливали на чеченцев. Они и убили брата Рустама.
От зверств, Мария Станиславовна, нельзя было нигде спрятаться: даже дома. Чувство, что тебя вот-вот могут убить – страшное, изнурительное. В таком состоянии немыслимо жить; если же рядом малые дети – совсем невозможно.
Конечно, все, все от Дудаева пошло: он ведь не жил у нас, и жена его – русская. А еще – нефть. Власти советские очень наживались на ней. Гнали и гнали составы в разные стороны. Дудаев сказал, что деньги от этой нефти должны идти в наш, чеченский, карман. Ему поверили, за ним пошли. Только те, что пошли, остались в дураках. Без работы, без средств к существованию. А семьи надо кормить. Вот и подались в бандиты. Нормальные в прошлом парни стали превращаться в разбойников. Погибали тысячами.
А еще – ваххабиты. Эти уж сволочи, каких свет не видывал!.. Неужели я, нормальная чеченка, надену паранджу?! Да пусть они застрелятся! Верю в Аллаха, молюсь ему, но всякую дурость исполнять – извините… Кто, откуда спустил на нашу голову этих фанатиков – поди разберись. Не было у нас раньше никаких ваххабитов. Все это опять стало кому-то очень нужно.
У нас их не так уж много – больше в Дагестане. Появились в первой трети XVIII века в Саудовской Аравии и стали так называться по имени Мухаммеда Воххаба, призывавшего возвращаться к истокам, то есть к той форме ислама, какая существовала при пророке Мухаммеде. Ваххабиты с крайней ненавистью относятся ко всем, кто не разделяет их идеи. А в Дагестане даже появилась книжка некоего Тугаева «Повстанческая армия ислама». Автор прямо призывает к строительству исламского государства на Северном Кавказе, к изгнанию и уничтожению всех иноверцев на Кавказе. Книжка – сволочная, зловредная, но она гуляет по всей территории. Здравомыслящие люди ее не принимают, но головы людские дерьмом забиваются.
Я – сторонница и последовательница традиционного ислама. Это не воинствующая религия. В основе слова «ислам» лежит корень «мир». Любая встреча людей начинается со слов «Иссалям алейкум» – «Мир всем». Ислам проповедует терпимость к христианам и иудеям. Ислам миролюбив, а вот экстремисты, прикрывающиеся исламом, – бандиты. Поэтому не следует говорить «исламист». Это слово часто произносят с негативным смыслом, и это обидно людям, исповедующим ислам. Истинный ислам учит: нельзя посягать на жизнь, данную Богом. А ваххабиты называют нас, традиционалистов, неверными. Раз неверный – значит, можно убить. Конечно, убийства совершают не только ваххабиты, теперь убить в Чечне – что раз плюнуть. И это оттого, что люди погрязли во лжи и пороке, безнравственности и жестокости. Ваххабиты вообще зациклены на джихаде, а ведь из Корана известно, что, когда пророк Мухаммед вернулся с кровопролитной бойни, он своим сподвижникам сказал: «Мы вели джихад оружием. Это плохо. Теперь должны вести джихад словом против собственного невежества, против низких проявлений души. Это – путь очень длинный, но его надо пройти».
Многие наши известные чеченцы отрицали и отрицают всякий джихад, сравнивая его с безумием. Но таких немного. Они либо убиты, либо уехали, либо бежали…
За всю новейшую историю Россия, наверно, не получала столько вызовов, как за время, начиная с девяносто четвертого года. Ничего само собой не образуется. Весь Северный Кавказ, и особенно Чечня, должен сейчас ответить на вопрос, какова его судьба вне России. Легко убежать. Но если убежишь, что дальше? Возможности народа, уходящего в самостоятельное плавание, очень сужаются. И чеченцы давно должны понять: пора смирить свою непомерно разросшуюся гордыню. Пора забыть вековые распри. Пора начинать новую жизнь, основанную на уважении и взаимных интересах. Нужно кооперироваться, нужно дружить. А с кем, как не с Россией? Но и для России мы должны перестать быть «черномазыми»…
И наше, и российское общество стали бесчувственными. Все не умеют, а главное, не хотят раскаяться. Это плохо. Раскаяние – чувство более глубокое, чем покаяние. Оно не проходит бесследно. Оно воспитывает. Нужна гармония. Нашей главной идеей должно стать стремление к гармоничному миру. Совершено столько дисгармонических деяний, что мы находимся на краю пропасти.
Дорогая Мария Станиславовна! Простите, что так пространно пишу. Но хочется сказать обо всем, о чем думаю бессонными ночами. Мы вернулись в Грозный в сентябре две тысячи второго года. Дом не разбомбили, но квартира представляла собой полностью изуродованное помещение. Все, что можно было унести и выломать, было унесено и выломано. Следовало начинать в полном смысле с нуля. Атагинский дом, тоже весь разграбленный контрактниками-федералами, заперла и попросила соседку приглядывать – чтобы не сожгли. А возвращаться нужно было: кончились мои «золотые запасы». Магомеду-Мише было уже шестнадцать, а официально у него считались оконченными только три класса, хотя программу восьми классов я с ним прошла по учебникам, что насобирали в Атагах. Мальчик он очень способный, особенно любит историю и бесконечно читает – все, что попадает в поле его зрения. Читал, конечно, бессистемно – книг не было. Но теперь уже кончает исторический факультет университета и разбирается в истории так, как мне и не снилось. Что плохо – совсем «посадил» глаза. Недавно через наш магазин «Оптика» прислали ему из Питера две пары очков: минут семь диоптрий. Специально писала письмо в Питерский облздравотдел.
Наша однокомнатная обитель сейчас для жизни пригодна. Есть диван, кровать, стол и шкаф, книжные полки. Сплю за занавеской. Кухонный быт тоже как-то обустроен. Газ горит исправно. Есть газовая колонка. Можно помыться и постирать. Застеклили балкончик – еще одно подсобное помещение. Живем вполне цивилизованно. От университета совсем близко. Магомед-Миша получает маленькую стипендию, я набрала часов – сколько смогла «унести». Преподаю русский и английский языки, русскую литературу. Все книги, все конспекты пропали. Пришлось начинать сызнова. Но это не так уж страшно и даже в чем-то интересно. К литературным источникам теперь подхожу совсем по-другому.
На еду и какую-то недорогую одежду хватает, в долги не залезаем. Стараемся укладываться в бюджет.
Больше всего меня, конечно, беспокоит судьба сына. Ему сейчас двадцать два. Высокий, красивый юноша. Даже очки не портят. Только сутулый от бесконечного чтения. Разумный, знающий. Но людей знает плохо, девушек, по-моему, побаивается. Как будет жить в этом страшном мире – не знаю. Завести свою семью пока не может: некуда привести. В Атагах – дом, но там жить – где работать? Его, наверно, оставят ассистентом, а потом и преподавателем в университете. Короче – проблемы, проблемы, проблемы… Да и не знаю, какая девица польстится на его университетскую карьеру. Теперь девушки и их родители интересуются только денежными мешками.
Моя личная жизнь, как уже сказала, равна нулю и никаких изменений, конечно, не предвидится. Кому нужна пятидесятидвухлетняя женщина, скудно зарабатывающая, обремененная сыном? Всем нужны богатые. Рецепта стать богатой – не знаю. Живем только на зарплату и стипендию. Взяток не беру.
Часто можно слышать: чеченские террористы. Это тоже обидно, Мария Станиславовна. Терроризм в России имеет глубокие корни. Возник не в связи с чеченской войной. С чеченской войной наиболее выпукло выявился. Терроризм в стране связан с существующими социальными, экономическими и духовными противоречиями. И разгулялся так потому, что сорняк растет там, где за землей не ухаживают. В стране коррупция, чиновники – воры. Об этом каждый день талдычат по телевизору. Идет бесконечная эскалация насилия.
И неправда, что при Сталине не было террора. А миллионы сгноенных им в лагерях и тюрьмах? Это разве не государственный терроризм? У нас на Кавказе шла настоящая война между ингушами и хевсурами. Кто знал? Молчали. Все было шито-крыто. Сор из избы не выносили. А ведь всякий «другой» должен видеть свое будущее в стране, где живет, должен иметь право жить без страха и работать. Если нет будущего для «другого», нет будущего и для тебя, «любимого»…
И не ислам, не Коран виноваты. Они не призывают убивать. Даже не изощренный в богословских тонкостях человек знает, что между исламом, христианством и иудаизмом много общего, ибо Бог един, и на Страшном суде именно он будет судить народы. Поэтому надо вести прямой богословский и политический диалог и искать, искать компромиссы.
Когда шли события в Москве на Дубровке, не сомкнула глаз и только молила Аллаха, чтобы не позволил взорвать им, террористам, театр. В этот момент у меня даже сами собой написались стихи:
Суть чечено-российской трагедии, начавшейся не вчера, а еще почти триста лет назад, в том, что Россия, обреченная на завоевание Кавказа, – при всей экономической нецелесообразности этой акции, – не хотела считаться с менталитетом маленького народа. Не желала подумать, как этот менталитет направить к своей выгоде. Другая же сторона – чеченская – самонадеянно полагала: так, как мы живем, только так и следует жить. Перемены времени нас не должны касаться. И вот теперь мы, потомки, должны развязывать узлы, что были завязаны столько лет назад…
Все это Москва должна была знать и учитывать, строя с чеченцами свою политику. Отношения надо было выстаивать так, чтобы «неподдающиеся» захотели жить в мире и согласии, и, надо сказать, перед Отечественной войной это в основном удалось. Если бы не было событий сорок четвертого года, думаю, не было и того горя, что пришло теперь.
А еще Москва должна была учитывать, что чеченцы не будут жить по тому принципу, что живут русские: стерпится – слюбится. Русский народ – многострадальный. Наделен таким терпением, какого нет на белом свете. Чеченец терпит плохо. Чеченец будет искать свой интерес, свою правду. Вот и вышло то, что вышло… А теперь, когда так бомбили, так убивали, так унизили, люди будут искать справедливость, как сами ее понимают. И это тоже надо знать, когда имеют дело с чеченцами.
Дорогая Мария Станиславовна! Почему пишу все это Вам? Да больше никому не могу всего этого сказать. На родине меня не поймут, осудят да еще какие-нибудь санкции применят. И такое тоже может быть. Вы – человек многострадальный и интеллигентный. Вас тоже коснулся сталинский молох. Вы должны меня понять.
Господи! Как хочу, чтобы Вы были живы и здоровы, и это письмо дошло бы до Вас!.. А мы выжили, выжили… Живем.
Когда-то на заре человечества одно из племен, вопреки Божественному определению, в союзе с другими племенами начало строить большой город, а при нем высокую башню, которая должна была стать общим для всех центром и в то же время знаком их равенства. Но строители вместо камней стали использовать кирпичи из глины, а вместо извести употреблять земляную смолу. За это Господь покарал их, смешав языки так, что они стали не в состоянии понимать друг друга и разошлись по разным странам, отчего произошли разные народы, говорящие на своих языках. Город этот назывался Вавилоном, а башня Вавилонской.
Вот так и мы, дорогая Мария Станиславовна, не послушав нашего Бога, Аллаха, Христа – называй, как хочешь, – мечемся, мечемся в поисках правды, истины, добра, справедливости и не можем найти.
Найдем ли?..
2009 г.
ОЧИЩЕНИЕ
От зверств, Мария Станиславовна, нельзя было нигде спрятаться: даже дома. Чувство, что тебя вот-вот могут убить – страшное, изнурительное. В таком состоянии немыслимо жить; если же рядом малые дети – совсем невозможно.
Конечно, все, все от Дудаева пошло: он ведь не жил у нас, и жена его – русская. А еще – нефть. Власти советские очень наживались на ней. Гнали и гнали составы в разные стороны. Дудаев сказал, что деньги от этой нефти должны идти в наш, чеченский, карман. Ему поверили, за ним пошли. Только те, что пошли, остались в дураках. Без работы, без средств к существованию. А семьи надо кормить. Вот и подались в бандиты. Нормальные в прошлом парни стали превращаться в разбойников. Погибали тысячами.
А еще – ваххабиты. Эти уж сволочи, каких свет не видывал!.. Неужели я, нормальная чеченка, надену паранджу?! Да пусть они застрелятся! Верю в Аллаха, молюсь ему, но всякую дурость исполнять – извините… Кто, откуда спустил на нашу голову этих фанатиков – поди разберись. Не было у нас раньше никаких ваххабитов. Все это опять стало кому-то очень нужно.
У нас их не так уж много – больше в Дагестане. Появились в первой трети XVIII века в Саудовской Аравии и стали так называться по имени Мухаммеда Воххаба, призывавшего возвращаться к истокам, то есть к той форме ислама, какая существовала при пророке Мухаммеде. Ваххабиты с крайней ненавистью относятся ко всем, кто не разделяет их идеи. А в Дагестане даже появилась книжка некоего Тугаева «Повстанческая армия ислама». Автор прямо призывает к строительству исламского государства на Северном Кавказе, к изгнанию и уничтожению всех иноверцев на Кавказе. Книжка – сволочная, зловредная, но она гуляет по всей территории. Здравомыслящие люди ее не принимают, но головы людские дерьмом забиваются.
Я – сторонница и последовательница традиционного ислама. Это не воинствующая религия. В основе слова «ислам» лежит корень «мир». Любая встреча людей начинается со слов «Иссалям алейкум» – «Мир всем». Ислам проповедует терпимость к христианам и иудеям. Ислам миролюбив, а вот экстремисты, прикрывающиеся исламом, – бандиты. Поэтому не следует говорить «исламист». Это слово часто произносят с негативным смыслом, и это обидно людям, исповедующим ислам. Истинный ислам учит: нельзя посягать на жизнь, данную Богом. А ваххабиты называют нас, традиционалистов, неверными. Раз неверный – значит, можно убить. Конечно, убийства совершают не только ваххабиты, теперь убить в Чечне – что раз плюнуть. И это оттого, что люди погрязли во лжи и пороке, безнравственности и жестокости. Ваххабиты вообще зациклены на джихаде, а ведь из Корана известно, что, когда пророк Мухаммед вернулся с кровопролитной бойни, он своим сподвижникам сказал: «Мы вели джихад оружием. Это плохо. Теперь должны вести джихад словом против собственного невежества, против низких проявлений души. Это – путь очень длинный, но его надо пройти».
Многие наши известные чеченцы отрицали и отрицают всякий джихад, сравнивая его с безумием. Но таких немного. Они либо убиты, либо уехали, либо бежали…
За всю новейшую историю Россия, наверно, не получала столько вызовов, как за время, начиная с девяносто четвертого года. Ничего само собой не образуется. Весь Северный Кавказ, и особенно Чечня, должен сейчас ответить на вопрос, какова его судьба вне России. Легко убежать. Но если убежишь, что дальше? Возможности народа, уходящего в самостоятельное плавание, очень сужаются. И чеченцы давно должны понять: пора смирить свою непомерно разросшуюся гордыню. Пора забыть вековые распри. Пора начинать новую жизнь, основанную на уважении и взаимных интересах. Нужно кооперироваться, нужно дружить. А с кем, как не с Россией? Но и для России мы должны перестать быть «черномазыми»…
И наше, и российское общество стали бесчувственными. Все не умеют, а главное, не хотят раскаяться. Это плохо. Раскаяние – чувство более глубокое, чем покаяние. Оно не проходит бесследно. Оно воспитывает. Нужна гармония. Нашей главной идеей должно стать стремление к гармоничному миру. Совершено столько дисгармонических деяний, что мы находимся на краю пропасти.
Дорогая Мария Станиславовна! Простите, что так пространно пишу. Но хочется сказать обо всем, о чем думаю бессонными ночами. Мы вернулись в Грозный в сентябре две тысячи второго года. Дом не разбомбили, но квартира представляла собой полностью изуродованное помещение. Все, что можно было унести и выломать, было унесено и выломано. Следовало начинать в полном смысле с нуля. Атагинский дом, тоже весь разграбленный контрактниками-федералами, заперла и попросила соседку приглядывать – чтобы не сожгли. А возвращаться нужно было: кончились мои «золотые запасы». Магомеду-Мише было уже шестнадцать, а официально у него считались оконченными только три класса, хотя программу восьми классов я с ним прошла по учебникам, что насобирали в Атагах. Мальчик он очень способный, особенно любит историю и бесконечно читает – все, что попадает в поле его зрения. Читал, конечно, бессистемно – книг не было. Но теперь уже кончает исторический факультет университета и разбирается в истории так, как мне и не снилось. Что плохо – совсем «посадил» глаза. Недавно через наш магазин «Оптика» прислали ему из Питера две пары очков: минут семь диоптрий. Специально писала письмо в Питерский облздравотдел.
Наша однокомнатная обитель сейчас для жизни пригодна. Есть диван, кровать, стол и шкаф, книжные полки. Сплю за занавеской. Кухонный быт тоже как-то обустроен. Газ горит исправно. Есть газовая колонка. Можно помыться и постирать. Застеклили балкончик – еще одно подсобное помещение. Живем вполне цивилизованно. От университета совсем близко. Магомед-Миша получает маленькую стипендию, я набрала часов – сколько смогла «унести». Преподаю русский и английский языки, русскую литературу. Все книги, все конспекты пропали. Пришлось начинать сызнова. Но это не так уж страшно и даже в чем-то интересно. К литературным источникам теперь подхожу совсем по-другому.
На еду и какую-то недорогую одежду хватает, в долги не залезаем. Стараемся укладываться в бюджет.
Больше всего меня, конечно, беспокоит судьба сына. Ему сейчас двадцать два. Высокий, красивый юноша. Даже очки не портят. Только сутулый от бесконечного чтения. Разумный, знающий. Но людей знает плохо, девушек, по-моему, побаивается. Как будет жить в этом страшном мире – не знаю. Завести свою семью пока не может: некуда привести. В Атагах – дом, но там жить – где работать? Его, наверно, оставят ассистентом, а потом и преподавателем в университете. Короче – проблемы, проблемы, проблемы… Да и не знаю, какая девица польстится на его университетскую карьеру. Теперь девушки и их родители интересуются только денежными мешками.
Моя личная жизнь, как уже сказала, равна нулю и никаких изменений, конечно, не предвидится. Кому нужна пятидесятидвухлетняя женщина, скудно зарабатывающая, обремененная сыном? Всем нужны богатые. Рецепта стать богатой – не знаю. Живем только на зарплату и стипендию. Взяток не беру.
Часто можно слышать: чеченские террористы. Это тоже обидно, Мария Станиславовна. Терроризм в России имеет глубокие корни. Возник не в связи с чеченской войной. С чеченской войной наиболее выпукло выявился. Терроризм в стране связан с существующими социальными, экономическими и духовными противоречиями. И разгулялся так потому, что сорняк растет там, где за землей не ухаживают. В стране коррупция, чиновники – воры. Об этом каждый день талдычат по телевизору. Идет бесконечная эскалация насилия.
И неправда, что при Сталине не было террора. А миллионы сгноенных им в лагерях и тюрьмах? Это разве не государственный терроризм? У нас на Кавказе шла настоящая война между ингушами и хевсурами. Кто знал? Молчали. Все было шито-крыто. Сор из избы не выносили. А ведь всякий «другой» должен видеть свое будущее в стране, где живет, должен иметь право жить без страха и работать. Если нет будущего для «другого», нет будущего и для тебя, «любимого»…
И не ислам, не Коран виноваты. Они не призывают убивать. Даже не изощренный в богословских тонкостях человек знает, что между исламом, христианством и иудаизмом много общего, ибо Бог един, и на Страшном суде именно он будет судить народы. Поэтому надо вести прямой богословский и политический диалог и искать, искать компромиссы.
Когда шли события в Москве на Дубровке, не сомкнула глаз и только молила Аллаха, чтобы не позволил взорвать им, террористам, театр. В этот момент у меня даже сами собой написались стихи:
Всегда считала: чеченцы сами должны разобраться со своими отморозками. У нас много вредного, наносного: кровная месть, не очень деликатное отношение к женщине, ссоры между кланами. И дурацкая гордыня, не приносящая ничего хорошего.
Чеченцы, слушайте, что ж вы творите!
Вам мало вдовьих слез в самой Чечне?
Сирот вам мало? Или вы хотите,
Чтоб весь народ иссяк в войне?
Нельзя построить мир ножом и толом
За счет беды невинных москвичей.
Москва для многих наших стала домом,
А что в ответ? Десятки их смертей!
Нет, вы неправы, сотни раз неправы!
Ответ бесчинству должен быть иной.
Не принесет ни чести вам, ни славы
Столь дикий способ. Должен быть иной…
Суть чечено-российской трагедии, начавшейся не вчера, а еще почти триста лет назад, в том, что Россия, обреченная на завоевание Кавказа, – при всей экономической нецелесообразности этой акции, – не хотела считаться с менталитетом маленького народа. Не желала подумать, как этот менталитет направить к своей выгоде. Другая же сторона – чеченская – самонадеянно полагала: так, как мы живем, только так и следует жить. Перемены времени нас не должны касаться. И вот теперь мы, потомки, должны развязывать узлы, что были завязаны столько лет назад…
Все это Москва должна была знать и учитывать, строя с чеченцами свою политику. Отношения надо было выстаивать так, чтобы «неподдающиеся» захотели жить в мире и согласии, и, надо сказать, перед Отечественной войной это в основном удалось. Если бы не было событий сорок четвертого года, думаю, не было и того горя, что пришло теперь.
А еще Москва должна была учитывать, что чеченцы не будут жить по тому принципу, что живут русские: стерпится – слюбится. Русский народ – многострадальный. Наделен таким терпением, какого нет на белом свете. Чеченец терпит плохо. Чеченец будет искать свой интерес, свою правду. Вот и вышло то, что вышло… А теперь, когда так бомбили, так убивали, так унизили, люди будут искать справедливость, как сами ее понимают. И это тоже надо знать, когда имеют дело с чеченцами.
Дорогая Мария Станиславовна! Почему пишу все это Вам? Да больше никому не могу всего этого сказать. На родине меня не поймут, осудят да еще какие-нибудь санкции применят. И такое тоже может быть. Вы – человек многострадальный и интеллигентный. Вас тоже коснулся сталинский молох. Вы должны меня понять.
Господи! Как хочу, чтобы Вы были живы и здоровы, и это письмо дошло бы до Вас!.. А мы выжили, выжили… Живем.
Когда-то на заре человечества одно из племен, вопреки Божественному определению, в союзе с другими племенами начало строить большой город, а при нем высокую башню, которая должна была стать общим для всех центром и в то же время знаком их равенства. Но строители вместо камней стали использовать кирпичи из глины, а вместо извести употреблять земляную смолу. За это Господь покарал их, смешав языки так, что они стали не в состоянии понимать друг друга и разошлись по разным странам, отчего произошли разные народы, говорящие на своих языках. Город этот назывался Вавилоном, а башня Вавилонской.
Вот так и мы, дорогая Мария Станиславовна, не послушав нашего Бога, Аллаха, Христа – называй, как хочешь, – мечемся, мечемся в поисках правды, истины, добра, справедливости и не можем найти.
Найдем ли?..
2009 г.
ОЧИЩЕНИЕ
Хотите, чтобы о себе рассказал? Что может быть интересного в старом больном человеке? Ну если хотите – пожалуйста. Включайте свою «адскую машинку». Никогда в жизни не давал интервью. Как говорили древние иудеи, воспоминания ведут к избавлению…
Родился в мае двадцатого года в маленьком белорусском городке Рогачев. Знаете, что представляла собой Белоруссия в мае двадцатого? О! Это был ужас: шла Гражданская война. Банды Булак-Булаховича, одного из руководителей контрреволюции на северо-западе России, белого генерала, разгуливали вовсю и особенно доставалось евреям – их вырезали нещадно.
Родился в Рогачеве, а воспитывался и рос в Орше: здесь жила мамина мама бабушка. Бабушка и дед с материнской стороны были революционерами со стажем: бабушка – постольку-поскольку, а вот дед был эсером. Кто такие эсеры? Это – социалисты-революционеры. Партия их существовала недолго: с первого по двадцать третий год прошлого века. После Гражданской войны партия распалась. Выражала она интересы мелкой городской и сельской буржуазии. Основные требования – демократические свободы, рабочее законодательство, социализация земли. Главное тактическое средство – индивидуальный террор.
Нет, уверен, теракты дед не совершал. Точно не совершал, потому что, как говорила бабушка, и мухи не мог обидеть. А вот листовки распространял, и жандармы не раз к ним приходили. Листовки прятали в колыбельках детей: туда жандармы не лезли.
Когда дед связался с эсерами, совсем перестал работать, а ведь был хорошим сапожником. Все содержание семьи легло на бабку. Семья же – семь человек. За небольшой срок супружества родили пятерых девчонок. В восьмом году, когда по заданию партии дед ездил в Екатеринослав, сильно простудился. Заболел и умер от скоротечной чахотки в возрасте Христа. Бабушка осталась двадцативосьмилетней с пятью детьми, но… при иголке. Была первоклассной портнихой, обшивала весь оршанский бомонд. А бомонд состоял из жен машинистов: семья жила на станции Орша. Самыми высокооплачиваемыми жителями были машинисты. В машинисты брали только русских и поляков.
Наверно, от деда бабушка выучила «Варшавянку» и, помню, в году двадцать четвертом – двадцать пятом, работая, тихо напевала:
Бабушка дожила до тридцать седьмого года и умерла в страшных муках: ее душила бронхиальная астма. Никаких лекарств от астмы в то время не было.
Со стороны отца дед и бабка были обычными обывателями: дед столярничал, бабушка управлялась по хозяйству. Она могла не работать на людей: дед был прекрасным краснодеревщиком.
После смерти отца-революционера мою маму, старшую из пятерых сестер, еврейская община послала учиться. Мама даже пять классов гимназии окончила и была очень грамотной. Без всякого продолжения образования работала корректором в газетах. Работу свою любила. Замуж за отца вышла в девятнадцатом. Было ей всего семнадцать. Через год родился я.
Отец мой, хоть и был сыном обывателей, в сентябре семнадцатого вступил в белорусскую социал-демократическую рабочую партию: время было такое. Был молод, неглуп, очень способный: шестизначное число на шестизначное множил в уме, а окончил всего четыре класса приходской школы. Был даже депутатом первого съезда Советов рабочих, крестьянских, батрацких и красноармейских депутатов Белоруссии, который состоялся в девятнадцатом году. Но в партии «продержался» недолго, потому как не терпел неправды, подхалимства и, как теперь говорят, двойных стандартов. Маму высмотрел, когда было ей пятнадцать. Два года ждал, пока не стукнуло семнадцать, и посватался. Бабушка, мать мамы, хоть и была «революционеркой», но заявила: без венца дочь не отдам. Как член партии, отец не имел права венчаться и стал просить партийное начальство об исключении: знал, многие так поступали. Но не пошли ему на уступки, и он, плюнув, положил на стол партбилет. Уже потом, много лет спустя, в тридцатые годы, когда я стал подростком, говорил – конечно, так, чтобы никто не слышал, – что рад, что «расчихался с этой сворой». К партии, ее боссам не испытывал никакого пиетета.
В школу я пошел уже в Бобруйске: отцу предложили работу на мебельной фабрике. Мама стала корректором в типографии. Шел двадцать восьмой год. Маленькой сестренке исполнилось четыре. Она ходила в детский сад.
Учился поначалу слабо: был левшой, как и предки-столяры. Первая учительница Юлия Яковлевна заставляла писать правой рукой, но я упорно перекладывал ручку в левую. Получалось плохо. Однако уже в четвертом классе стал отличником – здесь надо было соображать, а мыслил, видимо, нормально.
Запомнился случай, когда в шестом классе решил задачку, которую не смогла разобрать учительница – запуталась. Не задумываясь о последствиях, вышел к доске, стер ее решение и записал свое. Педсоветом был исключен из школы и переведен в другую.
Как и все, носил пионерский галстук, но никакого интереса к пионерской работе не испытывал. Мне было интересно решать задачки, играть в шахматы, читать книги. Главное – задачки. Никаких олимпиад в Бобруйске в то время не проводили, а то бы, наверно, выигрывал. Когда пришло время, записался в комсомол, но именно записался. Честно скажу: от всяких казавшихся ненужными поручений отлынивал, а уж когда в девятом-десятом классе математику стал вести Семен Ильич – он меня сразу отметил, – грыз науку по-настоящему и далеко опередил своих одноклассников. Семен Ильич принес мне учебники и задачники по высшей математике.
Конечно, путь мой лежал в ленинградский университет. Так говорил Семен Ильич, но комсорг класса – русский парень, добрый, хороший – однажды, отозвав в сторонку, сказал: «Яшка, в университет тебя не пустят, не суйся. Иди лучше в политех». Когда в ответ наивно спросил, почему, комсорг ответил: еврей… Было это в тридцать восьмом.
Летом после девятого класса ко мне пришла любовь. До того ни я на девчонок, ни они на меня никакого внимания не обращали. А тут пошли на Березину купаться. И я увидел ее в купальнике. Ее – Яну Поплавскую, девочку, что пришла в наш класс в девятом. Сердце замерло: у нее были необычайно стройные ноги и бело-розовая мраморная кожа. Густые черные прямые волосы ложились на лоб челочкой и обрамляли лицо с прямым маленьким носом. Глаза – большие, небесно-голубые – будто заглядывали в душу. Теперь мысли мои были не о задачках. Теперь до бесконечности хотелось смотреть на Яну, быть рядом с нею.
Яна не противилась моим разговорам. Может, и неинтересно ей было то, о чем рассказывал, но виду не подавала – терпела. Выпускной бал весной тридцать восьмого пролетел, как мгновение. Я не танцевал, и Яна, конечно же умевшая танцевать, предпочла разговоры со мной в пустом классе, хотя рядом в зале гремела музыка. Мы договорились, что в июле вместе поедем в Ленинград: она – в медицинский, я – в политех. Третьим с нами должен был ехать Семка Геллер – мой извечный друг и товарищ.
Как отличник, в политех был принят без экзаменов, а Яне и Семке пришлось попыхтеть. Но экзамены они едали хорошо и тоже стали студентами. Хоть и было не всегда сытно, но счастью нашему не было границ: из захолустного Бобруйска попали в град Петров с его музеями, мостами, белыми ночами… Общежитием были обеспечены.
Я продолжал отлично учиться, мне даже сталинская стипендия грозила – была такая самая высшая стипендия, – но… на зимней сессии сорокового года преподаватель – антисемит – вкатил тройку по основам марксизма-ленинизма, который был тогда наиглавнейшей наукой. Все его постулаты знал назубок – память была хорошая, но по одному из положений вступил в полемику. В результате – тройка. С тройками стипендию не давали. Просить деньги у родителей не мог: они и так каждый месяц присылали посылки с домашними гостинцами. В результате пришлось перейти в ленинградский институт гражданского воздушного флота, где стипендию платили независимо от оценок.
Болезненно переживал переход, очень болезненно, однако благодаря ему остался жив. Все сокурсники по политехническому с началом войны попали в народное ополчение и погибли.
Теперь, прежде чем продолжить рассказ, хочу спросить: могу ли высказать то, о чем думаю всю жизнь? Если могу – слушайте.
Начиная с тридцать восьмого, когда хороший улыбчивый парень – комсорг – сказал, чтобы не совался в университет, и я действительно не сунулся, никак не мог и не могу понять, почему так не любят евреев? Даже ненавидят. Почему антисемитизм? Не надо, не надо говорить, что проявляют себя так не все. Конечно, не все. Если бы все ненавидели евреев, жить было бы невозможно. Но почему все-таки ненавидят? Продуктивен ли антисемитизм для тех, кто ненавидит? Простите, если стану говорить общеизвестные истины.
Христос, сам еврей, явившись из своего народа, был этим народом отвергнут. Почему? Да потому что не захотел стать земным царем. Он явился не как царь, а как простой человек. И умер на кресте, чтобы уничтожить зло на Земле. Евреи тогда этого не поняли, не подумали о свободе духа и были жестоко наказаны. Но свою вину искупили сполна.
Апостол Павел, величайший учитель христианства, тоже был евреем. Свое благовестие обосновал Ветхим Заветом и проповедовал того же Бога, который открылся его праотцу Аврааму. Павел, пошедший вслед за Христом, принявший его веру, говорил, что нет ни иудея, ни эллина, ни варвара, ни скифа, ни раба, ни свободного, ни мужчины, ни женщины. То есть для Бога все драгоценны. Это не всегда было понятно людям, а потому вызывало раздражение. И теперь, когда поносят евреев, заявляя, что все жиды – сволочи, поносят тем самым и Христа, и его мать Деву Марию, которая тоже была иудейкой.
Скажите, что хорошее получает от этого народ, люди, которые это делают? Какова продуктивность поношения евреев?
Но это древности. А вот в конце восемнадцатого века на западной территории России, что досталась ей в результате раздела Польши, оказалось семьсот тысяч евреев. Этим людям, а жили они почти все в маленьких местечках, надо было как-то существовать. Земли не давали, а потому они могли заниматься только ремеслом и торговлей, вынуждены были, обязаны были приспосабливаться к тем, кто был их «хозяином» – своей-то государственности не имели. В поведении, образе жизни должны были идти на бесконечные компромиссы. Но народ был неглуп, а совсем даже наоборот, и потому некоторые – конечно, очень немногие – выбивались из обычной местечковой среды, даже выезжали за «черту оседлости». Была такая черта, за пределами которой евреям жить не позволялось. Русские цари по-разному относились к евреям. Если при Александре II среди евреев даже появились купцы первой гильдии и лица со средним и высшим образованием, то при Александре III начались такие частые вспышки антисемитизма, и зараза эта так быстро распространилась среди российского общества, что евреям стало совсем невмоготу. Именно в евреях начали искать причину непорядков, творящихся в стране, потому что на Руси так уж испокон веков ведется, что виноват во всем кто-то. Сами – непорочны. Скажите, какая от этого была польза русскому обществу? Русскому крестьянину, рабочему?
При Николае II совсем уж распоясались. Черносотенцы, которые считали себя «истинно русскими», потребовали от царя, чтобы евреям было запрещено все: участвовать в банковских и торговых операциях, издавать газеты, журналы, книги, быть актерами, музыкантами. Вот когда начался первый геноцид. Не при Гитлере.
Николай II потакал черносотенцам. Даже такой умный человек, как Столыпин, не удержался и написал статью, в которой много несправедливого сказал в адрес евреев. Перед самой революцией в некоторых российских газетах прямо требовалось, чтобы евреи были поставлены в условия, при которых бы постоянно вымирали. Ну и что от этого имели русские? Какую «продуктивность»?
Почему из века в век так было? Да потому что люди, сами ущербные, обделенные Богом, завидуя и злобствуя, искали тех, кто «хуже». И таких козлов отпущения находили в евреях. А те ничем не могли ответить: религия запрещала браться за оружие. Было обидно, очень обидно, ибо в свой труд еврей часто вносил гораздо больше страсти, чем кто-либо другой. Достаточно сказать, что евреи – первый народ, который гигантским усилием мысли и воображения перешел от языческого многобожия к идее единого Бога. Наверно, всем сказанным можно объяснить, почему социалистические идеи стали для них притягательны. В них, в этих идеях, в их реализации стали видеть возможность освобождения от тысячелетней несправедливости, начали массово вступать в ряды революционеров: большевиков, меньшевиков, эсеров – кто куда. Было ли это плохо со стороны евреев? Да, плохо. Но они-то шли, потому что были несвободны, обижены, унижены. А вот почему русский мужик подался в революцию? А?
Родился в мае двадцатого года в маленьком белорусском городке Рогачев. Знаете, что представляла собой Белоруссия в мае двадцатого? О! Это был ужас: шла Гражданская война. Банды Булак-Булаховича, одного из руководителей контрреволюции на северо-западе России, белого генерала, разгуливали вовсю и особенно доставалось евреям – их вырезали нещадно.
Родился в Рогачеве, а воспитывался и рос в Орше: здесь жила мамина мама бабушка. Бабушка и дед с материнской стороны были революционерами со стажем: бабушка – постольку-поскольку, а вот дед был эсером. Кто такие эсеры? Это – социалисты-революционеры. Партия их существовала недолго: с первого по двадцать третий год прошлого века. После Гражданской войны партия распалась. Выражала она интересы мелкой городской и сельской буржуазии. Основные требования – демократические свободы, рабочее законодательство, социализация земли. Главное тактическое средство – индивидуальный террор.
Нет, уверен, теракты дед не совершал. Точно не совершал, потому что, как говорила бабушка, и мухи не мог обидеть. А вот листовки распространял, и жандармы не раз к ним приходили. Листовки прятали в колыбельках детей: туда жандармы не лезли.
Когда дед связался с эсерами, совсем перестал работать, а ведь был хорошим сапожником. Все содержание семьи легло на бабку. Семья же – семь человек. За небольшой срок супружества родили пятерых девчонок. В восьмом году, когда по заданию партии дед ездил в Екатеринослав, сильно простудился. Заболел и умер от скоротечной чахотки в возрасте Христа. Бабушка осталась двадцативосьмилетней с пятью детьми, но… при иголке. Была первоклассной портнихой, обшивала весь оршанский бомонд. А бомонд состоял из жен машинистов: семья жила на станции Орша. Самыми высокооплачиваемыми жителями были машинисты. В машинисты брали только русских и поляков.
Наверно, от деда бабушка выучила «Варшавянку» и, помню, в году двадцать четвертом – двадцать пятом, работая, тихо напевала:
А в припеве:
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут,
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут.
повышала голос. Потом, будто опомнившись, замолкала и говорила сама себе: «Тише, тише…» Но тут же вспоминала, что уже можно не таиться, потому как произошла революция и кончилась Гражданская война, и такие песни можно петь.
На бой кровавый,
Святой и правый,
Марш, марш вперед,
Рабочий народ! —
Бабушка дожила до тридцать седьмого года и умерла в страшных муках: ее душила бронхиальная астма. Никаких лекарств от астмы в то время не было.
Со стороны отца дед и бабка были обычными обывателями: дед столярничал, бабушка управлялась по хозяйству. Она могла не работать на людей: дед был прекрасным краснодеревщиком.
После смерти отца-революционера мою маму, старшую из пятерых сестер, еврейская община послала учиться. Мама даже пять классов гимназии окончила и была очень грамотной. Без всякого продолжения образования работала корректором в газетах. Работу свою любила. Замуж за отца вышла в девятнадцатом. Было ей всего семнадцать. Через год родился я.
Отец мой, хоть и был сыном обывателей, в сентябре семнадцатого вступил в белорусскую социал-демократическую рабочую партию: время было такое. Был молод, неглуп, очень способный: шестизначное число на шестизначное множил в уме, а окончил всего четыре класса приходской школы. Был даже депутатом первого съезда Советов рабочих, крестьянских, батрацких и красноармейских депутатов Белоруссии, который состоялся в девятнадцатом году. Но в партии «продержался» недолго, потому как не терпел неправды, подхалимства и, как теперь говорят, двойных стандартов. Маму высмотрел, когда было ей пятнадцать. Два года ждал, пока не стукнуло семнадцать, и посватался. Бабушка, мать мамы, хоть и была «революционеркой», но заявила: без венца дочь не отдам. Как член партии, отец не имел права венчаться и стал просить партийное начальство об исключении: знал, многие так поступали. Но не пошли ему на уступки, и он, плюнув, положил на стол партбилет. Уже потом, много лет спустя, в тридцатые годы, когда я стал подростком, говорил – конечно, так, чтобы никто не слышал, – что рад, что «расчихался с этой сворой». К партии, ее боссам не испытывал никакого пиетета.
В школу я пошел уже в Бобруйске: отцу предложили работу на мебельной фабрике. Мама стала корректором в типографии. Шел двадцать восьмой год. Маленькой сестренке исполнилось четыре. Она ходила в детский сад.
Учился поначалу слабо: был левшой, как и предки-столяры. Первая учительница Юлия Яковлевна заставляла писать правой рукой, но я упорно перекладывал ручку в левую. Получалось плохо. Однако уже в четвертом классе стал отличником – здесь надо было соображать, а мыслил, видимо, нормально.
Запомнился случай, когда в шестом классе решил задачку, которую не смогла разобрать учительница – запуталась. Не задумываясь о последствиях, вышел к доске, стер ее решение и записал свое. Педсоветом был исключен из школы и переведен в другую.
Как и все, носил пионерский галстук, но никакого интереса к пионерской работе не испытывал. Мне было интересно решать задачки, играть в шахматы, читать книги. Главное – задачки. Никаких олимпиад в Бобруйске в то время не проводили, а то бы, наверно, выигрывал. Когда пришло время, записался в комсомол, но именно записался. Честно скажу: от всяких казавшихся ненужными поручений отлынивал, а уж когда в девятом-десятом классе математику стал вести Семен Ильич – он меня сразу отметил, – грыз науку по-настоящему и далеко опередил своих одноклассников. Семен Ильич принес мне учебники и задачники по высшей математике.
Конечно, путь мой лежал в ленинградский университет. Так говорил Семен Ильич, но комсорг класса – русский парень, добрый, хороший – однажды, отозвав в сторонку, сказал: «Яшка, в университет тебя не пустят, не суйся. Иди лучше в политех». Когда в ответ наивно спросил, почему, комсорг ответил: еврей… Было это в тридцать восьмом.
Летом после девятого класса ко мне пришла любовь. До того ни я на девчонок, ни они на меня никакого внимания не обращали. А тут пошли на Березину купаться. И я увидел ее в купальнике. Ее – Яну Поплавскую, девочку, что пришла в наш класс в девятом. Сердце замерло: у нее были необычайно стройные ноги и бело-розовая мраморная кожа. Густые черные прямые волосы ложились на лоб челочкой и обрамляли лицо с прямым маленьким носом. Глаза – большие, небесно-голубые – будто заглядывали в душу. Теперь мысли мои были не о задачках. Теперь до бесконечности хотелось смотреть на Яну, быть рядом с нею.
Яна не противилась моим разговорам. Может, и неинтересно ей было то, о чем рассказывал, но виду не подавала – терпела. Выпускной бал весной тридцать восьмого пролетел, как мгновение. Я не танцевал, и Яна, конечно же умевшая танцевать, предпочла разговоры со мной в пустом классе, хотя рядом в зале гремела музыка. Мы договорились, что в июле вместе поедем в Ленинград: она – в медицинский, я – в политех. Третьим с нами должен был ехать Семка Геллер – мой извечный друг и товарищ.
Как отличник, в политех был принят без экзаменов, а Яне и Семке пришлось попыхтеть. Но экзамены они едали хорошо и тоже стали студентами. Хоть и было не всегда сытно, но счастью нашему не было границ: из захолустного Бобруйска попали в град Петров с его музеями, мостами, белыми ночами… Общежитием были обеспечены.
Я продолжал отлично учиться, мне даже сталинская стипендия грозила – была такая самая высшая стипендия, – но… на зимней сессии сорокового года преподаватель – антисемит – вкатил тройку по основам марксизма-ленинизма, который был тогда наиглавнейшей наукой. Все его постулаты знал назубок – память была хорошая, но по одному из положений вступил в полемику. В результате – тройка. С тройками стипендию не давали. Просить деньги у родителей не мог: они и так каждый месяц присылали посылки с домашними гостинцами. В результате пришлось перейти в ленинградский институт гражданского воздушного флота, где стипендию платили независимо от оценок.
Болезненно переживал переход, очень болезненно, однако благодаря ему остался жив. Все сокурсники по политехническому с началом войны попали в народное ополчение и погибли.
Теперь, прежде чем продолжить рассказ, хочу спросить: могу ли высказать то, о чем думаю всю жизнь? Если могу – слушайте.
Начиная с тридцать восьмого, когда хороший улыбчивый парень – комсорг – сказал, чтобы не совался в университет, и я действительно не сунулся, никак не мог и не могу понять, почему так не любят евреев? Даже ненавидят. Почему антисемитизм? Не надо, не надо говорить, что проявляют себя так не все. Конечно, не все. Если бы все ненавидели евреев, жить было бы невозможно. Но почему все-таки ненавидят? Продуктивен ли антисемитизм для тех, кто ненавидит? Простите, если стану говорить общеизвестные истины.
Христос, сам еврей, явившись из своего народа, был этим народом отвергнут. Почему? Да потому что не захотел стать земным царем. Он явился не как царь, а как простой человек. И умер на кресте, чтобы уничтожить зло на Земле. Евреи тогда этого не поняли, не подумали о свободе духа и были жестоко наказаны. Но свою вину искупили сполна.
Апостол Павел, величайший учитель христианства, тоже был евреем. Свое благовестие обосновал Ветхим Заветом и проповедовал того же Бога, который открылся его праотцу Аврааму. Павел, пошедший вслед за Христом, принявший его веру, говорил, что нет ни иудея, ни эллина, ни варвара, ни скифа, ни раба, ни свободного, ни мужчины, ни женщины. То есть для Бога все драгоценны. Это не всегда было понятно людям, а потому вызывало раздражение. И теперь, когда поносят евреев, заявляя, что все жиды – сволочи, поносят тем самым и Христа, и его мать Деву Марию, которая тоже была иудейкой.
Скажите, что хорошее получает от этого народ, люди, которые это делают? Какова продуктивность поношения евреев?
Но это древности. А вот в конце восемнадцатого века на западной территории России, что досталась ей в результате раздела Польши, оказалось семьсот тысяч евреев. Этим людям, а жили они почти все в маленьких местечках, надо было как-то существовать. Земли не давали, а потому они могли заниматься только ремеслом и торговлей, вынуждены были, обязаны были приспосабливаться к тем, кто был их «хозяином» – своей-то государственности не имели. В поведении, образе жизни должны были идти на бесконечные компромиссы. Но народ был неглуп, а совсем даже наоборот, и потому некоторые – конечно, очень немногие – выбивались из обычной местечковой среды, даже выезжали за «черту оседлости». Была такая черта, за пределами которой евреям жить не позволялось. Русские цари по-разному относились к евреям. Если при Александре II среди евреев даже появились купцы первой гильдии и лица со средним и высшим образованием, то при Александре III начались такие частые вспышки антисемитизма, и зараза эта так быстро распространилась среди российского общества, что евреям стало совсем невмоготу. Именно в евреях начали искать причину непорядков, творящихся в стране, потому что на Руси так уж испокон веков ведется, что виноват во всем кто-то. Сами – непорочны. Скажите, какая от этого была польза русскому обществу? Русскому крестьянину, рабочему?
При Николае II совсем уж распоясались. Черносотенцы, которые считали себя «истинно русскими», потребовали от царя, чтобы евреям было запрещено все: участвовать в банковских и торговых операциях, издавать газеты, журналы, книги, быть актерами, музыкантами. Вот когда начался первый геноцид. Не при Гитлере.
Николай II потакал черносотенцам. Даже такой умный человек, как Столыпин, не удержался и написал статью, в которой много несправедливого сказал в адрес евреев. Перед самой революцией в некоторых российских газетах прямо требовалось, чтобы евреи были поставлены в условия, при которых бы постоянно вымирали. Ну и что от этого имели русские? Какую «продуктивность»?
Почему из века в век так было? Да потому что люди, сами ущербные, обделенные Богом, завидуя и злобствуя, искали тех, кто «хуже». И таких козлов отпущения находили в евреях. А те ничем не могли ответить: религия запрещала браться за оружие. Было обидно, очень обидно, ибо в свой труд еврей часто вносил гораздо больше страсти, чем кто-либо другой. Достаточно сказать, что евреи – первый народ, который гигантским усилием мысли и воображения перешел от языческого многобожия к идее единого Бога. Наверно, всем сказанным можно объяснить, почему социалистические идеи стали для них притягательны. В них, в этих идеях, в их реализации стали видеть возможность освобождения от тысячелетней несправедливости, начали массово вступать в ряды революционеров: большевиков, меньшевиков, эсеров – кто куда. Было ли это плохо со стороны евреев? Да, плохо. Но они-то шли, потому что были несвободны, обижены, унижены. А вот почему русский мужик подался в революцию? А?