Страница:
– Хоть посмотреть есть на что, – вздохнула Людмила.
– Вот именно! – бодро подвел черту Добродеев.
И далее по тексту: доколе, правда-матка, разгул экономической анархии, продажность властей, нужды маленького человека, вы меня знаете!
Алексей Генрихович, прячась в кулисах, беззвучно повторял: «Доколе?» Глаза его сияли, кулаки были сжаты, а лоб покрылся испариной.
– Молодец, Иван Федорович! – адресовался он к доверенному лицу кандидата, человеку с невеселыми глазами по имени Василий Николаевич Коломиец, стоявшему рядом. Василий Николаевич доводился братом жене кандидата и попал в доверенные лица не за какие-то выдающиеся заслуги, а как «свой». Между ним и шурином никогда не было особой дружбы в силу несхожести характеров, а, кроме того, Иван Федорович считал родственника тряпкой и подкаблучником.
– Насчет мафии – не знаю, таких сведений у меня, так сказать, нет! – Иван Федорович начал тем временем отвечать на вопросы потенциальных избирателей. – Мафия – это стрельба, наркотики, разборки, это где-то там, в Сицилии! Так точно, я знаком с господином Прохоровым Валерием Андреевичем, которому принадлежит ряд предприятий в нашем городе…
Поверьте, у меня душа за город болит так же, как и у вас! Так вот, давайте не выводить олигархов на чистую воду на бытовом, так сказать, уровне, уровне сплетен и слухов – пусть этим занимаются правоохранительные органы, – а доить! – он сделал паузу, пережидая смех в зале. Его несло. – Пусть делятся! – выкрикивал он, чувствуя слияние с залом. – На благо города! Рабочие места! Благоустройство! Наполнение бюджета! Родной город! Оставить детям!
Гром аплодисментов был ему ответом.
Алексей Генрихович вздохнул с облегчением. На сегодня – все! Можно расслабиться. Окруженный людьми, стоял разгоряченный кандидат на крыльце Дома культуры, где проходила встреча с избирателями. Шутил и первый смеялся своим незатейливым шуткам. Добродеев любовно наблюдал за воспитанником, готовый коршуном броситься на всякого, кто пристал бы с неприличным вопросом… Вдруг он увидел, как застыло и вытянулось лицо Ивана Федоровича, как сползла с него ликующая улыбка. Добродееву даже показалось, что Иван Федорович стал ниже ростом…
Высокая женщина с непокрытой головой, в распахнутой норковой шубе до пят протиснулась поближе к виновнику торжества и, оказавшись с ним лицом к лицу, произнесла звучным глубоким голосом:
– Иван Федорович, вы? Какими судьбами? Вот уж кого не чаяла здесь встретить! Я получила громадное удовольствие от вашего выступления. Особенно в той его части, где вы говорили о нелегкой судьбе солдата.
Она стояла перед ним, большая, самоуверенная, – жаркий румянец на смуглом лице, иссиня-черные волосы собраны в узел на затылке, – и улыбалась.
Добродееву было хорошо видно ее лицо с выражением недоброй радости… Он слегка поежился, подумав при этом: «Ну и баба! Дьявол, а не баба! Кто такая, интересно…»
Глава 3
Я сидела в своем кабинете, по которому так скучала в Нью-Йорке. Как часто я представляла себе знакомый вид из окна на заснеженный парк, как мне не хватало настоящей зимы, мороза и снега! В Нью-Йорке зимы не бывает. А если все-таки в кои веки выпадет снег, то десятки дворников начинают остервенело скрести тротуары, посыпая их какой-то белой химической дрянью, от которой у прохожих и собак немедленно начинается аллергия. Именно поэтому все поголовно население Нью-Йорка хлюпает носами, чихает и ходит с красными глазами, а вовсе не от гриппа, как можно было бы подумать.
Нью-Йорк, Нью-Йорк… Эх, Нью-Йорк! А дома все-таки лучше!
Я с удовольствием и гордостью окидываю взглядом родной кабинет, новый письменный стол весом в полтонны, сработанный из настоящего вишневого дерева, вспоминаю, как долго раздумывала, колебалась, рисовала на листке из блокнота плюсы и минусы, а потом плюнула, взяла и… раз! Однова живем! Цена, конечно, сумасшедшая. Зато красота, благородство, аристократизм. А формы! А цвет! Ящиков и ящичков немерено, сейф с кодовым замком, бар с холодильником. Сейчас там лежит скромный бутерброд в пластмассовой коробочке, а в будущем… виделась мне батарея бутылок – виски, «Кампари», водка, минералка… Любое уважающее себя заведение угощает клиентов… не забыть соленые орешки!
«Королевская охота» – уважающее себя заведение[1]. Вернее, предприятие. Охранное предприятие «Королевская охота», частные охранные услуги, охрана объектов, бизнеса, личная, а я – Екатерина Берест, типа, хозяйка. «Охота» досталась мне в наследство от дяди, брата мамы, бывшего оперативного работника – правда, тогда оно называлось «Щит и меч». Умные люди советовали немедленно избавиться от наследства, но я уперлась – стыдно стало, неловко, семейный бизнес, жалко дядю. Дядя, если видит меня сейчас, радуется, несмотря на отдельные косяки и проколы, а однажды надоумил вытащить из небытия своего старого коллегу, ныне пенсионера, Гавриленко, мающегося от безделья. Гавриленко, всю жизнь проработавший участковым, с его опытом общения с хулиганами, бузотерами, воришками и пьющими мужьями, знающий человеческую породу на «ять» – куда там дипломированному психоаналитику, – стал незаменимым в бизнесе.
Услышав цену, Гавриленко закашлялся и осторожно погладил поверхность стола корявой ручищей.
– Конечно, кусается, и здоровый, как саркофаг, зато все бумаги влезли, вот!
Я стала торопливо выдвигать ящики стола. Я уже жалела, что не соврала. Для него это большие деньги, деньжищи! А мне давно пора научиться врать, очень помогает в жизни.
– А вдруг я завтра попаду под машину? – придумала я сказать в свое оправдание.
Аргумент – глупее не придумаешь!
– Стол, купленный на предмет попадания в автокатастрофу, – обрадовался остряк и оптимист Петюша. – Стол офигенный, так что полный вам наш одобрямс с кисточкой!
Я вернулась из Нью-Йорка пять дней назад. На следующий день после похода на «Травиату» в Метрополитен-опера. Собрала чемоданы и была такова. Проявила женскую гордость. Эгоист Ситников, упрямый, как осел, вместо того, чтобы извиниться, нахально фыркнул:
– Устроить бедлам из-за какой-то фигни! Все вы одинаковы! Иррациональный пол!
Я даже задохнулась от возмущения и открыла рот, но, как всегда, не сумела ответить достойно. Стояла с открытым ртом, как глупая рыба. Ступор, инерция мышления, клинч. Чтобы ответить достойно, мне нужно подумать, но времени, увы, не было.
«Все вы одинаковы!» Кто это все, позвольте спросить? Значит, я для него – все?
«Все, с меня хватит», – сказала я себе твердо. «Полтора года прекрасных отношений с шовинистической мужской особью коту под хвост – вычеркнуты из жизни. Как я могла выдержать его целых полтора года? Этого зануду, грубияна, необязательного типа со скверным характером, у которого на уме одни цифры и сделки? Подумаешь, капиталист! Бизнесмен! Да любому дураку ясно, что невозможно скрестить коня и трепетную лань! Финита!»
Я растравляла свои раны, но где-то там, внутри зарождалось чувство, что, может, не следовало так орать и размахивать руками… Я давила его в зародыше, но оно все лезло и царапалось острыми коготками…
Конечно, Ситникова, как всякого самца-шовиниста, раздражает моя независимость, самостоятельность, успех «Королевской охоты»… Его все раздражает! Как он издевается над незаменимым пенсионером Гавриленко, называя его мастодонтом, а про Петюшу говорит: «Как там ваш Кинг-Конг, еще на свободе?» А «бабско-романтическое» название «Королевская охота» вообще доводит его до истерики.
Ситников… А ведь с самого начала внутреннее чувство говорило мне, что он – дохлый номер, к употреблению не пригоден, к тому же не дурак выпить. И циник! Мой инстинкт самосохранения вопил и мигал красными мигалками, что отношения с этим типом до добра не доведут. Но… после предательства друга сердечного Юрия Алексеевича состояние неуверенности и одиночества охватило меня с такой силой, что Ситников показался чуть ли не рыцарем на белом коне. Я жалела его – трагическая гибель жены, подозрения в убийстве… Нужно было бежать сломя голову! А я осталась… Дура! Трижды!
Растравляя чувство обиды, я с горечью вспоминала, как шла по Бродвею в шикарном черного атласа вечернем платье – длинном, с открытыми плечами и пышной юбкой, с мелкими блестящими камешками на груди, и в норковой накидке. Прекрасная музыка все еще звучала в ушах; прекрасные голоса… Патрисия Расетте, Луис Лима; Жоржа пел Хворостовский, пел, как дышал.
Черт побери! Вовсе не о голосах я думала, вышагивая по Бродвею и уворачиваясь от людей, которые шляются там без просыпу днем и ночью. Я думала о Ситникове!
…Нам посчастливилось достать билеты – даже в этом мире изобилия есть вещи, которые нужно доставать. Я помнила свою радость, телячий восторг, слезы радости! Ах, «Травиата»! Ах, Метрополитен! Даже покупка платья, немыслимо красивого, была как ритуал, как… как предвкушение! Увы, увы! Облом, как говорит Ситников. И лажа.
Спектакль начинался в восемь. В шесть Ситникова еще не было. Телефон в офисе не отвечал, равно как и его мобильный. Он упомянул утром, что у него сверхважная встреча, но к шести обещался быть. Я сидела и ждала, вздрагивая от малейшего шума в коридоре. В шикарном платье, сжимая в руках крошечную сумочку. В семь его все еще не было. В семь двадцать я решительно поднялась…
Я торчала у входа до самого начала, надеясь, что он примчится в последнюю минуту, а в антракте выбегала на улицу, рискуя схватить воспаление легких. Но этот… тип так и не появился!
Линкольн-центр напоминал рождественскую елку. В центре площади бил подсвеченный красными фонарями-«утопленниками» фонтан. Нарядная толпа текла мимо, и никому не было дела до мечущегося перед входом существа. Дамы в вечерних туалетах, мехах и бриллиантах, сильный пол в смокингах. Дурацкий смех, даже ржание – американцы по любому поводу и без жизнерадостно ржут. И по-дурацки улыбаются во все тридцать два зуба, типа, все о’кей, нет причин для уныния, а кто не догоняет – сам виноват. Или сама.
Я, чувствуя себя той, которая не догоняет, по-сиротски стояла у входа до самой чертовой распоследней минуты! До тех пор, пока не опустела площадь…
Потом я сидела в партере в гордом одиночестве, а публика пялилась на пустое место рядом и хихикала! То есть вранье, конечно. С досады. Никто не хихикал, там вообще никто ни на кого не смотрит. Жизнь проходит под девизом «mind your own business» и «keep privacy»[2]. Еще с тех беспредельных ковбойских времен, когда за любопытный взгляд можно было схлопотать начинку из «cмит-вессона».
Сверкающие хрустальные игольчатые люстры, похожие на ежиков, поползли вверх, чтобы не заслонять сцену зрителям на балконах. Дрогнул цвета старого золота тяжелый занавес и медленно поплыл в стороны. На сцене – роскошная гостиная Виолетты; нарядная веселая толпа гостей, хозяйка дома, богатая, красивая, беззаботная… И музыка… божественная!
Подлый Ситников!
После антракта рядом со мной опустился незнакомый мужчина, видимо, высмотревший свободное место откуда-нибудь с галерки. Он с интересом посмотрел на меня и улыбнулся. Я кисло улыбнулась в ответ…
Стоп, стоп, стоп! Приехали! Главное, не надо себя жалеть. Подумаешь, Ситников! Может, попал под машину. Нужно было купить бокал шампанского – кавалеры в антракте угощали дам, а я, набитая дурацкими комплексами, постеснялась.
Ну, Ситников, погоди! Я вот тебя сейчас! И за пустое место, и за шампанское, и за шарящий взгляд потерявшейся собачонки!
Увы! Ситникова дома не было. Его мобильный телефон по-прежнему не отвечал. Я переоделась, превратившись из принцессы в Золушку. Лошади снова стали серыми мышками и разбежались кто куда, карета превратилась в тыкву, и праздник закончился.
Я сделала себе чай. Села на диван и включила телевизор. Часы на башне напротив пробили два. Не оставалось никаких сомнений, что с Ситниковым приключилась беда. На экране телевизора злодействовал серийный убийца. Я с растущим беспокойством смотрела на визжащую жертву и ругала себя за то, что не удосужилась взять номер телефона ситниковского партнера Алика.
Около трех, когда я готова была звонить в полицию, бежать на поиски, рыдать, прошумел лифт, раздались быстрые шаги в коридоре, и в замочной скважине заскрежетал ключ. Дверь распахнулась, пропавший Ситников появился на пороге, радостный, возбужденный, и закричал: «Виктория!», выставив вперед правую руку с растопыренными в виде латинского V указательным и средним пальцами. Как будто «козу» делал. Я не сразу поняла, что он имел в виду «победу».
– Мы договорились об инвестициях! – сообщил Ситников радостно.
Пальто его было распахнуто, ворот рубашки расстегнут, галстук бесследно исчез, а клетчатый черно-белый шарф торчал из кармана пальто. Ни о какой «Травиате» он, разумеется, не помнил. Он был упоен успехом и лопался от гордости. Кроме того, он был изрядно пьян.
– Вы до сих пор договаривались? – спросила я бледно.
– Ага! – кивнул Ситников, по-дурацки улыбаясь. – То есть, в общем-то, нет… мы еще зашли поужинать. Он притащил с собой супругу, обалденную тетку! Своя в доску и водку пьет, как сапожник! Сказала, чтоб мы называли ее по имени – Бренда! «Зовите меня Бренда!» – представляешь? – он радостно захохотал. – А мужик – миллиардер! Просто Бренда! Сказала, что была в России лет двадцать назад, посетила Москву, Ленинград, Киев и Ташкент. Их везде принимали просто замечательно! Terrific[3]! Русские женщины тоже terrific! Еда тоже terrific! Правда, почти везде подавали одно и то же, и на третий день она уже смотреть не могла на русское яйцо под майонезом, полное холестерина. А когда она вернулась домой в Америку, Джон очень соскучился и приготовил terrific обед – греческий салат и русское яйцо под майонезом! – Ситников снова расхохотался. – А потом мы с Аликом вернулись в офис еще раз просмотреть бумаги…
– Алик тоже был с супругой? – в моем голосе звучал вызов; я судорожно прижимала к себе плюшевую диванную подушку с мавром в тюрбане.
– Алик? – удивился Ситников, по-дурацки захлопав глазами. – Еще чего! Разве его Лариску можно вытаскивать на люди? Он был со своей мексиканкой. Она, к счастью, не говорит по-английски и потому весь вечер молчала. Терпеть не могу щебечущих баб! – Ситников мерзко хихикнул.
Американец с супругой, Алик с мексиканочкой, смазливой, стреляющей глазками восемнадцатилетней сексуальной штучкой в вечернем платье-бикини! А я? В гордом одиночестве, рядом с пустым креслом! Видимо, на моем лице отразились обуревавшие меня чувства, и бесчувственный Ситников, трубивший победу, почуял неладное. Он поубавил пыл и спросил:
– А ты… как? Была где-нибудь?
Принимая во внимание испоганенный вечер, вопрос был просто неприличным. Я ринулась в атаку.
– Была! В опере! Куда мы с тобой собирались вдвоем, если помнишь!
Глаза у Ситникова сделались круглыми, как у щенка, рот приоткрылся, и он с силой хлопнул себя ладонью по лбу.
– Идиот! Конечно! Метрополитен! Как это я… выпустил из виду! Катенька, бедная моя!
Он никогда не называл меня Катенькой, и никогда раньше я не слышала таких виноватых ноток в его голосе и… Да все я понимаю! Тут бы мне опустить глазки, надуть губки, словом, изобразить одну из очаровательных женских штучек, о которых мне прожжужала уши моя подруга детства Галка. «Ты, Катюха, прямая, как рельса! Да любым мужиком можно вертеть, как флюгером!» – внушает Галка.
Не буду! Опускаться до каких-то штучек? Не дождетесь! Я закусила удила и понеслась галопом.
– Я жалею, что приехала сюда!
А голос-то, голос! Писклявый, противный… Главное – не разреветься и, упаси боже, не выказать постыдной женской слабости. И зря, между прочим!
– Я всюду хожу одна! Или с придурком Роем, который жует резинку, не хочет ходить пешком, а только на роликах, а из всех слов знает только «о’кей» и врет, что читает Достоевского! И спит на концертах! А у тебя – то деловая встреча, то отчет, то еще что-нибудь! Какого черта нужно было звать меня в Нью-Йорк, а потом бросать одну? Меня уже тошнит от этого мальчишки! И от тебя тоже тошнит! Все! Надоело! С меня хватит! Уезжаю! Завтра же!
Я вопила, понимая в то же время, что делаю что-то не то, но остановиться уже не могла. Меня раздражала жизнерадостная пьяноватая ситниковская рожа, его круглые дурацкие удивленные глазки и по-дурацки открытый рот. Ему было так хорошо, что он даже не вспомнил о моем существовании!
Ситников, наконец, опомнился, обиделся, швырнул на пол пальто – шарф при этом вылетел из кармана, описал дугу и плавно приземлился рядом, – и ринулся в ванную, остервенело хлопнув дверью. Через минуту он выскочил из ванной и заорал:
– Ты забываешь, что я здесь работаю! Каждая минута, проведенная в Штатах, влетает в копейку! Мне некогда шляться по музеям! Я терпеть не могу оперу! Железо надо ковать, пока горячо, завтра можно опоздать! Я тут не один такой! Ты знаешь, как трудно пробиться на американский рынок? Джон приехал на сутки, привез своего адвоката, сегодня вечером у него рейс в Амстердам! А в семь утра у нас встреча, и бумаги должны быть готовы! Это тебе – танцульки и оперетта, а мне – работа! Понятно?
Я открыла рот, чтобы достойно ответить, но тут, к своему изумлению, заметила небольшого человечка в черном берете и зеленой курточке, притулившегося у двери. Он стоял смирнехонько, переводя печальные темные глаза с меня на Ситникова. Я опешила, закрыла рот и вытаращила глаза.
– Знакомься, это профессор… э… истории права Тель-Авивского университета, господин Цви… – Ситников пощелкал пальцами, и человечек у двери произнес: «Каан. Цви Каан». – Профессор Цви Каан, – повторил Ситников.
– Очень приятно, – пробормотала я и протянула профессору руку. – Екатерина!
– Цви Каан, профессор истории права. Вы себе не представляете… меня сегодня ограбили! – профессор скорбно покивал головой. – Около Колумбийского университета, в метро. Я почувствовал чью-то руку у себя на плече, обернулся – громадный тип, абсолютно черный, с белыми глазами, а минуту спустя у меня уже не было ни кошелька, ни портфеля с лекциями, ни лэптопа. Вот, смотрите! – Он показал дыру в куртке на месте оторванного кармана и просунул в нее руку. – У меня не осталось ни копейки. Если бы не ваш муж, я остался бы ночевать на улице.
– А что… полиция? – пробормотала я, чувствуя себя последней хабалкой и скандалисткой.
– Полиция отвезла меня в госпиталь, там мне сделали укол от стресса и отпустили. Коллега-профессор, который пригласил меня читать лекции, уехал за город, а номер его телефона был у меня в портфеле.
– Садитесь, профессор, – Ситников махнул рукой в сторону дивана.
– Спасибо, – с достоинством ответил профессор, подошел к дивану и сел. Сложил руки на коленях. Курточку свою он так и не снял. Равно как и берет.
Ситников побежал в спальню, содрал с кровати покрывало, схватил свою подушку и швырнул на диван рядом с профессором.
– Пошли ужинать! – обратился он к гостю. На меня он не смотрел. Ну и не надо!
Они отправились в кухню. А я снова осталась в одиночестве. Да что же это такое!
…Потом я долго лежала без сна, представляя себе, как откроется дверь, войдет виноватый Ситников, начнет извиняться… понимая в то же время, что сцена эта из мира фантастики. Ситников в принципе не умеет извиняться. Периодически вспыхивала фиолетовая реклама под окном спальни. Вспышки сопровождались негромким шипящим звуком, и я всякий раз вздрагивала. Эти двое орали на кухне и, кажется, пили. А еще профессор! Они обсуждали экологические проблемы человечества; оказывается, еще кодекс царя Хаммурапи запрещал строить кожевенные мастерские и металлургические предприятия в черте города. Это был первый письменный закон по защите окружающей среды.
– Пять тысяч лет назад! – в отчаянии кричал профессор. – Они уже понимали, что такое экология! А сейчас? Что стало с людьми? Что творится вокруг? Кто скажет мне, что стало с людьми? Я ничего не понимаю! Природа умирает! Террористы, загрязнение окружающей среды, озоновые дыры! Овечка Долли! Завтра они создадут нового Франкенштейна на погибель человечеству! Мы еще поплатимся за наше легкомыслие! О, глупость человеческая! Нет ей предела! Куда мы идем?
Ситников сообщил профессору, куда, и я от души понадеялась, что тот не понял. Кроме того, он со своей стороны тоже выкрикивал разные страшилки.
Под крики Ситникова и его гостя я стала погружаться в тяжелый зыбкий сон. Мне снилось, что я иду по полю, усыпанному зелеными плодами, похожими на огурцы, и они взрываются… Пронзительный вопль, раздавшийся из соседней комнаты, вырвал меня из сна. Испуганная, я рывком уселась на кровати и прислушалась. Героиня из одного итальянского фильма в подобной ситуации кричала, хватаясь за сердце: «Кто умер?»
Никто, к счастью, не умер. Профессор, видимо, звонил жене. При этом он вопил, будто его резали.
– Мириам! Доброе утро! Ха-им ат шомаат оти? Такшиви, Мириам![4]
Раздался звон разбитого стекла. Я прислушивалась к незнакомому языку и словно видела, как он темпераментно размахивает свободной рукой, сбивая на пол чашки и блюдца.
– Ани беседер! – страстно уверял профессор. – Тираг’и! Успокойся, Мириам, успокойся! Со мной все в порядке! Ани беседер![5] – надрывался профессор. По голосу было слышно, что он достиг наивысшей точки возбуждения.
Часы показывали четыре утра. Профессор все кричал. В его голосе были древние, как мир, тоска и страсть.
Шипела и взрывалась фиолетовая реклама, призывая купить что-нибудь такое же полезное, как электроблоховычесыватель для «понимающих собак», или поехать на край света и остаться там навсегда. Ситников был беззвучен, словно растворился в небытии. Профессор наконец замолчал, и я снова погрузилась в неспокойный предрассветный сон…
Пронзительный звонок телефона заставил меня вздрогнуть…
– «Королевская охота»!
Минуту-другую я прислушивалась к бормотанию в трубке, потом сказала с досадой:
– Послушайте, вы уже звонили сюда раньше, я узнала ваш голос. Поймите, мы не детективное агентство, мы предоставляем охрану. Телохранителей! А следить за вашим мужем – это вам совсем в другое место. Понятия не имею. Почитайте объявления в газетах!
Женщина на скамейке снова достала бутылку из сумки и, запрокинув голову, хлебнула изрядно. Утерлась ладонью и спрятала бутылку. Сидела и улыбалась.
Мне страшно хотелось позвонить Галке, но я держалась – не хотелось объяснять, почему я уже дома, а не в Нью-Йорке. Я смотрела на женщину в заснеженном парке и… даже сказать неловко! Завидовала ей. Она казалась самодостаточной и довольной жизнью, а я… Ситников так и не позвонил, видимо, на сей раз обиделся основательно. Ну и пусть!
Я задумчиво потыкала карандашом в кнопки телефона, набирая знакомый номер, услышала длинные гудки – один, другой, третий…
Галкин раздраженный голос с интонацией «кого еще там черти несут!» закричал:
– Да!
– Галюсь! Это я. Привет!
– Катюха? – удивилась Галка. – Ты из Америки?
– Нет, я из «Королевской охоты».
– Как – из «Королевской охоты»? Ты ж в Америке!
– Уже нет, – сказала я сухо. В голосе подруги я не услышала радости.
– Почему?
– По кочану! Извини, я, кажется, не вовремя.
– Катюш, подожди! – закричала Галка. – Да что ты как… неродная! Я страшно рада, что ты вернулась! У меня точно крыша поехала! Эта команда, блин, меня достала! Веник опять сошел с ума и переехал к маме, а Павлуша снял квартиру. Они, видите ли, хотят жить отдельно. Я говорю: зачем деньги тратить, у нас же в футбол можно играть, вся комната ваша, даже две! А он говорит, хочу, наконец, покоя, хочу пожить для себя… Риткины уроки делать ему надоело и вообще. У него медовый месяц, представляешь? Деньги, говорит, давать буду, в школу на собрания – тоже, а жить отдельно! Я говорю, неужели тебе плохо с нами? А как же мы без тебя? Не в смысле денег, а вообще? Чем же вы питаться будете? В «Макдоналдс» ходить? Пиццу жрать? С твоим гастритом? Кофе хлебать с утра до вечера? Покоя ему захотелось!
– Вот именно! – бодро подвел черту Добродеев.
* * *
– Я привык к суровому солдатскому братству – сам погибай, а товарища выручай, – разливался соловьем Иван Федорович. – И это не пустые слова. Не могу передать, с каким трудом привыкал я к гражданке! К необязательности, пустословию! Сколько врагов нажил из-за… своей прямолинейности, которую принимали за грубость. Да, я – солдат, а не дипломат. И тем горжусь!И далее по тексту: доколе, правда-матка, разгул экономической анархии, продажность властей, нужды маленького человека, вы меня знаете!
Алексей Генрихович, прячась в кулисах, беззвучно повторял: «Доколе?» Глаза его сияли, кулаки были сжаты, а лоб покрылся испариной.
– Молодец, Иван Федорович! – адресовался он к доверенному лицу кандидата, человеку с невеселыми глазами по имени Василий Николаевич Коломиец, стоявшему рядом. Василий Николаевич доводился братом жене кандидата и попал в доверенные лица не за какие-то выдающиеся заслуги, а как «свой». Между ним и шурином никогда не было особой дружбы в силу несхожести характеров, а, кроме того, Иван Федорович считал родственника тряпкой и подкаблучником.
– Насчет мафии – не знаю, таких сведений у меня, так сказать, нет! – Иван Федорович начал тем временем отвечать на вопросы потенциальных избирателей. – Мафия – это стрельба, наркотики, разборки, это где-то там, в Сицилии! Так точно, я знаком с господином Прохоровым Валерием Андреевичем, которому принадлежит ряд предприятий в нашем городе…
Поверьте, у меня душа за город болит так же, как и у вас! Так вот, давайте не выводить олигархов на чистую воду на бытовом, так сказать, уровне, уровне сплетен и слухов – пусть этим занимаются правоохранительные органы, – а доить! – он сделал паузу, пережидая смех в зале. Его несло. – Пусть делятся! – выкрикивал он, чувствуя слияние с залом. – На благо города! Рабочие места! Благоустройство! Наполнение бюджета! Родной город! Оставить детям!
Гром аплодисментов был ему ответом.
Алексей Генрихович вздохнул с облегчением. На сегодня – все! Можно расслабиться. Окруженный людьми, стоял разгоряченный кандидат на крыльце Дома культуры, где проходила встреча с избирателями. Шутил и первый смеялся своим незатейливым шуткам. Добродеев любовно наблюдал за воспитанником, готовый коршуном броситься на всякого, кто пристал бы с неприличным вопросом… Вдруг он увидел, как застыло и вытянулось лицо Ивана Федоровича, как сползла с него ликующая улыбка. Добродееву даже показалось, что Иван Федорович стал ниже ростом…
Высокая женщина с непокрытой головой, в распахнутой норковой шубе до пят протиснулась поближе к виновнику торжества и, оказавшись с ним лицом к лицу, произнесла звучным глубоким голосом:
– Иван Федорович, вы? Какими судьбами? Вот уж кого не чаяла здесь встретить! Я получила громадное удовольствие от вашего выступления. Особенно в той его части, где вы говорили о нелегкой судьбе солдата.
Она стояла перед ним, большая, самоуверенная, – жаркий румянец на смуглом лице, иссиня-черные волосы собраны в узел на затылке, – и улыбалась.
Добродееву было хорошо видно ее лицо с выражением недоброй радости… Он слегка поежился, подумав при этом: «Ну и баба! Дьявол, а не баба! Кто такая, интересно…»
Глава 3
Екатерина из «Королевской охоты»
Кто лизнет смешанный с медом и топленым
маслом порошок из засушенных цветов белого
лотоса, голубого лотоса и наги, становится
привлекательным.
Пусть носят на правой руке глаз павлина или гиены, покрытый золотом, – это делает привлекательным.
Камасутра, ч. 1, гл. 59. О том, как сделаться привлекательным
Я сидела в своем кабинете, по которому так скучала в Нью-Йорке. Как часто я представляла себе знакомый вид из окна на заснеженный парк, как мне не хватало настоящей зимы, мороза и снега! В Нью-Йорке зимы не бывает. А если все-таки в кои веки выпадет снег, то десятки дворников начинают остервенело скрести тротуары, посыпая их какой-то белой химической дрянью, от которой у прохожих и собак немедленно начинается аллергия. Именно поэтому все поголовно население Нью-Йорка хлюпает носами, чихает и ходит с красными глазами, а вовсе не от гриппа, как можно было бы подумать.
Нью-Йорк, Нью-Йорк… Эх, Нью-Йорк! А дома все-таки лучше!
Я с удовольствием и гордостью окидываю взглядом родной кабинет, новый письменный стол весом в полтонны, сработанный из настоящего вишневого дерева, вспоминаю, как долго раздумывала, колебалась, рисовала на листке из блокнота плюсы и минусы, а потом плюнула, взяла и… раз! Однова живем! Цена, конечно, сумасшедшая. Зато красота, благородство, аристократизм. А формы! А цвет! Ящиков и ящичков немерено, сейф с кодовым замком, бар с холодильником. Сейчас там лежит скромный бутерброд в пластмассовой коробочке, а в будущем… виделась мне батарея бутылок – виски, «Кампари», водка, минералка… Любое уважающее себя заведение угощает клиентов… не забыть соленые орешки!
«Королевская охота» – уважающее себя заведение[1]. Вернее, предприятие. Охранное предприятие «Королевская охота», частные охранные услуги, охрана объектов, бизнеса, личная, а я – Екатерина Берест, типа, хозяйка. «Охота» досталась мне в наследство от дяди, брата мамы, бывшего оперативного работника – правда, тогда оно называлось «Щит и меч». Умные люди советовали немедленно избавиться от наследства, но я уперлась – стыдно стало, неловко, семейный бизнес, жалко дядю. Дядя, если видит меня сейчас, радуется, несмотря на отдельные косяки и проколы, а однажды надоумил вытащить из небытия своего старого коллегу, ныне пенсионера, Гавриленко, мающегося от безделья. Гавриленко, всю жизнь проработавший участковым, с его опытом общения с хулиганами, бузотерами, воришками и пьющими мужьями, знающий человеческую породу на «ять» – куда там дипломированному психоаналитику, – стал незаменимым в бизнесе.
Услышав цену, Гавриленко закашлялся и осторожно погладил поверхность стола корявой ручищей.
– Конечно, кусается, и здоровый, как саркофаг, зато все бумаги влезли, вот!
Я стала торопливо выдвигать ящики стола. Я уже жалела, что не соврала. Для него это большие деньги, деньжищи! А мне давно пора научиться врать, очень помогает в жизни.
– А вдруг я завтра попаду под машину? – придумала я сказать в свое оправдание.
Аргумент – глупее не придумаешь!
– Стол, купленный на предмет попадания в автокатастрофу, – обрадовался остряк и оптимист Петюша. – Стол офигенный, так что полный вам наш одобрямс с кисточкой!
Я вернулась из Нью-Йорка пять дней назад. На следующий день после похода на «Травиату» в Метрополитен-опера. Собрала чемоданы и была такова. Проявила женскую гордость. Эгоист Ситников, упрямый, как осел, вместо того, чтобы извиниться, нахально фыркнул:
– Устроить бедлам из-за какой-то фигни! Все вы одинаковы! Иррациональный пол!
Я даже задохнулась от возмущения и открыла рот, но, как всегда, не сумела ответить достойно. Стояла с открытым ртом, как глупая рыба. Ступор, инерция мышления, клинч. Чтобы ответить достойно, мне нужно подумать, но времени, увы, не было.
«Все вы одинаковы!» Кто это все, позвольте спросить? Значит, я для него – все?
«Все, с меня хватит», – сказала я себе твердо. «Полтора года прекрасных отношений с шовинистической мужской особью коту под хвост – вычеркнуты из жизни. Как я могла выдержать его целых полтора года? Этого зануду, грубияна, необязательного типа со скверным характером, у которого на уме одни цифры и сделки? Подумаешь, капиталист! Бизнесмен! Да любому дураку ясно, что невозможно скрестить коня и трепетную лань! Финита!»
Я растравляла свои раны, но где-то там, внутри зарождалось чувство, что, может, не следовало так орать и размахивать руками… Я давила его в зародыше, но оно все лезло и царапалось острыми коготками…
Конечно, Ситникова, как всякого самца-шовиниста, раздражает моя независимость, самостоятельность, успех «Королевской охоты»… Его все раздражает! Как он издевается над незаменимым пенсионером Гавриленко, называя его мастодонтом, а про Петюшу говорит: «Как там ваш Кинг-Конг, еще на свободе?» А «бабско-романтическое» название «Королевская охота» вообще доводит его до истерики.
Ситников… А ведь с самого начала внутреннее чувство говорило мне, что он – дохлый номер, к употреблению не пригоден, к тому же не дурак выпить. И циник! Мой инстинкт самосохранения вопил и мигал красными мигалками, что отношения с этим типом до добра не доведут. Но… после предательства друга сердечного Юрия Алексеевича состояние неуверенности и одиночества охватило меня с такой силой, что Ситников показался чуть ли не рыцарем на белом коне. Я жалела его – трагическая гибель жены, подозрения в убийстве… Нужно было бежать сломя голову! А я осталась… Дура! Трижды!
Растравляя чувство обиды, я с горечью вспоминала, как шла по Бродвею в шикарном черного атласа вечернем платье – длинном, с открытыми плечами и пышной юбкой, с мелкими блестящими камешками на груди, и в норковой накидке. Прекрасная музыка все еще звучала в ушах; прекрасные голоса… Патрисия Расетте, Луис Лима; Жоржа пел Хворостовский, пел, как дышал.
Черт побери! Вовсе не о голосах я думала, вышагивая по Бродвею и уворачиваясь от людей, которые шляются там без просыпу днем и ночью. Я думала о Ситникове!
…Нам посчастливилось достать билеты – даже в этом мире изобилия есть вещи, которые нужно доставать. Я помнила свою радость, телячий восторг, слезы радости! Ах, «Травиата»! Ах, Метрополитен! Даже покупка платья, немыслимо красивого, была как ритуал, как… как предвкушение! Увы, увы! Облом, как говорит Ситников. И лажа.
Спектакль начинался в восемь. В шесть Ситникова еще не было. Телефон в офисе не отвечал, равно как и его мобильный. Он упомянул утром, что у него сверхважная встреча, но к шести обещался быть. Я сидела и ждала, вздрагивая от малейшего шума в коридоре. В шикарном платье, сжимая в руках крошечную сумочку. В семь его все еще не было. В семь двадцать я решительно поднялась…
Я торчала у входа до самого начала, надеясь, что он примчится в последнюю минуту, а в антракте выбегала на улицу, рискуя схватить воспаление легких. Но этот… тип так и не появился!
Линкольн-центр напоминал рождественскую елку. В центре площади бил подсвеченный красными фонарями-«утопленниками» фонтан. Нарядная толпа текла мимо, и никому не было дела до мечущегося перед входом существа. Дамы в вечерних туалетах, мехах и бриллиантах, сильный пол в смокингах. Дурацкий смех, даже ржание – американцы по любому поводу и без жизнерадостно ржут. И по-дурацки улыбаются во все тридцать два зуба, типа, все о’кей, нет причин для уныния, а кто не догоняет – сам виноват. Или сама.
Я, чувствуя себя той, которая не догоняет, по-сиротски стояла у входа до самой чертовой распоследней минуты! До тех пор, пока не опустела площадь…
Потом я сидела в партере в гордом одиночестве, а публика пялилась на пустое место рядом и хихикала! То есть вранье, конечно. С досады. Никто не хихикал, там вообще никто ни на кого не смотрит. Жизнь проходит под девизом «mind your own business» и «keep privacy»[2]. Еще с тех беспредельных ковбойских времен, когда за любопытный взгляд можно было схлопотать начинку из «cмит-вессона».
Сверкающие хрустальные игольчатые люстры, похожие на ежиков, поползли вверх, чтобы не заслонять сцену зрителям на балконах. Дрогнул цвета старого золота тяжелый занавес и медленно поплыл в стороны. На сцене – роскошная гостиная Виолетты; нарядная веселая толпа гостей, хозяйка дома, богатая, красивая, беззаботная… И музыка… божественная!
Подлый Ситников!
После антракта рядом со мной опустился незнакомый мужчина, видимо, высмотревший свободное место откуда-нибудь с галерки. Он с интересом посмотрел на меня и улыбнулся. Я кисло улыбнулась в ответ…
* * *
Домой идти не хотелось. Я не торопясь брела сквозь толпу. Бродвей – не замирающий ни на минуту не то живой организм, не то блестящая механическая игрушка, продолжал жить полнокровной жизнью, не заметив, что наступила ночь. Толпа вопила, хохотала, приплясывала, и я остро почувствовала свои сиротство и чуждость…Стоп, стоп, стоп! Приехали! Главное, не надо себя жалеть. Подумаешь, Ситников! Может, попал под машину. Нужно было купить бокал шампанского – кавалеры в антракте угощали дам, а я, набитая дурацкими комплексами, постеснялась.
Ну, Ситников, погоди! Я вот тебя сейчас! И за пустое место, и за шампанское, и за шарящий взгляд потерявшейся собачонки!
Увы! Ситникова дома не было. Его мобильный телефон по-прежнему не отвечал. Я переоделась, превратившись из принцессы в Золушку. Лошади снова стали серыми мышками и разбежались кто куда, карета превратилась в тыкву, и праздник закончился.
Я сделала себе чай. Села на диван и включила телевизор. Часы на башне напротив пробили два. Не оставалось никаких сомнений, что с Ситниковым приключилась беда. На экране телевизора злодействовал серийный убийца. Я с растущим беспокойством смотрела на визжащую жертву и ругала себя за то, что не удосужилась взять номер телефона ситниковского партнера Алика.
Около трех, когда я готова была звонить в полицию, бежать на поиски, рыдать, прошумел лифт, раздались быстрые шаги в коридоре, и в замочной скважине заскрежетал ключ. Дверь распахнулась, пропавший Ситников появился на пороге, радостный, возбужденный, и закричал: «Виктория!», выставив вперед правую руку с растопыренными в виде латинского V указательным и средним пальцами. Как будто «козу» делал. Я не сразу поняла, что он имел в виду «победу».
– Мы договорились об инвестициях! – сообщил Ситников радостно.
Пальто его было распахнуто, ворот рубашки расстегнут, галстук бесследно исчез, а клетчатый черно-белый шарф торчал из кармана пальто. Ни о какой «Травиате» он, разумеется, не помнил. Он был упоен успехом и лопался от гордости. Кроме того, он был изрядно пьян.
– Вы до сих пор договаривались? – спросила я бледно.
– Ага! – кивнул Ситников, по-дурацки улыбаясь. – То есть, в общем-то, нет… мы еще зашли поужинать. Он притащил с собой супругу, обалденную тетку! Своя в доску и водку пьет, как сапожник! Сказала, чтоб мы называли ее по имени – Бренда! «Зовите меня Бренда!» – представляешь? – он радостно захохотал. – А мужик – миллиардер! Просто Бренда! Сказала, что была в России лет двадцать назад, посетила Москву, Ленинград, Киев и Ташкент. Их везде принимали просто замечательно! Terrific[3]! Русские женщины тоже terrific! Еда тоже terrific! Правда, почти везде подавали одно и то же, и на третий день она уже смотреть не могла на русское яйцо под майонезом, полное холестерина. А когда она вернулась домой в Америку, Джон очень соскучился и приготовил terrific обед – греческий салат и русское яйцо под майонезом! – Ситников снова расхохотался. – А потом мы с Аликом вернулись в офис еще раз просмотреть бумаги…
– Алик тоже был с супругой? – в моем голосе звучал вызов; я судорожно прижимала к себе плюшевую диванную подушку с мавром в тюрбане.
– Алик? – удивился Ситников, по-дурацки захлопав глазами. – Еще чего! Разве его Лариску можно вытаскивать на люди? Он был со своей мексиканкой. Она, к счастью, не говорит по-английски и потому весь вечер молчала. Терпеть не могу щебечущих баб! – Ситников мерзко хихикнул.
Американец с супругой, Алик с мексиканочкой, смазливой, стреляющей глазками восемнадцатилетней сексуальной штучкой в вечернем платье-бикини! А я? В гордом одиночестве, рядом с пустым креслом! Видимо, на моем лице отразились обуревавшие меня чувства, и бесчувственный Ситников, трубивший победу, почуял неладное. Он поубавил пыл и спросил:
– А ты… как? Была где-нибудь?
Принимая во внимание испоганенный вечер, вопрос был просто неприличным. Я ринулась в атаку.
– Была! В опере! Куда мы с тобой собирались вдвоем, если помнишь!
Глаза у Ситникова сделались круглыми, как у щенка, рот приоткрылся, и он с силой хлопнул себя ладонью по лбу.
– Идиот! Конечно! Метрополитен! Как это я… выпустил из виду! Катенька, бедная моя!
Он никогда не называл меня Катенькой, и никогда раньше я не слышала таких виноватых ноток в его голосе и… Да все я понимаю! Тут бы мне опустить глазки, надуть губки, словом, изобразить одну из очаровательных женских штучек, о которых мне прожжужала уши моя подруга детства Галка. «Ты, Катюха, прямая, как рельса! Да любым мужиком можно вертеть, как флюгером!» – внушает Галка.
Не буду! Опускаться до каких-то штучек? Не дождетесь! Я закусила удила и понеслась галопом.
– Я жалею, что приехала сюда!
А голос-то, голос! Писклявый, противный… Главное – не разреветься и, упаси боже, не выказать постыдной женской слабости. И зря, между прочим!
– Я всюду хожу одна! Или с придурком Роем, который жует резинку, не хочет ходить пешком, а только на роликах, а из всех слов знает только «о’кей» и врет, что читает Достоевского! И спит на концертах! А у тебя – то деловая встреча, то отчет, то еще что-нибудь! Какого черта нужно было звать меня в Нью-Йорк, а потом бросать одну? Меня уже тошнит от этого мальчишки! И от тебя тоже тошнит! Все! Надоело! С меня хватит! Уезжаю! Завтра же!
Я вопила, понимая в то же время, что делаю что-то не то, но остановиться уже не могла. Меня раздражала жизнерадостная пьяноватая ситниковская рожа, его круглые дурацкие удивленные глазки и по-дурацки открытый рот. Ему было так хорошо, что он даже не вспомнил о моем существовании!
Ситников, наконец, опомнился, обиделся, швырнул на пол пальто – шарф при этом вылетел из кармана, описал дугу и плавно приземлился рядом, – и ринулся в ванную, остервенело хлопнув дверью. Через минуту он выскочил из ванной и заорал:
– Ты забываешь, что я здесь работаю! Каждая минута, проведенная в Штатах, влетает в копейку! Мне некогда шляться по музеям! Я терпеть не могу оперу! Железо надо ковать, пока горячо, завтра можно опоздать! Я тут не один такой! Ты знаешь, как трудно пробиться на американский рынок? Джон приехал на сутки, привез своего адвоката, сегодня вечером у него рейс в Амстердам! А в семь утра у нас встреча, и бумаги должны быть готовы! Это тебе – танцульки и оперетта, а мне – работа! Понятно?
Я открыла рот, чтобы достойно ответить, но тут, к своему изумлению, заметила небольшого человечка в черном берете и зеленой курточке, притулившегося у двери. Он стоял смирнехонько, переводя печальные темные глаза с меня на Ситникова. Я опешила, закрыла рот и вытаращила глаза.
– Знакомься, это профессор… э… истории права Тель-Авивского университета, господин Цви… – Ситников пощелкал пальцами, и человечек у двери произнес: «Каан. Цви Каан». – Профессор Цви Каан, – повторил Ситников.
– Очень приятно, – пробормотала я и протянула профессору руку. – Екатерина!
– Цви Каан, профессор истории права. Вы себе не представляете… меня сегодня ограбили! – профессор скорбно покивал головой. – Около Колумбийского университета, в метро. Я почувствовал чью-то руку у себя на плече, обернулся – громадный тип, абсолютно черный, с белыми глазами, а минуту спустя у меня уже не было ни кошелька, ни портфеля с лекциями, ни лэптопа. Вот, смотрите! – Он показал дыру в куртке на месте оторванного кармана и просунул в нее руку. – У меня не осталось ни копейки. Если бы не ваш муж, я остался бы ночевать на улице.
– А что… полиция? – пробормотала я, чувствуя себя последней хабалкой и скандалисткой.
– Полиция отвезла меня в госпиталь, там мне сделали укол от стресса и отпустили. Коллега-профессор, который пригласил меня читать лекции, уехал за город, а номер его телефона был у меня в портфеле.
– Садитесь, профессор, – Ситников махнул рукой в сторону дивана.
– Спасибо, – с достоинством ответил профессор, подошел к дивану и сел. Сложил руки на коленях. Курточку свою он так и не снял. Равно как и берет.
Ситников побежал в спальню, содрал с кровати покрывало, схватил свою подушку и швырнул на диван рядом с профессором.
– Пошли ужинать! – обратился он к гостю. На меня он не смотрел. Ну и не надо!
Они отправились в кухню. А я снова осталась в одиночестве. Да что же это такое!
…Потом я долго лежала без сна, представляя себе, как откроется дверь, войдет виноватый Ситников, начнет извиняться… понимая в то же время, что сцена эта из мира фантастики. Ситников в принципе не умеет извиняться. Периодически вспыхивала фиолетовая реклама под окном спальни. Вспышки сопровождались негромким шипящим звуком, и я всякий раз вздрагивала. Эти двое орали на кухне и, кажется, пили. А еще профессор! Они обсуждали экологические проблемы человечества; оказывается, еще кодекс царя Хаммурапи запрещал строить кожевенные мастерские и металлургические предприятия в черте города. Это был первый письменный закон по защите окружающей среды.
– Пять тысяч лет назад! – в отчаянии кричал профессор. – Они уже понимали, что такое экология! А сейчас? Что стало с людьми? Что творится вокруг? Кто скажет мне, что стало с людьми? Я ничего не понимаю! Природа умирает! Террористы, загрязнение окружающей среды, озоновые дыры! Овечка Долли! Завтра они создадут нового Франкенштейна на погибель человечеству! Мы еще поплатимся за наше легкомыслие! О, глупость человеческая! Нет ей предела! Куда мы идем?
Ситников сообщил профессору, куда, и я от души понадеялась, что тот не понял. Кроме того, он со своей стороны тоже выкрикивал разные страшилки.
Под крики Ситникова и его гостя я стала погружаться в тяжелый зыбкий сон. Мне снилось, что я иду по полю, усыпанному зелеными плодами, похожими на огурцы, и они взрываются… Пронзительный вопль, раздавшийся из соседней комнаты, вырвал меня из сна. Испуганная, я рывком уселась на кровати и прислушалась. Героиня из одного итальянского фильма в подобной ситуации кричала, хватаясь за сердце: «Кто умер?»
Никто, к счастью, не умер. Профессор, видимо, звонил жене. При этом он вопил, будто его резали.
– Мириам! Доброе утро! Ха-им ат шомаат оти? Такшиви, Мириам![4]
Раздался звон разбитого стекла. Я прислушивалась к незнакомому языку и словно видела, как он темпераментно размахивает свободной рукой, сбивая на пол чашки и блюдца.
– Ани беседер! – страстно уверял профессор. – Тираг’и! Успокойся, Мириам, успокойся! Со мной все в порядке! Ани беседер![5] – надрывался профессор. По голосу было слышно, что он достиг наивысшей точки возбуждения.
Часы показывали четыре утра. Профессор все кричал. В его голосе были древние, как мир, тоска и страсть.
Шипела и взрывалась фиолетовая реклама, призывая купить что-нибудь такое же полезное, как электроблоховычесыватель для «понимающих собак», или поехать на край света и остаться там навсегда. Ситников был беззвучен, словно растворился в небытии. Профессор наконец замолчал, и я снова погрузилась в неспокойный предрассветный сон…
* * *
…За окном кабинета виднелся знакомый домашний пейзаж – заснеженный парк, темные деревья, скамейка, на которой, несмотря на мороз, сидела старая женщина, закутанная в платок. Рядом с ней на скамейке стояла сумка, из которой женщина время от времени вытаскивала бутылку, делала несколько глотков и, не глядя, совала обратно.Пронзительный звонок телефона заставил меня вздрогнуть…
– «Королевская охота»!
Минуту-другую я прислушивалась к бормотанию в трубке, потом сказала с досадой:
– Послушайте, вы уже звонили сюда раньше, я узнала ваш голос. Поймите, мы не детективное агентство, мы предоставляем охрану. Телохранителей! А следить за вашим мужем – это вам совсем в другое место. Понятия не имею. Почитайте объявления в газетах!
Женщина на скамейке снова достала бутылку из сумки и, запрокинув голову, хлебнула изрядно. Утерлась ладонью и спрятала бутылку. Сидела и улыбалась.
Мне страшно хотелось позвонить Галке, но я держалась – не хотелось объяснять, почему я уже дома, а не в Нью-Йорке. Я смотрела на женщину в заснеженном парке и… даже сказать неловко! Завидовала ей. Она казалась самодостаточной и довольной жизнью, а я… Ситников так и не позвонил, видимо, на сей раз обиделся основательно. Ну и пусть!
Я задумчиво потыкала карандашом в кнопки телефона, набирая знакомый номер, услышала длинные гудки – один, другой, третий…
Галкин раздраженный голос с интонацией «кого еще там черти несут!» закричал:
– Да!
– Галюсь! Это я. Привет!
– Катюха? – удивилась Галка. – Ты из Америки?
– Нет, я из «Королевской охоты».
– Как – из «Королевской охоты»? Ты ж в Америке!
– Уже нет, – сказала я сухо. В голосе подруги я не услышала радости.
– Почему?
– По кочану! Извини, я, кажется, не вовремя.
– Катюш, подожди! – закричала Галка. – Да что ты как… неродная! Я страшно рада, что ты вернулась! У меня точно крыша поехала! Эта команда, блин, меня достала! Веник опять сошел с ума и переехал к маме, а Павлуша снял квартиру. Они, видите ли, хотят жить отдельно. Я говорю: зачем деньги тратить, у нас же в футбол можно играть, вся комната ваша, даже две! А он говорит, хочу, наконец, покоя, хочу пожить для себя… Риткины уроки делать ему надоело и вообще. У него медовый месяц, представляешь? Деньги, говорит, давать буду, в школу на собрания – тоже, а жить отдельно! Я говорю, неужели тебе плохо с нами? А как же мы без тебя? Не в смысле денег, а вообще? Чем же вы питаться будете? В «Макдоналдс» ходить? Пиццу жрать? С твоим гастритом? Кофе хлебать с утра до вечера? Покоя ему захотелось!