Инна Кошелева. Наш Витя – фрайер. Хождение за три моря и две жены

   – Чтобы доктор освободил моего Мишу от службы, – жестко, приказывая, а не прося, сказала Маня.
   – Не надо… К доктору… – шёпотом выдохнул военком. И выписал справку с десятью печатями. Освободительную.
 
   Собственно, Витенька, возможно, покинул бы державу исхода и раньше. Но…
   Несмотря на идейную образцовость родителей, убеждавших его, ещё спеленутого и с пустышкой, что другой такой страны не знают, где так вольно дышит еврей, Витенька ещё младенцем подозревал другое. А став октябрёнком-жиденком, пионером-жидом, в комсомол вступать не стал. И в училище пришёл через трудовой стаж, отработав после восьмого класса год в котельной своего музыкального училища… Напарник по смене Изя был отказником. Бывший скрипач, а вовсе не главный инженер секретного оборонного проекта, он сидел в подвале уже седьмой год. Изя стал поставщиком самиздата и какой-то странной, полубредовой информации об «отъезжантах». Без всякой надобности он сообщал, что «там» есть спрос на солдатские шинели, а у талантливого кинорежиссёра Калика, выпущенного с первой волной, «там» нет темы, потому в простое.
   Изенька… Друг, неудачливый друг на долгие годы. А ещё – пример «как не надо» и смутил Витю.
   Витенька не принадлежал к людям идеи.
   И знать «одной лишь думы власть» ему дано не было. Да, он восторгался Солженицыным. И Горбаневской он восхищался. Даже Изей – тоже.
   И вообще понимал, что человек начинается там, где готов жертвовать собой ради ближнего, который – дальний. Собой…
   Но понимание вдруг кончалось и начиналось непонимание. А сыновья и жена, оставшиеся у «Исаича» в аэропорту Шереметьево? А малютка Горбаневской в коляске на Красной площади среди озверевших кагэбэшников? А сопливые, чернявые, не отмытые Изины двойняшки, которые рады случайным леденцам так, как Витины дети не радуются и шоколаду?
   Нет, он был не властен над собой там, где начиналась теплая территория сыпучих дочкиных волос и острых локтей и коленок сына. Манькины большие и слабые плечи… Еврейские гены вопили в нём, что нет ничего важнее в мире, чем мишпаха, семья, ближний круг.
   Подать документы на выезд? Чтобы как Изя, неслышно, невидно проводить жизнь в грязи и нищете, добывая кусок хлеба без масла для своих потомков? А потомков этих, ни в каких мечтах и замыслах не виновных, будут тоже гноить в подвалах-кочегарках?
   Изя как-то жил без скрипки. А Витеньке в ту пору представить день без кларнета – значило причинить себе тупую сердечную боль. Нет, жить в отказе – не для него это было.
 
   Уезжая в Израиль, Витя свой кларнет не продал. И не подарил. Просто отдал симпатичному знакомому преподавателю. Небрежно так:
   – Ваш сын, кажется, по кларнету в консерве учится? Берите, всё равно через таможню не пропустят.
   Кларнет был замечательный. Настоящий французский, хорошей фирмы. По инструкции в порядке исключения на таможне выпускали лишь сделанные в Союзе. Преподаватель, получивший ни с того ни сего царский подарок, притащил в обмен что-то советское. Но зачем Витеньке в Израиле кусок асфальта? Зачем ему эбонит, пластмасса, не рождающая настоящего звука?
   Маня вывезла свой классный виолончельный смычок, упрятав его в специально высверленную ножку стола. Витя мог бы рискнуть и придумать нечто подобное. Через голландское посольство обещали и предлагали передать инструмент со временем. Но не стал суетиться. Потому что принял решение: всей этой истории с кларнетом и талантом – конец.
 
   Не просто оказалось зарыть свой талант. Витенька мучался: вспоминал, соотносил, надеялся, терял надежду, пытался выплеснуть из души былые мечты…
   Было это между Витенькиным увольнением из театра и его отъездом в Израиль. Той осенью в доме на Таганке часто гас свет. Ужин при свечах. Свечи шли к тому разговору, как и вишнёвый ликёр, который Витя употреблял, как сухое вино, стаканами, а сосед почти не пил, добавлял в чай.
   Самуил Абрамович пытался давать советы. Мол, не стоит так резко рвать с профессией заранее, не попытав счастья на новом месте. Конечно, там, в Израиле, музыкантов, как собак в Москве, каждый второй сходящий с трапа самолёта, говорят, либо скрипач, либо пианист. Но не кларнетист же.
   Витенька вглядывался в светящуюся рубиновую глубину бутылки и молчал. Он-то знал – дело не в переезде. Останься он здесь, всё равно менял бы жизнь резко.
   Или кларнет, или деньги, на которые семья должна жить. Другие, конечно, и так зарабатывают… А ему не дано. Разве что если кларнет потреблять, как девку. Без души. Но так плохо и Витеньке, и кларнету.
   – Извини, мистика какая-то, – вклинился в раздумья Вити адвокат.
   – Мистика, – согласно кивнул тот.
 
   Витя тоже понял намёки судьбы не сразу.
   Но если долбить одно и то же снова и снова, то и ежу станет ясно.
   Только факты. Хотя и не факты это были вовсе, а полновесные, своей мерцающей загадкой волнующие воспоминания.

Факт первый, или История любви

   Позади училище. Витя попал в пять процентов отличников, значит, – в институт. Для еврея обстоятельство немаловажное.
   Ему скоро восемнадцать.
   Они встретились с Манечкой на танцах в училищном общежитии. Обычно ни он, ни она (оба москвичи) на танцы не ходили. А тут праздничек. Витя опрокинул стопочку у приятелей в комнате, и потянуло его на женщину, на тепло. Приглядывался не бескорыстно, стоя у стеночки. Не к своим девушкам, не к подругам по группе, а к таинственным незнакомкам. Чтобы прижать в танце, а то и вообще пуститься в дальние путешествия. Сладкое это дело – предвкушать. Одну покрутил в вихре вальса, с другой рок изобразил. Музыкантки – девки ритмичные, всё путём.
   А того самого рая не возникло.
   Видит: Манечка сидит рядом у стеночки. Платьице в горошек, скромный воротничок. Под школьницу косит. Пригласил так, на лучшее не надеясь. А положил руку меж лопаток – женщина. И какая! Всё понимает, всё чувствует. И… откликается. Спокойно ему с ней, удобно, задумчиво даже. Как на гусиной травке под солнцем.
   Кое-что у Вити к тому времени бывало с девушками. Но нервное всё, дёрганое, проблемное. И вдруг, – будто у Бога за пазухой.
   Оказалась она при ближайшем рассмотрении прехорошенькой. Но даже не в этом дело. Несла ту тишину, которая лучше всего на свете говорит: подходит тебе женщина…
   Жить они стали при первой физической возможности. Вошли в близость плавно, как входят при луне в тёплую реку, держась за руки.
   Двоюродный брат дал ключи от дачи. «Дача» – так называлась сторожка или собачья будка по Казанской дороге. Полтора на полтора. Более тесное помещение, в котором мужчина брал женщину, Витя видел лишь однажды. В армии, на сборах. Там, в казарме, рядом с красным уголком была кладовочка. Гладильная доска, два волейбольных мяча войдут… Ну, просто большой шкаф, сесть одному человеку ещё можно, а лечь – не получится… И в этот-то шкаф к ефрейтору через два дня на третий являлась с воли дама. Он её проводил через постовых, и солдаты, сидя у телевизора спинами видели, как они пробираются в боевое укрытие. Минут через сорок (здесь уж никто не отказывал себе в удовольствии глазеть на них в упор) женщина и мужчина шли назад из кладовки к двери, распаренные и невозможно счастливые. И… совсем не смущённые. А у телика по сотому разу обсуждали, как ежи сношаются и как они, эти двое, умудряются получать удовольствие…
   Витя с Манькой были богачами. У них была в будке полуторная кровать. На эту кровать, правда, трудно было попасть: стояла она к стенкам вплотную. Вместо тумбочки – подоконник. Зато, перекинувшись через него, Витя сразу оказывался на Манькиной территории. У её тела, в её тепле. Блаженство! Весь матрац, всё одеяло, и они сами были засыпаны иголками сосны, тянувшей в окно свои лапы. Иголки кололись, застревали в волосах…
   Была видна луна. А после всходило солнце…
   В то лето Витя спал совсем мало. Манька, напротив, спала целыми днями, «иначе бы спятила с голоду», – говорила она, жадно поедая то, что привозил дружок. Засохшие пирожки, пончики, купленные у лотошника в электричке, были для неё лакомством. Обедать и Витенька не успевал. Короткие передышки ночью, и ещё около часу в утренней электричке – вот и весь отдых. Ему нужно было каждый день ездить на репетиции.
   Сейчас он просто не может войти в то состояние мобилизованной ясности, умственной и физической. Играл тогда классно. Не просто хорошо, а как-то необъяснимо легко. Хвалили педагоги и дирижёр институтского оркестра. Похвалы – мимо. Быстрее бы к вечеру: снова идти по сосновой просеке дачного посёлка в будку. Прохлада и глубокое дыхание, и снова полуторная кровать, и снова кларнет… И всё это было одним потоком: дневные радостные напряжения и ночная свобода.
   Вот тогда-то он впервые резко пошёл на повышение. Он, ещё только что поступивший в институт еврейский юноша, с подачи педагога прошёл сложнейший конкурс, 23 человека на место. Тут же Витеньку пригласили в самый настоящий, филармонический, оркестр. В тот самый, в который сейчас не попал из-за Хозяйской амурной истории. Тогда там был другой Хозяин, и ему тоже нравилось, как Витя играет. Совсем без опыта, совсем зелёный, без связей – в такой «коллектив»! Случай из ряда вон. Честь ему оказали, как говорит Самуил Абрамович.
   Внимание! Это, чтобы вы поняли, дорогой адвокат, – честь была, а денег не было.
   Он работал в оркестре, но ему не платили… Решали за его счёт какие-то бухгалтерские проблемы. Вот-вот должен уволиться предшественник, так говорили. Тот был сынком кого-то из ЦК, с кем дирижёр и директор не хотели ссориться. Без скандала, по-доброму хотели избавиться от лодыря, который то пил, то попадал в больницу, то и вовсе исчезал из города.
   Впрочем, Витю не поджимало. Студент и студент. Не до заботы ему, не до зарплаты, как бы и не до жизни вообще. Манька и кларнет. Много ли человеку надо?
   К осени они вернулись в город, и здесь пошли трудности. Медовый месяц кончился тем, чем кончаются медовые месяца. Маня подзалетела.
   Позже Витя понял, что вовсе не надо было круто менять жизнь. Маня могла месяца три прожить у матери, а он за это время «прописаться» в желанном оркестре. Но тогда! Одна мысль о том, что Манечке, его Манечке, будет неудобно, страшно или, не дай бог, унизительно на этом свете хоть пять минут… Каким-то образом он умудрился за Маню пережить все чувства обиженной женщины, хотя обижать Маньку не собирался.
   – Снимаем квартиру! – то был широкий жест.
   – На какие шиши? – тихо и печально спросила Манька.
   – Это уж моё дело. – Так отвечают настоящие мужчины?
   Нужны деньги, прощайся с кларнетом, впервые намекнула судьба. Из оркестра он ушёл.

Факт второй. Звёздный час

   И в тот же день нанялся на работу в клуб военной части, расквартированной на окраине Москвы.
   Начальник клуба был старший лейтенант Козлов со средним музыкальным образованием и мечтой идиота – донести до командирского состава красоту «Романса» Шостаковича из кинофильма «Овод».
   – Не все знают. Это… – он вытягивал губы трубочкой и, плавно водя по воздуху руками, начинал гудеть. – Соберём оркестр, и… Никакой же культуры, ебс! Мы всем покажем, что могут военные музыканты! – руки взметывались. Он улетел бы в небо, толстый воздушный шар, если бы Витя не заземлил:
   – Сколько, однако? – и, преодолевая смущение: – Сколько платить будете? Человеку семейному?
   Той зарплатки должно было хватить, чтобы снять комнату в коммуналке и на щи с мясом. Внимание, Самуил Абрамович! Всё на тему: пошли деньги, но с музыкой было кончено.
 
   Старлей-начальник был неплохим маршевым дирижёром. Но полным идиотом. Пьющим. И с фантазиями. Но к счастью, он разрешал оркестру нелегально играть на танцах. С танцплощадки неплохо кормились расплодившиеся в клубе музыканты. Витя с Маней снимали отдельную однокомнатную с балконом. И даже купили по случаю отличную виолончель и первую картинку на стену. Хорошего неизвестного художника. Ню, разумеется: голая розовая женщина излучала флюиды эротики и постельной нежности над обеденным столом и детской кроваткой.
   Идея донести «Романс» до комсостава между тем становилась материальной силой. Репетировали денно и нощно. Сначала дирижировал старлей. С помощью глотки он упрямо пытался навязать свои странные пьяные фантазмы музыкантам.
   – Гобой, не властуй! Благородней, ебс! Да элегантней ты, ебс! Как балерина. Она толстожопая, но прыгучая. Понял?
   Голос его постепенно превращался в львиный рык, и Витя видел, что талантливый студент-отличник с тонкой нервной организацией Алик Шлицер уже не попадает мундштуком в рот.
   – Флейта! – именно в этот миг грозно окликал Алика старлей. – Ты что дуешь своей свистулькой прямо на меня? А ну, как воробушек в веточках: туда-сюда, туда-сюда, ебс… Запутался, падла, – удивлённо всматривался во что-то несуществующее старлей, – лоб разбил. Куда задевалась птичка? А, Виктор?
   Устав от бесплодных усилий, дирижёр передал руководство оркестром Вите. Музыкантов подбирал тоже Витя, в основном из студентов, жаждавших приработка. Ансамбль сложился.
   Настолько, что в одну из репетиций, дирижируя, Витя вдруг почувствовал… кайф, удовольствие, вдохновение? Ну, ту самую избыточную энергию, которая что-то смещает в реальности. Внимание! По всем Витиным нынешним подсчётам, где удовольствие от музыки, там и поворот к безденежью.
   Но пока… Был ещё тот звёздный концерт. Звёздный, потому что, обернувшись для поклона, Витя увидел бесчисленное число звёзд. Металлических, на погонах. Офицеры сидели рядами, и погоны выстроились в звездные реки.
   И все это не двигалось, все эти млечные пути и галактики остановились и застыли. Были те редкие минуты ошеломления, когда зал держит паузу. И…
   Взрывается! Они играли на бис пять раз!
   До комсостава – «Романс» Шостаковича дошёл.
   А старлей ошалел.
   Он гонял их на все конкурсы военных и не военных коллективов, и они завоевывали призы и места. Он пробил Театр Советской армии, Колонный зал и, наконец, Большой театр. Большой! И в Большом они играли! Всё шло замечательно. Но…
   Денег они получали все меньше и меньше.
   Старлей дурел по модели Ивана из анекдота. «Иван, конюх колхоза «Дружба» Ленинского района просит исполнить в концерте по заявкам трудящихся свою любимую «Ванька-Манька, хули тобе». Через год:
   «Иван Иванович, председатель колхоза «Дружба» Ленинского района просит исполнить русскую народную песню «Дубинушка». Ещё через год: «Иван Иванович Иванов, заведующий сельхозотделом Ленинского райисполкома, просит включить в программу концерта произведение Баха «Токката и фуга до мажор».
   Старлей даже перестал пить портвейн «Три семёрки», старлей пёр вверх, старлей усложнял репертуар. Витя бы и не против. Но танцульки теперь стали не по чину, тайные приработки кончились. Коллектив рос, его одевали, возили, кормили. А клубный бюджет трещал по швам, зарплата таяла.
   Маня продала виолончель и стала принимать сумки с продуктами от родителей с двух сторон. Какие из родителей жили беднее, Витины или Манины? Те и другие. Мишке было пять, Маня была беременна Сашкой. Своего жилья как не было, так и нет…
   – Так дело не пойдёт, – решил Витя. – Уходим на заработки, Манечка, да?
   Манька не ответила, её тошнило. Токсикоз.

Факт третий. Лёгкий шелест успеха

   К тому времени он закончил институт. Не без блеска. Потому что красных дипломов было несколько, но педагог своей заменой выбрал именно Витю. И в какую-то важную, долгую гастроль за рубеж он отправился, передав Вите двух своих учеников.
   Ученики оказались мальчиками одарёнными, но обученными наспех (знаменитый педагог разрывался между многими почетнейшими делами). Как Витя понял, дела эти были одновременно и очень денежными, потому как малая часть их приносила вполне достойный доход. Именно в ту пору они с Маней вступили в кооператив и въехали в двухкомнатную, которую после, соединив с отцовской, обменяли на таганскую.
   Всё бы шло так и дальше. Но вот на межвузовском конкурсе кларнетистов Витины (не Витины) мальчики разделили первое место.
   Нет, слава ещё не повернулась к Вите своим ликом. Лёгкий шелест успеха… Мальчики шли как ученики другого педагога, но в институте знали: готовил-то их Витя. Один из великих музыкантов мира сего попросил позаниматься с внучкой, другой рекомендовал знакомым именно Витю, третий захотел познакомиться с его методикой… Словом, педагог, уехавший было на гастроли, испугался конкурента. Тут же вернулся всей своей плотью на основное место работы, отказавшись от сиюминутной выгоды и загрансоблазнов. А Витя снова сел на мель.
 
   Было ещё несколько поворотов судьбы. При взгляде в прошлое всё походило на повторяющийся узор с одним и тем же алгоритмом. Как только Витя превышал средний уровень профессиональных возможностей, – падал на «зеро», «ноль», «пожар» в той невидимой игре «монопольке», какую играл неведомо с кем.
   Это нервировало…
   Он читал книги о том, как стать удачливым, разбогатеть, сделать карьеру. В чём дело? Как выбираются из этой трясины? Почему другие, ничуть не более одарённые, чем он, зарабатывали на хлеб легко именно музыкальным своим ремеслом? И что хочет сказать Господь этой постоянно повторяющейся альтернативой – удовольствие от работы или деньги? Почему, зачем ему дан дар, который нельзя использовать и на одну тысячную?
 
   Он пытался плюнуть на свой дар ещё в стране исхода. Не тут-то было! Сам не гам и другим не дам. Талант ли, способности ли – не перчатка, не выбросишь в ближайшую урну. Самому легче выброситься в окошко.
 
   Был у Вити знакомый подпольный миллионер. Крёстный отец местного разлива, с фиксой и золотой печаткой. Пенсионер. Фотограф. Витя чинил ему скромную, грязноватую мебелишку. Даром, разумеется.
   Когда попросился к старичку в напарники, тот сразу не поверил:
   – Такой, простите, музыкант… Такой знатный, такой молодой… С такой женой и детками… Зачем вам тесная лаборатория, где я похоронил себя?
   Но, узнав, сколько Вите платят в театре, столичном и академическом, Лазарь всё понял.
   – Да… – И послал Витю тут же в командировку. В дальнее Подмосковье и близлежащие сельские районы Ивановской, Ярославской, Владимирской областей. К той поре в фотобизнесе было уже тесновато и на столичном асфальте рубли не росли.
   – Фотограф приехал! – кричали оборванные и косноязычные деревенские дети. Это значило, что и глубинка осваивалась интенсивно.
   Лазарь платил щедро. Никогда они с Манькой не жили так вольно. Не считали дни до зарплаты, не выбирали на рынке, что выгоднее и дешевле. За такие-то деньги можно закрыть глаза и не видеть кривые заборы и кишащие белым червем деревенские туалеты. И уши другой бы заткнул, чтобы не слышать скрипящий голос одинокой, всеми брошенной бабки, сующей слюнявые, считаные-пересчитаные трояки и пятёрки:
   – Сыночка моего увеличь городского, на визитке не видно, какой красавец.
   – Я его лучше заново щелкну. Когда приедет.
   – Так не приезжает. И адреса свово не шлёт.
   Или того хуже:
   – Убит в Афгане. – И как присловье: – Дров нет, поросёнок пал…
   Стали ему сниться все эти лица, как иному снятся ягоды или грибы после долгой лесной охоты. Рябью в мозгу: детские, не освещённые ни радостью, ни мыслью; родительские, молодые, но уже смятые пьянством; и старческие, смиренные или злые, не знал он, какие лучше.
   Просыпался Витя, а лица, каких боялся, всё стояли и стояли перед ним. И надо было снова ехать, надо. Но однажды Манечка твёрдо сказала: «Хватит фотографий. Будем жить на зарплату!»
   Она сама всё уладила в театре. Витю взяли на прежнее место за небольшой сувенир кадровичке: флакон французских духов арабского происхождения. Не оформили даже временное отсутствие как прогул. И стаж не прервали, что было важно для Маниных родителей в то, ещё советское, время. Они переживали его метания и не могли понять, серьёзный или не очень серьёзный человек их зять.

 
Если б ты знала, если бы ты знала,
Как тоскуют руки по штурвалу…
 

   В Израиле Витенька ни разу не вспомнит ни о березках, ни о рябинках. И скажет, что ностальгия – выдумка коммунистов. Но правая рука его каждую секунду помнила легкую ношу, которой не было.
   Стоя под дождём в аэропорту имени Бен-Гуриона без привычного чемоданчика, Витя каждый миг ощущал отсутствие кларнета. Фантомная инвалидная навязчивость почему-то проявлялась в образе развёрзнутой грудной клетки нараспашку с пустотой внутри, и это было противно.
   Грустно оказаться в аэропорту в пору самого крепкого тёплого сна – на рассвете. Тоскливо даже. А если за стеклянными стенами идет февральский дождь и всё тебе там, под дождем, чужое, то и вовсе тошно. Рядом возятся плохо одетые дети олимов с Урала; вздыхают и тяжко дышат нервные, снятые с насиженного места старики; недоспавшие чиновницы лениво стараются превратить случайно оказавшихся в одном «боинге» людей в организованную и послушную команду.
   «Государство Израиль приветствует вас…
   Вы не эмигранты… Вы вернулись к себе домой… Получите документы и чеки…»
   Витенька этого не любит. То есть чеки, которых ещё никогда не видел, он заранее любит. Не любит выстраиваний в очередь. Надо переждать у буфета с бесплатным холодным соком.
   Отошёл, оглянулся на зал. Обычный зал ожидания с более плотным и более тревожным бытом. И зацепился взглядом за что-то знакомое. Извивистое.
   Не бёдра покачивались. Туда-сюда бросало всю женщину. Походка. Будто она обходит сама себя то справа, то слева. И чёрная шляпа покачивает обвисшими огромными полями по счёту «раз-два», влево-вправо. И очки, закрывшие невнятное лицо, посверкивают отражёнными лампочками в такт.
   – Соня! Соня Эйнштейн! – крикнул через весь зал Витечка. И про себя привычно добавил: – Прости, великий Альберт!
 
   Соня, впрочем, никогда не считала, что порочит великую фамилию. И говорила, что под стать возможному своему предку в творческом поиске. Поиск этот не давал покоя не только Соне.
   В квартире на Таганке она появилась на заре эры гербалайфа.
   Собрав всех соседей по этажу, она стала вынимать из заляпанного грязью полиэтиленового пакета банки и баночки, как Дед Мороз вынимает свои подарки.
   – Гуарана! Термоджестик! Целлюлоз! – всё, что появлялось на столе, было чудом. Иначе почему Соня смотрела на это удивлённо, восторженно, почти с испугом? – Коктейль!!!
   Коктейль был чудом из чудес. Ванильный, шоколадный или клубничный (по вкусу) он выручал всех, всегда, в любых случаях жизни.
   – Вам надо похудеть…
   – Но я вешу меньше положенного, – возмущалась жена «нового русского» с первого этажа, ходившая в бассейн и на шейпинг.
   – Значит, поправиться! Коктейль сам знает, кому что.
   Время было гайдаровское, когда все вклады в банках лопнули, зарплаты уменьшились, цены взлетели. Даже жена «нового русского» открутилась от термоджестика, высвобождающего энергию жировых накоплений и бросающего освободившуюся энергию в секс. Косметику по космическим ценам все мягко обошли: «Знаете, тип кожи…» Но от коктейля отвертеться не смогли.
   Потому что Соня Эйнштейн… плакала. Из невыразительных серых глазок текли огромные слёзы, сверкающие под кухонной лампой накаливания чистыми бриллиантовыми бликами.
   – Он так любил свою маму. Мама его умирала. Мама была актрисой и хотела фигуру. Она не кушала. И тогда сын изобрёл коктейль.
   Соня протянула женщинам портрет президента компании «Гербалайф». Тот был похож на Рудольфо Валентино, Марчелло Мастроянни и на всех ухоженных мужчин сразу.
   – Мама умерла. А он – смотрите на него, смотрите! – поклялся спасти всех оставшихся женщин.
   Соня не знала, конечно, что и «мистер Гербалайф» через несколько лет умрёт от передозировки «снотворного», она оплакивала пока одну маму. Соня рыдала, и Маня торопливо согласилась на две коробки коктейля. Маня выбрала шоколадный и ванильный. Расплатилась.
   Соня зажала Манины кровные в маленьком кулачке и отошла в уголок ими полюбоваться. Была она похожа на лису Алису, выманившую денежку у бедного Буратино. Эта её привычка сразу считать или прикидывать на глаз сумму не придавала ей убедительности. И чтобы скрасить впечатление у соседей по этажу, Манечка предложила коктейль попробовать.
   Соню отвлекли от денежки. Она вскрыла коробку неумело, варварски. Острые клочья толстой фольги ранили руки, а порошок так и не превращался в аппетитный напиток. Взвесь-суспензия с комьями неприличного цвета…
   – Нужен блендер, – объяснила Соня.
   В России уже были миксеры, но блендеров ещё не было. Блендеры были в Израиле, гражданкой которого Соня уже была, а Витя в сторону Израиля ещё только посматривал.
   …В Россию Соня наезжала время от времени делать бизнес.
   Где жила эта птичка Божья? В углу у какой-то бедной старушки снимала койку. Потому что выпускать деньги из рук она не умела, а столичных родственников у неё не водилось. От житейского неуюта приходила на Таганку и тогда, когда не было повода обращать Маню и Витю в клиентов. «Просто так», то есть расслабиться у телевизора, съесть что-либо домашнее, вымыться под душем.
   Соня-гостья уже не рыдала по маме гербалайфного короля и не доказывала чудодейственность коктейлей. Больше того, когда Саша и Миша по недосмотру слопали весь шоколадный зараз и Манечка подняла панику («Аллергия!», «Перевитаминизация!»), именно Соня предотвратила все попытки бежать в больницу.
   – А ни фига в этом коктейле нет. Я сама ем по банке, когда больше нечего.
   Она считала себя среди них лицом неофициальным. Ну, если не другом дома, то уж его приятелем – точно.
   Впрочем, на короткое время деловые отношения возникли снова.
   Как только Соня узнала, что Витя всё-таки «глядит в Израиль», её озарило. Плодом этого мгновенного озарения был иврит на дому. Педагог – Соня, дом – Витин, в классе – Манечка, дети, Самуил Абрамович (из чистой тяги к познанию) и ещё несколько приятелей, возникших на почве предстоящего отъезда. Цену Эйнштейн объявила немалую. Авансом с каждого собрала деньги, поколдовала над ними в углу, не разжимая кулачка. И… пошло!