Инна Лиснянская. Цветные виденья (сборник)

Мать и Младенца в овечье-воловьем тепле.
…Гусь, начинённый яблоками, лоснится
Лишь на имеющем твёрдый достаток столе.
Есть и такие столы в этой хвойно-дубовой,
Смешанной местности, но не о них разговор.
Мы разговляемся в складчину у Ивановой,
Нашей коллеги, живущей через забор.
Нам обсусоливать беды России обидно,
Вот и болтаем о всяческой ерунде.
Кружатся снежные бабочки так первобытно,
Словно пора не настала заветной Звезде.
Mpут на стекле шестикрылые бабочки снега,
Бабочка сердца трепещет, вопросы тая.
Да неужели Звезда закатилась с неба
За календарное время, за край Бытия?
 
   2000

«Среди игольчатой чащобы…»

 
Среди игольчатой чащобы,
Как гробы, горбятся сугробы,
И крупнопорист март.
И в этой в подмосковной хмари
На иглах, словно на гитаре,
Играет ветер-бард.
 
 
О чём он воет, серый ветер?
Лоснится карт военных веер
Среди игральных карт.
Приснись, приснись жених невесте,
Но только не приснись груз 200.
О чём он, ветер-бард?
 
 
Нет, это я во мгле потёртой,
Склонясь над молодостью мёртвой,
И вою и дрожу,
Мне снится: как в сороковые
Грузила трупы молодые,
Так и сейчас гружу.
 
 
Оратора сменил оратор,
Арбу сменил рефрижератор,
Похожий на ломбард,
Где не опознаны останки.
И воет, и пустые санки
Толкает ветер-бард.
 

   2000

«Мы, русские, на мифы падки…»

 
Мы, русские, на мифы падки.
Хоть землю ешь, хоть спирт глуши,
Мы все заложники загадки
Своей же собственной души.
 
 
Змею истории голубим,
Но, как словами ни криви,
Себя до ненависти любим
И ненавидим до любви.
 
 
Заздравные вздымая чаши,
Клянём извечную судьбу, —
Болит избранничество наше,
Как свежее клеймо во лбу.
 

   2000

«Свистульки, трещотки, звонки, гребешки…»

 
Свистульки, трещотки, звонки, гребешки, кастаньеты —
Какое в лесу вавилонское разноязычье!
К Создателю птичьи молитвы и гнёзда воздеты,
Отсюда, наверное, все привилегии птичьи.
 
 
А что небородные думают о земнородных, —
Не хватит фантазии мне, а тем более знанья.
А птицам известно ль, что несколько точек исходных
Мы взяли у них для старательного подражанья?
 
 
Так музыка создана, так создаются поныне
С Икаровых дней все летательные аппараты.
Но прежде – Господни крылатые стражи в пустыне,
И на Арарате – ковчега разведчик крылатый.
 
 
Целительна музыка. Флейты, виолы и лютни
Меня примиряют и с тем, что крылаты ракеты.
И я забываю, что дни моей родины люты,
Заслышав свистульки, звонки, гребешки, кастаньеты.
 

   2000

«Жизнь превратилась в сплошной изумрудный досуг…»

 
Жизнь превратилась в сплошной изумрудный досуг.
Лес мне сегодня – и ангел-хранитель, и друг,
Даже дыхание наше взаимообменно.
Но по утрам, если небо гремит многопенно,
Зеленоглазый мой и многотрепетный, вдруг
Страх на меня нагоняет, рассудок скребя:
Створки окна открываю, как створки моллюска, —
Будто бы лес, губы вытянув трубочкой узкой,
Всё содержимое комнаты втянет в себя, —
 
 
Втянет, проглотит кровать, гардероб и трюмо,
Кресло и стол, за которым я это письмо
Не дописала тебе и уже не закончу.
Так вот, возможно, густой африканскою ночью
Бросил со страху поэзию нервный Рембо.
В грозы такие в себя прихожу я с трудом,
Трогаю дрожко неодушевлённые вещи,
Словно боюсь испугать их, а лес рукоплещет,
Видя, как я обращаюсь с его же ребром —
С деревом, отданным им в услужение мне.
 
 
Ливень утихнет, и я, оклемавшись вполне,
Вынесу стул раскладной и горячий кофейник —
В сосны, в шалфей фиолетовый, в жёлтый лилейник,
И заведу разговор о тебе и стране
Самого бурного моря, где правду любила
Бурно настолько, что прочие чувства убила
И опротивела этим тебе и себе.
Шепчет мне жёлтый лилейник – «В безумье причина…»
Или бормочет лиловое пламя люпина:
«Дело простое, – оно, дорогая, в судьбе».
 
 
Нет, никогда я письмо это не завершу.
Я сверхъестественным чувством уже не грешу, —
Всё сверхъестественное завершается крахом.
Я при грозе охлаждаюсь нахлынувшим страхом.
Прежде спешила, теперь уже не поспешу
Створки души раскрывать, словно створки окна,
Или, что хуже гораздо, – моллюсковы створки.
Нет, я не слышу ни моря, ни шума моторки!
Мне повезло! – изумрудные жизни задворки,
Сосен дыхание и тишина, тишина…
 

   2000

Скопидомка

 
Меняют кожу змеи и растенья,
А человек меняет точку зренья
И точку проживанья.
Сегодня твоё местонахожденье
В саду. Но лип июльское кажденье
Ты как бы оставляешь без вниманья.
 
 
Тебя как бы не трогает погода,
С пчелиной позолотой небосвода.
Но с тщаньем скопидомки
Заносишь ты в свою статью прихода
Буквально всё, что летняя природа
Способна дать на зимние потёмки.
 
 
По-стариковски копишь горстку зноя,
И облачко жасмина кружевное,
И прочее в его безвещном роде.
И шутишь: старость – дело наживное,
Забыв, что место жительства земное
И время – на исходе.
 

   2000

Лето

 
Схимница-зима и весна-блудница —
Всё прошло, мой друг, но осталось лето,
Где на берегу смоква золотится
И стучит волна в камень парапета.
 
 
Чем, скажи, не жизнь – в памяти копаться,
Не в её золе, – в золоте песочка, —
Так вот и до мысли повезёт добраться:
Память – есть душа, время – оболочка.
 
 
Так вот и поверю в то, что не грешила,
Что судьбы не жгла, не жила в позоре…
Память у меня – золотая жила,
Потому и лето, потому и море…
 

   2000

«Не ищу причины бедствия…»

 
Не ищу причины бедствия
Средь отеческих руин.
Все мы, люди, – только следствия
Нам неведомых причин.
 
 
И, с безумьем трезвомыслящим
Принимая, что дано,
Тщусь я жизнь не путать с игрищем,
С кровью – красное вино.
 
 
Но когда в сыром свивальнике
Упокоюсь, то со дна
К вам пробьётся цветик аленький —
Ёрш из крови и вина.
 

   2000

«Я замечала: в счастье ли, в печали…»

 
Я замечала: в счастье ли, в печали, —
Все от меня ужасно уставали.
 
 
И лес устал от странности моей
Любить людей и избегать людей.
 
 
А от моих мятущихся историй
Когда-то уставало даже море.
 
 
Устали от меня и небеса
И ленятся закрыть мои глаза.
 
 
И может быть, когда меня не станет,
Моя могила от меня устанет.
 

   2000

«Я воспою тебя, осенняя печаль…»

 
Я воспою тебя, осенняя печаль,
В краю, где ёрничество служит одичанью,
Я на плеча твои поношенную шаль,
Как царское наброшу одеянье.
 
 
Я воспою тебя за то, что ты одна —
Без почитателей, поскольку ты не в моде,
Я воспою тебя за то, что ты пьяна
От бражки дождика и не внимаешь оде.
 
 
Позволь, я в очи загляну твои, печаль,
Увижу сдержанную дымчатость опала
И догадаюсь, что и мне себя не жаль,
И догадаюсь, что не всё ещё пропало.
 

   2000

Из книги
В ПРИГОРОДЕ СОДОМА

Возраст

1

 
Молодость – время, а старость – место.
Каждая вещь имеет названье.
Нет против места во мне протеста,
Это к успению привыканье.
 
 
Молодость – двери, а старость – окна,
Где перемешаны быль и небыль,
Где переставлены веси и стогна,
Как в этом ветхом домишке мебель.
 
 
В этом дому, занесённом снегом,
В этом дому, оглушённом ветром,
Жизнь измеряю не времени бегом,
А стихотворным мерцающим метром.
 
 
В окнах метель – ни пройти, ни проехать, —
Ни пешехода и ни извоза…
С неба косматого – снежная перхоть…
Молодость – действо, а старость – грёза…
 

2

 
Беспечна молодость, но возраст —
Отнюдь не опыт, —