Иннокентий Федорович Анненский. Трактир жизни

И если чуткий сон аллей
 
 
Встревожит месяц сребролукий,
Всю ночь потом уста лилей
Там дышат ладаном разлуки.
 

2
Зимние лилии

 
Зимней ночи путь так долог,
Зимней ночью мне не спится:
Из углов и с книжных полок
Сквозь ее тяжелый полог
Сумрак розовый струится.
 
 
Серебристые фиалы
Опрокинув в воздух сонный,
Льют лилеи небывалый
Мне напиток благовонный, –
 
 
И из кубка их живого
В поэтической оправе
Рад я сладостной отраве
Напряженья мозгового…
 
 
В белой чаше тают звенья,
Из цепей воспоминанья,
И от яду на мгновенье
Знаньем кажется незнанье.
 

3
Падение лилий

 
Уж черной Ночи бледный День
Свой факел отдал, улетая:
Темнеет в небе хлопьев стая,
Но, веселя немую сень,
В камине вьется золотая
Змея, змеей перевитая.
Гляжу в огонь – работать лень:
Пускай по стенам, вырастая,
Дрожа, колеблясь или тая,
За тенью исчезает тень,
А сердцу снится тень иная,
И сердце плачет, вспоминая.
Сейчас последние, светлей
Златисто-розовых углей,
Падут минутные строенья:
С могил далеких и полей
И из серебряных аллей
Услышу мрака дуновенье…
В постель скорее!.. Там теплей,
А ты, волшебница, налей
Мне капель чуткого забвенья,
Чтоб ночью вянущих лилей
Мне ярче слышать со стеблей
Сухой и странный звук паденья.
3 февраля 1901
 

С балкона

 
Полюбила солнце апреля
Молодая и нежная ива.
Не прошла и Святая неделя,
Распустилась бледная ива
В жаркой ласке солнца апреля.
 
 
Но недвижны старые клены:
Их не греет солнце апреля,
Только иве дивятся зеленой,
Только шепчут под небом апреля
Обнаженные мшистые клены:
 
 
«Не на радость, о бледная ива,
Полюбила ты солнце апреля:
Безнадежно больное ревниво
И сожжет тебя солнце апреля,
Чтоб другим не досталась ты, ива».
 

Молот и искры

 
Молот жизни, на плечах мне камни дробя,
Так мучительно груб и тяжел,
А ведь, кажется, месяц еще не прошел,
Что я сказками тешил себя…
Те, скажи мне, завянуть успели ль цветы,
Что уста целовали, любя,
Или, их обогнав, улетели мечты,
Те цветы… Я не знаю: тебя
Я люблю или нет… Не горит ореол
И горит – это ты и не ты
Молот жизни мучительно, адски тяжел,
И ни искры под ним… красоты…
А ведь, кажется, месяц еще не прошел.
1901
 

Тоска возврата

 
Уже лазурь златить устала
Цветные вырезки стекла,
Уж буря светлая хорала
Под темным сводом замерла;
 
 
Немые тени вереницей
Идут чрез северный портал,
Но ангел Ночи бледнолицый
Еще кафизмы не читал…
 
 
В луче прощальном, запыленном
Своим грехом неотмоленным
Томится День пережитой,
 
 
Как серафим у Боттичелли,
Рассыпав локон золотой…
На гриф умолкшей виолончели.
 

Рождение и смерть поэта
Кантата

Баян

 
Над Москвою старой златоглавою
Не звезда в полуночи затеплилась –
Над ее садочками зелеными,
Ой зелеными садочками кудрявыми
Молодая зорька разгоралася.
Не Вольга-богатырь нарождается –
Нарождается надежда – молодой певец,
Удалая головушка кудрявая.
Да не златая трубочка вострубила –
Молодой запел душа-соловьюшка,
Пословечно соловей да выговаривал
(Тут не рыбы-то по заводям хоронятся,
Да не птицы-то уходят во поднебесье,
Во темных лесах не звери затулилися),^[7]
Как услышали соловьюшку малешенького,
Все-то птичушки в садочках приуслушались,
Малы детушки по зыбкам разыгралися,
Молодые-то с крылечек улыбаются,
А и старые по кельям пригорюнились.
 

Один голос

 
Рыданье струн седых развей,
О нет, Баян, не соловей,
Певец волшебно-сладострастный,
Нас жег в безмолвии ночей
Тоскою нежной и напрасной.
И не душистую сирень
Судьба дала ему, а цепи,
Снега забытых деревень,
Неволей выжженные степи.
Но Бог любовью окрылил
Его пленительные грезы,
И в чистый жемчуг перелил
Поэт свои немые слезы.
 

Хор

 
Среди измен, среди могил
Он, улыбаясь, сыпал розы,
И в чистый жемчуг перелил
Поэт свои немые слезы.
 

Другой голос

 
О свиток печальный!
Безумные строки,
Как гость на пиру
В небрачной одежде
Читаю и плачу…
Там ночи туманной
Холодные звезды,
Там вещего сердца
Трехдневные муки,
Там в тяжком бреду
Томительный призрак
Свой черный вуаль,
Вуаль донны Анны,
К его изголовью
Склоняя, смеется…
 

Мужской xор

 
Но в поле колдунья ему
Последние цепи сварила,
И тихо в немую тюрьму
Ворота за ним затворила.
 

Женский хор

 
Творцу волшебных песнопений
Не надо ваших слез и пений:
Над ним горит бессмертный день
В огнях лазури и кристалла,
И окровавленная тень
Там тенью розовою стала,
А здесь печальной чередою
Всё ночь над нами стелет сень,
О тень, о сладостная тень,
Стань вифлеемскою звездою,
Алмазом на ее груди —
И к дому Бога нас веди!..
 

Общий хор

 
С немого поля,
Где без ненастья,
Дрожа, повисли
Тоски туманы, –
Туда, где воля,
Туда, где счастье,
Туда, где мысли
Простор желанный!
3 апреля 1899
 

«Мухи как мысли»
(Памяти Апухтина)

 
Я устал от бессонниц и снов,
На глаза мои пряди нависли:
Я хотел бы отравой стихов
Одурманить несносные мысли.
 
 
Я хотел бы распутать узлы…
Неужели там только ошибки?
Поздней осенью мухи так злы,
Их холодные крылья так липки.
 
 
Мухи-мысли ползут, как во сне,
Вот бумагу покрыли, чернея…
О, как мертвые, гадки оне…
Разорви их, сожги их скорее.
 

Под зеленым абажуром

 
Короли, и валеты, и тройки!
Вы так ласково тешите ум:
От уверенно-зыбкой постройки
До тоскливо замедленных дум
Вы так ласково тешите ум,
Короли, и валеты, и тройки!
 
 
В вашей смене, дразнящей сердца,
В вашем быстро мелькающем крапе
Счастье дочери, имя отца,
Слово чести, поставленной на – пе,
В вашем быстро мелькающем крапе,
В вашей смене, дразнящей сердца…
 
 
Золотые сулили вы дали
За узором двойных королей,
Когда вами невестам гадали
Там, в глуши, за снегами полей,
За узором двойных королей
Золотые сулили вы дали…
 
 
А теперь из потемок на свет
Безнадежно ложася рядами,
Равнодушное да или нет
Повторять суждено вам годами,
Безнадежно ложася рядами
Из зеленых потемок на свет.
 

Третий мучительный сонет
Строфы

 
Нет, им не суждены краса и просветленье;
Я повторяю их на память в полусне,
Они – минуты праздного томленья,
Перегоревшие на медленном огне.
 
 
Но все мне дорого – туман их появленья,
Их нарастание в тревожной тишине,
Без плана, вспышками идущее сцепленье:
Мое мучение и мой восторг оне.
 
 
Кто знает, сколько раз без этого запоя,
Труда кошмарного над грудою листов,
Я духом пасть, увы! я плакать был готов,
 
 
Среди неравного изнемогая боя;
Но я люблю стихи – и чувства нет святей:
Так любит только мать и лишь больных детей.
 

Второй фортепьянный сонет

 
Над ризой белою, как уголь волоса,
Рядами стройными невольницы плясали,
Без слов кристальные сливались голоса,
И кастаньетами их пальцы потрясали…
 
 
Горели синие над ними небеса,
И осы жадные плясуний донимали,
Но слез не выжали им муки из эмали,
Неопалимою сияла их краса.
 
 
На страсти, на призыв, на трепет вдохновенья
Браслетов золотых звучали мерно звенья,
Но, непонятною не трогаясь мольбой,
 
 
Своим властителям лишь улыбались девы,
И с пляской чуткою, под чашей голубой,
Их равнодушные сливалися напевы.
 

Параллели

1

 
Под грозные речи небес
Рыдают косматые волны,
А в чаще, презрения полный,
Хохочет над бурею бес.
 
 
Но утро зажжет небеса,
Волна золотится и плещет,
А в чаще холодной роса
Слезою завистливой блещет.
 

2

 
Золотя заката розы,
Клонит солнце лик усталый,
И глядятся туберозы
В позлащенные кристаллы.
 
 
Но не надо сердцу алых, –
Сердце просит роз поблеклых,
Гиацинтов небывалых,
Лилий, плачущих на стеклах.
1901
 

Тоска

 
По бледно-розовым овалам,
Туманом утра облиты,
Свились букетом небывалым
Стального колера цветы.
 
 
И мух кочующих соблазны,
Отраву в глянце затая,
Пестрят, назойливы и праздны,
Нагие грани бытия.
 
 
Но, лихорадкою томимый,
Когда неделями лежишь,
В однообразьи их таимый
Поймешь ты сладостный гашиш,
 
 
Поймешь, на глянце центифолий
Считая бережно мазки…
И строя ромбы поневоле
Между этапами Тоски.
 

Желание

 
Когда к ночи усталой рукой
Допашу я свою полосу,
Я хотел бы уйти на покой
В монастырь, но в далеком лесу,
 
 
Где бы каждому был я слуга
И творенью Господнему друг,
И чтоб сосны шумели вокруг,
А на соснах лежали снега…
 
 
А когда надо мной зазвонит
Медный зов в беспросветной ночи,
Уронить на холодный гранит
Талый воск догоревшей свечи.
 

Трилистники

   Из тех, кто его знал, ни один уже не войдет в аллеи царскосельского парка свободным от тоски, меланхолии или хотя бы обычности воспоминания, неотступного воспоминания о поэте, чья слава смешана с горечью смерти.

Николай Пунин

   Анненский могуч, но мощью не столько Мужской, сколько Человеческой. У него не чувство рождает мысль, как это вообще бывает у поэтов, а сама мысль крепнет настолько, что становится чувством, живым до боли даже. Он любит исключительно «сегодня» и исключительно «здесь», и эта любовь приводит его к преследованию не только декораций, но и декоративности. От этого его стихи мучат, они наносят душе неисцелимые раны, и против них надо бороться заклинаниями времен и пространства.

 
Какой тяжелый, темный бред!
Как эти выси мутно-лунны!
Касаться скрипки столько лет
И не узнать при свете струны!
 
 
Кому ж нас надо? Кто зажег
Два желтых лика, два унылых!
И вдруг почувствовал смычок,
Что кто-то взял и кто-то слил их.
 
 
«О, как давно! Сквозь эту тьму
Скажи одно: ты та ли, та ли?»
И струны ластились к нему,
Звеня, но, ластясь, трепетали…
 

   С кем не случалось этого? Кому не приходилось склоняться над своей мечтой, чувствуя, что возможность осуществить ее потеряна безвозвратно? И тот, кто, прочитав это стихотворение, забудет о вечной, девственной свежести мира, поверит, что есть только мука, пусть кажущаяся музыкой, – тот погиб, тот отравлен. Но разве не чарует мысль о гибели от такой певучей стрелы?

Николай Гумилев.

«Письма о русской поэзии»

Трилистник сумеречный

Сиреневая мгла

 
Наша улица снегами залегла,
По снегам бежит сиреневая мгла.
 
 
Мимоходом только глянула в окно,
И я понял, что люблю ее давно.
 
 
Я молил ее, сиреневую мглу:
«Погости-побудь со мной в моем углу,
 
 
Не мою тоску ты давнюю развей,
Поделись со мной, желанная, своей!»
 
 
Но лишь издали услышал я ответ:
«Если любишь, так и сам отыщешь след,
 
 
Где над омутом синеет тонкий лёд,
Там часочек погощу я, кончив лёт,
 
 
А у печки-то никто нас не видал…
Только те мои, кто волен да удал».
 

Тоска мимолетности

 
Бесследно канул день. Желтея, на балкон
Глядит туманный диск луны, еще бестенной,
И в безнадежности распахнутых окон,
Уже незрячие, тоскливо-белы стены.
 
 
Сейчас наступит ночь. Так чёрны облака…
Мне жаль последнего вечернего мгновенья:
Там всё, что прожито, – желанье и тоска,
Там всё, что близится, – унылость и забвенье.
 
 
Здесь вечер как мечта: и робок, и летуч,
Но сердцу, где ни струн, ни слез, ни ароматов,
И где разорвано и слито столько туч…
Он как-то ближе розовых закатов,
Лето 1904
Ялта
 

Свечку внесли

 
Не мерещится ль вам иногда,
Когда сумерки ходят по дому,
Тут же возле иная среда,
Где живем мы совсем по-другому?
 
 
С тенью тень там так мягко слилась,
Там бывает такая минута,
Что лучами незримыми глаз
Мы уходим друг в друга как будто.
 
 
И движеньем спугнуть этот миг
Мы боимся иль словом нарушить,
Точно ухом кто возле приник,
Заставляя далекое слушать.
 
 
Но едва запылает свеча,
Чуткий мир уступает без боя,
Лишь из глаз по наклонам луча
Тени в пламя сбегут голубое.
1904
 

Трилистник соблазна

Маки

 
Веселый день горит… Среди сомлевших трав
Все маки пятнами – как жадное бессилье,
Как губы, полные соблазна и отрав,
Как алых бабочек развернутые крылья.
 
 
Веселый день горит… Но сад и пуст и глух.
Давно покончил он с соблазнами и пиром, –
И маки сохлые, как головы старух,
Осенены с небес сияющим потиром.
 

Смычок и струны

 
Какой тяжелый, темный бред!
Как эти выси мутно-лунны!
Касаться скрипки столько лет
И не узнать при свете струны?
 
 
Кому ж нас надо? Кто зажег
Два желтых лика, два унылых…
И вдруг почувствовал смычок,
Что кто-то взял и кто-то слил их.
 
 
«О, как давно! Сквозь эту тьму
Скажи одно: ты та ли, та ли?»
И струны ластились к нему,
Звеня, но, ластясь, трепетали.
 
 
«Не правда ль, больше никогда
Мы не расстанемся? довольно?..»
И скрипка отвечала «да»;
Но сердцу скрипки было больно.
 
 
Смычок всё понял, он затих,
А в скрипке эхо всё держалось…
И было мукою для них,
Что людям музыкой казалось.
 
 
Но человек не погасил
До утра свеч… И струны пели…
Лишь солнце их нашло без сил
На черном бархате постели.
 

В марте

 
Позабудь соловья на душистых цветах,
Только утро любви не забудь!
Да ожившей земли в неоживших листах
Ярко-черную грудь!
 
 
Меж лохмотьев рубашки своей снеговой
Только раз и желала она –
Только раз напоил ее март огневой,
Да пьянее вина!
 
 
Только раз оторвать от разбухшей земли
Не могли мы завистливых глаз,
Только раз мы холодные руки сплели
И, дрожа, поскорее из сада ушли…
Только раз… в этот раз…
 

Трилистник сентиментальный

Одуванчики

 
Захлопоталась девочка
В зеленом кушаке,
Два желтые обсевочка
Сажая на песке.
 
 
Не держатся и на – поди:
Песок ли им не рад?..
А солнце уж на западе,
И золотится сад.
 
 
За ручкой ручку белую
Малютка отряхнет:
«Чуть ямочку проделаю,
Ее и заметет…
 
 
Противные, упрямые!»
– Молчи, малютка дочь,
Коль неприятны ямы им,
Мы стебельки им прочь.
 
 
Вот видишь ли: все к лучшему, –
Дитя, развеселись,
По холмику зыбучему
Две звездочки зажглись.
 
 
Мохнатые, шафранные
Звездинки из цветов…
Ну вот, моя желанная,
И садик твой готов.
 
 
Отпрыгаются ноженьки,
Весь высыплется смех,
А ночь придет – у Боженьки
Постельки есть для всех…
 
 
Заснешь ты, ангел-девочка,
В пуху, на локотке…
А желтых два обсевочка
Распластаны в песке.
26 июня 1909
Куоккала
 

Старая шарманка

 
Небо нас совсем свело с ума:
То огнем, то снегом нас слепило,
И, ощерясь, зверем отступила
За апрель упрямая зима.
 
 
Чуть на миг сомлеет в забытьи –
Уж опять на брови шлем надвинут,
И под наст ушедшие ручьи,
Не допев, умолкнут и застынут.
 
 
Но забыто прошлое давно,
Шумен сад, а камень бел и гулок,
И глядит раскрытое окно,
Как трава одела закоулок.
 
 
Лишь шарманку старую знобит,
И она в закатном мленьи мая
Все никак не смелет злых обид,
Цепкий вал кружа и нажимая.
 
 
И никак, цепляясь, не поймет
Этот вал, что ни к чему работа,
Что обида старости растет
На шипах от муки поворота.
 
 
Но когда б и понял старый вал,
Что такая им с шарманкой участь,
Разве б петь, кружась, он перестал
Оттого, что петь нельзя, не мучась?..
 

Вербная неделя

   В. П. Хмара-Барщевскому

 
В желтый сумрак мертвого апреля,
Попрощавшись с звездною пустыней,
 
 
Уплывала Вербная неделя
На последней, на погиблой снежной льдине;
 
 
Уплывала в дымах благовонных,
В замираньи звонов похоронных,
От икон с глубокими глазами
И от Лазарей, забытых в черной яме.
 
 
Стал высоко белый месяц на ущербе,
И за всех, чья жизнь невозвратима,
Плыли жаркие слезы по вербе
На румяные щеки херувима.
14 апреля 1907
Царское Cело
 

Трилистник осенний

Ты опять со мной

 
Ты опять со мной, подруга-осень,
Но сквозь сеть нагих твоих ветвей
Никогда бледней не стыла просинь,
И снегов не помню я мертвей.
 
 
Я твоих печальнее отребий
И черней твоих не видел вод,
На твоем линяло-ветхом небе
Желтых туч томит меня развод.
 
 
До конца всё видеть, цепенея…
О, как этот воздух странно нов…
Знаешь что… я думал, что больнее
Увидать пустыми тайны слов…
 

Август

 
Еще горят лучи под сводами дорог,
Но там, между ветвей, все глуше и немее:
 
 
Так улыбается бледнеющий игрок,
Ударов жребия считать уже не смея.
 
 
Уж день за сторами. С туманом по земле
Влекутся медленно унылые призывы…
А с ним все душный пир, дробится в хрустале
Еще вчерашний блеск, и только астры живы…
 
 
Иль это – шествие белеет сквозь листы?
И там огни дрожат под матовой короной,
Дрожат и говорят: «А ты? Когда же ты?» –
На медном языке истомы похоронной…
 
 
Игру ли кончили, гробница ль уплыла,
Но проясняются на сердце впечатленья;
О, как я понял вас: и вкрадчивость тепла,
И роскошь цветников, где проступает тленье…
 

То было на валлен-коски

 
То было на Валлен-Коски.
Шел дождик из дымных туч,
И желтые мокрые доски
Сбегали с печальных круч.
 
 
Мы с ночи холодной зевали,
И слезы просились из глаз;
В утеху нам куклу бросали
В то утро в четвертый раз.
 
 
Разбухшая кукла ныряла
Послушно в седой водопад,
И долго кружилась сначала,
Все будто рвалася назад.
 
 
Но даром лизала пена
Суставы прижатых рук –
Спасенье ее неизменно
Для новых и новых мук.
 
 
Гляди, уж поток бурливый
Желтеет, покорен и вял;
Чухонец-то был справедливый,
За дело полтину взял.
 
 
И вот уж кукла на камне,
И дальше идет река…
Комедия эта была мне
В то серое утро тяжка.
 
 
Бывает такое небо,
Такая игра лучей,
Что сердцу обида куклы
Обиды своей жалчей.
 
 
Как листья, тогда мы чутки:
Нам камень седой, ожив,
Стал другом, а голос друга,
Как детская скрипка, фальшив.
 
 
И в сердце сознанье глубоко,
Что с ним родился только страх,
Что в мире оно одиноко,
Как старая кукла в волнах…
 

Трилистник лунный

Зимнее небо

 
Талый снег налетал и слетал,
Разгораясь, румянились щеки,
Я не думал, что месяц так мал
И что тучи так дымно-далеки…
 
 
Я уйду, ни о чем не спросив,
Потому что мой вынулся жребий,
Я не думал, что месяц красив,
Так красив и тревожен на небе.
 
 
Скоро полночь. Никто и ничей,
Утомлен самым призраком жизни,
Я любуюсь на дымы лучей
Там, в моей обманувшей отчизне.
 

Лунная ночь в исходе зимы

 
Мы на полустанке,
Мы забыты ночью,
Тихой лунной ночью,
На лесной полянке…
Бред – или воочью
Мы на полустанке
И забыты ночью?
Далеко зашел ты,
Паровик усталый!
Доски бледно-желты,
Серебристо-желты,
И налип на шпалы
Иней мертво-талый.
Уж туда ль зашел ты,
Паровик усталый?
Тишь-то в лунном свете,
Или только греза
Эти тени, эти
Вздохи паровоза
И, осеребренный
Месяцем жемчужным,
Этот длинный, черный
Сторож станционный
С фонарем ненужным
На тени узорной?
Динь-динь-динь – и мимо,
Мимо грезы этой,
Так невозвратимо,
Так непоправимо
До конца не спетой
И звенящей где-то
Еле ощутимо.
27 марта 1906
Почтовый тракт Вологда – Тотьма
 

Trаuмеrеi^[8]

 
Сливались ли это тени,
Только тени в лунной ночи мая?
Это блики или цветы сирени
Там белели, на колени
Ниспадая?
Наяву ль и тебя ль безумно
И бездумно
Я любил в томных тенях мая?
Припадая к цветам сирени
Лунной ночью, лунной ночью мая,
Я твои ль целовал колени,
Разжимая их и сжимая,
В томных тенях, в томных тенях мая?
Или сад был одно мечтанье
Лунной ночи, лунной ночи мая?
Или сам я лишь тень немая?
Иль и ты лишь мое страданье,
Дорогая,
Оттого, что нам нет свиданья
Лунной ночью, лунной ночью мая…
Ночь с 16 на 17 мая 1906 (?)
Вологодский поезд
 

Трилистник обреченности

Будильник

 
Обручена рассвету
Печаль ее рулад…
Как я игрушку эту
Не слушать был бы рад…
 
 
Пусть завтра будет та же
Она, что и вчера…
Сперва хоть громче, глаже
Идет ее игра.
 
 
Но вот, уж не читая
Давно постылых нот,
Гребенка золотая
Звенит, а не поет…
 
 
Цепляясь за гвоздочки,
Весь из бессвязных фраз,
Напрасно ищет точки
Томительный рассказ,
 
 
О чьем-то недоборе
Косноязычный бред…
Докучный лепет горя
Ненаступивших лет,
 
 
Где нет ни слез разлуки,
Ни стылости небес,
Где сердце – счетчик муки,
Машинка для чудес…
 
 
И скучно разминая
Пружину полчаса,
Где прячется смешная
И лишняя Краса.
 

Стальная цикада

 
Я знал, что она вернется
И будет со мной – Тоска.
Звякнет и запахнется
С дверью часовщика…
 
 
Сердца стального трепет
Со стрекотаньем крыл
Сцепит и вновь расцепит
Тот, кто ей дверь открыл…
 
 
Жадным крылом цикады
Нетерпеливо бьют:
Счастью ль, что близко, рады,
Муки ль конец зовут?..
 
 
Столько сказать им надо,
Так далеко уйти…
Розно, увы! цикада,
Наши лежат пути.
 
 
Здесь мы с тобой лишь чудо,
Жить нам с тобою теперь
Только минуту – покуда
Не распахнулась дверь…
 
 
Звякнет и запахнется,
И будешь ты так далека…
Молча сейчас вернется
И будет со мной – Тоска.
 

Черный силуэт
Сонет

 
Пока в тоске растущего испуга
Томиться нам, живя, еще дано,
Но уж сердцам обманывать друг друга
И лгать себе, хладея, суждено;
 
 
Пока прильнув сквозь мерзлое окно,
Нас сторожит ночами тень недуга,
И лишь концы мучительного круга
Не сведены в последнее звено, –
 
 
Хочу ль понять, тоскою пожираем,
Тот мир, тот миг с его миражным раем…
Уж мига нет – лишь мертвый брезжит свет…
 
 
А сад заглох… и дверь туда забита…
И снег идет… и черный силуэт
Захолодел на зеркале гранита.
 

Трилистник огненный

Аметисты

 
Когда, сжигая синеву,
Багряный день растет, неистов,
Как часто сумрак я зову,
Холодный сумрак аметистов.
 
 
И чтоб не знойные лучи
Сжигали грани аметиста,
А лишь мерцание свечи
Лилось там жидко и огнисто.
 
 
И, лиловея и дробясь,
Чтоб уверяло там сиянье,
Что где-то есть не наша связь,
А лучезарное слиянье…
 

Сизый закат

 
Близился сизый закат.
Воздух был нежен и хмелен,
И отуманенный сад
Как-то особенно зелен.
 
 
И, о Незримой твердя,
В тучах таимой печали,
В воздухе, полном дождя,
Трубы так мягко звучали.
 
 
Вдруг – точно яркий призыв,
Даль чем-то резко разъялась:
Мягкие тучи пробив,
Медное солнце смеялось.
 

Январская сказка

 
Светилась колдуньина маска,
Постукивал мерно костыль…
Моя новогодняя сказка,
Последняя сказка, не ты ль?
 
 
О счастье уста не молили,
Тенями был полон покой,
И чаши открывшихся лилий
Дышали нездешней тоской.