Но с тем, за кого заплачено кровью, Лес не осмеливался шутить. Олойхор имеет здесь все те же привилегии, что и он сам. У них все поровну. Значит, Лес поведет их кратчайшим путем, пробуя по дороге, что можно с них взять. И если они не успеют дотемна, к жилым местам выйдет один.Олойхор. Лошади — их оставляли в лесу на привязи, пока Олойхорова кодла веселилась в защищенном домике, — падут первыми. Если только Олойхор не пожалеет своей крови, чтобы заклясть лошадей. В самом крайнем случае Ким сыграл бы именно так. Он вспомнил, как восемь лет назад тормошил цепенеющую Имоджин, заставляя ее говорить и поминать богов, под властью которых она была рождена, в надежде удержать ее, не дать ей провалиться в эту голодную черную прорву.
Он без всякого сожаления скормил бы прорве всю эту кодлу, однако даже если бы Олойхор оказался настолько беззаботен и глуп, у него все равно на руках оставалась заложница, которой Киммель ни при каком раскладе пожертвовать не мог.
Вот если бы отыскался шанс оставить Олойхора наедине с Имоджин! Почему-то казалось, что с ним одним Имоджин бы управилась. Но для того надо, чтобы она как минимум равна была ему по силе крови. А это можно устроить.
Ким уперся лбом и кулаками в стену, стараясь превозмочь застилающий глаза кровавый туман. Чувства оскорбленного мужчины вопили, требуя броситься вдогонку как можно скорее. Пешком? И нарваться при этом на Циклопа Бийика, который, даже будучи при смерти, опаснее, чем Ким когда-либо надеялся стать? Даже, допустим, если в лесу, на собственной территории удастся справиться с Циклопом Бийиком — Циклоп ведь тоже только человек? — не будет ли для Имоджин слишком поздно? А странный уговор, превращавший его самого в нечто иное — большее? — чем человек, нашептывал на ухо, что он может помочь Имоджин другим способом.
Потому что унижение и боль — прости, Имоджин! — это всего лишь унижение и боль. Одну смерть ничем не исправить. К тому же Ким уверен был, что Олойхор и сам не представляет, что ему сейчас делать и куда деть Имоджин, когда он вывезет ее из леса в людные места. И как предъявит ее королю. Как детские выходки Ойхо, так и его злодейства по-прежнему носили на себе отпечаток непродуманности. Для него было куда выгоднее — Ким мрачно усмехнулся — обосноваться в этом домике самому, вместе с его теневым двором. Потому что Олойхор — при всем уважении к царственной крови — не из тех, кто сам для себя носит воду и колет дрова.
Ким проверил остроту ножа на пальце. Потом вернулся в дом и занялся делами, на первый взгляд никак не подобающими молодому мужу, у которого буквально из объятий вырвали любимую жену. Из узла с едой он достал бутылку с вином, откупорил и отнес в спальню, где раскатал на ложе один из свитков с одеялами. Обойдемся без бокалов. Н-да, не для такого случая он ее припасал. Имоджин, он уверен, в жизни не пробовала вина.
Поневоле скрипнул зубами. В самом деле, он ведь уже представлял, как упруго она выгнется в его руках… Тушка птицы отправилась в котелок с водой, огонь под ним он тоже развел поспешно и вынужден был оставить без пригляда. Там, наверху, Ким выложил и порвал на полосы несколько тонких полотенец и несколько полос, скатав, сунул в карман. Туда же отправилась длинная крепкая щепка, удовлетворившая его своим видом. Выпрямившись, Ким перевел дух, словно в воду готовился прыгать. Потом вышел в дверь, которую не стал запирать, и направился в лес.
Развиваясь в условиях недостатка всего, он казался мертвым, но то было лишь тяжелое забытье, своего рода кома, сон, полный мрачных сновидений. Но чуткий к биению жизни.
Вот и сейчас, ощущая в пределах своей досягаемости плотную компактную группу существ, источников тепла и крови, лес тянулся к ним всеми веточками, всеми усиками, всеми самыми крохотными корешками. Все связи, объединяющие его сущность в единое целое, оживились и напряглись, как будто дразнящий запах коснулся невидимых ноздрей. Лес взалкал, так как был и рецептором и пищеварительной системой одновременно. В верховьях его поднялся шум, который кто попроще мог бы принять за ветер. На самом же деле то был зов, обещавший трапезу всему организму, от могучей черной ели до самой чахлой былинки. Всем, по какой бы крохе ни досталось.
Правда, пиршество пришлось урезать, когда внутри себя лес ощутил присутствие симбионта, явно нуждавшегося в подпитке. Организму достанется меньше, но лес не огорчился. Симбионт принимал, а лес отдавал с одинаковым чувством справедливости установленного порядка, изменить который не могла ни та, ни другая сторона. К тому же в этот раз симбионту нужно было немного. Соединить и укрепить порванные сосуды, рассосать в тканях гематомы, нарастить поврежденный суставный хрящ.
Приведя его в порядок, сделав даже лучше, чем было, лес вновь устремил свои помыслы и рецепторы к пище, которая досадным образом ускользала. Ее уводил другой симбионт, полностью идентичный первому.
Никогда не следует оставлять без внимания перемещения симбионтов внутри организма. Рецепторы леса чувствовали в крови, наполняющей их жилы, неизъяснимую прелесть. Сила их крови была вожделенным лакомством, к которому лес не смел прикоснуться, не будучи приглашен. В каком-то смысле эта кровь была родственна ему самому. Больше, чем просто пища. Это было то, что делало его живым. И это была их плата за симбиоз.
Симбионт шел, а лес вокруг него ожидал в напряженном молчании. Человек остановился на поляне, поросшей папоротниками ему в пояс. Взял в руку нож и закатал рукав. Лес застыл, как перед вдохом. Как силен был этот аромат, притягательный, как для нас притягателен запах копчености с дымком. Если бы у него был хвост, Лес бы им вилял.
— Я вношу плату крови за женщину по имени Ках-Имажинель, — внятно произнес человек.
Лес разбежался по ниточкам-нервам, вибрацией разнесся по самым темным и дальним своим уголкам.
Существо, готовое откликнуться на это имя, внутренне согласное признать его своим, обнаружилось на самом выходе, измученное, выжатое почти досуха, но еще живое. Придется все возвратить. Такова цена. Но за эту цену лес согласен был и на большее.
Кровь брызнула на папоротник, совершенно черная в свете луны. И папоротники тут же расцвели серебряными цветами, полыхавшими, как лампы, собственным светом, и увядавшими, не оставляя семян. Ведь всем известно, что папоротник размножается спорами, вызревающими на стороне листьев, обращенной к земле.
Рядом с жизненной силой тех эта была словно вино в сравнении с водой. Лес тянул ее бесконечными глотками, внутренне напрягаясь в ожидании, когда перекроется ток. Он окружил человека стеной расслабляющей безмятежности, волнами покоя… в надежде, что он опустится наземь. Тогда он не сможет встать. Лес готов был заключить договор на что угодно всего лишь за еще один глоток из этой божественной чаши.
Человек, однако, остался на ногах, хотя и сделался бледен, и оперся спиной о подвернувшийся ствол. О, как завидовали все прочие стволы этому, удостоенному особенной милости!
— Нет! — сказал человек посиневшими губами. — Цену жизни я платить пока не намерен. Да и права не имею. Ты и так получил вдвое против того, что взял за меня. Она имеет теперь в твоих пределах все те же права, что куплены для меня. Помни.
Всею своею массой лес колыхнулся в разочарованном вздохе, когда человек перехватил запястье жгутом и затянул его щепкой. Цветы папоротника еще некоторое время мерцали ему в спину, когда, пошатываясь и тяжко опираясь на палку, человек уходил прочь.
6. Сама она тоже кое-что может
Он без всякого сожаления скормил бы прорве всю эту кодлу, однако даже если бы Олойхор оказался настолько беззаботен и глуп, у него все равно на руках оставалась заложница, которой Киммель ни при каком раскладе пожертвовать не мог.
Вот если бы отыскался шанс оставить Олойхора наедине с Имоджин! Почему-то казалось, что с ним одним Имоджин бы управилась. Но для того надо, чтобы она как минимум равна была ему по силе крови. А это можно устроить.
Ким уперся лбом и кулаками в стену, стараясь превозмочь застилающий глаза кровавый туман. Чувства оскорбленного мужчины вопили, требуя броситься вдогонку как можно скорее. Пешком? И нарваться при этом на Циклопа Бийика, который, даже будучи при смерти, опаснее, чем Ким когда-либо надеялся стать? Даже, допустим, если в лесу, на собственной территории удастся справиться с Циклопом Бийиком — Циклоп ведь тоже только человек? — не будет ли для Имоджин слишком поздно? А странный уговор, превращавший его самого в нечто иное — большее? — чем человек, нашептывал на ухо, что он может помочь Имоджин другим способом.
Потому что унижение и боль — прости, Имоджин! — это всего лишь унижение и боль. Одну смерть ничем не исправить. К тому же Ким уверен был, что Олойхор и сам не представляет, что ему сейчас делать и куда деть Имоджин, когда он вывезет ее из леса в людные места. И как предъявит ее королю. Как детские выходки Ойхо, так и его злодейства по-прежнему носили на себе отпечаток непродуманности. Для него было куда выгоднее — Ким мрачно усмехнулся — обосноваться в этом домике самому, вместе с его теневым двором. Потому что Олойхор — при всем уважении к царственной крови — не из тех, кто сам для себя носит воду и колет дрова.
Ким проверил остроту ножа на пальце. Потом вернулся в дом и занялся делами, на первый взгляд никак не подобающими молодому мужу, у которого буквально из объятий вырвали любимую жену. Из узла с едой он достал бутылку с вином, откупорил и отнес в спальню, где раскатал на ложе один из свитков с одеялами. Обойдемся без бокалов. Н-да, не для такого случая он ее припасал. Имоджин, он уверен, в жизни не пробовала вина.
Поневоле скрипнул зубами. В самом деле, он ведь уже представлял, как упруго она выгнется в его руках… Тушка птицы отправилась в котелок с водой, огонь под ним он тоже развел поспешно и вынужден был оставить без пригляда. Там, наверху, Ким выложил и порвал на полосы несколько тонких полотенец и несколько полос, скатав, сунул в карман. Туда же отправилась длинная крепкая щепка, удовлетворившая его своим видом. Выпрямившись, Ким перевел дух, словно в воду готовился прыгать. Потом вышел в дверь, которую не стал запирать, и направился в лес.
Организм пробуждался, выводимый из состояния дремы щекочущим рецепторы ощущением близости пищи.
Сладок кус недоедала!
Сами-Знаете-Кто
Развиваясь в условиях недостатка всего, он казался мертвым, но то было лишь тяжелое забытье, своего рода кома, сон, полный мрачных сновидений. Но чуткий к биению жизни.
Вот и сейчас, ощущая в пределах своей досягаемости плотную компактную группу существ, источников тепла и крови, лес тянулся к ним всеми веточками, всеми усиками, всеми самыми крохотными корешками. Все связи, объединяющие его сущность в единое целое, оживились и напряглись, как будто дразнящий запах коснулся невидимых ноздрей. Лес взалкал, так как был и рецептором и пищеварительной системой одновременно. В верховьях его поднялся шум, который кто попроще мог бы принять за ветер. На самом же деле то был зов, обещавший трапезу всему организму, от могучей черной ели до самой чахлой былинки. Всем, по какой бы крохе ни досталось.
Правда, пиршество пришлось урезать, когда внутри себя лес ощутил присутствие симбионта, явно нуждавшегося в подпитке. Организму достанется меньше, но лес не огорчился. Симбионт принимал, а лес отдавал с одинаковым чувством справедливости установленного порядка, изменить который не могла ни та, ни другая сторона. К тому же в этот раз симбионту нужно было немного. Соединить и укрепить порванные сосуды, рассосать в тканях гематомы, нарастить поврежденный суставный хрящ.
Приведя его в порядок, сделав даже лучше, чем было, лес вновь устремил свои помыслы и рецепторы к пище, которая досадным образом ускользала. Ее уводил другой симбионт, полностью идентичный первому.
Никогда не следует оставлять без внимания перемещения симбионтов внутри организма. Рецепторы леса чувствовали в крови, наполняющей их жилы, неизъяснимую прелесть. Сила их крови была вожделенным лакомством, к которому лес не смел прикоснуться, не будучи приглашен. В каком-то смысле эта кровь была родственна ему самому. Больше, чем просто пища. Это было то, что делало его живым. И это была их плата за симбиоз.
Симбионт шел, а лес вокруг него ожидал в напряженном молчании. Человек остановился на поляне, поросшей папоротниками ему в пояс. Взял в руку нож и закатал рукав. Лес застыл, как перед вдохом. Как силен был этот аромат, притягательный, как для нас притягателен запах копчености с дымком. Если бы у него был хвост, Лес бы им вилял.
— Я вношу плату крови за женщину по имени Ках-Имажинель, — внятно произнес человек.
Лес разбежался по ниточкам-нервам, вибрацией разнесся по самым темным и дальним своим уголкам.
Существо, готовое откликнуться на это имя, внутренне согласное признать его своим, обнаружилось на самом выходе, измученное, выжатое почти досуха, но еще живое. Придется все возвратить. Такова цена. Но за эту цену лес согласен был и на большее.
Кровь брызнула на папоротник, совершенно черная в свете луны. И папоротники тут же расцвели серебряными цветами, полыхавшими, как лампы, собственным светом, и увядавшими, не оставляя семян. Ведь всем известно, что папоротник размножается спорами, вызревающими на стороне листьев, обращенной к земле.
Рядом с жизненной силой тех эта была словно вино в сравнении с водой. Лес тянул ее бесконечными глотками, внутренне напрягаясь в ожидании, когда перекроется ток. Он окружил человека стеной расслабляющей безмятежности, волнами покоя… в надежде, что он опустится наземь. Тогда он не сможет встать. Лес готов был заключить договор на что угодно всего лишь за еще один глоток из этой божественной чаши.
Человек, однако, остался на ногах, хотя и сделался бледен, и оперся спиной о подвернувшийся ствол. О, как завидовали все прочие стволы этому, удостоенному особенной милости!
— Нет! — сказал человек посиневшими губами. — Цену жизни я платить пока не намерен. Да и права не имею. Ты и так получил вдвое против того, что взял за меня. Она имеет теперь в твоих пределах все те же права, что куплены для меня. Помни.
Всею своею массой лес колыхнулся в разочарованном вздохе, когда человек перехватил запястье жгутом и затянул его щепкой. Цветы папоротника еще некоторое время мерцали ему в спину, когда, пошатываясь и тяжко опираясь на палку, человек уходил прочь.
6. Сама она тоже кое-что может
На проезжую дорогу выбрались уже в совершенных потьмах, измученные, растерзанные, чуть ли не полупереваренные. Пешком. Олойхор погонял немилосердно, на него огрызались, не забывая прибавлять протокольное «сир». Шнырь и Карна, тащившиеся позади, тихонько, но вслух жаловались в пространство — или в спину Олойхору — на усталость и сбитые ноги. В пространство, а не друг дружке, потому что Карна никогда не снисходила до прямого обращения к шуту, а он бы и вовсе себе этого не позволил по причине робости натуры. Шнырь боялся, что над ним станут смеяться, готов был, кажется, на все, чтобы этого не случилось, а коли уж происходило, то втягивал голову в плечи в тщетной попытке уйти в несуществующий панцирь. Впрочем, сейчас для жалости Имоджин был слегка неподходящий момент. Ясное дело, Олойхоровы женщины сроду не били ног пехом, пяточки у них были розовые, гладкие, какими Имоджин похвастать не могла. И сейчас это было явным преимуществом.
Ее по-прежнему вели меж Циклопом Бийиком и самим Олойхором, не отпускавшим руки с ее волос. Помышлять о побеге не приходилось. Чем бы ей ни грозила эта безумная и бессмысленная выходка обойденного выбором принца, сейчас разумнее всего было его держаться. Потому что — Лес. Нехотя, он все же расступался перед принцем. Имоджин ни разу до сих пор не видела Циклопа в столь ужасающем состоянии. Он едва передвигал ноги, спотыкаясь, и изредка рычал сквозь стиснутые зубы. Дайана шла впереди, запрокинув голову к небу и нащупывая дорогу ногами. Ее шатало. Менее других, как в приступе просветления заметила Имоджин, пострадал Шнырь. Самый маленький и слабый. Доведись схватиться, Имоджин управилась бы с ним, как с ребенком. Циклоп же, напротив, был среди них самым крутым. Можно было задуматься также, почему первыми пали лошади.
Ни малейших признаков страха Имоджин не испытывала. Она знала Олойхора практически на протяжении всей своей жизни. Его недостатки она могла бы перечислить по пальцам, ни на секунду не запнувшись. Все эти несусветные угрозы, все эти глупые гадости, которые он изрыгал вслух, казались ей всего лишь свидетельствами его расстройства и гнева. Как же так, он — и обойден?! Циклопа — а он как раз внушал ей суеверный ужас — Олойхор держал на поводке. Женщины без дозволения принца не пикнут. К тому же Олойхору крепко достанется от короля, когда Клаус узнает о его безобразной выходке, а скрывать ее долго (и выходку, и саму Имоджин) принц не сможет. Достаточно оклематься Киму! А это произойдет быстро, если в его байках о лесе есть хоть толика правды. Головы он брату не проломит, но в морду красавчик Олойхор получит знатно. Все, что происходило до сих пор, квалифицировалось не более чем как хулиганство, и чувства вызывало соответствующие: досаду и гнев. Не страх, и уж тем более не парализующий ужас, связанные в сознании со словом «преступление». Ей, возможно, и льстило, что братья так из-за нее схлестнулись, но сама она при том оказалась стороной страдающей. В первую ночь получить вместо Кима, опьяненного ее близостью и оказанной ему честью, ошарашенного, растерянного, милого, — Олойхора, мрачно торжествующего над ее телом с мыслью, что вот так оно и должно быть. Брр! Я те покажу торжество. Впрочем, в ближайшем будущем и того можно было не опасаться: ее девственность служила Олойхору поводом для признания ее брака недействительным. Уж если он не набросился на нее сразу, значит, продержится сколько-то еще. Сколько времени потребуется Киму?
И все-таки при мысли о Киме ей за ворот словно спускали кусок льда. Олойхор явно радовался боли, которую по его приказу причинял брату Циклоп Бийик. Возможно, считал ее равноценным воздаянием за свою боль. Да пошел он… со своей болью! Воображение, сосредоточившись на Киме, нарисовало его так, как Имоджин видела его в последний раз: распростертым на полу, с неестественно вывернутой рукой. Лица было не разглядеть, однако на полу, где он при падении ударился головой, натекла струйка темной крови. Ей следовало быть там. Разве найдутся для Кима руки нежнее и бережнее ее собственных? Ох и отольется же этому второму его боль!
И все же ночное возвращение на королевский двор напомнило ей другое, первое, восьмилетней давности, правда, скорее как жутковатая пародия. Точно так же среди ночи были распахнуты ворота, и мелькали за ними факельные огни. Если суматоха каким-то образом связана с ними, то это по меньшей мере странно. Принцы совершеннолетние и могут идти куда и когда захотят и брать с собой кого угодно. А Кима вообще долго еще не хватятся.
Уже подходя ближе, Олойхор притормозил своих.
— Я отвлеку, если возникнут вопросы. А вы тем временем тащите ее к себе. В твою, Дайана, комнату.
— О! — сказала Дайана. — Значит, ты дозволяешь мне занять ее место?
— Носи шапку по себе, — огрызнулся принц, видимо, на пределе своего терпения. — Мне только до времени нужно ее запереть, покуда что-нибудь придумаю. А ты знай свое место. Она при любом раскладе получается королева. Ты поживешь с Карной.
Дайана наклонилась и из-за кожаного ремешка, оплетающего ее бедро под юбками, извлекла острый ножик. Судя по выражениям лиц, он был неожиданностью даже для Олойхора.
— Я бы предложила ей пожить с Молль, — сказала она. — Если ты и впрямь желаешь ее объездить. Но твое слово — закон. Пикнешь, — это уже в сторону Имоджин, — не убью, ясное дело, но порежу.
— Не посмеешь, — бросила Имоджин, глядя на Олойхора, который ей не ответил.
— Почему же? — усмехнулась черноокая. — Нам ведь нужно представить тебя жертвой ложного выбора. Предположим, рыжий оказался неприятным парнем, любителем побаловаться острым в постели. Мы тебя, считай, спасли, рискуя жизнью. Да и на теле Молль сыщутся доказательства.
Имоджин против воли передернуло.
— Я не стану подтверждать этот бред!
— С чего ты взяла, будто это бред? Молль там еще. — Дайана подбородком указала в сторону пристройки. — Можешь ее осмотреть. В последние несколько лет — я присягну! — она бывала с одним только Кимом.
— Такая же присяга, — прошептала Имоджин, — как та, в которой ты подтвердишь, что мои раны оставлены рукой моего мужа?
Дайана только рассмеялась.
— Клаус не обойдется без моего подтверждения, — стояла на своем Имоджин.
— Господин мой, — через ее голову обратилась Дайана к Олойхору, — не предпочитаешь ли ты немых женщин? Можно отрезать ей язык.
— Ага. И пальцы. Она грамотная. Заткнись еще раз, по-доброму, иначе я сам тебя заткну. Или Циклоп.
Дайана церемонно поклонилась, сделав вид, что не обиделась.
— Только не лицо, — после минутной паузы сказал Олойхор.
Имоджин потребовалось время, чтобы сообразить, о чем это. Сообразив, она с изумлением на него воззрилась. Видит бог, она не приняла эту болтовню всерьез.
Через двор женщины шли впереди, Дайана и Карна — по бокам Имоджин. Мужчины, настороженно озираясь, следовали сзади, держа руки поблизости от оружия. Готовность их обнажить мечи против каждого, кто встанет на дороге, изумляла донельзя, учитывая, что с каждым из этих каждых Олойхор в родном дворе встречался десятки раз на дню. Дайана держала ее под руку, невидимое в складках злое острие прорезало ткань и сейчас царапало Имоджин бок. В том, как они беспрепятственно пересекли двор, сняли с дверей наружный запор и вошли в сени, не было ничего удивительного: челядь и служивые привыкли, что женщин — три, а близко к господским девкам никто не подходил, тем более Олойхор, смурной лицом, сам был тут как тут. И все же…
— Господин… ваше высочество… постойте, прошу вас…
На лице принца выперло желваки, он сделал шаг с порога, загородив собою дверной проем и недвусмысленно положив ладонь на эфес. Острие в боку обозначилось явственнее, но Имоджин не стала обращать на него внимания. Наоборот, она вся ушла в созерцание Олойхора, чья грудь, казалось, оледенела. От страха, как она поняла внезапно. К собственному великому изумлению, потому что прежде немыслимо было, чтобы пятнадцатилетний Ойхо чего-то боялся. Через двор, спотыкаясь от волнения и спешки, да еще от прыгающего факельного света и природной чуть заметной хромоты, к нему спешил королевский эконом Келлер.
— Милорд, — сказал он, — какое счастье, что вы наконец вернулись. Я уже отчаялся найти сегодня человека королевской крови, который взял бы на себя труд отдать необходимые распоряжения и взять на себя ответственность за них! Принц Киммель с молодой супругой в отъезде, и вся моя надежда — на вас.
— Не понимаю ваших затруднений, — бросил Олойхор. — Вы обладаете всей полнотой власти на случай отлучки любого члена королевской семьи.
— Но… но не в такой ситуации…
Олойхор огляделся с тоской, ему явно было сейчас не до проблем власти.
— Обратитесь к королю, — наугад посоветовал он и получил в ответ: — Его величество мертв. И королева — тоже.
Она думала, то был страх! Тогда как же назвать это, ледяную черную жидкость, заполнившую Олойхора изнутри по самую крышку черепа? Пораженная этим ужасом, Имоджин даже на какое-то время забыла, что с Клаусом связаны ее надежды на справедливость.
— Мертвы? — переспросил он. — Как это может быть?
— Они отравлены. Оба. В покоях у королевы. Вы — единственное лицо королевской крови, олицетворяющее собою высшую власть, покуда ваш брат в отлучке. Никто не разберется в этом прискорбном событии лучше вас. Прошу вас принять это на ваши плечи, господин.
— Я не верю, — беспомощно выговорил Олойхор. — Если кто-то пошел на это… бессмысленное… необъяснимое… кому я могу доверять? Погодите. Дайте мне минуту.
Он отвернулся от Келлера и вошел внутрь пристройки.
— Мне придется заняться другими делами, — сказал он резко. — Пока заприте ее и охраняйте. М-мм. Циклоп, ты будешь при мне. Я хочу разобраться с этим делом как можно скорее, потому что если где-то бродит убийца, я не могу чувствовать себя в безопасности. Не далее как вчера меня самого пытались отравить, прикрываясь именем моего отца. Теперь… ну, вы сами слышали. Н-да… поспешили мы свернуть шею Агари. Нет, Циклоп, ты не виновен, я помню свой собственный приказ, Идти по этой цепочке следовало, обрезая за собою звенья.
С этими словами он вышел на крыльцо, предшествуемый Циклопом, который, судя по гримасе, видел убийцу в каждом, и хлопнул дверью. Дайана заложила за ним засов.
Глядя на ее лицо, можно было с уверенностью сказать — она умирает от усталости.
— Ты! — произнесла она заплетающимся языком, указывая пальцем на Шныря. — Зажги свет.
Переваливаясь на коротеньких косолапых ножках, шут поспешил исполнить ее приказ. Карна, постанывая, прошла за свою занавеску и, судя по звуку, рухнула там на постель, не развязав ни единой ленты.
— Ты иди туда, — распорядилась Дайана, указав Имоджин на свою комнату. — И носа оттуда не высовывай. Шнырь! Будешь за ней приглядывать. Чуть не так — сделаю виноватым перед Олойхором, понял?
— Я с этакой девкой не совладаю, — заикнулся уродец.
— Но кричать ты ведь можешь, не так ли?
Шнырь понурился. Похоже, ему тут единственному отказали в праве восстановить силы сном. Не слушая его разочарованного лепета, Дайана ушла за занавеску и присоединилась к Карне. Имоджин прислушалась к собственному здравому смыслу и, не беря свечи, ощупью пробралась в отведенную ей комнату, боком легла на ложе, ближе к краю, поджав ноги. Усталость одолевала и ее, хотя была не то чтоб вовсе смертельной. Не хотелось спать, а хотелось есть. Вероятно, в этом виновно было возбуждение.
По лесенкам и коридорам Олойхор прошел, окруженный множеством людей, которые, как это ни странно, старались не подходить к нему ближе, чем необходимо. Вероятно, то был эффект следователя: человека, в чьей власти, кажется, указать пальцем и назначить виновных. Необузданный нрав принца в этом отношении ничуть не успокаивал. Вкупе с Циклопом Бийиком возле его плеча.
Более всего пугала необъяснимость происходящего.
Он не мог понять ни причины ненависти Агари — он верил словам Циклопа, ни неожиданной и одновременной смерти отца и матери. Ни слов старухи о том, что отец сам отдал этот приказ. Ни своего чудовищного спутника, внезапно нагнувшегося к самому лицу Лорелеи: Олойхор испугался даже, что Циклоп хочет поцеловать королеву, но тот только понюхал ее губы. Стоя в этой комнате смерти, принц молча тупо смотрел, как накрывают простыней тело матери. Когда то же самое собрались проделать с королем, сын жестом попросил обождать и еще долго глядел отцу в лицо, тщетно надеясь, что его выражение подскажет ему разгадку. Вместо этого в принце росло ощущение, что он окружен опасными сумасшедшими. Целый заговор сумасшедших. Иначе не может и быть: разве мог покуситься на Клауса человек в здравом рассудке?
— Вино наливала королева, — из-за спины произнес бесстрастный голос Циклопа. — Знакомый запах. Яд называется «слеза матери». Королева отравила… всех? Не верится.
— Не верится, — подтвердил и Циклоп, равнодушный, как стена амбара. — Всем известно, вы были для нее светом в окошке.
— Кто-нибудь имеет что сказать по этому поводу?
Желающих не нашлось, да он не слишком и ждал.
Почему-то не хотелось упоминать о попытке покушения на себя. Одно радовало, да и то кисло: ему это не припишут. У него — целый взвод, свидетелей. Он ни на минуту не оставался один. К тому же у него в смерти отца никакого интереса. Он — не Ким.
Эта последняя мысль неожиданно кольнула Олойхора больнее, чем он ожидал. Главным образом из-за Имоджин, из-за ее косности, ограниченности и упрямого нежелания смотреть на вещи свободнее и шире. Она, видите ли, решила, что с его братом старость ее будет достойнее! Как будто у человека нет шанса умереть сегодня, завтра, ежечасно, успев… или не успев насладиться всей полнотой и страстью жизни! Он ненавидел эту… обывательщину. Тем более, чем больше стремилась к ней женщина, которую он желал душой и телом.
Настроение у него испортилось окончательно, и под эти мысли он позволил наконец вынести тела в комнату, которую спешно для них готовили: ставили рядом длинные столы, накрывали их полотном, возжигали свечи и рубили лед для остуды, что в августе было отнюдь не лишним. В комнате остались только он и Циклоп Бийик.
— Не было ли покушений на Кима? — спросил Олойхор.
— Никаких, о чем было бы мне известно, — ответствовал коннетабль. — Кроме того…
Он сделал многозначительную паузу, дождавшись, пока Олойхор досадливо отмахнулся.
— То не в счет. Давай подумаем вместе, что в этом деле необычного.
— Девка, — разомкнул губы Циклоп.
— То есть — способ престолонаследия. То есть — близнецы. Отец до последнего момента не знал, кого назовет своим преемником.
— Дело в близнецах, — повторил Циклоп. — Матушка ваша болела за вас, это очевидно. И ежели ее рука наполняла кубок, то, видно, она решилась покончить и с ним, и с собой, чтобы вас защитить.
Вопреки словам, в его интонации не было ничего восхищенного.
— И это вполне стыкуется с тем, что мы успели выжать из старой перечницы Агари. А вот что, Циклоп. Вели-ка притащить сюда какие-нибудь книжки… постарее. С историей рода. Где про Голодный лес… — он поймал непонимающий взгляд Циклопа, — не важно. Главное, чтобы старые… и чтобы дали их тебе с трудом. И там, по дороге, жратвы какой-нибудь потребуй. Сдается мне, мы тут долго просидим.
Весь остаток ночи Олойхор с Циклопом корпели, перелистывая грохочущие пергаментные страницы. Точнее, перелистывал Олойхор, а Циклоп маялся вокруг, наблюдая, как помалу светлеет небо, и прислушиваясь к утренним звукам пробуждающейся кухни. Да и принц кряхтел, переваливаясь в жестком кресле с боку на бок и перекладывая голову с одной руки на другую. И через три часа после рассвета он уже все знал. И то, что он узнал, хорошего настроения ему не прибавило.
— Я-то думал, — сказал он, — Имоджин мне пытка. А она мне — петля!
— Давайте подумаем, — предложил Циклоп Бийик, — как обратить это к вашей выгоде.
— Каким образом? — буркнул отчаявшийся Олойхор. — Разве кто еще не знает, что она выбрала Кима?
— Она могла сделать это под давлением. Король Клаус…
Мутный взгляд принца приобрел осмысленное выражение.
— …мог подкупить ее или запугать, — завершил свою мысль Циклоп Бийик. — А то и оба вместе. Разве может девка в здравом уме предпочесть вам другого?
— Циклоп, — устало произнес Олойхор, — кто тут сошел с ума?
— Тот, кто решил, что может безнаказанно сбросить вас со счетов, — твердо ответил коннетабль и прибавил: — Сир.
— А ты не слишком-то почитаешь богом данную власть?
— Богом данную, сир? Нет, я предпочитаю естественные способности. Покойный король в итоге оказался неспособен даже вас отравить.
Их глаза встретились, как у двух понимающих людей.
— Он был хороший человек, — медленно произнес Олойхор. — У него недостало духу протянуть мне яд своей рукой. Тогда я бы выпил не колеблясь. Уверен, это был его первый опыт.
— И последний. На наше общее счастье. Сир.
— Сир? — ухмыльнулся Олойхор. — Есть один, кому это может не понравиться.
— А вам впервой вызывать недовольство брата? Осмелюсь предположить, если он только даст вам повод…
— Пусть только высунется, — мрачно пообещал Олойхор. — Или я, или он. Тут слишком многое завязано на легенду. Я верно понял, от меня ожидается, что я наведу тут порядок?
Ее по-прежнему вели меж Циклопом Бийиком и самим Олойхором, не отпускавшим руки с ее волос. Помышлять о побеге не приходилось. Чем бы ей ни грозила эта безумная и бессмысленная выходка обойденного выбором принца, сейчас разумнее всего было его держаться. Потому что — Лес. Нехотя, он все же расступался перед принцем. Имоджин ни разу до сих пор не видела Циклопа в столь ужасающем состоянии. Он едва передвигал ноги, спотыкаясь, и изредка рычал сквозь стиснутые зубы. Дайана шла впереди, запрокинув голову к небу и нащупывая дорогу ногами. Ее шатало. Менее других, как в приступе просветления заметила Имоджин, пострадал Шнырь. Самый маленький и слабый. Доведись схватиться, Имоджин управилась бы с ним, как с ребенком. Циклоп же, напротив, был среди них самым крутым. Можно было задуматься также, почему первыми пали лошади.
Ни малейших признаков страха Имоджин не испытывала. Она знала Олойхора практически на протяжении всей своей жизни. Его недостатки она могла бы перечислить по пальцам, ни на секунду не запнувшись. Все эти несусветные угрозы, все эти глупые гадости, которые он изрыгал вслух, казались ей всего лишь свидетельствами его расстройства и гнева. Как же так, он — и обойден?! Циклопа — а он как раз внушал ей суеверный ужас — Олойхор держал на поводке. Женщины без дозволения принца не пикнут. К тому же Олойхору крепко достанется от короля, когда Клаус узнает о его безобразной выходке, а скрывать ее долго (и выходку, и саму Имоджин) принц не сможет. Достаточно оклематься Киму! А это произойдет быстро, если в его байках о лесе есть хоть толика правды. Головы он брату не проломит, но в морду красавчик Олойхор получит знатно. Все, что происходило до сих пор, квалифицировалось не более чем как хулиганство, и чувства вызывало соответствующие: досаду и гнев. Не страх, и уж тем более не парализующий ужас, связанные в сознании со словом «преступление». Ей, возможно, и льстило, что братья так из-за нее схлестнулись, но сама она при том оказалась стороной страдающей. В первую ночь получить вместо Кима, опьяненного ее близостью и оказанной ему честью, ошарашенного, растерянного, милого, — Олойхора, мрачно торжествующего над ее телом с мыслью, что вот так оно и должно быть. Брр! Я те покажу торжество. Впрочем, в ближайшем будущем и того можно было не опасаться: ее девственность служила Олойхору поводом для признания ее брака недействительным. Уж если он не набросился на нее сразу, значит, продержится сколько-то еще. Сколько времени потребуется Киму?
И все-таки при мысли о Киме ей за ворот словно спускали кусок льда. Олойхор явно радовался боли, которую по его приказу причинял брату Циклоп Бийик. Возможно, считал ее равноценным воздаянием за свою боль. Да пошел он… со своей болью! Воображение, сосредоточившись на Киме, нарисовало его так, как Имоджин видела его в последний раз: распростертым на полу, с неестественно вывернутой рукой. Лица было не разглядеть, однако на полу, где он при падении ударился головой, натекла струйка темной крови. Ей следовало быть там. Разве найдутся для Кима руки нежнее и бережнее ее собственных? Ох и отольется же этому второму его боль!
И все же ночное возвращение на королевский двор напомнило ей другое, первое, восьмилетней давности, правда, скорее как жутковатая пародия. Точно так же среди ночи были распахнуты ворота, и мелькали за ними факельные огни. Если суматоха каким-то образом связана с ними, то это по меньшей мере странно. Принцы совершеннолетние и могут идти куда и когда захотят и брать с собой кого угодно. А Кима вообще долго еще не хватятся.
Уже подходя ближе, Олойхор притормозил своих.
— Я отвлеку, если возникнут вопросы. А вы тем временем тащите ее к себе. В твою, Дайана, комнату.
— О! — сказала Дайана. — Значит, ты дозволяешь мне занять ее место?
— Носи шапку по себе, — огрызнулся принц, видимо, на пределе своего терпения. — Мне только до времени нужно ее запереть, покуда что-нибудь придумаю. А ты знай свое место. Она при любом раскладе получается королева. Ты поживешь с Карной.
Дайана наклонилась и из-за кожаного ремешка, оплетающего ее бедро под юбками, извлекла острый ножик. Судя по выражениям лиц, он был неожиданностью даже для Олойхора.
— Я бы предложила ей пожить с Молль, — сказала она. — Если ты и впрямь желаешь ее объездить. Но твое слово — закон. Пикнешь, — это уже в сторону Имоджин, — не убью, ясное дело, но порежу.
— Не посмеешь, — бросила Имоджин, глядя на Олойхора, который ей не ответил.
— Почему же? — усмехнулась черноокая. — Нам ведь нужно представить тебя жертвой ложного выбора. Предположим, рыжий оказался неприятным парнем, любителем побаловаться острым в постели. Мы тебя, считай, спасли, рискуя жизнью. Да и на теле Молль сыщутся доказательства.
Имоджин против воли передернуло.
— Я не стану подтверждать этот бред!
— С чего ты взяла, будто это бред? Молль там еще. — Дайана подбородком указала в сторону пристройки. — Можешь ее осмотреть. В последние несколько лет — я присягну! — она бывала с одним только Кимом.
— Такая же присяга, — прошептала Имоджин, — как та, в которой ты подтвердишь, что мои раны оставлены рукой моего мужа?
Дайана только рассмеялась.
— Клаус не обойдется без моего подтверждения, — стояла на своем Имоджин.
— Господин мой, — через ее голову обратилась Дайана к Олойхору, — не предпочитаешь ли ты немых женщин? Можно отрезать ей язык.
— Ага. И пальцы. Она грамотная. Заткнись еще раз, по-доброму, иначе я сам тебя заткну. Или Циклоп.
Дайана церемонно поклонилась, сделав вид, что не обиделась.
— Только не лицо, — после минутной паузы сказал Олойхор.
Имоджин потребовалось время, чтобы сообразить, о чем это. Сообразив, она с изумлением на него воззрилась. Видит бог, она не приняла эту болтовню всерьез.
Через двор женщины шли впереди, Дайана и Карна — по бокам Имоджин. Мужчины, настороженно озираясь, следовали сзади, держа руки поблизости от оружия. Готовность их обнажить мечи против каждого, кто встанет на дороге, изумляла донельзя, учитывая, что с каждым из этих каждых Олойхор в родном дворе встречался десятки раз на дню. Дайана держала ее под руку, невидимое в складках злое острие прорезало ткань и сейчас царапало Имоджин бок. В том, как они беспрепятственно пересекли двор, сняли с дверей наружный запор и вошли в сени, не было ничего удивительного: челядь и служивые привыкли, что женщин — три, а близко к господским девкам никто не подходил, тем более Олойхор, смурной лицом, сам был тут как тут. И все же…
— Господин… ваше высочество… постойте, прошу вас…
На лице принца выперло желваки, он сделал шаг с порога, загородив собою дверной проем и недвусмысленно положив ладонь на эфес. Острие в боку обозначилось явственнее, но Имоджин не стала обращать на него внимания. Наоборот, она вся ушла в созерцание Олойхора, чья грудь, казалось, оледенела. От страха, как она поняла внезапно. К собственному великому изумлению, потому что прежде немыслимо было, чтобы пятнадцатилетний Ойхо чего-то боялся. Через двор, спотыкаясь от волнения и спешки, да еще от прыгающего факельного света и природной чуть заметной хромоты, к нему спешил королевский эконом Келлер.
— Милорд, — сказал он, — какое счастье, что вы наконец вернулись. Я уже отчаялся найти сегодня человека королевской крови, который взял бы на себя труд отдать необходимые распоряжения и взять на себя ответственность за них! Принц Киммель с молодой супругой в отъезде, и вся моя надежда — на вас.
— Не понимаю ваших затруднений, — бросил Олойхор. — Вы обладаете всей полнотой власти на случай отлучки любого члена королевской семьи.
— Но… но не в такой ситуации…
Олойхор огляделся с тоской, ему явно было сейчас не до проблем власти.
— Обратитесь к королю, — наугад посоветовал он и получил в ответ: — Его величество мертв. И королева — тоже.
Она думала, то был страх! Тогда как же назвать это, ледяную черную жидкость, заполнившую Олойхора изнутри по самую крышку черепа? Пораженная этим ужасом, Имоджин даже на какое-то время забыла, что с Клаусом связаны ее надежды на справедливость.
— Мертвы? — переспросил он. — Как это может быть?
— Они отравлены. Оба. В покоях у королевы. Вы — единственное лицо королевской крови, олицетворяющее собою высшую власть, покуда ваш брат в отлучке. Никто не разберется в этом прискорбном событии лучше вас. Прошу вас принять это на ваши плечи, господин.
— Я не верю, — беспомощно выговорил Олойхор. — Если кто-то пошел на это… бессмысленное… необъяснимое… кому я могу доверять? Погодите. Дайте мне минуту.
Он отвернулся от Келлера и вошел внутрь пристройки.
— Мне придется заняться другими делами, — сказал он резко. — Пока заприте ее и охраняйте. М-мм. Циклоп, ты будешь при мне. Я хочу разобраться с этим делом как можно скорее, потому что если где-то бродит убийца, я не могу чувствовать себя в безопасности. Не далее как вчера меня самого пытались отравить, прикрываясь именем моего отца. Теперь… ну, вы сами слышали. Н-да… поспешили мы свернуть шею Агари. Нет, Циклоп, ты не виновен, я помню свой собственный приказ, Идти по этой цепочке следовало, обрезая за собою звенья.
С этими словами он вышел на крыльцо, предшествуемый Циклопом, который, судя по гримасе, видел убийцу в каждом, и хлопнул дверью. Дайана заложила за ним засов.
Глядя на ее лицо, можно было с уверенностью сказать — она умирает от усталости.
— Ты! — произнесла она заплетающимся языком, указывая пальцем на Шныря. — Зажги свет.
Переваливаясь на коротеньких косолапых ножках, шут поспешил исполнить ее приказ. Карна, постанывая, прошла за свою занавеску и, судя по звуку, рухнула там на постель, не развязав ни единой ленты.
— Ты иди туда, — распорядилась Дайана, указав Имоджин на свою комнату. — И носа оттуда не высовывай. Шнырь! Будешь за ней приглядывать. Чуть не так — сделаю виноватым перед Олойхором, понял?
— Я с этакой девкой не совладаю, — заикнулся уродец.
— Но кричать ты ведь можешь, не так ли?
Шнырь понурился. Похоже, ему тут единственному отказали в праве восстановить силы сном. Не слушая его разочарованного лепета, Дайана ушла за занавеску и присоединилась к Карне. Имоджин прислушалась к собственному здравому смыслу и, не беря свечи, ощупью пробралась в отведенную ей комнату, боком легла на ложе, ближе к краю, поджав ноги. Усталость одолевала и ее, хотя была не то чтоб вовсе смертельной. Не хотелось спать, а хотелось есть. Вероятно, в этом виновно было возбуждение.
По лесенкам и коридорам Олойхор прошел, окруженный множеством людей, которые, как это ни странно, старались не подходить к нему ближе, чем необходимо. Вероятно, то был эффект следователя: человека, в чьей власти, кажется, указать пальцем и назначить виновных. Необузданный нрав принца в этом отношении ничуть не успокаивал. Вкупе с Циклопом Бийиком возле его плеча.
Более всего пугала необъяснимость происходящего.
Он не мог понять ни причины ненависти Агари — он верил словам Циклопа, ни неожиданной и одновременной смерти отца и матери. Ни слов старухи о том, что отец сам отдал этот приказ. Ни своего чудовищного спутника, внезапно нагнувшегося к самому лицу Лорелеи: Олойхор испугался даже, что Циклоп хочет поцеловать королеву, но тот только понюхал ее губы. Стоя в этой комнате смерти, принц молча тупо смотрел, как накрывают простыней тело матери. Когда то же самое собрались проделать с королем, сын жестом попросил обождать и еще долго глядел отцу в лицо, тщетно надеясь, что его выражение подскажет ему разгадку. Вместо этого в принце росло ощущение, что он окружен опасными сумасшедшими. Целый заговор сумасшедших. Иначе не может и быть: разве мог покуситься на Клауса человек в здравом рассудке?
— Вино наливала королева, — из-за спины произнес бесстрастный голос Циклопа. — Знакомый запах. Яд называется «слеза матери». Королева отравила… всех? Не верится.
— Не верится, — подтвердил и Циклоп, равнодушный, как стена амбара. — Всем известно, вы были для нее светом в окошке.
— Кто-нибудь имеет что сказать по этому поводу?
Желающих не нашлось, да он не слишком и ждал.
Почему-то не хотелось упоминать о попытке покушения на себя. Одно радовало, да и то кисло: ему это не припишут. У него — целый взвод, свидетелей. Он ни на минуту не оставался один. К тому же у него в смерти отца никакого интереса. Он — не Ким.
Эта последняя мысль неожиданно кольнула Олойхора больнее, чем он ожидал. Главным образом из-за Имоджин, из-за ее косности, ограниченности и упрямого нежелания смотреть на вещи свободнее и шире. Она, видите ли, решила, что с его братом старость ее будет достойнее! Как будто у человека нет шанса умереть сегодня, завтра, ежечасно, успев… или не успев насладиться всей полнотой и страстью жизни! Он ненавидел эту… обывательщину. Тем более, чем больше стремилась к ней женщина, которую он желал душой и телом.
Настроение у него испортилось окончательно, и под эти мысли он позволил наконец вынести тела в комнату, которую спешно для них готовили: ставили рядом длинные столы, накрывали их полотном, возжигали свечи и рубили лед для остуды, что в августе было отнюдь не лишним. В комнате остались только он и Циклоп Бийик.
— Не было ли покушений на Кима? — спросил Олойхор.
— Никаких, о чем было бы мне известно, — ответствовал коннетабль. — Кроме того…
Он сделал многозначительную паузу, дождавшись, пока Олойхор досадливо отмахнулся.
— То не в счет. Давай подумаем вместе, что в этом деле необычного.
— Девка, — разомкнул губы Циклоп.
— То есть — способ престолонаследия. То есть — близнецы. Отец до последнего момента не знал, кого назовет своим преемником.
— Дело в близнецах, — повторил Циклоп. — Матушка ваша болела за вас, это очевидно. И ежели ее рука наполняла кубок, то, видно, она решилась покончить и с ним, и с собой, чтобы вас защитить.
Вопреки словам, в его интонации не было ничего восхищенного.
— И это вполне стыкуется с тем, что мы успели выжать из старой перечницы Агари. А вот что, Циклоп. Вели-ка притащить сюда какие-нибудь книжки… постарее. С историей рода. Где про Голодный лес… — он поймал непонимающий взгляд Циклопа, — не важно. Главное, чтобы старые… и чтобы дали их тебе с трудом. И там, по дороге, жратвы какой-нибудь потребуй. Сдается мне, мы тут долго просидим.
Весь остаток ночи Олойхор с Циклопом корпели, перелистывая грохочущие пергаментные страницы. Точнее, перелистывал Олойхор, а Циклоп маялся вокруг, наблюдая, как помалу светлеет небо, и прислушиваясь к утренним звукам пробуждающейся кухни. Да и принц кряхтел, переваливаясь в жестком кресле с боку на бок и перекладывая голову с одной руки на другую. И через три часа после рассвета он уже все знал. И то, что он узнал, хорошего настроения ему не прибавило.
— Я-то думал, — сказал он, — Имоджин мне пытка. А она мне — петля!
— Давайте подумаем, — предложил Циклоп Бийик, — как обратить это к вашей выгоде.
— Каким образом? — буркнул отчаявшийся Олойхор. — Разве кто еще не знает, что она выбрала Кима?
— Она могла сделать это под давлением. Король Клаус…
Мутный взгляд принца приобрел осмысленное выражение.
— …мог подкупить ее или запугать, — завершил свою мысль Циклоп Бийик. — А то и оба вместе. Разве может девка в здравом уме предпочесть вам другого?
— Циклоп, — устало произнес Олойхор, — кто тут сошел с ума?
— Тот, кто решил, что может безнаказанно сбросить вас со счетов, — твердо ответил коннетабль и прибавил: — Сир.
— А ты не слишком-то почитаешь богом данную власть?
— Богом данную, сир? Нет, я предпочитаю естественные способности. Покойный король в итоге оказался неспособен даже вас отравить.
Их глаза встретились, как у двух понимающих людей.
— Он был хороший человек, — медленно произнес Олойхор. — У него недостало духу протянуть мне яд своей рукой. Тогда я бы выпил не колеблясь. Уверен, это был его первый опыт.
— И последний. На наше общее счастье. Сир.
— Сир? — ухмыльнулся Олойхор. — Есть один, кому это может не понравиться.
— А вам впервой вызывать недовольство брата? Осмелюсь предположить, если он только даст вам повод…
— Пусть только высунется, — мрачно пообещал Олойхор. — Или я, или он. Тут слишком многое завязано на легенду. Я верно понял, от меня ожидается, что я наведу тут порядок?