Страница:
Он проснулся и протер глаза.
– Мы проехали Освенцим. – Я, наивный как младенец, ожидал, что он как-то отреагирует на это.
– Правда? Значит, скоро будем в Кракове. – Он встал и вышел пройтись.
В течение первых нескольких дней мы перекинулись друг с другом буквально парой фраз. Впрочем, если объективно взглянуть на все двадцать лет нашего знакомства, мы вообще редко разговаривали. Я перестал произносить длинные философские монологи после того, как понял, что он попросту не слушает меня. Он часто обрывал меня на полуслове, когда я рассуждал о перипетиях истории какой-нибудь Богом забытой страны, где только что произошел государственный переворот, или пытался проанализировать запутанную ситуацию, сложившуюся где-то на другом конце света. «Запиши это и заткнись!» – говорил он. Я никогда не видел, как он читает книги или пишет что-либо. Но с гордостью могу заявить, что с документами, составителем которых являлся ваш покорный слуга, он знакомился очень внимательно. В дневнике я нашел явное доказательство его фальши и мании величия: Записи моих помощников туманны и обрывочны. Мне приходится постоянно проверять факты. Помощники! Интересно знать, какие? Я и еще раз я? Проверять факты! Он без устали твердил мне, что главное в работе фотографа – это умение всматриваться в свет. Не более того. Шут гороховый!
Он всматривался в свет, это правда. Боялся открытого огня, но часто смотрел прямо на солнце. И всегда при этом снимал темные очки. Ему нравилось играть с освещением. Я помню тот чертовски жаркий день в Гане. Шел 1983 год. Я получил два дня отпуска и поехал навестить отца. Мы только что вернулись из Ливана, где провели несколько месяцев. Загоревший до черноты, я блистал на семейном обеде, рассказывая о наших приключениях. Вероятно, уже тогда я попал под влияние этого человека, потому что Гейдельберг в моих глазах выглядел фальшивым и ненужным. Мать сказала, что звонит «господин Фишман». Слова приветствия застряли у меня в горле. Он приказал мне на следующий день вернуться в Берлин. «Мы вылетаем в Гану, – заявил он. – Будет жарко». Так оно и получилось. Жара и впрямь стояла адская.
Отряд солдат, к которому мы пристали, занял небольшой поселок. Точнее говоря, эта пародия на американских коммандос проследовала к центральной площади, беспорядочно целясь из автоматов, то вниз, то вверх, то в разные стороны. Фишман передразнивал их, целясь в воображаемого врага штативом. Солдаты правительства по очереди заходили в низкие хижины, слепленные из известняка и соломы, но повстанцев нигде не было видно. Кругом вообще не было ни души! Только в одной лачуге на окраине поселка, на соломенной подстилке лежал старик. Наверное, у него не было никого, кто, убегая в буш, мог бы забрать его с собой, а может, парализованный ниже пояса, он остался, рассчитывая, что его помилуют. Командир отряда, молодой чернокожий офицер, принял решение переночевать в поселке. Он также велел повесить старика на рассвете, так как ему приказали не брать пленников. Мы с Фишманом разместились в хижине с двумя комнатушками. Утомленный маршем, я лег спать, а Адриан – что в последнее время вошло у него в привычку – направился в штаб выпить с командиром остатки ирландского виски, который мы привезли с собой. Я проснулся поздно, вероятно, уже пробило девять. Адриана не было. Стояла невыносимая жара. Я вышел из дома. Солдаты вкопали в землю балку и прибили к ней перекладину, в результате получив нечто, напоминающее виселицу; наверху уже болталась веревка с петлей. Под виселицу поставили деревянный ящик, на который опирался сидящий старик. В слабой тени, которую отбрасывал облезлый купол раскрытого парашюта, отдыхал командир. Рядом с ним прилег Фишман. Он был явно доволен. Увидев меня, он даже помахал мне рукой и пригласил присоединиться к нему. Пройдя эти несколько десятков метров, я успел вспотеть.
– Что скажешь? – спросил он, указывая на виселицу.
– О чем ты?
– Как тебе нравится конструкция? – Мы перешли на «ты» совсем недавно. – Они хотели вздернуть старика на дереве. Я объяснил им, что это варварство. В символе не должно быть лишних деталей.
Они не хотели просто повесить старика. Расстрел в данном случае был бы самым обычным делом. Впечатление, которое его казнь произведет на тех, кто ее увидит, – вот что было главным. А может, главным было то, как отреагирую я?
Я смотрел на старого человека, которого солнечные лучи сжигали заживо.
– Ты говорил, что его повесят на рассвете.
– Я передумал, подождем до полудня.
Я присел рядом с ним. Он слегка отодвинулся, словно обжегшись. В полдень пленник начал хрипеть. Очевидно, у него была лихорадка. Я принес воды и подал ее Фишману. На лбу старика выступила испарина. Спустя час он поменял руку, на которую опирался. Должно быть, песок обжигал его. Спустя еще час несчастный перестал шевелиться. Однако он все еще был жив, потому что с его губ время от времени срывались жалобные стоны. Иногда Адриан вставал и смотрел на солнце. Приговоренный перевернулся на бок и лежал, словно тряпичная кукла. Тени становились все длиннее. Я слонялся по деревне с фотокамерой в поисках интересных сюжетов. Напрасно, все было пусто. Ботинки солдат поднимали пыль, которая заползала в открытые двери домов и душила их. Наконец Фишман начал устанавливать штатив. Словно по команде солдаты подняли старика и, связав ему ноги, накинули на шею петлю. Он что-то пытался сказать, может, даже благодарил их. Жар немного поутих, во всяком случае, свет солнца уже не так резал глаза. Я присел, устав тащить за собой собственную тень, длина которой, наверное, достигла трех метров. Когда из-под ног старика выбили ящик, он начал задыхаться. Он был слишком легок, чтобы под тяжестью тела шейные позвонки разошлись и разорвали спинной мозг. Беспомощно хватая руками воздух, он хрипел. Фотограф продолжал смотреть в объектив. Щелчка затвора все не было. В конце концов он что-то очень тихо сказал командиру. Я не расслышал слов, но уловил в его голосе нетерпение. Офицер приблизился к старику и резко дернул того вниз. Раздался хруст, тело замерло. Только после этого Фишман нажал на спуск. Всего один раз.
По возвращении он велел продать снимок в «Ду», хотя бы за символическую плату. Когда он вручил мне фотографию, я замер. Тень виселицы на белой стене дома. Неестественно длинная тень повешенного, ноги ниже колен как будто сломаны и лежат на земле перпендикулярно телу. Публикация фотографии вызвала взрыв откликов. По телевидению сказали, что форма виселицы напоминает некоторые ранние изображения римского креста, того самого, на котором распинали преступников, и, может быть, даже Иисуса. Кто-то написал, что сломанная пополам тень отсылает зрителей к картине «Расстрел» польского художника Врублевского[10]. Эту идею подхватил какой-то умник, чей журнал напечатал фотографию рядом с репродукцией картины. Тогда Фишман впервые нарушил свой принцип воздерживаться от комментариев. Он поручил мне договориться с рецензентом «Шпигеля» об интервью, в котором рассказал, что из целой серии фотографий, изображавших жестокую казнь старого калеки, ему удалось тайком вывезти только этот, единственный, снимок.
Тема казни африканца вновь прозвучала при довольно странных обстоятельствах, став результатом простой игры ассоциаций. Кажется, это случилось через неделю после нашего возвращения. Адриан собирал вещи, чтобы, как всегда, отметить свой день рождения в одном ресторане в Бордо. Зачем он каждый год мчался туда, за тысячи километров, ради ужина, меню которого он оговаривал за месяц по телефону, я понял, когда мы прибыли на место. Я никогда не узнал, почему в тот раз он решил отпраздновать свой день рождения со мной. Мы заняли свои места за столом, на дубовой столешнице которого горели свечи, напоминавшие погребальные. Фишман вздохнул свободнее. Прежде я не знал, что в мире есть места, где Адриан становится немного больше похож на человека. Он выглядел и вел себя словно пятилетний ребенок, которому родители привели на день рождения клоуна. Впрочем, официант с желтыми волосами и зубами и в самом деле был похож на шута. Тем не менее обслуживал он нас молча и профессионально, а блюда появлялись перед нами как по волшебству.
Вы знаете, как выглядит белая королевская икра из Ирана? Это мало кому известно, потому что те несколько сотен килограммов, которые ежегодно подаются к столу, могут позволить себе только отвратительно богатые снобы. Ее икринки цветом напоминают жемчуг и немного больше, чем та икра, которую привозят из России. В тот вечер она была подана к нашему столу – насколько я понимаю, по заранее сделанному заказу – на Blinis а la Vonassienne. Прекрасное название, однако, на самом деле, это оказалось обычным картофельным суфле. С той только разницей, как терпеливо объяснил удивленный моим равнодушием Адриан, что в пюре добавляют лишь взбитый белок, соль и перец, нагревают до сорока градусов, а потом смазывают икрой. Вкус у этого блюда как у икры на картофельном пюре, но зато как оно выглядит! Как будто кто-то разложил жемчужины на ломтиках свинины. Или даже словно глаза Царь-рыбы, разбросанные по поверхности подгоревшего океана. Пока я любовался этим зрелищем, вдыхая волшебный аромат, Адриан поднял свою рюмку, чокнулся со мной, сказал «на здоровье», выпил и сразу же пояснил, что с белой икрой он предпочитает пить водку, а не шампанское.
Желтый клоун принес нам два довольно вместительных горшочка и большие салфетки, по размеру больше похожие на полотенца. Адриан не позволил мне сразу заглянуть в горшочек, а решил сначала кое-что мне пояснить.
– Дичь, – заявил он. – Овсянка, приготовленная в Crе` me Fraiche.
Я вспомнил, что овсянка – это какая-то птица, размером со скворца. Или даже с воробья.
– Во Франции уже восемьдесят лет запрещено охотиться на нее и употреблять в пищу. Готовят ее традиционным способом. Я всегда выбираю рецепт поваров из Тулузы. Занятно – всем известно, что здесь можно заказать это блюдо. Берешь живую птицу и погружаешь ее голову в сметану. То есть – nomen оmen[11] – топишь ее там. Но это не главное, самое главное – ее нужно поджечь.
Я не уверен, что все правильно запомнил, водка, икра и аромат ударили мне в голову. Она не должна долго гореть.
– Потом, – продолжал Адриан, – в медной посуде ее следует поместить в духовку, нагретую до температуры, не превышающей ста градусов, и не дольше, чем на две минуты. – При этом его голос стал громче, а произносимые слова звучали торжественно, словно он читал мне одну из десяти заповедей. – А едят это таким образом, – закончил он, склонившись над горшочком, словно заботливая мать над птенцами.
Он взял полотенце и накрыл им голову. В тот момент Адриан напоминал еврея в талесе[12], замершего над стоящей на огне необыкновенно вкусной похлебкой из христианских младенцев. До моего слуха долетели звуки разрываемого зубами нежнейшего мяса. Я проделал то же самое. Под салфеткой мне в ноздри ударил ароматный пар, я почувствовал, как он капельками оседает на верхней губе. Я погрузил пальцы в густую сметану и в темноте попробовал мясо. И сразу же понял, почему это блюдо было запрещено. Никогда в жизни я не ел ничего столь же – о, мои тщетные попытки отыскать слова, которыми можно было бы это описать! – безумно вкусного. Наконец я вынырнул из-под салфетки. Среди остатков белого соуса плавали птичьи кости. Фишман тоже закончил. Представлял ли он, подобно мне, как алчный хищник разоряет гнезда находящихся под защитой закона птиц? Куда там! Голодным взглядом он следил за официантом, приближающимся к нам с двумя чашками дымящегося бульона.
– Potage a la Tortue. Наконец-то! Два года я ждал этого момента! В прошлом году суп не удался, и шеф-повар не подал его к столу.
– И из каких черепах он приготовлен?
– Это секрет. Но, скорее всего, из латиноамериканских.
– Неужели из черепах-долгожителей?
– В каком-то смысле… хотя… да, наверное, ты прав, ведь это блюдо готовят в течение десяти часов.
Я погрузил ложку в бульон. Боже мой! После того, как я впервые ощутил на языке вкус этой волшебной жидкости, овсянка уже не казалась мне изысканным блюдом. Божественный нектар!
Мы не злоупотребляли спиртным, однако такое пиршество сделало Фишмана более разговорчивым.
– На две порции, – он показал на тарелки с супом, – берешь восемьсот грамм очищенного от кожи черепашьего мяса, два килограмма говядины, одну телячью рульку, целую курицу, но ни в коем случае не цыпленка, пол-литра куриного бульона, две луковицы, полтора литра воды, гвоздику, базилик и розмарин. – Один только перечень ингредиентов внушал уважение к сказочно вкусному бульону. – И варишь все вместе в течение шести часов.
– Поразительный результат…
– Подожди, если бы на этом все закончилось, я бы в рот этого не взял. Пока все варится, режешь черепашью кожу на кусочки размером около трех сантиметров. Кладешь в кастрюлю с подсоленной водой, добавляешь половину бутылки мадеры и оставляешь на полчаса. Потом, когда бульон сварится, все смешиваешь и снова варишь. Тоже два часа.
Мои вкусовые рецепторы, обласканные результатом описываемых действий, кажется, начинали понимать и ценить филигранность предпринятых усилий.
– Потом бульон надо отфильтровать. Добавляешь половину телячьей головы. И снова варишь. Опять два часа. Готово. Результат… что ж, результат перед тобой.
– Но я уловил вкус мяты. Тонкий, едва заметный, он определенно здесь присутствует.
– Браво, – похвалил он меня в первый и последний раз в истории нашего знакомства. – Потому что после фильтрации можно добавить мяту и кайенский перец. И, может быть, тимьян.
Официант с желтой улыбкой унес пустые бульонницы. Я уже начинал грустить.
– Сейчас сделаем минутный перерыв. Кажется, заканчивают подавать главные блюда.
– Чем ты еще нас попотчуешь? – Скажу откровенно, я был счастлив, что Адриан пригласил меня сюда. Впрочем, продолжения не последовало. Все последующие годы я с нетерпением ожидал приближения дня его рождения, но никогда больше мне не выпала честь быть приглашенным, хотя он сам ежегодно отмечал его там, уж не знаю, один или в чьем-то обществе.
– А вот и они. Поздоровайтесь-ка с нашим другом. Перед тобой ноги индийского слона в соусе из порто и сладкого перца.
Рассказываю в двух словах. Мясо с ног слона, очищенное от шкуры и костей, в течение четырех часов отмокает в горячей воде. Потом его пятнадцать минут бланшируют. После этого на несколько минут опускают в чистую воду. В чугунной кастрюле в это время следует отварить байонскую ветчину, четыре луковицы, головку чеснока, полбутылки мадеры, полтора литра куриного бульона и множество индийских приправ, названия которых я уже не вспомню. Все ингредиенты томят под крышкой десять часов. Слоновьи ноги вынимают, все остальное выбрасывают, после этого должно остаться не больше полутора литров бульона, в который добавляют 250 миллилитров порто и бросают 50 перчиков чили. Этим соусом поливают слоновье мясо и едят – ах, какой у этого блюда вкус! Однако, непонятно почему, слон напомнил мне казненного старика. Хрип несчастного мешал мне наслаждаться пиршеством, и я разозлился.
– Ты сделал тогда всего один снимок. – Мне хотелось, чтобы в моем голосе он уловил упрек. Я намекал на интервью, где он солгал, будто бы все остальные фотографии были уничтожены.
Я не рассчитывал, что он ответит. Он мог рассердиться, но мне необходимо было высказаться.
– Во-первых, тень негра немногим отличается от самого негра. Во-вторых, мне нравится время от времени сделать по-настоящему художественную фотографию, и я не обязан ни перед кем в этом отчитываться.
Я предпочел заткнуть себе рот куском обыкновенного пряника, который подавали на десерт.
В дневнике есть рисунок, изображающий ту казнь. Он, должно быть, набросал его утром, после того, как решил, что повешение можно отложить до полудня, и продумал всю мизансцену. У него был талант. Рисунок до мелочей повторял фотографию. Он словно разработал дизайн-макет рекламного плаката. Только одна деталь… если присмотреться… что-то вылетает из головы старика, оно похоже на обычную кляксу, однако наверняка имеет намного более важное значение. На снимке его нет.
В Польше действительно не произошло ничего особенного. Фишман был раздосадован тем, что бунт поляков, предвосхищавший упадок Советской империи, не преподнес ничего, достойного его таланта. Не люблю серых будней. Мне не нравится, когда события идут своим скучным чередом. Только цветной негатив делает их значимыми. Я не хочу манипулировать действительностью, как делал когда-то, пусть происходит то, что должно произойти. Но, если ход событий нельзя сфотографировать, существует ли он вообще? Просто философ из американского сериала! С сюжетом, вырастающим перед объективом как гора, справится и обезьяна. Настоящее искусство – это найти тему, достойную того, чтобы ее увековечили, там, где на первый взгляд ее нет! А все остальное – лишь позерство. Несколько лет спустя я позвоню ему – к тому времени уже сменив его студию на собственную, просторную и светлую, квартиру, – чтобы рассказать, что сносят Берлинскую стену, и спросить, почему нас там нет. «Сносят стену? Подумаешь, сюжет!» – услышу я в ответ.
Тогда, в Польше, он тоже хандрил. Забавлялся, фотографируя тайных агентов из Службы безопасности, которые ходили за нами по пятам. Никто из них так этого и не заметил. Кроме того, нас официально допросили и как минимум два раза в течение месяца, проведенного нами в Польше, обыскали наш номер в гостинице. Несколько раз он встречался с какими-то людьми, как правило – в исповедальнях костелов, после чего мы сразу выезжали в какой-нибудь город – то в Быдгощ, то во Вроцлав, но и там ничего не происходило. Во всяком случае, по одному ему известным причинам, он ни разу не спровоцировал ни одного происшествия, которое можно было сфотографировать и тем самым вновь оказаться в центре внимания. Из-за того, что Фишман каждый день пропадал неизвестно где, у меня было полно свободного времени. Я был предоставлен сам себе, фотографируя солдат на танках, патрули в экзотических шапках-ушанках, длинные, безнадежные очереди перед магазинами, и людей, яростно топчущих землю, чтоб хоть как-то согреться.
Однако по прочтении дневника этого человека та поездка видится мне в ином свете. Визит в Польшу был плодотворным. У меня было несколько многообещающих встреч. Особенно полезными будут А. и М. Таинственные А. и М. упоминаются в записках несколько раз. Кто это был? КГБ? ЦРУ? «Моссад»? Ведь должен же был кто-то снабжать Фишмана информацией? Сведения, которые он получал, явно носили гриф «совершенно секретно, для служебного пользования». Он оказывался первым там, где случалось какое-то несчастье. И чем ему приходилось расплачиваться? Когда я пишу эти строки, загадочные фразы из дневника словно проливают свет на постепенно открывающиеся тайники моей памяти. Однако у меня не хватает духу назвать себя «истиной в последней инстанции». И по сей день я не понимаю, как можно было одновременно приятельствовать с евреями и представителями движения «Хезболла», с бывшими агентами «Савака»[13] и шиитскими священнослужителями, с офицерами спецслужб ЮАР и военными из ангольской армии и, наконец, с оперативниками Ми-5 и боевиками ИРА. Тем не менее, не получай Адриан информации из всех перечисленных источников, он никогда бы не смог собрать и малой толики материалов, принесших ему славу и богатство. Я уже не говорю о чеченцах, сербах, палестинцах, племени хуту, басках и всех остальных…
К написанию этой книги меня подтолкнули не только ненависть и стремление к правде, но и обычное любопытство. Как в шахматах, которые так любил Фишман, как в покере, в который он играл всегда, когда только выпадала возможность, я должен собрать все разрешенные правилами игры сведения, чтобы раскрыть тайну этого человека. По мере развития сюжета (я сужу по нескольким уже написанным страницам) должен определиться финал, рассеивающий все сомнения и отвечающий на вопросы, которые, пока Фишман был жив, сыпались на него с разных сторон словно из рога изобилия. Откуда он узнал, как туда попал, каким чудом уцелел, почему результатом месяцев кропотливой работы могли стать лишь несколько снимков?
Я долго и мучительно искал ответ на последний вопрос. Фишман – вспомнить хотя бы казнь старика – сначала рисовал в своем воображении некую сцену, а потом добивался ее точного воспроизведения в действительности, при этом он обходился без репетиций, нажимая на спуск один-единственный раз. Кто-то назвал его снайпером. Человеком, после которого уже ничего не исправишь. Когда его работы упрекали в технической слабости (такое бывало, но, если судить объективно, упреки были в большинстве своем несправедливы), он неизменно отвечал – как правило, моими устами: «Я фиксирую события на бегу. Не всегда можно поменять объектив. Или чувствительность пленки. Или правильно установить освещение». «В таком случае, снимков должно быть намного больше», – возражали оппоненты. И были правы. Я не помню, чтобы он когда-либо менял настройки фотоаппарата, снимая какую-нибудь из своих страшных сцен. Он заранее готовился и ждал, пока внешние обстоятельства не совпадут с картинкой, которую он держал у себя в голове. Как правило, такие образы находили свое воплощение в рисунках (хотя теперь, когда я читаю дневник, это кажется мне невероятным). Он терпеть не мог неожиданностей, и я не могу вспомнить ситуацию, которая вынудила бы его импровизировать.
Чертов штурм. Много сюжетов, но теперь я окажусь у них под подозрением. К счастью, там никто не выжил. За день до отъезда в Англию, весной восемьдесят второго, он разбудил меня на рассвете.
– Послезавтра мы должны быть здесь. Займись подготовкой.
Мы работали вместе всего несколько месяцев, однако ему уже удалось отучить меня задавать вопросы. Мне стало ясно, что о нашем отъезде никто не должен знать и что будет лучше, если мы отправимся туда тайно. Они хотели огласки. Я был нужен им. Таким образом, у них была гарантия, что дело не спустят на тормозах. Сидя за завтраком в маленьком ресторанчике какого-то захудалого ирландского городишки, я читал газету. Полстраницы занимала статья о похищении боевиками ИРА руководителя тюремной службы Ее Величества и их намерении казнить несчастного. «Мы не вступаем в переговоры с террористами» – гласил заголовок статьи, отражающий позицию властей. «Мы тоже» – таков был ответ похитителей. Я понимал, что наш приезд сюда был как-то связан с этими событиями. Однако я еще слишком плохо знал Фишмана, чтобы понять, что меня ждет и чему я стану свидетелем. Теперь я понимаю, что это была проверка. Если бы я не прошел ее, мне было бы не суждено вернуться из Ирландии.
Какая-то машина подъехала к ресторанчику и просигналила два раза. Адриан помахал рукой, и мы сели в автомобиль. Молодая женщина, резкие черты лица которой только подчеркивали ее восточную красоту, молча тронулась с места. Она вывезла нас за город и остановилась в лесу. Там, на проселочной дороге, она вышла и скрылась за деревьями. Пятнадцать минут спустя к машине подошли двое мужчин в масках. Один из них завязал нам глаза, после чего нас долго возили по пересеченной местности, заметая следы. Только когда мы остановились на небольшой, довольно милой полянке, они позволили нам осмотреться.
Словно в сказке, там стоял маленький, деревянный домик. Он буквально утопал в вереске и тени деревьев. Мы вошли. Темноту, царящую внутри, пронизывали лучи света, струящегося из неплотно прикрытых ставен. Я помню, что мне показалось, будто свет пытается сорвать с петель деревянные ставни. В центре комнаты, на стуле сидел человек с обнаженным торсом. Он был связан. На лице виднелись следы от побоев, некоторые уже приобрели фиолетовый оттенок, другие оставались синими. Челюсть была неестественно большой и распухшей. Может быть, та картина так врезалась мне в память, потому что позже я часто видел снимок, сделанный тогда Фишманом. Несомненно, утром в газете я видел фотографию того самого искалеченного мужчины, который предстал сейчас перед нами. Адриан велел мне установить штатив. Он хотел, чтобы выдержка была большой. Покойник – это идеальная модель. Он-то уж точно с места не сдвинется, ха! Мужчина смотрел на нас мутным взглядом и молчал. Позже я узнал, что ему отрезали язык. Он наверняка находился под действием каких-то наркотиков, так как создавалось впечатление, что все происходящее вокруг его совершенно не волнует. Фишман спросил: «Как?», один из людей в масках провел рукой по горлу. Я сглотнул, и мне показалось, что все оглянулись в мою сторону. Я попросил, чтобы они написали что-нибудь на его теле. «Душегуб» или что-то в этом роде. Эта деталь была на его рисунке, и теперь он хотел, чтобы она появилась на самом деле. Один из террористов вывел на торсе жертвы «палач» и плавным, незаметным движением перерезал ей горло. Он запрокинул голову несчастного назад, подставил под нее короткие зубья вил, рукоятка которых была воткнута в землю, и мощно надавил, а когда тело замерло, отошел в сторону. Другой в это время тряпкой вытирал хлеставшую из горла кровь и выжимал ее в маленькое ведерко, видимо, чтобы не залить надпись на груди. Фишман зажег две свечи и поставил их на пол. Из-за освещения вся сцена перестала казаться реальной. На мгновение я подумал, что Адриан таким образом почтил память погибшего. Он установил большую, почти четырехсекундную выдержку, а мне эти мгновения показались сорока днями в пустыне, только не с трупом, а с Фишманом в главной роли. Меня охватил страх.
– Мы проехали Освенцим. – Я, наивный как младенец, ожидал, что он как-то отреагирует на это.
– Правда? Значит, скоро будем в Кракове. – Он встал и вышел пройтись.
В течение первых нескольких дней мы перекинулись друг с другом буквально парой фраз. Впрочем, если объективно взглянуть на все двадцать лет нашего знакомства, мы вообще редко разговаривали. Я перестал произносить длинные философские монологи после того, как понял, что он попросту не слушает меня. Он часто обрывал меня на полуслове, когда я рассуждал о перипетиях истории какой-нибудь Богом забытой страны, где только что произошел государственный переворот, или пытался проанализировать запутанную ситуацию, сложившуюся где-то на другом конце света. «Запиши это и заткнись!» – говорил он. Я никогда не видел, как он читает книги или пишет что-либо. Но с гордостью могу заявить, что с документами, составителем которых являлся ваш покорный слуга, он знакомился очень внимательно. В дневнике я нашел явное доказательство его фальши и мании величия: Записи моих помощников туманны и обрывочны. Мне приходится постоянно проверять факты. Помощники! Интересно знать, какие? Я и еще раз я? Проверять факты! Он без устали твердил мне, что главное в работе фотографа – это умение всматриваться в свет. Не более того. Шут гороховый!
Он всматривался в свет, это правда. Боялся открытого огня, но часто смотрел прямо на солнце. И всегда при этом снимал темные очки. Ему нравилось играть с освещением. Я помню тот чертовски жаркий день в Гане. Шел 1983 год. Я получил два дня отпуска и поехал навестить отца. Мы только что вернулись из Ливана, где провели несколько месяцев. Загоревший до черноты, я блистал на семейном обеде, рассказывая о наших приключениях. Вероятно, уже тогда я попал под влияние этого человека, потому что Гейдельберг в моих глазах выглядел фальшивым и ненужным. Мать сказала, что звонит «господин Фишман». Слова приветствия застряли у меня в горле. Он приказал мне на следующий день вернуться в Берлин. «Мы вылетаем в Гану, – заявил он. – Будет жарко». Так оно и получилось. Жара и впрямь стояла адская.
Отряд солдат, к которому мы пристали, занял небольшой поселок. Точнее говоря, эта пародия на американских коммандос проследовала к центральной площади, беспорядочно целясь из автоматов, то вниз, то вверх, то в разные стороны. Фишман передразнивал их, целясь в воображаемого врага штативом. Солдаты правительства по очереди заходили в низкие хижины, слепленные из известняка и соломы, но повстанцев нигде не было видно. Кругом вообще не было ни души! Только в одной лачуге на окраине поселка, на соломенной подстилке лежал старик. Наверное, у него не было никого, кто, убегая в буш, мог бы забрать его с собой, а может, парализованный ниже пояса, он остался, рассчитывая, что его помилуют. Командир отряда, молодой чернокожий офицер, принял решение переночевать в поселке. Он также велел повесить старика на рассвете, так как ему приказали не брать пленников. Мы с Фишманом разместились в хижине с двумя комнатушками. Утомленный маршем, я лег спать, а Адриан – что в последнее время вошло у него в привычку – направился в штаб выпить с командиром остатки ирландского виски, который мы привезли с собой. Я проснулся поздно, вероятно, уже пробило девять. Адриана не было. Стояла невыносимая жара. Я вышел из дома. Солдаты вкопали в землю балку и прибили к ней перекладину, в результате получив нечто, напоминающее виселицу; наверху уже болталась веревка с петлей. Под виселицу поставили деревянный ящик, на который опирался сидящий старик. В слабой тени, которую отбрасывал облезлый купол раскрытого парашюта, отдыхал командир. Рядом с ним прилег Фишман. Он был явно доволен. Увидев меня, он даже помахал мне рукой и пригласил присоединиться к нему. Пройдя эти несколько десятков метров, я успел вспотеть.
– Что скажешь? – спросил он, указывая на виселицу.
– О чем ты?
– Как тебе нравится конструкция? – Мы перешли на «ты» совсем недавно. – Они хотели вздернуть старика на дереве. Я объяснил им, что это варварство. В символе не должно быть лишних деталей.
Они не хотели просто повесить старика. Расстрел в данном случае был бы самым обычным делом. Впечатление, которое его казнь произведет на тех, кто ее увидит, – вот что было главным. А может, главным было то, как отреагирую я?
Я смотрел на старого человека, которого солнечные лучи сжигали заживо.
– Ты говорил, что его повесят на рассвете.
– Я передумал, подождем до полудня.
Я присел рядом с ним. Он слегка отодвинулся, словно обжегшись. В полдень пленник начал хрипеть. Очевидно, у него была лихорадка. Я принес воды и подал ее Фишману. На лбу старика выступила испарина. Спустя час он поменял руку, на которую опирался. Должно быть, песок обжигал его. Спустя еще час несчастный перестал шевелиться. Однако он все еще был жив, потому что с его губ время от времени срывались жалобные стоны. Иногда Адриан вставал и смотрел на солнце. Приговоренный перевернулся на бок и лежал, словно тряпичная кукла. Тени становились все длиннее. Я слонялся по деревне с фотокамерой в поисках интересных сюжетов. Напрасно, все было пусто. Ботинки солдат поднимали пыль, которая заползала в открытые двери домов и душила их. Наконец Фишман начал устанавливать штатив. Словно по команде солдаты подняли старика и, связав ему ноги, накинули на шею петлю. Он что-то пытался сказать, может, даже благодарил их. Жар немного поутих, во всяком случае, свет солнца уже не так резал глаза. Я присел, устав тащить за собой собственную тень, длина которой, наверное, достигла трех метров. Когда из-под ног старика выбили ящик, он начал задыхаться. Он был слишком легок, чтобы под тяжестью тела шейные позвонки разошлись и разорвали спинной мозг. Беспомощно хватая руками воздух, он хрипел. Фотограф продолжал смотреть в объектив. Щелчка затвора все не было. В конце концов он что-то очень тихо сказал командиру. Я не расслышал слов, но уловил в его голосе нетерпение. Офицер приблизился к старику и резко дернул того вниз. Раздался хруст, тело замерло. Только после этого Фишман нажал на спуск. Всего один раз.
По возвращении он велел продать снимок в «Ду», хотя бы за символическую плату. Когда он вручил мне фотографию, я замер. Тень виселицы на белой стене дома. Неестественно длинная тень повешенного, ноги ниже колен как будто сломаны и лежат на земле перпендикулярно телу. Публикация фотографии вызвала взрыв откликов. По телевидению сказали, что форма виселицы напоминает некоторые ранние изображения римского креста, того самого, на котором распинали преступников, и, может быть, даже Иисуса. Кто-то написал, что сломанная пополам тень отсылает зрителей к картине «Расстрел» польского художника Врублевского[10]. Эту идею подхватил какой-то умник, чей журнал напечатал фотографию рядом с репродукцией картины. Тогда Фишман впервые нарушил свой принцип воздерживаться от комментариев. Он поручил мне договориться с рецензентом «Шпигеля» об интервью, в котором рассказал, что из целой серии фотографий, изображавших жестокую казнь старого калеки, ему удалось тайком вывезти только этот, единственный, снимок.
Тема казни африканца вновь прозвучала при довольно странных обстоятельствах, став результатом простой игры ассоциаций. Кажется, это случилось через неделю после нашего возвращения. Адриан собирал вещи, чтобы, как всегда, отметить свой день рождения в одном ресторане в Бордо. Зачем он каждый год мчался туда, за тысячи километров, ради ужина, меню которого он оговаривал за месяц по телефону, я понял, когда мы прибыли на место. Я никогда не узнал, почему в тот раз он решил отпраздновать свой день рождения со мной. Мы заняли свои места за столом, на дубовой столешнице которого горели свечи, напоминавшие погребальные. Фишман вздохнул свободнее. Прежде я не знал, что в мире есть места, где Адриан становится немного больше похож на человека. Он выглядел и вел себя словно пятилетний ребенок, которому родители привели на день рождения клоуна. Впрочем, официант с желтыми волосами и зубами и в самом деле был похож на шута. Тем не менее обслуживал он нас молча и профессионально, а блюда появлялись перед нами как по волшебству.
Вы знаете, как выглядит белая королевская икра из Ирана? Это мало кому известно, потому что те несколько сотен килограммов, которые ежегодно подаются к столу, могут позволить себе только отвратительно богатые снобы. Ее икринки цветом напоминают жемчуг и немного больше, чем та икра, которую привозят из России. В тот вечер она была подана к нашему столу – насколько я понимаю, по заранее сделанному заказу – на Blinis а la Vonassienne. Прекрасное название, однако, на самом деле, это оказалось обычным картофельным суфле. С той только разницей, как терпеливо объяснил удивленный моим равнодушием Адриан, что в пюре добавляют лишь взбитый белок, соль и перец, нагревают до сорока градусов, а потом смазывают икрой. Вкус у этого блюда как у икры на картофельном пюре, но зато как оно выглядит! Как будто кто-то разложил жемчужины на ломтиках свинины. Или даже словно глаза Царь-рыбы, разбросанные по поверхности подгоревшего океана. Пока я любовался этим зрелищем, вдыхая волшебный аромат, Адриан поднял свою рюмку, чокнулся со мной, сказал «на здоровье», выпил и сразу же пояснил, что с белой икрой он предпочитает пить водку, а не шампанское.
Желтый клоун принес нам два довольно вместительных горшочка и большие салфетки, по размеру больше похожие на полотенца. Адриан не позволил мне сразу заглянуть в горшочек, а решил сначала кое-что мне пояснить.
– Дичь, – заявил он. – Овсянка, приготовленная в Crе` me Fraiche.
Я вспомнил, что овсянка – это какая-то птица, размером со скворца. Или даже с воробья.
– Во Франции уже восемьдесят лет запрещено охотиться на нее и употреблять в пищу. Готовят ее традиционным способом. Я всегда выбираю рецепт поваров из Тулузы. Занятно – всем известно, что здесь можно заказать это блюдо. Берешь живую птицу и погружаешь ее голову в сметану. То есть – nomen оmen[11] – топишь ее там. Но это не главное, самое главное – ее нужно поджечь.
Я не уверен, что все правильно запомнил, водка, икра и аромат ударили мне в голову. Она не должна долго гореть.
– Потом, – продолжал Адриан, – в медной посуде ее следует поместить в духовку, нагретую до температуры, не превышающей ста градусов, и не дольше, чем на две минуты. – При этом его голос стал громче, а произносимые слова звучали торжественно, словно он читал мне одну из десяти заповедей. – А едят это таким образом, – закончил он, склонившись над горшочком, словно заботливая мать над птенцами.
Он взял полотенце и накрыл им голову. В тот момент Адриан напоминал еврея в талесе[12], замершего над стоящей на огне необыкновенно вкусной похлебкой из христианских младенцев. До моего слуха долетели звуки разрываемого зубами нежнейшего мяса. Я проделал то же самое. Под салфеткой мне в ноздри ударил ароматный пар, я почувствовал, как он капельками оседает на верхней губе. Я погрузил пальцы в густую сметану и в темноте попробовал мясо. И сразу же понял, почему это блюдо было запрещено. Никогда в жизни я не ел ничего столь же – о, мои тщетные попытки отыскать слова, которыми можно было бы это описать! – безумно вкусного. Наконец я вынырнул из-под салфетки. Среди остатков белого соуса плавали птичьи кости. Фишман тоже закончил. Представлял ли он, подобно мне, как алчный хищник разоряет гнезда находящихся под защитой закона птиц? Куда там! Голодным взглядом он следил за официантом, приближающимся к нам с двумя чашками дымящегося бульона.
– Potage a la Tortue. Наконец-то! Два года я ждал этого момента! В прошлом году суп не удался, и шеф-повар не подал его к столу.
– И из каких черепах он приготовлен?
– Это секрет. Но, скорее всего, из латиноамериканских.
– Неужели из черепах-долгожителей?
– В каком-то смысле… хотя… да, наверное, ты прав, ведь это блюдо готовят в течение десяти часов.
Я погрузил ложку в бульон. Боже мой! После того, как я впервые ощутил на языке вкус этой волшебной жидкости, овсянка уже не казалась мне изысканным блюдом. Божественный нектар!
Мы не злоупотребляли спиртным, однако такое пиршество сделало Фишмана более разговорчивым.
– На две порции, – он показал на тарелки с супом, – берешь восемьсот грамм очищенного от кожи черепашьего мяса, два килограмма говядины, одну телячью рульку, целую курицу, но ни в коем случае не цыпленка, пол-литра куриного бульона, две луковицы, полтора литра воды, гвоздику, базилик и розмарин. – Один только перечень ингредиентов внушал уважение к сказочно вкусному бульону. – И варишь все вместе в течение шести часов.
– Поразительный результат…
– Подожди, если бы на этом все закончилось, я бы в рот этого не взял. Пока все варится, режешь черепашью кожу на кусочки размером около трех сантиметров. Кладешь в кастрюлю с подсоленной водой, добавляешь половину бутылки мадеры и оставляешь на полчаса. Потом, когда бульон сварится, все смешиваешь и снова варишь. Тоже два часа.
Мои вкусовые рецепторы, обласканные результатом описываемых действий, кажется, начинали понимать и ценить филигранность предпринятых усилий.
– Потом бульон надо отфильтровать. Добавляешь половину телячьей головы. И снова варишь. Опять два часа. Готово. Результат… что ж, результат перед тобой.
– Но я уловил вкус мяты. Тонкий, едва заметный, он определенно здесь присутствует.
– Браво, – похвалил он меня в первый и последний раз в истории нашего знакомства. – Потому что после фильтрации можно добавить мяту и кайенский перец. И, может быть, тимьян.
Официант с желтой улыбкой унес пустые бульонницы. Я уже начинал грустить.
– Сейчас сделаем минутный перерыв. Кажется, заканчивают подавать главные блюда.
– Чем ты еще нас попотчуешь? – Скажу откровенно, я был счастлив, что Адриан пригласил меня сюда. Впрочем, продолжения не последовало. Все последующие годы я с нетерпением ожидал приближения дня его рождения, но никогда больше мне не выпала честь быть приглашенным, хотя он сам ежегодно отмечал его там, уж не знаю, один или в чьем-то обществе.
– А вот и они. Поздоровайтесь-ка с нашим другом. Перед тобой ноги индийского слона в соусе из порто и сладкого перца.
Рассказываю в двух словах. Мясо с ног слона, очищенное от шкуры и костей, в течение четырех часов отмокает в горячей воде. Потом его пятнадцать минут бланшируют. После этого на несколько минут опускают в чистую воду. В чугунной кастрюле в это время следует отварить байонскую ветчину, четыре луковицы, головку чеснока, полбутылки мадеры, полтора литра куриного бульона и множество индийских приправ, названия которых я уже не вспомню. Все ингредиенты томят под крышкой десять часов. Слоновьи ноги вынимают, все остальное выбрасывают, после этого должно остаться не больше полутора литров бульона, в который добавляют 250 миллилитров порто и бросают 50 перчиков чили. Этим соусом поливают слоновье мясо и едят – ах, какой у этого блюда вкус! Однако, непонятно почему, слон напомнил мне казненного старика. Хрип несчастного мешал мне наслаждаться пиршеством, и я разозлился.
– Ты сделал тогда всего один снимок. – Мне хотелось, чтобы в моем голосе он уловил упрек. Я намекал на интервью, где он солгал, будто бы все остальные фотографии были уничтожены.
Я не рассчитывал, что он ответит. Он мог рассердиться, но мне необходимо было высказаться.
– Во-первых, тень негра немногим отличается от самого негра. Во-вторых, мне нравится время от времени сделать по-настоящему художественную фотографию, и я не обязан ни перед кем в этом отчитываться.
Я предпочел заткнуть себе рот куском обыкновенного пряника, который подавали на десерт.
В дневнике есть рисунок, изображающий ту казнь. Он, должно быть, набросал его утром, после того, как решил, что повешение можно отложить до полудня, и продумал всю мизансцену. У него был талант. Рисунок до мелочей повторял фотографию. Он словно разработал дизайн-макет рекламного плаката. Только одна деталь… если присмотреться… что-то вылетает из головы старика, оно похоже на обычную кляксу, однако наверняка имеет намного более важное значение. На снимке его нет.
В Польше действительно не произошло ничего особенного. Фишман был раздосадован тем, что бунт поляков, предвосхищавший упадок Советской империи, не преподнес ничего, достойного его таланта. Не люблю серых будней. Мне не нравится, когда события идут своим скучным чередом. Только цветной негатив делает их значимыми. Я не хочу манипулировать действительностью, как делал когда-то, пусть происходит то, что должно произойти. Но, если ход событий нельзя сфотографировать, существует ли он вообще? Просто философ из американского сериала! С сюжетом, вырастающим перед объективом как гора, справится и обезьяна. Настоящее искусство – это найти тему, достойную того, чтобы ее увековечили, там, где на первый взгляд ее нет! А все остальное – лишь позерство. Несколько лет спустя я позвоню ему – к тому времени уже сменив его студию на собственную, просторную и светлую, квартиру, – чтобы рассказать, что сносят Берлинскую стену, и спросить, почему нас там нет. «Сносят стену? Подумаешь, сюжет!» – услышу я в ответ.
Тогда, в Польше, он тоже хандрил. Забавлялся, фотографируя тайных агентов из Службы безопасности, которые ходили за нами по пятам. Никто из них так этого и не заметил. Кроме того, нас официально допросили и как минимум два раза в течение месяца, проведенного нами в Польше, обыскали наш номер в гостинице. Несколько раз он встречался с какими-то людьми, как правило – в исповедальнях костелов, после чего мы сразу выезжали в какой-нибудь город – то в Быдгощ, то во Вроцлав, но и там ничего не происходило. Во всяком случае, по одному ему известным причинам, он ни разу не спровоцировал ни одного происшествия, которое можно было сфотографировать и тем самым вновь оказаться в центре внимания. Из-за того, что Фишман каждый день пропадал неизвестно где, у меня было полно свободного времени. Я был предоставлен сам себе, фотографируя солдат на танках, патрули в экзотических шапках-ушанках, длинные, безнадежные очереди перед магазинами, и людей, яростно топчущих землю, чтоб хоть как-то согреться.
Однако по прочтении дневника этого человека та поездка видится мне в ином свете. Визит в Польшу был плодотворным. У меня было несколько многообещающих встреч. Особенно полезными будут А. и М. Таинственные А. и М. упоминаются в записках несколько раз. Кто это был? КГБ? ЦРУ? «Моссад»? Ведь должен же был кто-то снабжать Фишмана информацией? Сведения, которые он получал, явно носили гриф «совершенно секретно, для служебного пользования». Он оказывался первым там, где случалось какое-то несчастье. И чем ему приходилось расплачиваться? Когда я пишу эти строки, загадочные фразы из дневника словно проливают свет на постепенно открывающиеся тайники моей памяти. Однако у меня не хватает духу назвать себя «истиной в последней инстанции». И по сей день я не понимаю, как можно было одновременно приятельствовать с евреями и представителями движения «Хезболла», с бывшими агентами «Савака»[13] и шиитскими священнослужителями, с офицерами спецслужб ЮАР и военными из ангольской армии и, наконец, с оперативниками Ми-5 и боевиками ИРА. Тем не менее, не получай Адриан информации из всех перечисленных источников, он никогда бы не смог собрать и малой толики материалов, принесших ему славу и богатство. Я уже не говорю о чеченцах, сербах, палестинцах, племени хуту, басках и всех остальных…
К написанию этой книги меня подтолкнули не только ненависть и стремление к правде, но и обычное любопытство. Как в шахматах, которые так любил Фишман, как в покере, в который он играл всегда, когда только выпадала возможность, я должен собрать все разрешенные правилами игры сведения, чтобы раскрыть тайну этого человека. По мере развития сюжета (я сужу по нескольким уже написанным страницам) должен определиться финал, рассеивающий все сомнения и отвечающий на вопросы, которые, пока Фишман был жив, сыпались на него с разных сторон словно из рога изобилия. Откуда он узнал, как туда попал, каким чудом уцелел, почему результатом месяцев кропотливой работы могли стать лишь несколько снимков?
Я долго и мучительно искал ответ на последний вопрос. Фишман – вспомнить хотя бы казнь старика – сначала рисовал в своем воображении некую сцену, а потом добивался ее точного воспроизведения в действительности, при этом он обходился без репетиций, нажимая на спуск один-единственный раз. Кто-то назвал его снайпером. Человеком, после которого уже ничего не исправишь. Когда его работы упрекали в технической слабости (такое бывало, но, если судить объективно, упреки были в большинстве своем несправедливы), он неизменно отвечал – как правило, моими устами: «Я фиксирую события на бегу. Не всегда можно поменять объектив. Или чувствительность пленки. Или правильно установить освещение». «В таком случае, снимков должно быть намного больше», – возражали оппоненты. И были правы. Я не помню, чтобы он когда-либо менял настройки фотоаппарата, снимая какую-нибудь из своих страшных сцен. Он заранее готовился и ждал, пока внешние обстоятельства не совпадут с картинкой, которую он держал у себя в голове. Как правило, такие образы находили свое воплощение в рисунках (хотя теперь, когда я читаю дневник, это кажется мне невероятным). Он терпеть не мог неожиданностей, и я не могу вспомнить ситуацию, которая вынудила бы его импровизировать.
Чертов штурм. Много сюжетов, но теперь я окажусь у них под подозрением. К счастью, там никто не выжил. За день до отъезда в Англию, весной восемьдесят второго, он разбудил меня на рассвете.
– Послезавтра мы должны быть здесь. Займись подготовкой.
Мы работали вместе всего несколько месяцев, однако ему уже удалось отучить меня задавать вопросы. Мне стало ясно, что о нашем отъезде никто не должен знать и что будет лучше, если мы отправимся туда тайно. Они хотели огласки. Я был нужен им. Таким образом, у них была гарантия, что дело не спустят на тормозах. Сидя за завтраком в маленьком ресторанчике какого-то захудалого ирландского городишки, я читал газету. Полстраницы занимала статья о похищении боевиками ИРА руководителя тюремной службы Ее Величества и их намерении казнить несчастного. «Мы не вступаем в переговоры с террористами» – гласил заголовок статьи, отражающий позицию властей. «Мы тоже» – таков был ответ похитителей. Я понимал, что наш приезд сюда был как-то связан с этими событиями. Однако я еще слишком плохо знал Фишмана, чтобы понять, что меня ждет и чему я стану свидетелем. Теперь я понимаю, что это была проверка. Если бы я не прошел ее, мне было бы не суждено вернуться из Ирландии.
Какая-то машина подъехала к ресторанчику и просигналила два раза. Адриан помахал рукой, и мы сели в автомобиль. Молодая женщина, резкие черты лица которой только подчеркивали ее восточную красоту, молча тронулась с места. Она вывезла нас за город и остановилась в лесу. Там, на проселочной дороге, она вышла и скрылась за деревьями. Пятнадцать минут спустя к машине подошли двое мужчин в масках. Один из них завязал нам глаза, после чего нас долго возили по пересеченной местности, заметая следы. Только когда мы остановились на небольшой, довольно милой полянке, они позволили нам осмотреться.
Словно в сказке, там стоял маленький, деревянный домик. Он буквально утопал в вереске и тени деревьев. Мы вошли. Темноту, царящую внутри, пронизывали лучи света, струящегося из неплотно прикрытых ставен. Я помню, что мне показалось, будто свет пытается сорвать с петель деревянные ставни. В центре комнаты, на стуле сидел человек с обнаженным торсом. Он был связан. На лице виднелись следы от побоев, некоторые уже приобрели фиолетовый оттенок, другие оставались синими. Челюсть была неестественно большой и распухшей. Может быть, та картина так врезалась мне в память, потому что позже я часто видел снимок, сделанный тогда Фишманом. Несомненно, утром в газете я видел фотографию того самого искалеченного мужчины, который предстал сейчас перед нами. Адриан велел мне установить штатив. Он хотел, чтобы выдержка была большой. Покойник – это идеальная модель. Он-то уж точно с места не сдвинется, ха! Мужчина смотрел на нас мутным взглядом и молчал. Позже я узнал, что ему отрезали язык. Он наверняка находился под действием каких-то наркотиков, так как создавалось впечатление, что все происходящее вокруг его совершенно не волнует. Фишман спросил: «Как?», один из людей в масках провел рукой по горлу. Я сглотнул, и мне показалось, что все оглянулись в мою сторону. Я попросил, чтобы они написали что-нибудь на его теле. «Душегуб» или что-то в этом роде. Эта деталь была на его рисунке, и теперь он хотел, чтобы она появилась на самом деле. Один из террористов вывел на торсе жертвы «палач» и плавным, незаметным движением перерезал ей горло. Он запрокинул голову несчастного назад, подставил под нее короткие зубья вил, рукоятка которых была воткнута в землю, и мощно надавил, а когда тело замерло, отошел в сторону. Другой в это время тряпкой вытирал хлеставшую из горла кровь и выжимал ее в маленькое ведерко, видимо, чтобы не залить надпись на груди. Фишман зажег две свечи и поставил их на пол. Из-за освещения вся сцена перестала казаться реальной. На мгновение я подумал, что Адриан таким образом почтил память погибшего. Он установил большую, почти четырехсекундную выдержку, а мне эти мгновения показались сорока днями в пустыне, только не с трупом, а с Фишманом в главной роли. Меня охватил страх.