Ирина Горюнова. Доминанты

   – Мне бы не хотелось… – пытаюсь увильнуть я.
   – Ну что ж, – холодно произносит он, – тогда интервью окончено.
   – Но в моей жизни нет ничего интересного, всё как у всех, – я пытаюсь вырулить из ситуации, приводя банальные аргументы.
   – Это я решу сам, – металл в голосе не позволяет усомниться в его решении.
   – Согласна, – обреченно выдавливаю я.
   – Я вас не съем. Обещаю.
   Он поднимается из-за стола, обходит его и мягкой вкрадчивой походкой подходит к стеллажам и достает из бара бутылку виски и пару стаканов. Наливает, ставит один передо мной на журнальный столик и возвращается обратно.
   – Вам нужно расслабиться, нельзя находиться в таком напряжении. Это видно по вашей зажатой позе.
   Беру стакан и судорожно сжимаю его в руках.
   – Очень хорошо. Рассказывайте.
   Я посмотрела в его глаза, и меня неожиданно прорвало, хотя я думала, что никому и никогда не смогу рассказать, что со мной произошло, но, очевидно, мамино письмо подтолкнуло меня к тому, чтобы с кем-то поделиться этой безумной историей. Дети устроены так, что их память стирает неудобные воспоминания, но иногда, изредка, наступает такой момент, когда все или почти все вдруг всплывает в памяти, и тебе приходится с этим жить, даже если это кажется невозможным.
 
   Моя мама – известный музыкант и композитор, причем не только известный, но и талантливый. У нее выходят диски, ее музыку играют по всему миру. Можно с уверенностью сказать, что она самая известная женщина-композитор современности, пишущая симфоническую музыку. Но это очень сложный и неоднозначный человек. Многие не раз задают себе вопрос: «Совместимы ли гений и злодейство?». Каждый ищет ответ самостоятельно, одно могу сказать с очевидностью: люди творческие имеют странную, порой неадекватную психику, зачастую они эгоисты и эгоцентрики, что отражается и на их детях. Мне повезло, потому что я выжила и не сломалась. Почти. Кому-то везет меньше. Я не знаю, что в моей жизни случилось «благодаря», а что – «вопреки». Отчасти я всегда хотела добиться хоть каких-то результатов, чтобы меня похвалили и сказали, что я не зря живу на этой земле, а тоже что-то из себя представляю. Отчасти я всегда была под влиянием матери и ощущала себя застенчивой девочкой, иногда превращавшейся в мальчишку-сорванца, бунтующего против воли родителей.
   Я всегда боготворила ее, любила безусловно и беспрекословно, несмотря на ее равнодушие, иногда приобретающее и другие, более негативные краски. Изменилось все летом, два года назад, когда после взаимных обид моя мать подала на меня пять исков в суд по разделу имущества и отнесла восемь заявлений в милицию о том, что я угрожаю ее жизни. Более того, она написала в опекунский совет, что мы с мужем плохие родители! Когда дело касается моего ребенка, я защищаю его всеми возможными способами, как защищает самка зверя своего детеныша. И я хотела бы, чтобы мир узнал правду о той женщине, чью музыку он слушает с таким восторгом и упоением. Но я не уверена, что смогу когда-либо рассказать или написать об этом.
 
   Я отдышалась и посмотрела на Максима. Он внимательно кивнул, поощряя меня продолжать рассказ.

Сны маленькой Кати

   Когда я была маленькой, плохо засыпала по ночам. Сначала потому, что мне чудилось, будто на потолке живет баба-яга, которая только и ждет момента, когда я закрою глаза, чтобы схватить меня и утащить в свою избушку на курьих ножках и сделать со мной что-то нехорошее (посадить в печь, сварить из меня суп, не знаю), а позже – потому что стала бояться смерти. Я вскакивала посреди ночи, захлебываясь слезами. Как это так? Ведь я есть! Меня просто не может не быть в этом мире! И что потом? За порогом смерти? Бабушка Лора успокаивала меня, уже не помню как, но средство было явно недейственное – панические атаки настигали меня раз за разом. Да и что такого мне могла сказать атеистка и врач-гематолог, у которой больные умирали на каждом шагу?
   К осознанию, откуда начались страхи, я пришла несколько лет назад, уже взрослая, когда познакомилась с доктором Лизой. Услышав про ее хосписы для раковых больных, про ее помощь нуждающимся, я приехала к ней, привезла какие-то деньги, а потом приезжала еще пару раз – брать интервью. И вдруг сама собой в памяти всплыла картинка. Мне шесть лет. Моя любимая прабабушка Шурочка умирает от рака. Я сижу с ней, а она жалуется, что боится умирать. Я обещаю, что никогда не отдам ее могильщикам, никого не пущу в дом и все будет хорошо. Но своего обещания сдержать не могу. Меня даже не взяли на похороны. Отвезли к какой-то знакомой, и я все это время помогала ей печь пироги, плохо понимая, что происходит. Потом меня забрали домой. Я не помню, спрашивала ли я, где моя бабушка, и как ни силюсь, не могу воскресить эти моменты в памяти.
   Бабушка Шурочка – бабушка моей мамы Аллы и мать моей бабушки Лоры. У нас типично женский коллектив, так уж сложилось. Мама с папой живут отдельно, а я – с бабушками. Бабушка Лора много работает, на полторы ставки врачом в Боткинской больнице, а бабушка Шурочка сидит со мной дома. Мы вместе гуляем, играем, готовим еду. Бабушка Шурочка поет мне военные песни и рассказывает, как они с бабушкой Лорой воевали во время Великой Отечественной. Я учусь печь пироги, шью куклам на своей игрушечной швейной машинке одежду, рисую или склеиваю елочные игрушки из картона. Бабушка Лора шьет маме наряды, стирает ее вещи, гладит их и раскладывает потом так, чтобы они не мялись. Я тайком их примеряю, ведь они такие красивые! Когда мне разрешают покопаться в семейном сундуке, я вытаскиваю оттуда старые платья и шали, включаю «Кармен-сюиту» и самозабвенно танцую, переносясь в иные миры.
   Еще я люблю слушать «Радионяню». Для этого мне приходится забираться на старенький надсадно гремящий холодильник и прислоняться ухом к радио – иначе ничего не слышно, пожелтевшая от времени пластмассовая коробочка хрипит и шуршит, голоса с трудом прорываются через этот треск. Когда я хочу побыть одна, залезаю на шкаф или прячусь под кушетку. Там я провожу час-другой, размышляя о жизни. Бабушка Лора часто мне говорила, что если я буду плохо себя вести, меня отдадут цыганам, водопроводчикам или просто сдадут в детдом. Лежа под диваном, я придумывала план защиты моего тельца от посягательств чужих людей. Иногда мне казалось, что они говорят так потому, что я им неродная. Наверное, они когда-то тоже взяли меня в магазине, нашли в капусте или меня принес аист, а теперь оказалось, что меня надо менять на другую девочку или мальчика, получше.
   Самый большой праздник наступает, когда приезжают мама и папа. Мама – невероятно красивая. У нее самые потрясающие глаза и волосы, а пахнет она, как сказочная фея, духами «Мажи Нуар». Она очень стройная и похожа на балерину. Папа тоже хороший, но почему-то мое детское внимание на нем не акцентируется. Ну папа и папа. Вполне себе такой большой и прикольный. Мама с бабушкой в основном занимаются пошивом новых платьев и юбок, выкройками и обсуждением нарядов. Я кручусь поблизости, чтобы при каждом удобном случае прильнуть к моей богине, взять ее за руку, дождаться поцелуя или хотя бы поглаживания по голове.
   Когда мама с папой уезжают, я плачу и подолгу смотрю на мамин портрет, который висит над моей кроватью. Мне кажется, что она уехала и оставила меня, потому что я что-то сделала неправильно. Так уже было. Помню, как-то раз мама хотела посмотреть фигурное катание, а я раскапризничалась, потому что в это время показывали «Спокойной ночи, малыши». Мама обиделась на меня и уехала. В тот вечер я долго стояла перед ее портретом и просила прощения. Я маленькая и глупая. Лучше бы я уступила, тогда еще час или два смогла прижиматься к ней и чувствовать ее тепло и ласковую руку на моей голове. Я сама себе враг, потому что не умею просчитывать последствия своих поступков.
   На Новый год мне постоянно дарят медведей, и это большая трагедия. Я всегда хочу чего-то другого, хотя бы куклу, но в моей компании больше мишек. Есть мамин медведь Майкл, мамин же кот в сапогах по кличке Маркиз, маленький Мишутка, медведица Муся, оранжевый с зеленым брюхом еж без имени и пара других игрушек. Зато у меня есть потрясающая кукла Флавия, приехавшая ко мне из Италии. Она похожа на настоящего ребенка и даже умеет плакать. Правда, дают мне ее нечасто. В основном она живет на шкафу, чтобы я ее случайно не сломала. Ее прислал один итальянец, Аттилио, которого бабушка вылечила от инфаркта. У нас даже есть его фотографии, на которых он изображен со своим большим семейством. В самом центре – его маленькая дочь Флавия, в честь нее и назвали мою куклу. В детстве я очень хотела велосипед, но мне его не покупали. Взамен велосипеда мне подарили хоккейную клюшку и шайбу, и я часто выходила с ними на улицу. Правда, передвигаться зимой было сложно: на меня надевали две пары рейтуз, несколько свитеров, а на голову косынку, тонкую шапочку и сверху теплую шапку. Со стороны я была похожа на маленького неуклюжего пингвинчика, переваливающегося с боку на бок и с трудом балансирующего на ледяном насте. Наверное, из-за этой закулеканности я часто болела, и бабушке приходилось делать мне уколы. Она грела на плите свой медицинский металлический ящичек, кипятила шприц и иголки и долго гремела ими на кухне. Я пряталась в туалете. Выманивать меня оттуда приходилось бабушке Шурочке. Ей, бедной, приходилось врать, что уколов не будет. Я каждый раз верила.
   Из-за моего больного горла такое удовольствие, как мороженое, было запрещено. Оно всегда доставалось мне растаявшей белой лужицей, теплой и невкусной, что дико печалило. Когда мне в очередной раз что-то запрещали, мне очень хотелось вырасти и стать самостоятельной, чтобы самой решать: что можно, а что нельзя.
   Когда бабушки Шурочки не стало, моя жизнь несколько переменилась. Я либо сидела дома одна, либо ходила с бабушкой Лорой на работу в больницу. Обычно я рисовала, так как букв еще не знала и читать не умела. Раньше мне читала бабушка Шурочка. Бабушка Лора, очевидно, не очень хорошо знала, что надо читать, потому что из всего репертуара мне больше всего запомнились «Ундина» Жуковского и его же «Лесной царь». Несмотря на то что текст казался мне страшным и почему-то бесконечным, я просила бабушку перечитывать его заново: мне казалось, что в следующий раз все окончится благополучно, младенец выживет, а лесной царь останется с носом. Потом в мою жизнь пришел Ганс Христиан Андерсен: «Девочка со спичками», «Девочка, наступившая на хлеб», «Дочь болотного царя», «Ледяная дева» и другие. Жизнь в этих сказках была страшной и непредсказуемой, за любой проступок тебя могли наказать так, что расплачиваться приходилось всю жизнь. Мир оказывался таинственным, жестоким и не всегда справедливым. Гораздо приятнее было мечтать, что у тебя появится такой друг, как Карлсон, или прилетит добрая волшебница, которая сможет исполнить любое твое желание, даже самое заветное: «Хочу всегда быть рядом с мамой!». Но волшебницы не приходили, Карлсон тоже, впрочем, а хорошее заключалось в том, что цыгане к нам не забредали и водопроводчики если и заглядывали, то забрать меня не пытались, очевидно, за непригодностью.
   Временами я все же жила у мамы и папы. Правда, это было нечасто. Что я помню из этих моментов? Немногое. Помню, что маме понадобилось склеить любимую итальянскую сумку (тогда все товары были в дефиците), она посадила меня на нее и приказала не двигаться, а сама ушла в магазин. Сидела я долго, мне казалось – вечность, потому что мама не торопилась возвращаться. Потом мне захотелось в туалет, но я мужественно терпела, потому что держала в памяти мамин наказ. Освободила меня бабушка, сказавшая, что сумка уже давно склеилась и можно вставать. Вспоминаю, как ела острый фасолевый суп со жгучим перцем без хлеба (его дома не оказалось). Нос щипало, на глаза наворачивались слезы, но я не могла сказать маме, что мне невкусно – боялась ее обидеть. В памяти всплывает надсадно жужжащий у соседей по ночам самогонный аппарат, мешавший мне спать; проигрыватель с пластинками, заменявший чтение сказок на ночь; друзья родителей, укладывавшие меня, если папа и мама не могли оторваться от разговоров в приятной компании. Помню, что за плохие оценки меня кормили противной склизкой овсянкой и сладким молочным супом с макаронами, который я также ненавидела. Как мама платила мне по три копейки за каждый час, который я просидела в одиночестве, не подходя к ней, потому что она в это время музицировала. Я меланхолично и неотрывно смотрела на стрелки часов, ожидая заветного момента, когда положенное время истечет. Наверное, именно тогда я научилась медитировать. Когда мы переезжали на другую квартиру, в машине у моего медведя Майкла оторвалась голова, и оказалось, что у него там опилки. Это стало чудовищным потрясением, я заплакала, потому что подумала, что он умер. Тем не менее, я себя считала счастливым ребенком: у меня были самые лучшие, самые любимые родители и самая умная бабушка, хотя и очень строгая. К тому же были и прекрасные моменты, когда мама играла для меня на фортепьяно и тихонько напевала. Жаль, это быстро заканчивалось. Иногда она играла мне «Лунную сонату» и колыбельную, которую сочинила для меня.
   …Помню, когда я пошла в школу, у меня случилось потрясение из-за моей фамилии.

Фамилия

   Как-то раз мой друг Вадик (как его точно звали, я уже не помню, поэтому пусть будет Вадик) торжественно достал из портфеля большую толстую книгу и сказал:
   – Алла Аркадьевна, я принес энциклопедию про насекомых и еще кое-что. Папа мне разрешил. Он коллекционер-энтомолог.
   – А кто такой эн-то-мо-лог? – спросила Катька Земцова.
   – Это значит, что человек насекомых собирает, коллекционирует, – важно ответил Вадик и напыжился.
   – Энтомология, – пояснила учительница, – это раздел зоологии, изучающий насекомых. Так что Вадим прав. Но человек может быть не просто коллекционером, но и ученым, который изучает жизнь этих удивительных созданий природы.
   Тут Вадик аккуратно извлек из того же портфеля загадочный сверток и стал медленно разворачивать голубенькую ситцевую тряпочку. Ребята сгрудились у парты и с любопытством заглядывали внутрь. Там была деревянная коробочка с прозрачным стеклышком, на черном бархатном фоне которой был пришпилен булавкой…
   – Ой, сверчок! – воскликнула Светка.
   – Это не сверчок! – строго сказал Вадик и добавил: – Это богомол.
   – Кто?! – переспросил Виталька.
   – Богомол.
   И все дружно посмотрели на меня. Я обиделась. Какой же Вадик всё-таки нехороший. Дурак. И всё потому, что вчера на горке мы с ним подрались из-за картонки. Я же не виновата, что первая ее нашла и кататься мне тоже хочется. А бабушка ругается, когда я на попе катаюсь. Говорит, испачкаешься и штаны продерешь. Отомстил мне. Товарищ, называется. Какое все же это насекомое противное, жуть. И чего он с ним носится? А ребята все в упор на меня уставились и смотрят – ждут, что я сделаю. Ничего. Я же не виновата, что у меня фамилия такая – Богомолова.
   – Катюша, – позвала меня наша учительница Алла Аркадьевна, – подойди, посмотри. Это твой тезка.
   Все засмеялись. А у меня в груди что-то тяжелое засело и слезы подступили к глазам. Но я им не поддалась. Крепилась.
   – Не люблю насекомых, – спокойно ответила я, следя за голосом, чтобы не дрогнул. Вроде ничего, непонятно, что обиделась.
   Учительница рассадила всех по местам, взяла Вадькину энциклопедию и стала читать: «Богомол – крупное хищное насекомое с длинным мягким брюшком, с большими выпуклыми глазами на треугольной голове. Ноги у богомола гулливеристые, сильные, особенно передние, усеянные шипами. Он хватает ими жертву и сжимает ее словно щипцами. Охотясь, богомол затаивается в траве в позе богомольца, приподняв спину и передние ноги. Тело его в это время неподвижно, а треугольная голова, как танковая башня, вращается во все стороны, высматривая добычу. Обнаружив жертву, он медленно подкрадывается к ней, мгновенно схватывает и съедает. А затем снова замирает на карауле. Питается богомол различными насекомыми, может съесть и своего зазевавшегося сородича. В семье богомолов, что обитают у нас, около двадцати видов. Самый известный из них – богомол обыкновенный. Он зеленого или буро-желтого цвета, длиной с полкарандаша…»
   На перемене меня все дразнили «богомол обыкновенный», а Вадька, прохаживающийся неподалеку, довольно усмехался и делал вид, что молится, складывая ладони и поднимая глаза кверху. Я сжимала кулаки и думала только о том, как бы засветить ему в глаз. Да вот тогда он сразу поймет, что мне не все равно. А я не хочу.
   Подлетевшая Ленка Морозова сочувственно посмотрела на меня и сказала:
   – У тебя Богомолова просто фамилия дурацкая, ну что же делать. Твоим папе с мамой тоже не повезло. Терпи.
   – Нет, у папы с мамой фамилия другая – Авиотовы, – ответила я.
   – Так ты что неродная? Из детдома, что ли? – вытаращила глаза Ленка.
   – Да нет, родная. Просто фамилия другая.
   – Так не бывает.
   – Бывает.
   – Значит, у тебя отец неродной, – подытожила Морозова.
   – Да родной он!
   – Ну не хочешь – не говори, – обиделась та и ускакала играть в салки с Катюхой и Дашкой.
   Вечером я долго не могла уснуть и, наконец решившись, побежала в комнату к бабушке и залезла к ней в кровать.
   – Ба, бабуль, я что… не родная вам? Вы меня из детдома взяли? – с дрожью в голосе тихо спросила я, жутко боясь, что это может оказаться правдой.
   – С чего ты решила? – удивилась бабушка.
   – Ну, у меня фамилия другая, чем у папы с мамой.
   – Глупости! Конечно, ты нам родная. У твоей мамы раньше тоже фамилия была Богомолова, а потом поменялась. И у тебя поменяется. Иди спать.
   – Ба, а мой папа… родной? Настоящий?
   – Нет, игрушечный! – рассердилась бабушка. – Марш в постель! Завтра в школу вставать ни свет ни заря.
   Я лежала в постели, накрывшись с головой одеялом, и думала. Мне казалось, что, наверное, меня действительно взяли из детдома и просто это скрывают. А сама я не помню. И что если я буду плохо себя вести или учиться на тройки, меня отдадут обратно. Страшное и непонятное слово детдом пугало. Я слышала, что там живут дети, у которых совсем нет родителей, и им некому покупать игрушки и мороженое, никто не читает им сказок и не водит в зоопарк. Мне стало себя жалко, и я заплакала. Тихо-тихо. Но бабушка все равно услышала и пришла ко мне, стала гладить по голове и говорить, что меня все любят, и что всё будет хорошо, и что я очень похожа на маму. А потом, уже сквозь сон, я слышала, как она за что-то ругает папу, а тот виновато басит в ответ про какую-то бю-ро-кратию и документы.
   Через полгода мне поменяли фамилию, и она стала такая же, как у папы и мамы – Авиотова.
 
   В детстве я часто летала во сне и, как правило, в итоге оказывалась на полу. Приземляться было малоприятно. Летишь себе, летишь, а потом – бац! И на пол. Бабушка стала подставлять мне к кровати стулья, чтобы я не падала. Это помогло, но я еще все время сбрасывала с себя одеяло. Конечно, всем надоедало меня накрывать. Тогда меня стали привязывать веревками к кровати. Ворочаться стало очень неудобно, а уж о том, чтобы сходить в туалет среди ночи и речи не могло идти, приходилось терпеть до утра, что не доставляло особой радости. Не помню, до какого возраста меня так привязывали, но лет до одиннадцати точно. Именно тогда я открыла для себя нечто, похожее на удовольствие. Когда мне очень хотелось опорожниться, а встать не было возможности, я сильно сжимала бедра, чтобы не описаться, а потом приходило оно, наслаждение. На какое-то время это помогало не думать о том, как мне необходимо кой-куда сбегать.

София, таван и математика

   Когда мама с папой решили уехать жить в Софию, на семейном совете договорились, что я еду с ними. Счастью моему не было предела. София оказалась не только не похожа на Москву, а гораздо лучше! Там на каждом углу продавали красивые розы, торговали вареной кукурузой, пиццей, соленым арахисом. В кино шли «Звездные войны», и все было очень интересно. Жить мы стали на таване. Это по-русски чердак. На самом верхнем этаже, вроде мансарды, оборудованы восемь или десять комнатушек разного размера, в каждой из которых кто-то ютится. Но было весело несмотря ни на что. Соседи оказались очень милыми. Павлина учила меня печь пироги и торты, Снежана и Борис помогали делать уроки, особенно математику (учитывая, что болгарский я тогда знала плохо и понять задание оказывалось делом безнадежным), два парня-художника (не помню, как их звали) учили меня рисовать, а биолог Сокол рассказывал о насекомых.
   У меня появились друзья, с которыми я гуляла после школы во дворе или ходила в парк, девочки Ива и Петя (Петра). В библиотеке я брала книги. Одной из самых любимых почему-то стала «Так говорил Заратуштра». Странный выбор для ребенка, но меня она увлекла безумно.
   Иногда мы ездили в гости к маминым и папиным многочисленным друзьям или к тете Эмме, сестре моего отца. Помню, она в то время очень меня любила. Но у мамы и папы хватало проблем, и я явно была там лишней. Почему – я не совсем понимала. Мама сидела дома, а папа сильно уставал на работе. Мы с папой спали на двухъярусной кровати, отделенной от основной части комнаты шкафом.
   Я тогда не задавалась вопросом: почему мама и папа спят раздельно. Все свои истории мама озвучила мне, когда я повзрослела.

Маэстро, черепаха и музыкальный критик

   Все было очень плохо, хуже, чем можно было себе представить. С работой у мамы все как-то не складывалось, и оказалось, что не вся солнечная Болгария – курорт. Уехав с мужем болгарином в Софию, она надеялась как-то устроить свою судьбу, сделать карьеру, получить приличную работу, но постепенно выяснилось, что это почти невозможно. Ее многочисленные статьи, рецензии, интервью печатались в русских и болгарских изданиях, но денег это приносило ничтожно мало, жить было, в общем, совершенно не на что. Некоторые из маминых «доброжелателей», тех, кто устраивал ей публикации, потом подписывали их своим именем, и ничего поделать с этим было нельзя. Кто поверит начинающему музыкальному критику, тем более иностранке, когда под статьей стоит имя уважаемого и известного человека, соотечественника? Правильно, никто. Вспомнить хотя бы тот жуткий перевод на русский язык огромной монографии известного болгарского композитора, над которым она трудилась целых полгода, шлифуя его, перепечатывая на машинке, таская его в редакцию по этой безумной изнуряющей жаре. В итоге там опять другая фамилия. У нее опускались руки. Поддержать было некому. Они со Стояном так и жили на таване, где сдавали жилье бедным. Их комната – была еще довольно большая, метров пятнадцать. Маленькое, узенькое наклонное окошко показывало рваный клочок неба, словно в насмешку над мамиными творческими потугами. Когда шел дождь, из щели окна прямо на ее постель капала вода. Кровать пришлось переставить в другое место, но теперь она не видела даже этого клочка. В комнатушке размещались две железные кровати, старый пузато-помпезный шкаф, маленький журнальный стол с двумя потертыми, но еще вполне пригодными креслами и двухконфорочная электроплитка, на которой они готовили еду. Часто электричество отключали, вернее, его и включали-то на пару часов в день, и в эти благословенные часы можно было расстараться и быстро разогреть себе еду или сварить суп. Холодильника у них не имелось, да он и не был нужен. Зимой можно было положить продукты в авоське за окошко прямо на крышу, а чтобы их не склевали голуби, родители либо заворачивали их в несколько слоёв газет, либо клали в старую железную кастрюлю. Летом же – покупали еду в маленьких кафе или брали в магазинах такие продукты, которые не портились без холодильника: сухие галеты, консервы, фрукты. Туалет с ванной – один на десять комнат, и, чтобы туда попасть, как правило, приходилось долго ждать своей очереди. Вода в кране, естественно, только холодная. И мылись, и стирали кое-как. К тому времени мама с мужем уже прожили девять лет вместе и как-то отдалились друг от друга. Не знаю, что стало этому причиной: то ли скука, то ли тяжелое существование, непрестанная работа и бесплодные попытки изменить жизнь к лучшему, то ли что-то еще. Стоян уставал на работе и на все мамины предложения куда-нибудь сходить отвечал отказом, предпочитая в выходные сидеть перед телевизором, смотреть футбол и пить пиво. (Меня к тому времени уже отправили к бабушке в Москву.) В мамину душу постепенно вкрадывалась всепоглощающая тоска. Когда человеку хочется летать и парить, а он, совсем как тот уж в «Буревестнике» Горького, все ползает и ползает, начинаешь думать, что лучше оказаться раненым, но соколом. От скуки и отчаянья она завела на стороне совершенно никчемный роман, который помогал ей хоть как-то держаться на плаву, чувствовать себя женщиной. Правда, она быстро поняла, что это лишь ненужный груз, потому что человек этот, Румен, «не ее», они говорили с ним «на разных языках». Это раздражало. Лучше не иметь никаких отношений, чем быть связанной с человеком, который не приносит в твою душу радости и мира, романтики и вдохновения. Мама не знала, что он в ней нашел, потому что обращалась она с ним достаточно пренебрежительно. Позже, когда она вспоминала об этом, признавалась, что ей чуть-чуть стыдно. Но только чуть-чуть. Нельзя ведь позволять человеку садиться тебе на шею, а если позволяешь, значит, виноват сам. Она рассказывала, как один раз потащила Румена с собой на важный концерт, после которого они должны были встретиться на фуршете с дирижером и его музыкантами и другими нужными маме людьми. Она заранее попросила Румена надеть хороший костюм, это было важно. До концерта оставалось еще много времени, и они решили погулять по парку. Обычно она всегда брала с собой газету, чтобы постелить на скамейку, так как не любила грязь, но в тот раз взяла только один листик, так как в дамскую сумочку много не вместилось. Когда они встали, времени уже оставалось в обрез, Румен повернулся к маме спиной, и она увидела, что весь его новый костюм разрисован белыми полосками – скамейка оказалась свежеокрашенная. Ей захотелось плакать, настолько по-шутовски это выглядело. Когда же, буквально через секунду, ему на плечо нагадила какая-то птица, она рассвирепела окончательно.