Страница:
Ирина Измайлова
Робин Гуд
Пролог
Палестинский крест
Глава 1
Опустевший замок
Семеро всадников, которые сырым летним утром ворвались в старинную цитадель, наверняка рассчитывали застать здесь ее обитателей и были готовы к тому, что непрошеных гостей не захотят впустить: у двоих всадников имелись метательные крючья с привязанными к ним прочными веревками.
Ров оставался сух, и захватчики надеялись, легко перейдя его, с помощью крючьев и веревок одолеть одну из стен.
Но их задача оказалась куда легче – подъемный мост был опущен, а старинная, массивная решетка ворот поднята. Поэтому всадники, облаченные в боевые доспехи, как ни удивило их это открытие, не замедлили хода. Подковы их лошадей прогрохотали по толстым дубовым доскам, и затем грохот утих под каменной аркой внешней стены замка.
Замку было не меньше трехсот лет, его строили в середине восьмого века от Рождества Христова, но не окажись он сейчас в таком запустении, им по-прежнему любовались бы жители окрестных поселений, а недругам было б нелегко его захватить.
Высокие, в десяток туаз[1] мощные стены, сложенные из массивных каменных плит, образовывали правильный восьмиугольник, так что с каждой из угловых башен свободно просматривались остальные. Широкий и глубокий ров подходил к стенам вплотную. На самих же стенах было достаточно места, чтобы, если понадобиться, вести бой, а во время осады варить смолу и угощать ею осаждающих. За сооруженными по краям зубцами могли укрываться лучники. Внутри двора, образованного стенами, располагались жилые постройки, конюшни, кузница и несколько хлевов: прежде здесь держали домашнюю скотину. Донжона[2] не было, в те годы его возводили редко, но и без него сооружение смотрелось внушительно и сурово.
Теперь, спустя три столетия, любой, кто кинет взгляд на старинный замок, заметил бы его запустение. Ров почти пересох, вода заполняла его только в весеннее половодье и порой в пору сильных осенних дождей. Края, скаты и дно заросли кустарником. Кустики и деревца проросли кое-где и на ветшающих стенах, из которых стали выпадать камни.
Однако замок оставался жилым: цепи подъемного моста по-прежнему аккуратно чистились и смазывались, как и ворот, с помощью которого поднималась решетка, закрывающая арку.
Прошло не более получаса, и те же семеро всадников вновь показались в проеме неширокой арки. Вид у них был обескураженный, а тот, что ехал первым (и туда, и обратно) бранился самыми грязными словами, какие только мог найти во французском языке.[3]
– Кто-то предупредил зловредную ведьму! – орал он в ярости, – Будь я проклят и нынче, и в будущем, если ее кто-то не предупредил! Куда она могла подеваться?! А слуги где?!
Он обернулся к своему маленькому отряду:
– Вы точно все осмотрели?
– До последнего уголка! – отозвался один из тех, возле чьего седла болтался осадный крюк с бухтой прочной пеньковой веревки. – Да и что там осматривать? Три четверти построек заброшены, полы сгнили, балки рухнули. Негде прятаться. Тем более, бабе, да еще на сносях… В каморке, что в левом крыле, живет старик-конюх, рядом – кухарка, она же домашняя прислуга. Ни он, ни она даже и не знали, что их госпожа не в замке, думали – спит. Я их потряс, как следует, только охают, да ахают. Не врут, точно вам говорю. Нет, нет, мессир, она, как видно, одна улепетнула. Кучер показал единственную в замке лошадь – та три дня, как захромала.
– Так что же, эта сумасшедшая убежала пешком?! – взревел предводитель отряда. – И я должен в это поверить?!
– Придется, мессир, – заметил другой воин. – Скорее всего, у нее при себе было немного денег, либо побрякушка какая-нибудь ценная, и она понадеялась в долине, а может, на дороге разжиться лошадкой, мулом или ослом. Да, как там ни крути, отсюда она удрала. И, надо думать, прямо у нас под носом. Может, кто ее видел? Стоило бы спросить вон у тех вилланов[4].
С этими словами он указал на двоих крестьян, что пасли неподалеку от рва пару десятков овец.
– Эй вы! – предводитель отряда подскакал вплотную к селянам. – Вы давно здесь?
– Так, только-только пригнали стадо, ваша милость! – ответил, склоняясь перед рыцарем, пожилой виллан в овечьем плаще и стеганой шапке.
– Врешь, скотина! Когда мы приближались к замку, вы уже топтались здесь со своими овцами! Говори, кто выезжал или выходил из этих ворот? Кого вы видели на мосту, и куда она или они направились?
Крестьяне в испуге пятились от наезжающего на них рыцаря, а овцы с протяжным блеянием стали расползаться по кустам.
– Милорд[5]! – вступился за своего товарища пастух помоложе. – Лори говорит вам правду: мы тут совсем недавно и точно никого не видели. Мост этот, когда мы пришли, был уже опущен.
– Я велю моим лучникам перестрелять всех ваших овец, если вы мне не скажете правду! – теряя последнее терпение, взревел предводитель отряда. – А будете молчать и дальше, отправим вас вслед за овцами!
– Это на монастырской-то земле? А по какому праву?
Голос, произнесший эти слова, был так звучен и так спокоен, что все семеро всадников и оба крестьянина тотчас на него обернулись.
На тропе, что шла, огибая ров, от холма к заросшей лесом низине, стоял высокий человек в серой монашеской сутане и с крестом на груди. На вид он был молод – лет двадцати пяти или чуть старше, но держался необычайно уверенно. Этого не мог не заметить предводитель отряда захватчиков.
Монах был уж точно не простой, к тому же, резкие черты его худого, подвижного лица выдавали немалую внутреннюю силу, и рыцарь не посмел заговорить с ним так же грубо, как обычно говорил со всеми, кого считал ниже себя.
– Не сердитесь, святой отец! – с досадой воскликнул рыцарь. – Просто эти скоты нас обманывают.
– Они не обманывают вас, милорд! – спокойно возразил монах. – Взгляните, трава на поляне, куда они пригнали овец, общипана только с одного края, значит они здесь едва ли более часа. А из низины ворот замка не видно.
– Возможно. Но, судя по всему, та или те, кого мы ищем, покинули замок как раз около часа назад. Зола в очаге, в одной из верхних комнат была еще теплая.
Молодой священник улыбнулся:
– Значит, туда положили много дров, и дрова долго горели. Так обычно делают, когда хотят, чтобы над крышей был виден дым, и окружающие думали, будто хозяева дома. А люди из замка уехали больше трех часов назад.
– С чего ты взял это, монах? – вновь теряя терпение, взвился рыцарь.
Улыбка монаха стала еще благодушнее:
– Чтобы вам было удобнее ко мне обращаться, милорд: меня зовут отец Антоний. Я – аббат[6] обители святого Доминика. Наш монастырь вон за тем пригорком, и все земли здесь наши, кроме долины, что примыкает к восточным стенам замка – она все еще в собственности его владельцев. Что же до того, почему я так уверен в давнем отъезде владелицы, так это очень просто. Странно, что вы и сами не заметили.
– Не заметил чего?
Рыцарь вновь овладел собой, едва услыхав имя монаха. Он не раз и не два слышал о нем и знал, что с этим выскочкой, получившим во владение аббатство в возрасте, когда другие монахи не грезят о таком почете и в мечтах, связываться небезопасно. Аббата Антония жаловал здешний епископ и, как поговаривали, сам папа. Знать бы еще, за что?
– Посмотрите на землю, – столь же ровным голосом ответил на вопрос рыцаря аббат. – Нет, нет, не на ту, что у нас под ногами. На склоне рва, что под мостом. Видите: она совершенно сухая. Как раз там – место, где и травы нет, так что видно очень хорошо. А ведь сейчас моросит дождь. Уже стихает, но часа четыре он шел, он пошел, едва рассвело. Но если бы мост три часа назад был поднят, то эта часть земли непременно бы вымокла. Или я не прав?
– Правы, святой отец! – вынужден был согласиться рыцарь. – А вы часом не знаете: в этот замок вчера или сегодня на рассвете кто-нибудь приезжал?
– Вчера и сегодня утром я был у себя в обители. Вот только сейчас отправился в долину. У старосты здешней деревни третий день тяжко хворает дочь. Я – ее духовник и не смог отказать старосте в просьбе ее исповедать.
– К дочери виллана ходит сам аббат? – не удержался от ехидного сомнения всадник.
Улыбка пропала с лица отца Антония, но голос его, когда он отвечал, остался таким же ровным:
– Быть может, вы не расслышали, милорд: это моя духовная дочь. Но я хожу и не только к ней. Вся наша паства – здешние крестьяне. А у монахов в обители полно работы: у нас ведь есть свое стадо, несколько овец вчера окотились, надо, чтобы приплод не пропал. И на сыроварне – довольно дел, да и других занятий хватает.
Этого аббата положительно нельзя было смутить неожиданным вопросом, однако его слова вызвали у рыцаря неожиданную мысль:
– А что, ведь хозяева этой развалины, – он пренебрежительно кивнул в сторону замка, – они ведь тоже ваши чада, святой отец?
– Конечно, – кивнул отец Антоний. – Во всяком случае, были ими. Уверен, вы знаете, что владелец замка граф Лестер два месяца назад был убит.
– Слышал об этом. Ну, а его молодая женушка? Она ведь тоже наверняка вам исповедовалась? Не говорила ли, что собирается уехать отсюда? А, может, сказала, куда поедет?
Неожиданно монах рассмеялся. Этот смех почему-то сделал его, и без того жесткое лицо еще тверже, а голос вдруг зазвенел металлом:
– Послушайте, милорд рыцарь, неужто, вы и вправду не понимаете, о чем сейчас спросили? Попросту предложили мне нарушить тайну исповеди. Вы что же, не христианин?
Аббат не видел лица всадника: шлем закрывал его до самого подбородка, но даже этот подбородок стал багрового цвета, чего не смогла скрыть не слишком густая борода. Руки в железных перчатках, сжавшись в кулаки, невольно натянули поводья, и конь рыцаря, заржав, едва не прянул на дыбы.
– А если я щедро заплачу за ваш ответ? – с трудом подавив гнев, вытолкнул всадник.
– Вряд ли вы так богаты. Кто же за какие угодно деньги отправит свою душу прямиком в ад? Здесь я могу, конечно, прожить долго, но после смерти-то буду жить вечно. А у кого же столько золота, чтобы оплатить вечность адских мук?
После этих слов рука рыцаря невольно скользнула к рукояти висевшего у его пояса меча. Но он вовремя опомнился. Будь этот строптивец не любимчик епископа и, возможно, папы, можно бы и не церемониться. Но с отцом Антонием связываться нельзя.
«Тем более, что благосклонность старого индюка епископа может понадобиться и мне!» – с досадой подумал рыцарь.
– Ты много берешь на себя, монах! – бросил он, разворачивая коня, и махнул рукой своим спутникам: – Едем! Мы и так потеряли уйму времени. За мной!
Отряд исчез в дождевой пыли, и оба виллана дружно перекрестились.
– Кабы не вы, господин аббат, он бы убил нас! – воскликнул старый пастух. – Господи помилуй, кто ж это такой? Вы не знаете?
– Вероятно, знаю, – ответил монах, глядя не вслед уехавшим, а в печально-пустой проем старой арки. – Но тебе, Том, спокойнее будет этого не знать. Этот человек думает, что если закрыть лицо до подбородка, становишься неузнаваем. Он ошибается.
– Сколько бед обрушилось на нас в последнее время, святой отец! – воскликнул Том с искренней болью. – Не иначе, мы чем-то сильно нагрешили. Уж как хорош был наш граф! Беден, чуть ли не как мы все, зато защищал нас, помогал. Зерном делился в неурожай, разбойников в нашем лесу вывел дочиста. Кто и за что мог его убить?
Отец Антоний ответил не сразу. От ворот замка он перевел задумчивый взгляд на овец, покинувших спасительные кусты и вновь лениво щипавших траву возле самого рва. Дождь кончился, и проглянувший меж тучами косой луч солнца сразу сделал менее мрачной полуразрушенную цитадель, а пасущиеся овцы добавили картине ощущение покоя. Казалось, семеро блистающих кольчугами и шлемами грозных всадников, были просто ненадолго возникшим видением.
– Я слышал, – наконец заговорил аббат, – будто графу Экберту отомстили за его попытку стать королем.
– Так это правда? – ахнул на этот раз младший из пастухов. – Наш граф, при всей его бедности задумывал подняться так высоко?
– Семь лет назад он не был еще настолько беден, – улыбнулся отец Антоний. – Том наверняка помнит, что земли у него было куда больше, а, стало быть, и дохода. У него отобрали большую часть надела норманнские бароны именно из мести, потому что он пытался сделать невозможное – вернуть власть английскому королевскому роду. И граф имел на то право: он ведь был прямым потомком первого английского короля, которого тоже звали Экбертом. Да и надежда его казалась не такой уж несбыточной: король Генрих, сын могучего Вильгельма, когда-то захватившего Англию, умер, не оставив сыновей, и долгие годы у нас царили смуты и войны[7]. Надо было положить этому конец, вот и пришлось прибегнуть к древнему обычаю: созвать Уитегемот[8]. Многие из уцелевшей местной знати верили, что возможно возродить английский престол. Как же это было наивно! Конечно, избрали норманна, нашего нынешнего короля Генриха, и, сказать по совести, правит он справедливо. Но его вассалы не простили графу Лестеру отваги и гордости, с которыми тот заявил свои права на престол – за несколько лет они его совершенно разорили, по сути, сделали нищим.
– Но убивать-то было зачем? – упрямо не понимал старый пастух Том.
В глазах аббата мелькнуло сомнение, потом он усмехнулся:
– Этого вам тоже лучше не знать, братья. Только верьте моему слову: убили его вовсе не из-за того давнего дела. Прошло семь лет, и если бы норманнские бароны хотели, то за это время наверняка десять раз покончили бы с графом. После разорения ему ведь даже дружину свою пришлось распустить. Нет, или это и в самом деле был несчастный случай на охоте, или у лорда Экберта были и другие враги.
И добавил совсем тихо, так что крестьяне не могли его услышать:
– Скорее всего, мы их сейчас видели.
Ров оставался сух, и захватчики надеялись, легко перейдя его, с помощью крючьев и веревок одолеть одну из стен.
Но их задача оказалась куда легче – подъемный мост был опущен, а старинная, массивная решетка ворот поднята. Поэтому всадники, облаченные в боевые доспехи, как ни удивило их это открытие, не замедлили хода. Подковы их лошадей прогрохотали по толстым дубовым доскам, и затем грохот утих под каменной аркой внешней стены замка.
Замку было не меньше трехсот лет, его строили в середине восьмого века от Рождества Христова, но не окажись он сейчас в таком запустении, им по-прежнему любовались бы жители окрестных поселений, а недругам было б нелегко его захватить.
Высокие, в десяток туаз[1] мощные стены, сложенные из массивных каменных плит, образовывали правильный восьмиугольник, так что с каждой из угловых башен свободно просматривались остальные. Широкий и глубокий ров подходил к стенам вплотную. На самих же стенах было достаточно места, чтобы, если понадобиться, вести бой, а во время осады варить смолу и угощать ею осаждающих. За сооруженными по краям зубцами могли укрываться лучники. Внутри двора, образованного стенами, располагались жилые постройки, конюшни, кузница и несколько хлевов: прежде здесь держали домашнюю скотину. Донжона[2] не было, в те годы его возводили редко, но и без него сооружение смотрелось внушительно и сурово.
Теперь, спустя три столетия, любой, кто кинет взгляд на старинный замок, заметил бы его запустение. Ров почти пересох, вода заполняла его только в весеннее половодье и порой в пору сильных осенних дождей. Края, скаты и дно заросли кустарником. Кустики и деревца проросли кое-где и на ветшающих стенах, из которых стали выпадать камни.
Однако замок оставался жилым: цепи подъемного моста по-прежнему аккуратно чистились и смазывались, как и ворот, с помощью которого поднималась решетка, закрывающая арку.
Прошло не более получаса, и те же семеро всадников вновь показались в проеме неширокой арки. Вид у них был обескураженный, а тот, что ехал первым (и туда, и обратно) бранился самыми грязными словами, какие только мог найти во французском языке.[3]
– Кто-то предупредил зловредную ведьму! – орал он в ярости, – Будь я проклят и нынче, и в будущем, если ее кто-то не предупредил! Куда она могла подеваться?! А слуги где?!
Он обернулся к своему маленькому отряду:
– Вы точно все осмотрели?
– До последнего уголка! – отозвался один из тех, возле чьего седла болтался осадный крюк с бухтой прочной пеньковой веревки. – Да и что там осматривать? Три четверти построек заброшены, полы сгнили, балки рухнули. Негде прятаться. Тем более, бабе, да еще на сносях… В каморке, что в левом крыле, живет старик-конюх, рядом – кухарка, она же домашняя прислуга. Ни он, ни она даже и не знали, что их госпожа не в замке, думали – спит. Я их потряс, как следует, только охают, да ахают. Не врут, точно вам говорю. Нет, нет, мессир, она, как видно, одна улепетнула. Кучер показал единственную в замке лошадь – та три дня, как захромала.
– Так что же, эта сумасшедшая убежала пешком?! – взревел предводитель отряда. – И я должен в это поверить?!
– Придется, мессир, – заметил другой воин. – Скорее всего, у нее при себе было немного денег, либо побрякушка какая-нибудь ценная, и она понадеялась в долине, а может, на дороге разжиться лошадкой, мулом или ослом. Да, как там ни крути, отсюда она удрала. И, надо думать, прямо у нас под носом. Может, кто ее видел? Стоило бы спросить вон у тех вилланов[4].
С этими словами он указал на двоих крестьян, что пасли неподалеку от рва пару десятков овец.
– Эй вы! – предводитель отряда подскакал вплотную к селянам. – Вы давно здесь?
– Так, только-только пригнали стадо, ваша милость! – ответил, склоняясь перед рыцарем, пожилой виллан в овечьем плаще и стеганой шапке.
– Врешь, скотина! Когда мы приближались к замку, вы уже топтались здесь со своими овцами! Говори, кто выезжал или выходил из этих ворот? Кого вы видели на мосту, и куда она или они направились?
Крестьяне в испуге пятились от наезжающего на них рыцаря, а овцы с протяжным блеянием стали расползаться по кустам.
– Милорд[5]! – вступился за своего товарища пастух помоложе. – Лори говорит вам правду: мы тут совсем недавно и точно никого не видели. Мост этот, когда мы пришли, был уже опущен.
– Я велю моим лучникам перестрелять всех ваших овец, если вы мне не скажете правду! – теряя последнее терпение, взревел предводитель отряда. – А будете молчать и дальше, отправим вас вслед за овцами!
– Это на монастырской-то земле? А по какому праву?
Голос, произнесший эти слова, был так звучен и так спокоен, что все семеро всадников и оба крестьянина тотчас на него обернулись.
На тропе, что шла, огибая ров, от холма к заросшей лесом низине, стоял высокий человек в серой монашеской сутане и с крестом на груди. На вид он был молод – лет двадцати пяти или чуть старше, но держался необычайно уверенно. Этого не мог не заметить предводитель отряда захватчиков.
Монах был уж точно не простой, к тому же, резкие черты его худого, подвижного лица выдавали немалую внутреннюю силу, и рыцарь не посмел заговорить с ним так же грубо, как обычно говорил со всеми, кого считал ниже себя.
– Не сердитесь, святой отец! – с досадой воскликнул рыцарь. – Просто эти скоты нас обманывают.
– Они не обманывают вас, милорд! – спокойно возразил монах. – Взгляните, трава на поляне, куда они пригнали овец, общипана только с одного края, значит они здесь едва ли более часа. А из низины ворот замка не видно.
– Возможно. Но, судя по всему, та или те, кого мы ищем, покинули замок как раз около часа назад. Зола в очаге, в одной из верхних комнат была еще теплая.
Молодой священник улыбнулся:
– Значит, туда положили много дров, и дрова долго горели. Так обычно делают, когда хотят, чтобы над крышей был виден дым, и окружающие думали, будто хозяева дома. А люди из замка уехали больше трех часов назад.
– С чего ты взял это, монах? – вновь теряя терпение, взвился рыцарь.
Улыбка монаха стала еще благодушнее:
– Чтобы вам было удобнее ко мне обращаться, милорд: меня зовут отец Антоний. Я – аббат[6] обители святого Доминика. Наш монастырь вон за тем пригорком, и все земли здесь наши, кроме долины, что примыкает к восточным стенам замка – она все еще в собственности его владельцев. Что же до того, почему я так уверен в давнем отъезде владелицы, так это очень просто. Странно, что вы и сами не заметили.
– Не заметил чего?
Рыцарь вновь овладел собой, едва услыхав имя монаха. Он не раз и не два слышал о нем и знал, что с этим выскочкой, получившим во владение аббатство в возрасте, когда другие монахи не грезят о таком почете и в мечтах, связываться небезопасно. Аббата Антония жаловал здешний епископ и, как поговаривали, сам папа. Знать бы еще, за что?
– Посмотрите на землю, – столь же ровным голосом ответил на вопрос рыцаря аббат. – Нет, нет, не на ту, что у нас под ногами. На склоне рва, что под мостом. Видите: она совершенно сухая. Как раз там – место, где и травы нет, так что видно очень хорошо. А ведь сейчас моросит дождь. Уже стихает, но часа четыре он шел, он пошел, едва рассвело. Но если бы мост три часа назад был поднят, то эта часть земли непременно бы вымокла. Или я не прав?
– Правы, святой отец! – вынужден был согласиться рыцарь. – А вы часом не знаете: в этот замок вчера или сегодня на рассвете кто-нибудь приезжал?
– Вчера и сегодня утром я был у себя в обители. Вот только сейчас отправился в долину. У старосты здешней деревни третий день тяжко хворает дочь. Я – ее духовник и не смог отказать старосте в просьбе ее исповедать.
– К дочери виллана ходит сам аббат? – не удержался от ехидного сомнения всадник.
Улыбка пропала с лица отца Антония, но голос его, когда он отвечал, остался таким же ровным:
– Быть может, вы не расслышали, милорд: это моя духовная дочь. Но я хожу и не только к ней. Вся наша паства – здешние крестьяне. А у монахов в обители полно работы: у нас ведь есть свое стадо, несколько овец вчера окотились, надо, чтобы приплод не пропал. И на сыроварне – довольно дел, да и других занятий хватает.
Этого аббата положительно нельзя было смутить неожиданным вопросом, однако его слова вызвали у рыцаря неожиданную мысль:
– А что, ведь хозяева этой развалины, – он пренебрежительно кивнул в сторону замка, – они ведь тоже ваши чада, святой отец?
– Конечно, – кивнул отец Антоний. – Во всяком случае, были ими. Уверен, вы знаете, что владелец замка граф Лестер два месяца назад был убит.
– Слышал об этом. Ну, а его молодая женушка? Она ведь тоже наверняка вам исповедовалась? Не говорила ли, что собирается уехать отсюда? А, может, сказала, куда поедет?
Неожиданно монах рассмеялся. Этот смех почему-то сделал его, и без того жесткое лицо еще тверже, а голос вдруг зазвенел металлом:
– Послушайте, милорд рыцарь, неужто, вы и вправду не понимаете, о чем сейчас спросили? Попросту предложили мне нарушить тайну исповеди. Вы что же, не христианин?
Аббат не видел лица всадника: шлем закрывал его до самого подбородка, но даже этот подбородок стал багрового цвета, чего не смогла скрыть не слишком густая борода. Руки в железных перчатках, сжавшись в кулаки, невольно натянули поводья, и конь рыцаря, заржав, едва не прянул на дыбы.
– А если я щедро заплачу за ваш ответ? – с трудом подавив гнев, вытолкнул всадник.
– Вряд ли вы так богаты. Кто же за какие угодно деньги отправит свою душу прямиком в ад? Здесь я могу, конечно, прожить долго, но после смерти-то буду жить вечно. А у кого же столько золота, чтобы оплатить вечность адских мук?
После этих слов рука рыцаря невольно скользнула к рукояти висевшего у его пояса меча. Но он вовремя опомнился. Будь этот строптивец не любимчик епископа и, возможно, папы, можно бы и не церемониться. Но с отцом Антонием связываться нельзя.
«Тем более, что благосклонность старого индюка епископа может понадобиться и мне!» – с досадой подумал рыцарь.
– Ты много берешь на себя, монах! – бросил он, разворачивая коня, и махнул рукой своим спутникам: – Едем! Мы и так потеряли уйму времени. За мной!
Отряд исчез в дождевой пыли, и оба виллана дружно перекрестились.
– Кабы не вы, господин аббат, он бы убил нас! – воскликнул старый пастух. – Господи помилуй, кто ж это такой? Вы не знаете?
– Вероятно, знаю, – ответил монах, глядя не вслед уехавшим, а в печально-пустой проем старой арки. – Но тебе, Том, спокойнее будет этого не знать. Этот человек думает, что если закрыть лицо до подбородка, становишься неузнаваем. Он ошибается.
– Сколько бед обрушилось на нас в последнее время, святой отец! – воскликнул Том с искренней болью. – Не иначе, мы чем-то сильно нагрешили. Уж как хорош был наш граф! Беден, чуть ли не как мы все, зато защищал нас, помогал. Зерном делился в неурожай, разбойников в нашем лесу вывел дочиста. Кто и за что мог его убить?
Отец Антоний ответил не сразу. От ворот замка он перевел задумчивый взгляд на овец, покинувших спасительные кусты и вновь лениво щипавших траву возле самого рва. Дождь кончился, и проглянувший меж тучами косой луч солнца сразу сделал менее мрачной полуразрушенную цитадель, а пасущиеся овцы добавили картине ощущение покоя. Казалось, семеро блистающих кольчугами и шлемами грозных всадников, были просто ненадолго возникшим видением.
– Я слышал, – наконец заговорил аббат, – будто графу Экберту отомстили за его попытку стать королем.
– Так это правда? – ахнул на этот раз младший из пастухов. – Наш граф, при всей его бедности задумывал подняться так высоко?
– Семь лет назад он не был еще настолько беден, – улыбнулся отец Антоний. – Том наверняка помнит, что земли у него было куда больше, а, стало быть, и дохода. У него отобрали большую часть надела норманнские бароны именно из мести, потому что он пытался сделать невозможное – вернуть власть английскому королевскому роду. И граф имел на то право: он ведь был прямым потомком первого английского короля, которого тоже звали Экбертом. Да и надежда его казалась не такой уж несбыточной: король Генрих, сын могучего Вильгельма, когда-то захватившего Англию, умер, не оставив сыновей, и долгие годы у нас царили смуты и войны[7]. Надо было положить этому конец, вот и пришлось прибегнуть к древнему обычаю: созвать Уитегемот[8]. Многие из уцелевшей местной знати верили, что возможно возродить английский престол. Как же это было наивно! Конечно, избрали норманна, нашего нынешнего короля Генриха, и, сказать по совести, правит он справедливо. Но его вассалы не простили графу Лестеру отваги и гордости, с которыми тот заявил свои права на престол – за несколько лет они его совершенно разорили, по сути, сделали нищим.
– Но убивать-то было зачем? – упрямо не понимал старый пастух Том.
В глазах аббата мелькнуло сомнение, потом он усмехнулся:
– Этого вам тоже лучше не знать, братья. Только верьте моему слову: убили его вовсе не из-за того давнего дела. Прошло семь лет, и если бы норманнские бароны хотели, то за это время наверняка десять раз покончили бы с графом. После разорения ему ведь даже дружину свою пришлось распустить. Нет, или это и в самом деле был несчастный случай на охоте, или у лорда Экберта были и другие враги.
И добавил совсем тихо, так что крестьяне не могли его услышать:
– Скорее всего, мы их сейчас видели.
Глава 2
Встреча на дороге
Свинцово-синий горизонт перечертили одна за другой две молнии, и следом дважды грохотнул гром. Но прозвучал он уже не грозно, почти лениво, давая понять, что гроза уходит, и его дело просто дать ей отбой.
Однако дождь и не думал заканчиваться – напротив, стал крупнее и пошел чаще. Рытвины дороги переполнились, вода, желтая от перемешанной с песком глины, ручейками потекла к обочинам.
Возчику стало еще труднее: сверкавшие время от времени молнии, по крайней мере, освещали путь, а теперь его и вовсе не было видно – фонарь, коптивший на прибитой к передку телеги палке, давал света ровно столько, чтобы возчик мог рассматривать тощий зад своего мерина и его перепачканный в глине хвост. Да и сам мерин тянул слабо. Разбитая, набухшая водой дорога, в которой колеса телеги вязли все больше и больше, была ему не по силам. И только привычка служить своим хозяевам мешала ему (вот уже который год) мирно околеть от старости.
– Матушка! – возчик обернулся, ежась под толстым, грубого сукна плащом, с ворота которого ему за шиворот то и дело проливались холодящие струйки. – Матушка, мы сейчас увязнем! Темнеет прямо на глазах – вот-вот ночь, дороги уже не видно. А впереди – ни огонечка… Может, остановимся? Страсть, как хочется залезть к тебе, под парусину!
– Ты совсем потерял совесть, Тимоти! Не можем мы торчать ночью посреди дороги – нам надо отыскать жилье, чтобы позаботиться о бедной хозяйке, и о детках.
При этих словах парусиновый полог откинулся, и из-под низкого навеса, натянутого на четыре половинки бочечных ободьев и прикрывающего сзади две трети телеги, высунулась женщина в простом, но опрятном чепце. Чепец обрамлял круглое лицо с мелкими чертами и ярким румянцем на полных щеках. Уж если на севере Англии у женщины лет сорока с лишним такой румянец, то здоровьем ее Бог не обделил. Ее сын, тот, что правил старым мерином, очень походил на мать. У этого двадцатилетнего парня лицо было как круглое спелое яблоко, да к тому же, от глаз и до подбородка по нему рассыпалось великое множество веснушек.
Услыхав гневный ответ матери, Тимоти лишь уныло пожал плечами под мокрым сукном.
– Да хозяйке-то, матушка, уж ничего от нас не надобно… А деток ты и накормила, и укутала, как следует. Парусину я сам просмолил, весной еще, помнишь – когда дядюшка Майлс в нашей телеге сукно на ярмарку возил, дождь ее не промочит, хоть бы и до утра шел. Места под навесом и для меня хватит, глядишь, и дождались бы рассвета, а там уж…
Но женщина не пожелала дослушать до конца рассуждения сына.
– Ах ты, ленивый оболтус! – еще пуще разгневалась она. – Это значит, бедной покойнице еще неизвестно, сколько лежать без отпевания, детишкам спать в холодной телеге, пускай даже и закутанным, чтоб только ты, разбойник эдакий, не промок да, не приведи Господь, не простудился?! А ты подумал своей рыжей головой, что если дождь будет идти до утра, то утром мы можем и вовсе не проехать по этой дороге? Мерин и так чуть жив, а еще и накормить его можно только соломой, на которой сижу я с детьми, да лежит наша бедная хозяюшка. Ну-ка, слезай с передка, снимай фонарь, да веди мерина под уздцы. И ему легче будет, и дорога станет тебе видна.
– Как скажешь! – уныло повиновался Тимоти, немного повозился с фонарем, и в следующую минуту деревянные подошвы его башмаков гулко шлепнули о дорожную грязь.
– Еще, туда ли мы едем? – через какое-то время вновь подал голос парень. – Вдруг дорога раздвоилась? В темноте можно было и не заметить.
– Да нет тут другой дороги! На много миль нету, ни вперед, ни назад. – уверенно возразила из-под навеса женщина. – Я ведь помню эту дорогу: еще мили[9] две, ну три, никак не больше, и мы доберемся до мельницы, она первая на пути к большому селу. Мельник, надо думать, меня вспомнит: года четыре назад мы с братцем Майлсом ночевали на мельнице, когда вместе ехали в Ноттингем, на ярмарку. Я тогда еще помогла повитухе принимать пятого сыночка мельничихи. Дам пару монеток, так мельник и священника позовет – там хороший священник. И похороны устроим – уж я придумаю, что им рассказать: откуда, мол, женщина и отчего родила посреди дороги. Вряд ли стоит говорить правду чужим людям: может статься, нас уже ищут? Но дальше везти ее никак нельзя.
Последних слов матери парень уже почти не расслышал – их заглушили шум дождя и скрип тележных колес. К тому же, Тимоти был занят теперь одной мыслью: как выбрать лучший путь между заполненными водой рытвинами. Слюдяные оконца фонаря совсем закоптились, а горевшая в нем сальная свеча грозила вот-вот потухнуть: и дождь, и поднявшийся ветер могли легко проникнуть под медную крышку.
Прошло, должно быть, около получаса, но путники были наверняка еще очень далеко от заветной мельницы, как вдруг позади них послышался отчетливый топот копыт и голоса, а вскоре телегу догнали двое всадников. Ехавший вторым, держал в руке почти такой же фонарь, как тот, которым пытался освещать дорогу молодой возчик.
– Куда держишь путь, добрый человек? – окликнул один из них, обращаясь к Тимоти.
– В Ноттингем, – отозвался юноша, останавливая мерина и кланяясь, ибо даже в дождливой мгле сумел рассмотреть всадника и понял, что перед ним рыцарь. – То есть, пока что нам надобно в селение, что под Ноттингемом, как же его?.. Мы хотим остановиться на мельнице.
– И я еду в Ноттингем. – всадник поправил капюшон плаща, с которого струями стекала вода, и лучше вгляделся в склонившегося перед ним парня. – Но и нам с моим слугой не помешало бы заночевать в тепле. Что там за село и что за мельница?
В этот момент мать Тимоти решила вмешаться в разговор. Она вновь высунулась из-под навеса и проговорила по-английски (ибо всадник обратился к ее сыну именно на этом языке), стараясь, однако, использовать норманнские обращения, чтобы путник, не дай Бог, не обиделся:
– Бог вам в помощь, мессир рыцарь! Не обессудьте, мой сын плохо знает эту дорогу, а вот я ее знаю. Селение называется Бенксли, оно в шестнадцати с половиной милях от Ноттингема, а мельница принадлежит вольному крестьянину[10] по имени Кристиан Кей. Мы хотим попросить у него приюта, во-первых потому, что места в его доме достаточно, а во-вторых, нам нужна помощь: мы везем маленьких детишек и покойницу.
– Покойницу? – всадник перекрестился, и то же самое сделал его слуга, закутанный в такой же плащ с капюшоном. – Господи помилуй, да что же такое приключилось, что у вас в повозке оказалась покойница, да вдобавок еще и дети?
Женщина, в свою очередь, сотворила крестное знамение:
– Мы подобрали бедняжку по дороге, мессир. Куда шла и как оказалась на этой дороге одна, она так сказать и не сумела. Но была на сносях, вот и родила прямо в нашей телеге. Слава Богу, мне удалось, как надо, принять роды, я-то в этом понимаю, хоть и не повитуха, а кормилица. Только вот, разрешившись от бремени, бедная женщина тут же и отправила свою душу ко Господу. Хорошо еще, что моей младшенькой дочурке два годочка, я ее еще кормлю грудью, молока много, хоть на двоих, хоть на троих хватит! Только теперь вот мы со старшим сыном не знаем, что нам делать… Не каждый ведь день принимаешь роды посреди проезжей дороги!
В подтверждение пространного рассказа кормилицы из-под навеса почти тотчас послышался тихий писк.
– Вы сделали доброе дело! – рыцарь вновь отряхнул свой капюшон и плотнее надвинул его на голову. – И я хочу помочь вам. Женщина, как зовут тебя и твоего сына, и откуда вы сами?
– Я Флориана Тайлер, – с готовностью отозвалась кормилица. – Сына зовут Тимоти Тайлер. Это первого моего мужа, Лоренса, сыночек, Лоренс давно уж умер. А доченька от второго брака, я три года назад вышла за деревенского горшечника Квентина, он Лоренсу двоюродным братом был. Родила малышку Дженни, да через полгода и второго мужа схоронила – оспа у нас в тот год половину села извела…
– Вы вилланы? – прервал разъяснения Флорианы рыцарь.
– Нет, мессир, вольные крестьяне, живем в миле от Лестера. Да вот, решили перебраться в Ноттингем: Тимоти неплохой кузнец, так отчего бы ему не вступить в гильдию и не стать подмастерьем какого-нибудь мастера? А там и сам мастером сделается. У нас родня в Ноттингеме, ну я и еду с сыном – может, поживу с ним, а, может, вернусь назад – дом-то оставлен на старшую дочь и ее мужа, вдруг я им еще понадоблюсь?
Смелая женщина! – одобрил рыцарь. – Не всякая крестьянка решится так вот отправиться в путь, да еще потом, возможно, в одиночку возвращаться. А что же вы впрягли в телегу такого старого и тощего конягу? Неужто у вольных крестьян не нашлось лошади получше?
– Были, были! – не растерялась Флориана. – Еще две лошади. Да одна месяц назад пала, невесть, от какой хвори, а вторую мы оставили зятю: лето на исходе, как же везти зерно на мельницу, да на продажу? А этот мерин верно служит нам уже почти двадцать лет, и, уж поверьте, мессир, не издохнет, покуда не довезет нас, куда надо – у него совесть есть!
– Всем бы таких слуг! – рассмеялся всадник. – Ладно, оценим столь глубокую верность и поможем ему. Карл! – он обернулся к своему спутнику. – Слезай-ка с седла да впряги свою лошадь в телегу. Ты ведь умеешь править? Знаю, что умеешь. А мерина Тимоти пускай просто ведет под уздцы. Если у мельника и впрямь много места, то мы с Карлом тоже там заночуем. Я хорошо заплачу, и дам денег на отпевание и погребение несчастной женщины. Видно, с ней приключилась большая беда!
Однако дождь и не думал заканчиваться – напротив, стал крупнее и пошел чаще. Рытвины дороги переполнились, вода, желтая от перемешанной с песком глины, ручейками потекла к обочинам.
Возчику стало еще труднее: сверкавшие время от времени молнии, по крайней мере, освещали путь, а теперь его и вовсе не было видно – фонарь, коптивший на прибитой к передку телеги палке, давал света ровно столько, чтобы возчик мог рассматривать тощий зад своего мерина и его перепачканный в глине хвост. Да и сам мерин тянул слабо. Разбитая, набухшая водой дорога, в которой колеса телеги вязли все больше и больше, была ему не по силам. И только привычка служить своим хозяевам мешала ему (вот уже который год) мирно околеть от старости.
– Матушка! – возчик обернулся, ежась под толстым, грубого сукна плащом, с ворота которого ему за шиворот то и дело проливались холодящие струйки. – Матушка, мы сейчас увязнем! Темнеет прямо на глазах – вот-вот ночь, дороги уже не видно. А впереди – ни огонечка… Может, остановимся? Страсть, как хочется залезть к тебе, под парусину!
– Ты совсем потерял совесть, Тимоти! Не можем мы торчать ночью посреди дороги – нам надо отыскать жилье, чтобы позаботиться о бедной хозяйке, и о детках.
При этих словах парусиновый полог откинулся, и из-под низкого навеса, натянутого на четыре половинки бочечных ободьев и прикрывающего сзади две трети телеги, высунулась женщина в простом, но опрятном чепце. Чепец обрамлял круглое лицо с мелкими чертами и ярким румянцем на полных щеках. Уж если на севере Англии у женщины лет сорока с лишним такой румянец, то здоровьем ее Бог не обделил. Ее сын, тот, что правил старым мерином, очень походил на мать. У этого двадцатилетнего парня лицо было как круглое спелое яблоко, да к тому же, от глаз и до подбородка по нему рассыпалось великое множество веснушек.
Услыхав гневный ответ матери, Тимоти лишь уныло пожал плечами под мокрым сукном.
– Да хозяйке-то, матушка, уж ничего от нас не надобно… А деток ты и накормила, и укутала, как следует. Парусину я сам просмолил, весной еще, помнишь – когда дядюшка Майлс в нашей телеге сукно на ярмарку возил, дождь ее не промочит, хоть бы и до утра шел. Места под навесом и для меня хватит, глядишь, и дождались бы рассвета, а там уж…
Но женщина не пожелала дослушать до конца рассуждения сына.
– Ах ты, ленивый оболтус! – еще пуще разгневалась она. – Это значит, бедной покойнице еще неизвестно, сколько лежать без отпевания, детишкам спать в холодной телеге, пускай даже и закутанным, чтоб только ты, разбойник эдакий, не промок да, не приведи Господь, не простудился?! А ты подумал своей рыжей головой, что если дождь будет идти до утра, то утром мы можем и вовсе не проехать по этой дороге? Мерин и так чуть жив, а еще и накормить его можно только соломой, на которой сижу я с детьми, да лежит наша бедная хозяюшка. Ну-ка, слезай с передка, снимай фонарь, да веди мерина под уздцы. И ему легче будет, и дорога станет тебе видна.
– Как скажешь! – уныло повиновался Тимоти, немного повозился с фонарем, и в следующую минуту деревянные подошвы его башмаков гулко шлепнули о дорожную грязь.
– Еще, туда ли мы едем? – через какое-то время вновь подал голос парень. – Вдруг дорога раздвоилась? В темноте можно было и не заметить.
– Да нет тут другой дороги! На много миль нету, ни вперед, ни назад. – уверенно возразила из-под навеса женщина. – Я ведь помню эту дорогу: еще мили[9] две, ну три, никак не больше, и мы доберемся до мельницы, она первая на пути к большому селу. Мельник, надо думать, меня вспомнит: года четыре назад мы с братцем Майлсом ночевали на мельнице, когда вместе ехали в Ноттингем, на ярмарку. Я тогда еще помогла повитухе принимать пятого сыночка мельничихи. Дам пару монеток, так мельник и священника позовет – там хороший священник. И похороны устроим – уж я придумаю, что им рассказать: откуда, мол, женщина и отчего родила посреди дороги. Вряд ли стоит говорить правду чужим людям: может статься, нас уже ищут? Но дальше везти ее никак нельзя.
Последних слов матери парень уже почти не расслышал – их заглушили шум дождя и скрип тележных колес. К тому же, Тимоти был занят теперь одной мыслью: как выбрать лучший путь между заполненными водой рытвинами. Слюдяные оконца фонаря совсем закоптились, а горевшая в нем сальная свеча грозила вот-вот потухнуть: и дождь, и поднявшийся ветер могли легко проникнуть под медную крышку.
Прошло, должно быть, около получаса, но путники были наверняка еще очень далеко от заветной мельницы, как вдруг позади них послышался отчетливый топот копыт и голоса, а вскоре телегу догнали двое всадников. Ехавший вторым, держал в руке почти такой же фонарь, как тот, которым пытался освещать дорогу молодой возчик.
– Куда держишь путь, добрый человек? – окликнул один из них, обращаясь к Тимоти.
– В Ноттингем, – отозвался юноша, останавливая мерина и кланяясь, ибо даже в дождливой мгле сумел рассмотреть всадника и понял, что перед ним рыцарь. – То есть, пока что нам надобно в селение, что под Ноттингемом, как же его?.. Мы хотим остановиться на мельнице.
– И я еду в Ноттингем. – всадник поправил капюшон плаща, с которого струями стекала вода, и лучше вгляделся в склонившегося перед ним парня. – Но и нам с моим слугой не помешало бы заночевать в тепле. Что там за село и что за мельница?
В этот момент мать Тимоти решила вмешаться в разговор. Она вновь высунулась из-под навеса и проговорила по-английски (ибо всадник обратился к ее сыну именно на этом языке), стараясь, однако, использовать норманнские обращения, чтобы путник, не дай Бог, не обиделся:
– Бог вам в помощь, мессир рыцарь! Не обессудьте, мой сын плохо знает эту дорогу, а вот я ее знаю. Селение называется Бенксли, оно в шестнадцати с половиной милях от Ноттингема, а мельница принадлежит вольному крестьянину[10] по имени Кристиан Кей. Мы хотим попросить у него приюта, во-первых потому, что места в его доме достаточно, а во-вторых, нам нужна помощь: мы везем маленьких детишек и покойницу.
– Покойницу? – всадник перекрестился, и то же самое сделал его слуга, закутанный в такой же плащ с капюшоном. – Господи помилуй, да что же такое приключилось, что у вас в повозке оказалась покойница, да вдобавок еще и дети?
Женщина, в свою очередь, сотворила крестное знамение:
– Мы подобрали бедняжку по дороге, мессир. Куда шла и как оказалась на этой дороге одна, она так сказать и не сумела. Но была на сносях, вот и родила прямо в нашей телеге. Слава Богу, мне удалось, как надо, принять роды, я-то в этом понимаю, хоть и не повитуха, а кормилица. Только вот, разрешившись от бремени, бедная женщина тут же и отправила свою душу ко Господу. Хорошо еще, что моей младшенькой дочурке два годочка, я ее еще кормлю грудью, молока много, хоть на двоих, хоть на троих хватит! Только теперь вот мы со старшим сыном не знаем, что нам делать… Не каждый ведь день принимаешь роды посреди проезжей дороги!
В подтверждение пространного рассказа кормилицы из-под навеса почти тотчас послышался тихий писк.
– Вы сделали доброе дело! – рыцарь вновь отряхнул свой капюшон и плотнее надвинул его на голову. – И я хочу помочь вам. Женщина, как зовут тебя и твоего сына, и откуда вы сами?
– Я Флориана Тайлер, – с готовностью отозвалась кормилица. – Сына зовут Тимоти Тайлер. Это первого моего мужа, Лоренса, сыночек, Лоренс давно уж умер. А доченька от второго брака, я три года назад вышла за деревенского горшечника Квентина, он Лоренсу двоюродным братом был. Родила малышку Дженни, да через полгода и второго мужа схоронила – оспа у нас в тот год половину села извела…
– Вы вилланы? – прервал разъяснения Флорианы рыцарь.
– Нет, мессир, вольные крестьяне, живем в миле от Лестера. Да вот, решили перебраться в Ноттингем: Тимоти неплохой кузнец, так отчего бы ему не вступить в гильдию и не стать подмастерьем какого-нибудь мастера? А там и сам мастером сделается. У нас родня в Ноттингеме, ну я и еду с сыном – может, поживу с ним, а, может, вернусь назад – дом-то оставлен на старшую дочь и ее мужа, вдруг я им еще понадоблюсь?
Смелая женщина! – одобрил рыцарь. – Не всякая крестьянка решится так вот отправиться в путь, да еще потом, возможно, в одиночку возвращаться. А что же вы впрягли в телегу такого старого и тощего конягу? Неужто у вольных крестьян не нашлось лошади получше?
– Были, были! – не растерялась Флориана. – Еще две лошади. Да одна месяц назад пала, невесть, от какой хвори, а вторую мы оставили зятю: лето на исходе, как же везти зерно на мельницу, да на продажу? А этот мерин верно служит нам уже почти двадцать лет, и, уж поверьте, мессир, не издохнет, покуда не довезет нас, куда надо – у него совесть есть!
– Всем бы таких слуг! – рассмеялся всадник. – Ладно, оценим столь глубокую верность и поможем ему. Карл! – он обернулся к своему спутнику. – Слезай-ка с седла да впряги свою лошадь в телегу. Ты ведь умеешь править? Знаю, что умеешь. А мерина Тимоти пускай просто ведет под уздцы. Если у мельника и впрямь много места, то мы с Карлом тоже там заночуем. Я хорошо заплачу, и дам денег на отпевание и погребение несчастной женщины. Видно, с ней приключилась большая беда!