Страница:
– Вадим! – снова позвал Саня.
Мальчик взлетел, бросился к рукомойнику, учащенно дыша и приплясывая от тягостного нетерпения, двумя пригоршнями воды ополоснул лицо, мазнул по нему полотенцем и вынесся вон.
– Боже мой, – прошептала Лариса, глядя на родителей расширенными глазами, – не палач же я собственному ребенку. Будь что будет – возьму удар на себя. Пусть остается до сентября. Петя будет рвать и метать, но все лучше, чем такое горе.
Саня стоял у изгороди, упершись грудью в деревянную перекладину.
– Ты почему ушел и дома засел? Я жду, жду… Ты обещал сегодня со мной в библиотеку сходить. Забыл?
– Я… я думал, ты обиделся, – придыхая и шмыгая носом, проговорил Вадим.
– Я не красна девица, чтоб обижаться. А ревел чего?
Вадим густо покраснел.
– С мамой поссорился, – выдавил он.
– С мамой ссориться негоже, – рассудительно сказал Саня. – Маму беречь надо. Она у тебя одна, единственная. – Он вздохнул.
У них над головой со стуком распахнулись створки окна, и бабушка ликующе провозгласила:
– Вадя, радость-то какая! Мама оставляет тебя здесь до сентября!
Лариса как раз вышла во двор. Вадим обхватил ее за талию, зарылся лицом ей в грудь.
– Мамочка, я тебя люблю! Прости, что я плохо себя вел. Ты лучше всех!
Она посмотрела на Саню, и они улыбнулись друг другу.
Глава 4
Глава 5
Мальчик взлетел, бросился к рукомойнику, учащенно дыша и приплясывая от тягостного нетерпения, двумя пригоршнями воды ополоснул лицо, мазнул по нему полотенцем и вынесся вон.
– Боже мой, – прошептала Лариса, глядя на родителей расширенными глазами, – не палач же я собственному ребенку. Будь что будет – возьму удар на себя. Пусть остается до сентября. Петя будет рвать и метать, но все лучше, чем такое горе.
Саня стоял у изгороди, упершись грудью в деревянную перекладину.
– Ты почему ушел и дома засел? Я жду, жду… Ты обещал сегодня со мной в библиотеку сходить. Забыл?
– Я… я думал, ты обиделся, – придыхая и шмыгая носом, проговорил Вадим.
– Я не красна девица, чтоб обижаться. А ревел чего?
Вадим густо покраснел.
– С мамой поссорился, – выдавил он.
– С мамой ссориться негоже, – рассудительно сказал Саня. – Маму беречь надо. Она у тебя одна, единственная. – Он вздохнул.
У них над головой со стуком распахнулись створки окна, и бабушка ликующе провозгласила:
– Вадя, радость-то какая! Мама оставляет тебя здесь до сентября!
Лариса как раз вышла во двор. Вадим обхватил ее за талию, зарылся лицом ей в грудь.
– Мамочка, я тебя люблю! Прости, что я плохо себя вел. Ты лучше всех!
Она посмотрела на Саню, и они улыбнулись друг другу.
Глава 4
Миновал июль. Вадим заметно поздоровел и немного подрос. Щеки у него сделались розовыми; всегда диковатые карие глаза приобрели теплый золотистый оттенок, ноги и руки стали такими же крепкими и бронзовыми, как у Сани. Теперь он мог свободно разгуливать по поселку в любое время, бегал, когда бабушка просила, в магазин; по дороге, как полагалось, со всеми здоровался. Бабули на скамейках в ответ согласно кивали головами в платочках. Мальчишки, завидя Вадима, искали его общества. Авторитет Сани был так велик, что они полагали – раз Саня с кем-то дружит, значит, пацан этот чего-то стоит. Они часто пристраивались к Вадиму, провожали его в один или другой конец, расспрашивали о житье-бытье в Ленинграде.
Саня время от времени впадал в задумчивость и запирался дома с книгами, тогда шумная компания сорванцов, не без наущения Вадима, вваливалась во двор и выманивала его на реку купаться. Благодаря Сане у Вадима появилось чувство уверенности в себе и защищенности. Иногда он задумывался над тем, почему Саня так о нем заботится, и однажды спросил его об этом.
– Ты здесь чужак, – без обиняков ответил тот, – а в незнакомом месте всегда можно нарваться на неприятности.
Пример такой уже был: он чуть не утонул в болоте. В другой раз бык, предводитель стада, наставил на него рога и принялся рыть копытом землю. Коровы разбрелись по берегу канала, в то время как Вадим сидел у самой воды и мыл посуду. Эту обязанность он взял на себя добровольно, стремясь во всем подражать своему хозяйственному другу, к тому же ему было приятно что-то делать для стариков.
– В воду! Прыгай в воду! – услышал он голос Сани и не заставил просить себя дважды.
Через несколько минут Саня подгреб к Вадиму на лодке и втащил его на борт. – Чего это он взбеленился? А, Сань? Я ему ничего не сделал, даже в его сторону не смотрел. И красного на мне ничего нет. Может, у него с головой не все в порядке?
– Надо будет дядю Костю, пастуха, предупредить. Раз бугая на бодаловку потянуло, значит, нечего коров оставлять одних. Так и до беды недалеко. А на красное они не реагируют. Я читал, что быки цветов не различают. Ты все-таки без меня поменьше гуляй.
С тех пор, когда Саня был занят, Вадим тихо, как мышь, сидел у него в комнате, тоже углубившись в книгу. Саня, выискав что-нибудь особенно любопытное, зачитывал вслух.
– Чего только не бывает на свете! – восклицал он в очередной раз. – Ты только послушай. В Индии есть дерево, называется баньян. Относится к эпифитам, то есть развивается на другом дереве, окружает его своим стволом, становится огромным и могучим, а бедное дерево-хозяин внутри задыхается, истощается и в конце концов гибнет.
Сане не очень давались математика и физика. Вадим предложил подтянуть его по этим предметам, в которых сам был силен.
Когда выдавались дождливые дни, занятия протекали особенно плодотворно.
– А ты знаешь, действительно интересно, – говорил Саня, корпя над уравнением, – просто все дело в том, что я ничего точного не люблю, а больше неопределенное, загадочное. Да и в жизни нет ничего определенного. Так и твои цифры: сейчас они точные, а при других условиях могут быть относительными.
– Ну ты, Эйнштейн, – смеялся Вадим, – не отвлекайся, решай давай.
Саню, казалось, интересовало все на свете. Эти его «Ты только послушай!» или «Посмотри!» следовали по десять раз на дню. Была у него какая-то удивительная, прямо гениальная способность увлечь другого человека, заставить его увидеть нечто замечательное там, где он прежде, из-за равнодушия, ненаблюдательности или отсутствия воображения, не усматривал ничего особенного. Это могла быть выдра, нырнувшая под корягу, голосистая птаха в лесу, дикий селезень на воде, краски небосвода, оплывающие в реку на закате и великое множество других явлений.
Как-то вечером ребята зазвали их в кино. Показывали фильм «Седьмая пуля». Действие происходило в Киргизии. Герой, которого играл Суйменкул Чокморов, боролся с бандитами-контрреволюционерами, скакал на лихом скакуне, метко стрелял, спасал от басмачей любимую девушку.
– Картина, что надо, – похвалил Саня после просмотра, когда они в тесной толпе зрителей выходили из зала.
– Ага, – согласился Вадим, – особенно в конце захватывает, когда он этого гада прищучил.
– Враки все это, – веско сказал Мишка, лузгая семечки и самодовольно сплевывая шелуху. – Мой дед как раз в Средней Азии воевал. Там революцию наши делали, а эти узкоглазые все в басмачах ходили. Бандиты они все, черти нерусские.
– Ты что сказал? – вдруг озлился Саня и пошел грудью на Мишку.
Тот сразу сник, спесь с него вмиг слетела, он отпрянул назад и споткнулся, рассыпав семечки по земле.
– Сань, ты чего? Чего ты взъелся, в самом деле? Что я такого сказал?
– Я тебе сейчас как вмажу, сразу в голове прояснится!
Он схватил Мишку за грудки, встряхнул, потом отпустил, безнадежно махнув рукой:
– А, что с тобой разговаривать. Все равно ничего не поймешь.
Он круто повернулся и зашагал к дому.
– Вов, чегой-то он? – спросил Вадим.
– Чего, чего… Не любит он этого. Мишка сдуру ляпнул. Мог и по морде схлопотать. Заладил – русские, нерусские…
Вадим догнал Саню почти у самого дома. Лицо друга было мрачнее тучи, губы плотно сжаты. Он досадливо дернул плечом, когда Вадим попробовал его остановить.
– Сань, а на меня ты за что сердишься?
– Да не сержусь я на тебя, – сказал Саня и сел на скамью, прислонившись спиной к частоколу. – Просто зло меня берет, когда думаю, сколько таких невежд, как Мишка, языками впустую чешут и других с толку сбивают. Я, может, родину свою больше других люблю, только считаю, что человек сам себя обкрадывает, если не видит дальше собственного носа. Вон, в этом фильме, девушка какая красивая. А наши сразу – «узкоглазые, черномазые…». На нас непохожи, так ведь это и есть самое интересное. У них культура другая, обычаи другие и красота тоже другая. А тот, кто красоты этой не видит, он в точности, как те же быки – красок жизни не различает.
Еще через день, роясь в книгах, он воскликнул:
– Совсем забыл! Все хотел тебе показать, – и извлек из папки репродукцию «Моны Лизы» на развороте двух журнальных страниц, которые он, по всей вероятности, аккуратно вычленил из «Огонька».
– Подумаешь, невидаль, – хмыкнул Вадим, – это же «Джоконда». Я ее тыщу раз видал. И ничего в ней нет. Толстая тетка и даже некрасивая. Не пойму, почему из-за нее весь мир с ума сходит.
По тому, как Саня на него уставился, Вадим заключил, что сморозил какую-то глупость.
– Нечего на меня глазеть, – нахохлился он. – Не нравится она мне, и все тут. Каждый имеет право на собственное мнение.
– Какое у тебя может быть мнение, когда мозгов нет, – сказал Саня. – Ладно, не обижайся, – миролюбиво добавил он, – просто сделай, что я попрошу. Сиди и смотри на нее, хотя бы пять минут, а потом поговорим.
Стал Вадим смотреть на Мону Лизу. Смотрел, смотрел и через короткое время обнаружил, что она все о нем знает. Каким-то чудесным образом эта незнакомая девушка из далекой страны, из невообразимого прошлого, знала и понимала все его страхи, детские обиды, неуверенность и мучительные сомнения, все его сокровенные мечты и тайные надежды, и улыбалась она ему мудро, снисходительно и чуть лукаво. Она ласково ободряла его, говорила, что все проходит, что впереди его ждет много хорошего, настоящего, и обещания уже начинали сбываться, потому что рядом был Саня – это было хорошо, очень хорошо, лучше не бывает! Теперь он видел, что она красива. Красота эта была светом ее души. Она озаряла и согревала самые потаенные уголки его сознания.
Сбоку возникла хитрющая физиономия Сани.
– Ага, забирает, – торжествующе констатировал он. – И не тебя одного. А ты говоришь – «тетка»!
Через много лет, уже в другой жизни, приехав по делам в Париж, Вадим отправился в Лувр и долго бродил по его бесчисленным залам, и в одном из них была она, теперь уже подлинная, созданная кистью великого мастера. Он всем своим существом потянулся к ней, надеясь вновь найти в ней ободрение и сочувствие, но на этот раз она смотрела на него совсем по-другому. Она снова видела его насквозь, знала о нем все до последней мелочи, до каждой прожитой им секунды, знала даже то, в чем он сам боялся себе признаться. Ему показалось, что он остался один на один со своей жизнью, с изгнанной памятью, с поверженной и теперь разом восставшей совестью. У него заболело сердце, и стало трудно дышать. Когда мука стала нестерпимой, ему захотелось выстрелить, чтобы она так больше не улыбалась. Рука его неудержимо и страшно потянулась за пистолетом, но не нашла его на обычном месте. Он стремительно ринулся прочь, по нескончаемым анфиладам, мимо молчаливых полотен, удивленных посетителей и возмущенных смотрителей, с трудом нашел выход и вырвался наружу. За ним почти бежал Игорь, который и здесь не отставал ни на шаг от своего подопечного, и, конечно же, стоя вместе с ним перед «Джокондой», понял суть его непроизвольного движения.
– Вы что-то заметили, Вадим Петрович? – спросил он тогда, мучаясь мыслью, что мог проглядеть опасность.
Вадим не ответил. Разве мог он признаться Игорю, как близок был в тот миг к самоубийству. О том, что творилось у него в душе, он мог бы рассказать только одному человеку.
Саня время от времени впадал в задумчивость и запирался дома с книгами, тогда шумная компания сорванцов, не без наущения Вадима, вваливалась во двор и выманивала его на реку купаться. Благодаря Сане у Вадима появилось чувство уверенности в себе и защищенности. Иногда он задумывался над тем, почему Саня так о нем заботится, и однажды спросил его об этом.
– Ты здесь чужак, – без обиняков ответил тот, – а в незнакомом месте всегда можно нарваться на неприятности.
Пример такой уже был: он чуть не утонул в болоте. В другой раз бык, предводитель стада, наставил на него рога и принялся рыть копытом землю. Коровы разбрелись по берегу канала, в то время как Вадим сидел у самой воды и мыл посуду. Эту обязанность он взял на себя добровольно, стремясь во всем подражать своему хозяйственному другу, к тому же ему было приятно что-то делать для стариков.
– В воду! Прыгай в воду! – услышал он голос Сани и не заставил просить себя дважды.
Через несколько минут Саня подгреб к Вадиму на лодке и втащил его на борт. – Чего это он взбеленился? А, Сань? Я ему ничего не сделал, даже в его сторону не смотрел. И красного на мне ничего нет. Может, у него с головой не все в порядке?
– Надо будет дядю Костю, пастуха, предупредить. Раз бугая на бодаловку потянуло, значит, нечего коров оставлять одних. Так и до беды недалеко. А на красное они не реагируют. Я читал, что быки цветов не различают. Ты все-таки без меня поменьше гуляй.
С тех пор, когда Саня был занят, Вадим тихо, как мышь, сидел у него в комнате, тоже углубившись в книгу. Саня, выискав что-нибудь особенно любопытное, зачитывал вслух.
– Чего только не бывает на свете! – восклицал он в очередной раз. – Ты только послушай. В Индии есть дерево, называется баньян. Относится к эпифитам, то есть развивается на другом дереве, окружает его своим стволом, становится огромным и могучим, а бедное дерево-хозяин внутри задыхается, истощается и в конце концов гибнет.
Сане не очень давались математика и физика. Вадим предложил подтянуть его по этим предметам, в которых сам был силен.
Когда выдавались дождливые дни, занятия протекали особенно плодотворно.
– А ты знаешь, действительно интересно, – говорил Саня, корпя над уравнением, – просто все дело в том, что я ничего точного не люблю, а больше неопределенное, загадочное. Да и в жизни нет ничего определенного. Так и твои цифры: сейчас они точные, а при других условиях могут быть относительными.
– Ну ты, Эйнштейн, – смеялся Вадим, – не отвлекайся, решай давай.
Саню, казалось, интересовало все на свете. Эти его «Ты только послушай!» или «Посмотри!» следовали по десять раз на дню. Была у него какая-то удивительная, прямо гениальная способность увлечь другого человека, заставить его увидеть нечто замечательное там, где он прежде, из-за равнодушия, ненаблюдательности или отсутствия воображения, не усматривал ничего особенного. Это могла быть выдра, нырнувшая под корягу, голосистая птаха в лесу, дикий селезень на воде, краски небосвода, оплывающие в реку на закате и великое множество других явлений.
Как-то вечером ребята зазвали их в кино. Показывали фильм «Седьмая пуля». Действие происходило в Киргизии. Герой, которого играл Суйменкул Чокморов, боролся с бандитами-контрреволюционерами, скакал на лихом скакуне, метко стрелял, спасал от басмачей любимую девушку.
– Картина, что надо, – похвалил Саня после просмотра, когда они в тесной толпе зрителей выходили из зала.
– Ага, – согласился Вадим, – особенно в конце захватывает, когда он этого гада прищучил.
– Враки все это, – веско сказал Мишка, лузгая семечки и самодовольно сплевывая шелуху. – Мой дед как раз в Средней Азии воевал. Там революцию наши делали, а эти узкоглазые все в басмачах ходили. Бандиты они все, черти нерусские.
– Ты что сказал? – вдруг озлился Саня и пошел грудью на Мишку.
Тот сразу сник, спесь с него вмиг слетела, он отпрянул назад и споткнулся, рассыпав семечки по земле.
– Сань, ты чего? Чего ты взъелся, в самом деле? Что я такого сказал?
– Я тебе сейчас как вмажу, сразу в голове прояснится!
Он схватил Мишку за грудки, встряхнул, потом отпустил, безнадежно махнув рукой:
– А, что с тобой разговаривать. Все равно ничего не поймешь.
Он круто повернулся и зашагал к дому.
– Вов, чегой-то он? – спросил Вадим.
– Чего, чего… Не любит он этого. Мишка сдуру ляпнул. Мог и по морде схлопотать. Заладил – русские, нерусские…
Вадим догнал Саню почти у самого дома. Лицо друга было мрачнее тучи, губы плотно сжаты. Он досадливо дернул плечом, когда Вадим попробовал его остановить.
– Сань, а на меня ты за что сердишься?
– Да не сержусь я на тебя, – сказал Саня и сел на скамью, прислонившись спиной к частоколу. – Просто зло меня берет, когда думаю, сколько таких невежд, как Мишка, языками впустую чешут и других с толку сбивают. Я, может, родину свою больше других люблю, только считаю, что человек сам себя обкрадывает, если не видит дальше собственного носа. Вон, в этом фильме, девушка какая красивая. А наши сразу – «узкоглазые, черномазые…». На нас непохожи, так ведь это и есть самое интересное. У них культура другая, обычаи другие и красота тоже другая. А тот, кто красоты этой не видит, он в точности, как те же быки – красок жизни не различает.
Еще через день, роясь в книгах, он воскликнул:
– Совсем забыл! Все хотел тебе показать, – и извлек из папки репродукцию «Моны Лизы» на развороте двух журнальных страниц, которые он, по всей вероятности, аккуратно вычленил из «Огонька».
– Подумаешь, невидаль, – хмыкнул Вадим, – это же «Джоконда». Я ее тыщу раз видал. И ничего в ней нет. Толстая тетка и даже некрасивая. Не пойму, почему из-за нее весь мир с ума сходит.
По тому, как Саня на него уставился, Вадим заключил, что сморозил какую-то глупость.
– Нечего на меня глазеть, – нахохлился он. – Не нравится она мне, и все тут. Каждый имеет право на собственное мнение.
– Какое у тебя может быть мнение, когда мозгов нет, – сказал Саня. – Ладно, не обижайся, – миролюбиво добавил он, – просто сделай, что я попрошу. Сиди и смотри на нее, хотя бы пять минут, а потом поговорим.
Стал Вадим смотреть на Мону Лизу. Смотрел, смотрел и через короткое время обнаружил, что она все о нем знает. Каким-то чудесным образом эта незнакомая девушка из далекой страны, из невообразимого прошлого, знала и понимала все его страхи, детские обиды, неуверенность и мучительные сомнения, все его сокровенные мечты и тайные надежды, и улыбалась она ему мудро, снисходительно и чуть лукаво. Она ласково ободряла его, говорила, что все проходит, что впереди его ждет много хорошего, настоящего, и обещания уже начинали сбываться, потому что рядом был Саня – это было хорошо, очень хорошо, лучше не бывает! Теперь он видел, что она красива. Красота эта была светом ее души. Она озаряла и согревала самые потаенные уголки его сознания.
Сбоку возникла хитрющая физиономия Сани.
– Ага, забирает, – торжествующе констатировал он. – И не тебя одного. А ты говоришь – «тетка»!
Через много лет, уже в другой жизни, приехав по делам в Париж, Вадим отправился в Лувр и долго бродил по его бесчисленным залам, и в одном из них была она, теперь уже подлинная, созданная кистью великого мастера. Он всем своим существом потянулся к ней, надеясь вновь найти в ней ободрение и сочувствие, но на этот раз она смотрела на него совсем по-другому. Она снова видела его насквозь, знала о нем все до последней мелочи, до каждой прожитой им секунды, знала даже то, в чем он сам боялся себе признаться. Ему показалось, что он остался один на один со своей жизнью, с изгнанной памятью, с поверженной и теперь разом восставшей совестью. У него заболело сердце, и стало трудно дышать. Когда мука стала нестерпимой, ему захотелось выстрелить, чтобы она так больше не улыбалась. Рука его неудержимо и страшно потянулась за пистолетом, но не нашла его на обычном месте. Он стремительно ринулся прочь, по нескончаемым анфиладам, мимо молчаливых полотен, удивленных посетителей и возмущенных смотрителей, с трудом нашел выход и вырвался наружу. За ним почти бежал Игорь, который и здесь не отставал ни на шаг от своего подопечного, и, конечно же, стоя вместе с ним перед «Джокондой», понял суть его непроизвольного движения.
– Вы что-то заметили, Вадим Петрович? – спросил он тогда, мучаясь мыслью, что мог проглядеть опасность.
Вадим не ответил. Разве мог он признаться Игорю, как близок был в тот миг к самоубийству. О том, что творилось у него в душе, он мог бы рассказать только одному человеку.
Глава 5
Близилась ягодная пора. Теперь ребята грузили в лодку все сразу: удочки, лукошки, котелок для ухи, лук, картошку, немного хлеба и отправлялись за Свирь в лес или на болота и возвращались только к вечеру. На обед ловили рыбу и варили уху здесь же, на берегу.
Был случай, когда они забрались далеко на болото, где брусники было видимо-невидимо, и вся крупная, как на подбор. Они успели засыпать лукошки только наполовину, когда за кустами кто-то заревел.
– Все, тикать надо, – сказал Саня и, схватив Вадима за руку, пригнулся и припустил в лес.
Они еще долго неслись со всех ног, задевая кусты черники, из которых вздымались тучи потревоженных комаров, врезаясь лицами в блестящие сплетения паутин, пока Саня не счел, что опасность миновала.
– А кто это был? – отдышавшись, спросил Вадим.
– Известно кто – медведь. С этим зверюгой лучше не встречаться. Мужики говорят, в наших краях шатун объявился, зимой не выспался, потому злой как бес. А может, выдумки это все.
Они шли по узкой, едва проторенной тропе сквозь аромат лесной глуши – смешанный запах сосен, мха и перегноя. Под хвойными кронами мерцал изумрудный свет, лес был спокоен и тих своей особенной живой тишиной, исполненной щебета птиц и монотонного гудения всевозможных букашек.
– Ну и видок у тебя, – прыснул Саня, наставив на Вадима вымазанный черникой палец, – вся мордаха в брусничном соке и паутине.
– А сам-то ты лучше, что ли? – рассмеялся Вадим и вскрикнул: – Смотри – озерцо, как будто специально для нас!
Они вышли к небольшому озеру, заросшему камышом и кувшинками. Густая поросль кустов голубики захлестнула его зеленые берега. Чирок на воде уставил на них блестящую бусинку глаза и, видимо, заключив, что эти чумазые существа доверия не внушают, поспешил укрыться в камышах. Друзья умылись и прилегли отдохнуть в сквозной тени молодой березки. Саня, слегка помахивая веточкой, отгонял вьющуюся у лица мошкару.
– Везет тебе, Сань, – сказал Вадим, – среди такой красоты живешь. Будь моя воля, и я бы здесь насовсем остался. Дома мне все надоело – гулять нельзя, музыкой заставляют заниматься. Мне все эти этюды Черни и сонатины Клементи уже поперек горла встали.
– Я думал, это здорово, когда умеешь играть на каком-нибудь инструменте. А ты на чем играешь?
– На фортепиано. Только это совсем не здорово. Для меня, во всяком случае. Не выйдет из меня пианиста. Я физиком хочу стать. Мне это в сто раз интереснее.
– Так бросай свою музыку, – лениво жмурясь, посоветовал Саня. – В чем загвоздка-то, не пойму?
– Отец настаивает. С ним спорить нельзя. Он этого не терпит.
– А что он тебе сделает? Убьет, что ли?
– Убить не убьет, но может… – Вадим перебрал в уме все возможные варианты отцовской расправы над мятежным сыном и понял, что терять ему, в сущности, нечего.
У Сани в глазах плясали синие чертики.
– Застращал он тебя, как я погляжу. Маешься без толку, давно бы занялся тем, что тебе по душе. Эх ты, голова два уха.
– Надо же, я и не представлял, что все так просто. Я лучше спортом займусь. А потом поколочу Дениса из девятого класса и Кольку из параллельного.
Саня сел.
– Тебя что, в школе бьют?
– Случается, – никому другому он бы этого не сказал. – Вообще-то они всех бьют, кто не с ними, и еще деньги с младших собирают. Все их ненавидят, но боятся.
– Ладно, – решительно сказал Саня, – с завтрашнего дня начнем отрабатывать удары. Ты уже не такой слабак, каким приехал. Главное – поверить в себя, остальное приложится.
Вадим откинулся на спину, испытывая небывалое чувство невесомости. Будь он уверен в существовании души, то именно сейчас мог бы поклясться, что эта легкая эфемерная субстанция покинула его тело и счастливо взмыла в небеса, расправила окрепшие крылья и зависла над землей в блаженном парении.
– Сань, ты как думаешь, Бог есть? – спросил он с той невероятной прекрасной высоты, стремясь взлететь еще выше в своей чудесно обретенной, бесшабашной дерзости.
– Не знаю, – ответил Саня, помолчав, – в школе говорят, что нет, а бабушка говорит, что есть. Я сам об этом много думал.
– И что надумал?
– Думаю – есть Бог. Ты посмотри, как в природе все продумано, взаимосвязано, предусмотрено, будто кто позаботился обо всех, до самой последней букашки, травинки. Когда говорят: «Слепые силы природы», – мне смешно становится. Ничего она не делает вслепую, а делает только то, что ей положено. Это люди везде вслепую суются – реки перекраивают, леса вырубают, осушают болота, роются в земле, как кроты, потом удивляются, почему природа их не щадит. Я так думаю: равновесие в природе, установленный порядок вещей – это все от Бога, а человек слишком мал и глуп, чтобы пытаться его изменить, а если пытается, значит идет против Бога.
– Где же тогда рай и ад?
– Вот этого уж точно никто не знает.
– А я всегда думал, что Вселенная – это какое-то огромное, необъятное тело. Солнечная система похожа на атом, и таких систем бесчисленное множество. Может, космос и есть Бог? Вот я и хочу стать физиком, чтобы во всем разобраться, а может, даже астрофизиком.
Саня слушал Вадима с таким выражением, словно обдумывал каждое его слово. Они проговорили два часа с сияющими, вдохновенными лицами, пока их пустые желудки прозаически не напомнили о себе.
Саня вскочил и хлопнул себя по лбу.
– Бабушка сегодня калитки печет. Бежим скорей!
Бабушкины калитки – разговор особый. Никогда больше в своей жизни Вадим не ел ничего более вкусного. Калитки умели печь все свирские бабушки. На тонко раскатанный лист ржаного теста выкладывались ягоды черники или брусники, посыпались сахаром, и в печь. С кружкой парного молока такой пирог казался царским угощением.
Сегодня побаловать мальчишек решила бабушка Марфа. Прежде чем взойти на крыльцо Саниного дома, Вадим набычился и заявил, что больше не сделает и шагу, если его упрямый друг не пообещает прийти с ответным визитом на пироги к бабушке Дусе.
– Ты ведешь себя так, словно никому не хочешь быть обязанным, даже тем, кто тебя любит. А это обидно, – сказал он Сане.
Тот сосредоточенно выщипывал пальцами босой ноги кудрявый клевер у крыльца.
– Ты понимаешь меня или нет? – спросил Вадим, усаживаясь на ступеньку и заглядывая снизу Сане в лицо.
– Нет, не понимаю, – последовал донельзя сварливый ответ.
– Всегда ты все отлично понимаешь! У тебя просто сдвиг по фазе на почве твоей гордости. Люди угощают друг друга, ходят в гости, дарят подарки, а ты – настоящий дикарь.
Саня стрельнул в него синим из-под век.
– Это я дикарь?
– А то кто же? Дикая тварь из дикого леса!
– Киплинга я тоже читал.
– Вот и не веди себя, как Маугли. Ты среди людей живешь.
– Ладно, – нехотя согласился Саня, – постараюсь исправиться. Только это сильнее меня. Ты шибко на меня не дави.
После обеда Саня засел за книги, а Вадим пошел домой.
– Тебя тут Мишка-охломон с утра спрашивал, – сказала ему бабушка Дуся. Принесла нелегкая! Не иначе как очередную пакость затевает. Третьего дня тоже приходил, когда вы в лесу были. Все ходит и ходит. Ты с ним, Вадя, не играйся. Пустой он мальчишка. Сказал, еще придет.
Она посмотрела в окно.
– О, легок на помине. Сидит, злыдень, забор подпирает. Сказать, чтоб шел отсель, не дожидался зря?
– Не надо, бабуль. Пойду погляжу, что ему понадобилось.
Мишка, развалясь на скамейке и закинув ногу на ногу, лущил подсолнух. Вадим подумал, что было бы трудно представить его за другим занятием.
– Вадь, привет, – сказал Мишка таким тоном, будто они с Вадимом были закадычные друзья. – Садись, поболтаем.
Он с великодушным видом подвинулся, освобождая рядом с собой место.
– Некогда мне с тобой лясы точить. Говори, зачем пришел, – хмуро отозвался Вадим.
– Ты на меня не серчай за тот случай, – примиряюще начал Мишка, – каждый может ошибиться. Я вот чего: завтра у меня день рождения, так я тебя приглашаю к себе домой в пять часов. Саня тоже придет.
– Ты почем знаешь? Говорил ему уже?
– Нет, сейчас скажу, – Мишка самодовольно осклабился. – Он точно придет, куда денется.
Вадима удивил Мишкин уверенный тон, словно речь шла не о Сане, которого и силком в гости не затащишь.
– Спасибо за приглашение, – озадаченно произнес он. – Только я без Сани никуда, ты знаешь.
– Как не знать?
Мишка метнул вороватый взгляд в сторону Вадима. Какая-то невысказанная мысль кривила его обсыпанные семечной шелухой губы. Вадим подступил к нему и потребовал:
– Говори, что за пазухой держишь!
Мишка насмешливо хмыкнул:
– Не боись, ничего особенного. Смешной ты, Вадик, на самом деле. Ты вот к Сане насмерть привязался, а того не знаешь, что он тебя попросту жалеет, потому и дружит с тобой. Душа у него добрая, а то стал бы он возиться с таким воробьем, как ты.
– Это он тебе сказал? – с трудом выговорил Вадим, чувствуя, как чьято грубая невидимая рука схватила его за горло.
– Дождешься от него, как же! Саня слово молвит – рублем подарит, как наши бабули говорят. Только и без слов всем ясно, что взял он тебя под свое крыло по причине твоей жалкой наружности. Он у нас с малых лет сердобольный, ни одного щенка не пропустит.
Вадим после случая с конфетами дал себе слово никогда больше не плакать. Он зажмурился до искр в глазах, глубоко вздохнул, потом произнес без всякого выражения:
– А тебе-то что за печаль? Ты затем сюда явился, чтобы все это мне высказать?
– Да так, к слову пришлось, – лениво процедил Мишка, – хотел тебя предупредить, чисто по-дружески. Плохо ведь, когда думаешь одно, а на самом деле совсем другое. А приглашение мое остается в силе, на полном серьезе. Ну, я пошел. Надо еще к Сане заскочить.
Он повернулся и удалился своей расхлябанной походкой, оставив Вадима полностью раздавленным и униженным. Сдерживаясь изо всех сил, чтобы не заплакать, отравленный страшными подозрениями, Вадим понуро повлекся по песчаной косе к монументу. Теперь он вновь казался себе смешным и нелепым. Мишка прав: с какой стати Сане, которого все любят и уважают, а некоторые даже боятся, с которым дружить будет счастлив любой, стоит ему только захотеть… так вот, с какой стати Сане дружить с неловким, слабым и ничтожным Вадимом? Он и раньше никому не был нужен, потому что нет в нем никаких достоинств, одни только вопиющие недостатки, и Саня, конечно, не слепой, чтобы их не замечать.
Он сел на ступеньку у подножия памятника, лицом к пламенеющему закату. Низкое солнце роняло кровавые слезы в безучастно застывшую реку. Думать он не мог: было слишком больно. В голове – сплошная вязкая вата, откуда-то издалека нарастал пульсирующий гул, перешедший в частый стук – все громче и громче, все ближе… не стук это, а быстрый топот ног! Саня встал перед ним – стройный живой мальчишка с пытливыми глазами.
– А ну выкладывай, что тебе Мишка наплел! Все вижу, не отвертишься! – задыхаясь от стремительного бега, выпалил он.
Вадим с неизбывной тоской вперился взглядом в тлеющий горизонт и молчал.
– Будешь отвечать или нет? – настойчиво допытывался Саня. – Вадим, ты мне друг?
– Не знаю, – с глубоким унынием проговорил тот, – Мишка сказал, что ты дружишь со мной из жалости.
– Ну ты дурак! – возмутился Саня с каким-то растерянным изумлением. – Я с тобой дружу, потому что ты умный, мне с тобой интересно, потому что ты меня понимаешь и чувствуешь все, как я. Чего мне тебя жалеть? Ты инвалид, что ли?
Смотри на меня, псих несчастный! – закричал он. – Это у тебя сдвиг по фазе! Я давно заметил, что ты комплексуешь из-за своего роста. Если хочешь знать, ты еще меня перерастешь. Эх, руки чешутся тебя вздуть!
Вадим вскочил:
– Поклянись, что не врешь!
– Не сойти мне с этого места! Значит, мне ты не веришь, а Мишке, прохвосту, поверил? Может, мне с ним дружить прикажешь? Семечки с ним целыми днями лузгать и по чужим огородам шастать? Высокого же ты обо мне мнения, нечего сказать!
– А почему ты с другими ребятами не дружишь?!
– А вот с кем хочу, с тем и дружу, понял?!
Они сели рядом, тяжело переводя дыхание, с красными щеками и злыми глазами.
– Чтоб я больше этого от тебя не слышал, а то и вправду поссоримся, – сказал Саня, постепенно успокаиваясь. – А к Мишке пойти все же надо, раз приглашал.
Вадим посмотрел на него с удивлением:
– Только что ты его ругал, а завтра поздравлять будешь? Я ему желать всех благ не собираюсь.
– Это ты зря. Мишка хоть враль и прощелыга, а все ж не чужой – мы с ним в одном поселке живем и в одну школу ходим, и шкодит он не по злобе, а по глупости. Вырастет, – может, поумнеет. Ты лучше подумай, что мы ему дарить будем.
Вадим сдался:
– Пошли с утра в магазин, выберем что-нибудь.
– Ты что, магазина нашего не видал? Там, кроме макарон и хлеба нет ничего. Думаешь, я рыбу для развлечения ловлю?
– Тогда подарим ему те самые конфеты.
– Правильно, а я ему книгу подарю – «Записки о Шерлоке Холмсе». Я ее только получил, новая совсем.
– Не жалко тебе? Да и Мишке она ни к чему. Вряд ли он книги читает.
– Заставлю прочесть. Такую книгу только начнешь – и уже не оторвешься. Это тебе не «Железный поток» Серафимовича. После Конан Дойла он, может, вообще книги читать полюбит. А не станет читать, так кто-нибудь другой из его семьи прочтет.
Произнеся последнюю фразу, он неожиданно смутился и, чтобы скрыть смущение, заторопился домой, оставив Вадима в сильнейшем недоумении.
– Ты идешь? – обернулся он через несколько шагов.
Вадим догнал его и спросил:
– Сань, а откуда ты знаешь, что я еще вырасту?
– У тебя папа высокий?
– Очень. Метр девяносто.
– И мама высокая, и дед с бабушкой высокие. Генетика, брат. Против науки не попрешь, – глубокомысленно заключил он. – У нас в старших классах такие шкеты, как ты, летом уйдут на каникулы, а осенью возвращаются что твоя каланча, снизу верхушки не видать. Так что раньше времени не переживай.
Вечером Вадим сидел у самовара с бабушкой и дедушкой и односложно отвечал на вопросы. Обижать стариков невниманием ему не хотелось, но отвлечься от впечатлений минувшего дня он никак не мог. Беспрестанно обдумывая разговор с Саней, он нечаянно зацепился мыслью за слова «мама, папа». Эти привычные и родные понятия вдруг обожгли все его существо напоминанием о том, что у самого Сани нет ни мамы, ни папы; что он, сирота, лишенный родительской заботы и внимания, не знавший материнской ласки, находил убедительные слова ободрения и утешал его, Вадима, у которого было все. Все!
Он содрогнулся от стыда и опрокинул чашку с чаем на стол. Горячие струйки потекли ему на колени, но он не почувствовал боли. Осознание своего чудовищного эгоизма вытолкнуло его из-за стола. Бабушка всполошилась, решив, что внук сильно ошпарился, запричитала и поспешила в сени за растительным маслом.
Был случай, когда они забрались далеко на болото, где брусники было видимо-невидимо, и вся крупная, как на подбор. Они успели засыпать лукошки только наполовину, когда за кустами кто-то заревел.
– Все, тикать надо, – сказал Саня и, схватив Вадима за руку, пригнулся и припустил в лес.
Они еще долго неслись со всех ног, задевая кусты черники, из которых вздымались тучи потревоженных комаров, врезаясь лицами в блестящие сплетения паутин, пока Саня не счел, что опасность миновала.
– А кто это был? – отдышавшись, спросил Вадим.
– Известно кто – медведь. С этим зверюгой лучше не встречаться. Мужики говорят, в наших краях шатун объявился, зимой не выспался, потому злой как бес. А может, выдумки это все.
Они шли по узкой, едва проторенной тропе сквозь аромат лесной глуши – смешанный запах сосен, мха и перегноя. Под хвойными кронами мерцал изумрудный свет, лес был спокоен и тих своей особенной живой тишиной, исполненной щебета птиц и монотонного гудения всевозможных букашек.
– Ну и видок у тебя, – прыснул Саня, наставив на Вадима вымазанный черникой палец, – вся мордаха в брусничном соке и паутине.
– А сам-то ты лучше, что ли? – рассмеялся Вадим и вскрикнул: – Смотри – озерцо, как будто специально для нас!
Они вышли к небольшому озеру, заросшему камышом и кувшинками. Густая поросль кустов голубики захлестнула его зеленые берега. Чирок на воде уставил на них блестящую бусинку глаза и, видимо, заключив, что эти чумазые существа доверия не внушают, поспешил укрыться в камышах. Друзья умылись и прилегли отдохнуть в сквозной тени молодой березки. Саня, слегка помахивая веточкой, отгонял вьющуюся у лица мошкару.
– Везет тебе, Сань, – сказал Вадим, – среди такой красоты живешь. Будь моя воля, и я бы здесь насовсем остался. Дома мне все надоело – гулять нельзя, музыкой заставляют заниматься. Мне все эти этюды Черни и сонатины Клементи уже поперек горла встали.
– Я думал, это здорово, когда умеешь играть на каком-нибудь инструменте. А ты на чем играешь?
– На фортепиано. Только это совсем не здорово. Для меня, во всяком случае. Не выйдет из меня пианиста. Я физиком хочу стать. Мне это в сто раз интереснее.
– Так бросай свою музыку, – лениво жмурясь, посоветовал Саня. – В чем загвоздка-то, не пойму?
– Отец настаивает. С ним спорить нельзя. Он этого не терпит.
– А что он тебе сделает? Убьет, что ли?
– Убить не убьет, но может… – Вадим перебрал в уме все возможные варианты отцовской расправы над мятежным сыном и понял, что терять ему, в сущности, нечего.
У Сани в глазах плясали синие чертики.
– Застращал он тебя, как я погляжу. Маешься без толку, давно бы занялся тем, что тебе по душе. Эх ты, голова два уха.
– Надо же, я и не представлял, что все так просто. Я лучше спортом займусь. А потом поколочу Дениса из девятого класса и Кольку из параллельного.
Саня сел.
– Тебя что, в школе бьют?
– Случается, – никому другому он бы этого не сказал. – Вообще-то они всех бьют, кто не с ними, и еще деньги с младших собирают. Все их ненавидят, но боятся.
– Ладно, – решительно сказал Саня, – с завтрашнего дня начнем отрабатывать удары. Ты уже не такой слабак, каким приехал. Главное – поверить в себя, остальное приложится.
Вадим откинулся на спину, испытывая небывалое чувство невесомости. Будь он уверен в существовании души, то именно сейчас мог бы поклясться, что эта легкая эфемерная субстанция покинула его тело и счастливо взмыла в небеса, расправила окрепшие крылья и зависла над землей в блаженном парении.
– Сань, ты как думаешь, Бог есть? – спросил он с той невероятной прекрасной высоты, стремясь взлететь еще выше в своей чудесно обретенной, бесшабашной дерзости.
– Не знаю, – ответил Саня, помолчав, – в школе говорят, что нет, а бабушка говорит, что есть. Я сам об этом много думал.
– И что надумал?
– Думаю – есть Бог. Ты посмотри, как в природе все продумано, взаимосвязано, предусмотрено, будто кто позаботился обо всех, до самой последней букашки, травинки. Когда говорят: «Слепые силы природы», – мне смешно становится. Ничего она не делает вслепую, а делает только то, что ей положено. Это люди везде вслепую суются – реки перекраивают, леса вырубают, осушают болота, роются в земле, как кроты, потом удивляются, почему природа их не щадит. Я так думаю: равновесие в природе, установленный порядок вещей – это все от Бога, а человек слишком мал и глуп, чтобы пытаться его изменить, а если пытается, значит идет против Бога.
– Где же тогда рай и ад?
– Вот этого уж точно никто не знает.
– А я всегда думал, что Вселенная – это какое-то огромное, необъятное тело. Солнечная система похожа на атом, и таких систем бесчисленное множество. Может, космос и есть Бог? Вот я и хочу стать физиком, чтобы во всем разобраться, а может, даже астрофизиком.
Саня слушал Вадима с таким выражением, словно обдумывал каждое его слово. Они проговорили два часа с сияющими, вдохновенными лицами, пока их пустые желудки прозаически не напомнили о себе.
Саня вскочил и хлопнул себя по лбу.
– Бабушка сегодня калитки печет. Бежим скорей!
Бабушкины калитки – разговор особый. Никогда больше в своей жизни Вадим не ел ничего более вкусного. Калитки умели печь все свирские бабушки. На тонко раскатанный лист ржаного теста выкладывались ягоды черники или брусники, посыпались сахаром, и в печь. С кружкой парного молока такой пирог казался царским угощением.
Сегодня побаловать мальчишек решила бабушка Марфа. Прежде чем взойти на крыльцо Саниного дома, Вадим набычился и заявил, что больше не сделает и шагу, если его упрямый друг не пообещает прийти с ответным визитом на пироги к бабушке Дусе.
– Ты ведешь себя так, словно никому не хочешь быть обязанным, даже тем, кто тебя любит. А это обидно, – сказал он Сане.
Тот сосредоточенно выщипывал пальцами босой ноги кудрявый клевер у крыльца.
– Ты понимаешь меня или нет? – спросил Вадим, усаживаясь на ступеньку и заглядывая снизу Сане в лицо.
– Нет, не понимаю, – последовал донельзя сварливый ответ.
– Всегда ты все отлично понимаешь! У тебя просто сдвиг по фазе на почве твоей гордости. Люди угощают друг друга, ходят в гости, дарят подарки, а ты – настоящий дикарь.
Саня стрельнул в него синим из-под век.
– Это я дикарь?
– А то кто же? Дикая тварь из дикого леса!
– Киплинга я тоже читал.
– Вот и не веди себя, как Маугли. Ты среди людей живешь.
– Ладно, – нехотя согласился Саня, – постараюсь исправиться. Только это сильнее меня. Ты шибко на меня не дави.
После обеда Саня засел за книги, а Вадим пошел домой.
– Тебя тут Мишка-охломон с утра спрашивал, – сказала ему бабушка Дуся. Принесла нелегкая! Не иначе как очередную пакость затевает. Третьего дня тоже приходил, когда вы в лесу были. Все ходит и ходит. Ты с ним, Вадя, не играйся. Пустой он мальчишка. Сказал, еще придет.
Она посмотрела в окно.
– О, легок на помине. Сидит, злыдень, забор подпирает. Сказать, чтоб шел отсель, не дожидался зря?
– Не надо, бабуль. Пойду погляжу, что ему понадобилось.
Мишка, развалясь на скамейке и закинув ногу на ногу, лущил подсолнух. Вадим подумал, что было бы трудно представить его за другим занятием.
– Вадь, привет, – сказал Мишка таким тоном, будто они с Вадимом были закадычные друзья. – Садись, поболтаем.
Он с великодушным видом подвинулся, освобождая рядом с собой место.
– Некогда мне с тобой лясы точить. Говори, зачем пришел, – хмуро отозвался Вадим.
– Ты на меня не серчай за тот случай, – примиряюще начал Мишка, – каждый может ошибиться. Я вот чего: завтра у меня день рождения, так я тебя приглашаю к себе домой в пять часов. Саня тоже придет.
– Ты почем знаешь? Говорил ему уже?
– Нет, сейчас скажу, – Мишка самодовольно осклабился. – Он точно придет, куда денется.
Вадима удивил Мишкин уверенный тон, словно речь шла не о Сане, которого и силком в гости не затащишь.
– Спасибо за приглашение, – озадаченно произнес он. – Только я без Сани никуда, ты знаешь.
– Как не знать?
Мишка метнул вороватый взгляд в сторону Вадима. Какая-то невысказанная мысль кривила его обсыпанные семечной шелухой губы. Вадим подступил к нему и потребовал:
– Говори, что за пазухой держишь!
Мишка насмешливо хмыкнул:
– Не боись, ничего особенного. Смешной ты, Вадик, на самом деле. Ты вот к Сане насмерть привязался, а того не знаешь, что он тебя попросту жалеет, потому и дружит с тобой. Душа у него добрая, а то стал бы он возиться с таким воробьем, как ты.
– Это он тебе сказал? – с трудом выговорил Вадим, чувствуя, как чьято грубая невидимая рука схватила его за горло.
– Дождешься от него, как же! Саня слово молвит – рублем подарит, как наши бабули говорят. Только и без слов всем ясно, что взял он тебя под свое крыло по причине твоей жалкой наружности. Он у нас с малых лет сердобольный, ни одного щенка не пропустит.
Вадим после случая с конфетами дал себе слово никогда больше не плакать. Он зажмурился до искр в глазах, глубоко вздохнул, потом произнес без всякого выражения:
– А тебе-то что за печаль? Ты затем сюда явился, чтобы все это мне высказать?
– Да так, к слову пришлось, – лениво процедил Мишка, – хотел тебя предупредить, чисто по-дружески. Плохо ведь, когда думаешь одно, а на самом деле совсем другое. А приглашение мое остается в силе, на полном серьезе. Ну, я пошел. Надо еще к Сане заскочить.
Он повернулся и удалился своей расхлябанной походкой, оставив Вадима полностью раздавленным и униженным. Сдерживаясь изо всех сил, чтобы не заплакать, отравленный страшными подозрениями, Вадим понуро повлекся по песчаной косе к монументу. Теперь он вновь казался себе смешным и нелепым. Мишка прав: с какой стати Сане, которого все любят и уважают, а некоторые даже боятся, с которым дружить будет счастлив любой, стоит ему только захотеть… так вот, с какой стати Сане дружить с неловким, слабым и ничтожным Вадимом? Он и раньше никому не был нужен, потому что нет в нем никаких достоинств, одни только вопиющие недостатки, и Саня, конечно, не слепой, чтобы их не замечать.
Он сел на ступеньку у подножия памятника, лицом к пламенеющему закату. Низкое солнце роняло кровавые слезы в безучастно застывшую реку. Думать он не мог: было слишком больно. В голове – сплошная вязкая вата, откуда-то издалека нарастал пульсирующий гул, перешедший в частый стук – все громче и громче, все ближе… не стук это, а быстрый топот ног! Саня встал перед ним – стройный живой мальчишка с пытливыми глазами.
– А ну выкладывай, что тебе Мишка наплел! Все вижу, не отвертишься! – задыхаясь от стремительного бега, выпалил он.
Вадим с неизбывной тоской вперился взглядом в тлеющий горизонт и молчал.
– Будешь отвечать или нет? – настойчиво допытывался Саня. – Вадим, ты мне друг?
– Не знаю, – с глубоким унынием проговорил тот, – Мишка сказал, что ты дружишь со мной из жалости.
– Ну ты дурак! – возмутился Саня с каким-то растерянным изумлением. – Я с тобой дружу, потому что ты умный, мне с тобой интересно, потому что ты меня понимаешь и чувствуешь все, как я. Чего мне тебя жалеть? Ты инвалид, что ли?
Смотри на меня, псих несчастный! – закричал он. – Это у тебя сдвиг по фазе! Я давно заметил, что ты комплексуешь из-за своего роста. Если хочешь знать, ты еще меня перерастешь. Эх, руки чешутся тебя вздуть!
Вадим вскочил:
– Поклянись, что не врешь!
– Не сойти мне с этого места! Значит, мне ты не веришь, а Мишке, прохвосту, поверил? Может, мне с ним дружить прикажешь? Семечки с ним целыми днями лузгать и по чужим огородам шастать? Высокого же ты обо мне мнения, нечего сказать!
– А почему ты с другими ребятами не дружишь?!
– А вот с кем хочу, с тем и дружу, понял?!
Они сели рядом, тяжело переводя дыхание, с красными щеками и злыми глазами.
– Чтоб я больше этого от тебя не слышал, а то и вправду поссоримся, – сказал Саня, постепенно успокаиваясь. – А к Мишке пойти все же надо, раз приглашал.
Вадим посмотрел на него с удивлением:
– Только что ты его ругал, а завтра поздравлять будешь? Я ему желать всех благ не собираюсь.
– Это ты зря. Мишка хоть враль и прощелыга, а все ж не чужой – мы с ним в одном поселке живем и в одну школу ходим, и шкодит он не по злобе, а по глупости. Вырастет, – может, поумнеет. Ты лучше подумай, что мы ему дарить будем.
Вадим сдался:
– Пошли с утра в магазин, выберем что-нибудь.
– Ты что, магазина нашего не видал? Там, кроме макарон и хлеба нет ничего. Думаешь, я рыбу для развлечения ловлю?
– Тогда подарим ему те самые конфеты.
– Правильно, а я ему книгу подарю – «Записки о Шерлоке Холмсе». Я ее только получил, новая совсем.
– Не жалко тебе? Да и Мишке она ни к чему. Вряд ли он книги читает.
– Заставлю прочесть. Такую книгу только начнешь – и уже не оторвешься. Это тебе не «Железный поток» Серафимовича. После Конан Дойла он, может, вообще книги читать полюбит. А не станет читать, так кто-нибудь другой из его семьи прочтет.
Произнеся последнюю фразу, он неожиданно смутился и, чтобы скрыть смущение, заторопился домой, оставив Вадима в сильнейшем недоумении.
– Ты идешь? – обернулся он через несколько шагов.
Вадим догнал его и спросил:
– Сань, а откуда ты знаешь, что я еще вырасту?
– У тебя папа высокий?
– Очень. Метр девяносто.
– И мама высокая, и дед с бабушкой высокие. Генетика, брат. Против науки не попрешь, – глубокомысленно заключил он. – У нас в старших классах такие шкеты, как ты, летом уйдут на каникулы, а осенью возвращаются что твоя каланча, снизу верхушки не видать. Так что раньше времени не переживай.
Вечером Вадим сидел у самовара с бабушкой и дедушкой и односложно отвечал на вопросы. Обижать стариков невниманием ему не хотелось, но отвлечься от впечатлений минувшего дня он никак не мог. Беспрестанно обдумывая разговор с Саней, он нечаянно зацепился мыслью за слова «мама, папа». Эти привычные и родные понятия вдруг обожгли все его существо напоминанием о том, что у самого Сани нет ни мамы, ни папы; что он, сирота, лишенный родительской заботы и внимания, не знавший материнской ласки, находил убедительные слова ободрения и утешал его, Вадима, у которого было все. Все!
Он содрогнулся от стыда и опрокинул чашку с чаем на стол. Горячие струйки потекли ему на колени, но он не почувствовал боли. Осознание своего чудовищного эгоизма вытолкнуло его из-за стола. Бабушка всполошилась, решив, что внук сильно ошпарился, запричитала и поспешила в сени за растительным маслом.