Ирина Левитес. Боричев Ток, 10

   – Одеяло! – презрительно бросала она продавщицам. – А нет ли чего поприличней?
   Поприличней нашли. Одно. На Печерске. Но оно оказалось слишком большим. Вернулись ни с чем. В планах у тети Тамары была поездка на Куреневку.
   – Что такое? Почему ничего не купили? – удивилась тетя Оля.
   – Ничего хорошего не было, – созналась Нина. – Одно нашли, только большое. За двадцать два рубля.
   – Что-о-о?! Двадцать два рубля? Да пусть оно говорит ко мне стихами, я его не куплю! Двадцать два рубля! Когда можно купить по тринадцать! Или даже одиннадцать! – воинственно подбоченилась Оля, возмущенная неслыханным мотовством.
   Она взяла Нину за руку, повела в Подольский универмаг и выбрала в детском отделе замечательное теплое-синее-пушистое-зимнее пальто.
   – Прекрасно! Как на тебя сшито! – с удовлетворением сказала Оля. – Заверните!
   И покупку завернули в хрустящую коричневую бумагу, перевязали бечевкой и дали Нине. Она не стала цитировать тетю Тамару про одеяло.
   Во-первых, устала от беготни по магазинам.
   А во-вторых, ей пальто понравилось.

Из пункта «А» в пункт «Б»

   Решение с ответом не сходилось. Пришлось бежать за помощью к Лере. Она задачку быстренько расщелкала, как орех, и путешественники благополучно прибыли в пункт назначения, несмотря на то что один плелся пешком и разглядывал по пути всякие лютики-цветочки. Зато второй летел стремглав на велосипеде, потренькивая никелированным звоночком. Лера не только написала три действия, но и нарисовала схему движения пешехода и велосипедиста, так что Нина все поняла и даже захотела, чтобы ее завтра вызвали к доске.
   Утро началось с веселья. Валерик Дзюба, в обиходе просто Дзюбик, выдал очередную концертную программу за первой партой, куда его посадила классная из-за вечных двоек. Он повернулся к Нине и Наташе Гейсман, всем известной хохотушке, и стал изображать Григория Яковлевича, учителя рисования: как он портрет рисует и глаза у него съезжаются к переносице от усердия. Маленький верткий Дзюбик умел превращаться то в рассеянную старушку, то в бравого пожарного, то в крикливую торговку с Житнего рынка. Девочки повизгивали от восторга. Дзюбик, вдохновленный успехом, «на бис» показал, как Димка Лобов вяжет шарф, считая петли, и не замечает, что уже весь обмотан своим бесконечным произведением. Как он умудрился превратиться в добродушного медлительного увальня – загадка, но сходство оказалось настолько убедительным, что Нина и Наташа опять зафыркали.
   – Ой, не могу! Валерик, покажи старьевщика, – упрашивала Наташа. – Ну миленький, ну Дзюбочка, ну что тебе стоит?
   – Стары веш-ш-ч, – сгорбился и зашипел Дзюбик. – Бером стары веш-ш-ч. Черт! Забыл! Задачу решили? Я же хотел списать. Давайте, быстро!
   – Идет! – Димка Лобов, карауливший у двери, ринулся на свое место.
   Шестиклассники вскочили, с грохотом откинув крышки парт, и вытянулись.
   – Здравствуйте! – окидывая класс цепким взглядом, молниеносно выхватывающим малейший непорядок – неприглаженные вихры, развязанную коричневую ленточку или неуместно белый капроновый бант, – поздоровалась учительница и разрешила: – Садитесь!
   Класс еще раз грохнул крышками и затих. Все сидели как всегда: руки сложены строго параллельно краю черной лакированной парты (снизу – левая, сверху – правая), спина прямая, взгляд немигающий. Как кролики перед удавом. По-другому у Марксины Яковлевны Берман сидеть не позволялось. Стоило кому-нибудь ручку уронить или к соседу повернуться – все! «Крокодилы! Бегемоты! Как твоя фамилия? Задомнапередский? – кричала Марксина, расцветая алыми пятнами. – В Биробиджан поедешь!» Биробиджан у Марксины был самым страшным проклятием и предназначался в основном отпетым двоечникам и тупицам, но и отличники туда периодически посылались.
   – Поднимите руки, кто домашнюю задачу не решил. Так… Лобов? В Биробиджан поедешь, Лобов! (Лобову в Биробиджане точно делать было нечего, но Марксину это не смущало.) Еще кто? Так… Хорошо. К доске пойдет…
   Марксина держала паузу над раскрытым журналом. Было так тихо, что слышался шорох карандаша, ползущего по списку. Вот он спустился до Яновской, остановился и пополз вверх…
   – Дзюба!
   Класс выдохнул. Бедный Дзюбик поплелся к доске, взял мел и принялся спасаться от Марксининого гнева. Сначала он сложил путешественников. Один плюс один, получилось два. Потом стал делить расстояние от пункта А до пункта Б на двоих. Получилось справедливо. Поровну. Судя по всему, он вот-вот должен был отправиться в таежный комариный край. Нина не выдержала и шепнула:
   – Сорок восемь разделить на…
   – Дзюба – два! Садись. Нечего уши развешивать! – разозлилась Марксина. – И Одельская – тоже два! За компанию. Дневники на стол!
   И залепила жирные красные двойки на три клеточки, захватив ни в чем не повинные историю и ритмику, четко выведя рядом каллиграфическое МБерман. Дзюбик плюхнулся на деревянную скамью перед Ниной. Его оттопыренные уши пылали, сравнявшись по цвету с треугольником галстука. Щеки Нины, наверное, были того же революционного оттенка – она чувствовала, как заливается ненавистным румянцем.
   Дома бабушки расстроились: еще бы, первая двойка! И такая огромная! Растерялись: родители на Сахалине, что делать – неизвестно. Послали Нину за тетей Олей. Та прибежала, на ходу вытирая руки полотенцем, и внимательно выслушала Нинины оправдания и бабушкины стенания. Наконец, после тщательного анализа мельчайших деталей – кто где стоял, кто где сидел, кто что шептал и с какой скоростью двигались путешественники – решительно объявила:
   – Завтра пойду извиняться перед уважаемой Марксиной Яковлевной.
   Марксина и вправду была уважаемой. Никто в Биробиджан до сих пор не отправился, зато выпускники математику знали так крепко, что могли сражаться на вступительных экзаменах в вузы, невзирая на пятую графу. Оля ее нисколечко не боялась, потому что Лера и Женя ловили математику на лету. Их авторитет должен был распространяться на Нину. Да так оно и было. Двойку Марксина влепила сгоряча, это было ясно. Но по законам внутришкольной политики полагалось извиняться.
   Оля поймала Марксину на большой перемене. Рядом в качестве объекта для воспитания стояла Нина, опустив голову.
   – Здравствуйте, Марксина Яковлевна! Вот, зашла узнать, как наши успехи. Это моя племянница. – Оля слегка подтолкнула Нину, чтобы еще раз напомнить про тень авторитета. Вдруг учительница забыла, что Нина – девочка из хорошей семьи.
   – Знаю, – кивнула Марксина.
   – Ниночка вчерашнюю задачу решила. Но почему-то получила двойку, – прикинулась плохо информированной Оля. В дипломатических целях. Вдруг Марксина уже раскаялась и двойку зачеркнет. Дескать, извините, ошиблась. Но учительницу не так-то просто было сбить с твердо выбранного пути.
   – Нет, вы понимаете, что меня возмутило? – Марксина сдвинула брови, чтобы оправдать правильно поставленную двойку. – Что девочка из приличной семьи подсказывает этому двоечнику! Этому архаровцу! Этому отбросу! Который не учится! Который я не знаю что!
   Ага! Значит, она все-таки помнит, из какой Нина семьи! Чья она многоюродная сестра! Но Дзюбика жалко. Маленького, тощенького, легкомысленного Дзюбика. Учителя не знали, что на самом деле он никакой не тупица, а очень даже остроумный. С ним так весело болтать! Ему не запрещают свободно носиться по городу. Из странствий он приносит невероятные истории и вываливает целый ворох на одноклассников, которые вынуждены покорно ждать, когда взрослые переделают свои скучные дела и поведут в зоопарк, ботанический сад или планетарий.
   – Извините! Простите! Она больше не будет. Нина, скажи, что ты больше не будешь!
   – Не буду…
   – Что ты не будешь? – нахмурилась Марксина. – Отвечай полным ответом!
   – Не буду подсказывать Дзюбе…
   – Именно! Этому бездельнику! Этому тупице! Этому босяку! Этому я не знаю что!
   – Она больше не будет. Я за нее отвечаю, – сказала тетя.
   Намекнула, что натренировалась на воспитании отличниц – Леры и Жени. Поэтому опыт и мастерство автоматически распространяются на Нину, превращая и ее в гордость школы. Заодно дала понять, что племянница на ее попечении. А чтобы учительница окончательно прониклась, добавила недостающие штрихи:
   – Ниночка у бабушек живет. Родители на Сахалине.
   Марксина подозрительно посмотрела на ученицу, до сих пор ничем не выделявшуюся из черно-коричневой массы, оживленной красными мазками пионерских галстуков. «Сахалин» звучало пострашнее «Биробиджана». Нечто совсем уж запредельное, куда приличные люди не попадают. Приличные люди живут в Киеве. Преимущественно на Подоле.
   – Отец военный, – пояснила тетя.
   Марксина сочувственно покачала головой. Военных отцов вечно посылают к черту на кулички. Тут возникает вопрос: можно ли считать военных приличными людьми, если они вынуждены постоянно отрываться от Киева? Наконец, поуверяв друг друга во взаимном уважении и отчасти преданности, Марксина и тетя распрощались. Напоследок учительница выразила уверенность в том, что Нина никогда больше не будет подсказывать этому двоечнику, этому ослу, этому гопнику, который гоцает на переменах, а у доски молчит, как дубина. Тетя, прижимая для усиления искренности руки к груди, полностью разделяла мнение уважаемой Марксины Яковлевны.
   Накланявшись, тетя потащила малолетнюю преступницу в угол вестибюля и, не откладывая дела в долгий ящик, выдала ей по первое число. Ух и раскипятилась же она! Глаза сверкали, щеки горели, пушистые черные волосы выбились из узла.
   – Нинка! Ты что себе позволяешь? Ты почему меня позоришь?
   – Ну Оля… Ну что такого… Подумаешь, подсказала разочек… – ныла Нина.
   – Разочек? Нет, вы посмотрите на нее! Разочек! Ты, девочка из порядочной семьи, подсказываешь этому ничтожеству?
   О-о-о! Почему взрослые такие? Никогда не разберутся и сразу ругаются. Разве можно громко кричать на весь гулкий вестибюль? И тут она увидела Дзюбика. Он прятался за колонной. Хотел дождаться, когда тетя уйдет, и посочувствовать.
   – Оля! Он хороший. Ты не знаешь. Он умный. Его просто учителя не любят.
   – Не морочь мне голову! – окончательно вышла из себя тетя. – Я запрещаю разговаривать с этим ничтожеством. Все! Дома поговорим.
   Тетя решительно пошла к выходу, а Нина побрела в класс. Хотела сделать вид, что не заметила Дзюбика. Вдруг он не слышал, как его обзывали ничтожеством? Нет, конечно. Тетин звонкий голос невозможно не услышать. Голова сама повернулась к колонне, но Дзюбик исчез. Стыдно… Теперь он навсегда поверит, что Нина – предательница. Поддакивала взрослым, чтобы себя выгородить. Теперь Валерик и на нее может пародию сделать: губки бантиком, ручки сложены, глазки опущены. «Ах какая я хорошенькая, умненькая, воспитанная!»
   Все плохо. Просто ужасно. Даже жить не хочется…

«Скорая помощь»

   Нина второй час ходила по улице Жданова, примеряясь, где бы упасть. Улица была короткой. Отрезок прямой между двумя точками – площадями Почтовой и Красной. Их соединяли громыхающие трамвайные линии. Дворники еще утром сгребли снег в аккуратные холмики. Нина бегала вниз на угол встречать бабушку с сумками и видела, как тетка в ватнике, перетянутом солдатским ремнем с золотой пряжкой, и с огромной головой, укутанной клетчатым платком, шоркала деревянной лопатой. Вначале лопата бесшумно зарывалась в новенький снег, но потом, добравшись до асфальта, скрежетала цинковым краешком.
   Мерзлый асфальт был чист. Жаль. Надо было исхитриться и поскользнуться так, чтобы Иры поверили. Но валенки мягко шуршали, цепляясь за шершавый тротуар. И, как назло, ни одной скользанки…
   Иры уже просились домой – холодно, и скоро стемнеет, и от родителей влетит. Они не знали, что Нина пошла гулять только для того, чтобы упасть.
   А потом сказать, что нога болит очень-очень сильно, ой, только не трогайте! И неделю не ходить в школу. Пока Дзюбик про все не забудет.
   Гениальный выход подсказала мама. Еще в июле, когда приезжала в отпуск с Сахалина. Она любила вспоминать детство. Рассказывала всякие истории. Одна из них могла пригодиться – про то, как мама сунула ноги в Днепр. Зимой. Была готова на все, лишь бы не ходить в школу. Но ни капельки не заболела. «После ледяной воды в ботинках получился компресс – аж припекло!» – смеялась мама.
   Поэтому вариант с Днепром Нине не подходил. Не только потому, что она рисковала не простудиться. А потому, что во времена маминого детства на Подоле, наверное, не было набережной. Сейчас ее построили, а лестницы, ведущие к воде, перегородили толстыми железными цепями. Под ними ничего не стоит пробраться, но это строго-настрого запрещено. И могут наябедничать Иры. Расскажут своим родителям, а они позвонят бабушкам. И будет стыдно. Все сразу поймут про Дзюбика.
   Нина искоса посмотрела на Ир. Маме было хорошо. Когда она ноги в Днепре мочила, ее охраняли верные подруги – Мира и Тамара. И ничегошеньки никому не разболтали. Иры для этого не годятся. Они чересчур послушные.
   Ира Зельман – высокая, полная, выглядит совсем взрослой. И не скажешь, что ей двенадцать.
   Можно подумать – целых четырнадцать. Или даже пятнадцать. У нее уже есть настоящая грудь, только она стесняется и ходит сгорбившись. С математикой у нее еще хуже, чем у Дзюбика. И с остальными предметами тоже. Кроме пения, ритмики и рисования, но это не считается. Когда ее вызывают к доске, она так долго тянет нескончаемое «э-э-э» между картавыми словами, что учителям надоедает и они ставят тройки недослушав. И почему-то Иру Зельман никто не ругает. И маму не вызывают. Она сама приходит. Каждый день забирает Иру из продленки.
   Рива Соломоновна на Иру не жалуется, а помогает ей делать уроки. Садится рядом и терпеливо объясняет. Иногда Нина думала: почему Иру Зельман не заставляют учиться лучше? Потом догадалась: все равно не получится. Зачем зря человека расстраивать? Ира хорошая. Добрая и умеет слушать. Не болтает, как другие девочки, о своем, а медленно опускает тяжелые кремовые веки, прикрывая бархатные карие глаза, и слушает. Из-за этого всегда кажется немного сонной.
   Вторая Ира – Зильбергерц. Уменьшенная копия Зельман: карие глаза, черные вьющиеся волосы, белая кожа усыпана веснушками. И взгляд такой же: сонно-плавающий. И беспрекословное послушание. Сказано ходить по правой стороне Жданова – ходим по правой. По левой нельзя. Там снизу, от набережной, может по переулку выехать машина. Это очень опасно. А сверху, с Боричева Тока, машины редко появляются. Только если кто-нибудь такси вызовет. Но это целое событие…
   Ира Зильбергерц учится не так чтобы очень хорошо. Средне. Так же, как и Нина. На четыре и пять. Тихая, воспитанная девочка из хорошей семьи. Ей и в голову не придет нарочно падать и симулировать ужасный ушиб или даже перелом. Она не какая-нибудь босота, как пренебрежительно называют бабушки людей, не дотягивающих до их круга. Правда, не всегда понятно, по каким признакам бабушки узнают про босоту.
   К босоте относилась, в частности, молодая пара из углового дома. Они вечно сидели на балконе за пузатой чугунной оградкой и смотрели на улицу. Рядом дышала огромная овчарка, высунув розовый язык. А больше ни у кого собак не было. Только кошка у Иры Народецкой, самой красивой девочки.
   Народецкая с ними гуляла редко. Не потому, что красивая, а потому, что жила далеко – на Верхнем Валу. Ее мама не отпускала.
   Девочки потоптались у входа в фуникулер.
   – Мне пора, – наконец сказала Ира Зельман.
   Ее дом стоял напротив, у речного вокзала. Только дорогу перейти.
   – Давайте до угла дойдем, – попросила Нина, решив использовать последний шанс.
   Ирам в ее плане была отведена важная роль. Им предстояло бежать за тетей Тамарой. Рассказывать, что Нина упала и не может идти. Поэтому падать надо было не прямо здесь, а поближе к тети Тамариному дому, чтобы той далеко не бегать. Уже и место было заранее присмотрено: у водосточной трубы, там, где наросла ледяная нашлепка. Они несколько раз прошли мимо, гуляя туда-сюда, но Нина никак не могла решиться. Наконец немного отстала и уселась под трубой.
   – Ой! Ой-ой-ой! Иры обернулись.
   – Ой-ой-ой! Идти не могу. Ой как больно!
   Нина схватилась за ногу и убедительно причитала. Иры испуганно молчали. Прохожие останавливались и советовали вызвать «скорую», даже предлагали двухкопеечные монеты – благо что будка телефона-автомата стояла недалеко. Но «скорая» на улице в план не входила. Еще увезут в больницу, а там посмотрят внимательно и наругают.
   – Не надо «скорую». Тут тетя Тамара живет. Надо ее позвать, – распорядилась Нина. – Ты, Ира, иди вон туда, под арку. Во дворе подъезд налево. Второй этаж и дверь прямо. А Ира пусть со мной побудет.
   Ира Зильбергерц отправилась за тетей Тамарой. Ира Зельман осталась охранять подружку. И тут Нина вспомнила, что на ней новое пальто – то самое, забракованное тетей Тамарой. И она, чего доброго, обидится, что с ее хорошим вкусом не посчитались. Теперь может возникнуть конфликт на этой почве. Причем скрытый. Тетя Тамара будет дуться, а тетя Оля думать, с чего это она сердится. Эх, надо было старое пальто надеть. Или грохнуться под домом тети Миры…
   – Ниночка! Что с тобой? Боже! Ребенок упал! Ребенок сломал ногу!
   Тетя Тамара заломила в отчаянии руки. От ее криков почему-то заболела заранее намеченная левая нога. Нина все хорошо продумала: на правую удобнее опираться, а хромать лучше левой.
   – Ты можешь встать?
   – Не знаю… Надо попробовать… – умирающим голосом сказала Нина.
   Общими усилиями ее поставили, как журавля. Нина осторожно попробовала наступить на «больную» ногу и, ойкая вполне натурально, попрыгала, повиснув между тетей Тамарой и Ирой Зельман. Прыгать пришлось далековато. Булыжники под аркой и во дворе оказались скользкими и неровными. Кое-как доскакали до второго этажа и ввалились в прихожую.
   В рамочке на стене загадочно улыбалась знакомая с детства «Незнакомка». Под ней волновались тети Тамарины родители.
   – Боже! Ребенок совсем не может ходить! Мне будет плохо с сердцем! – простонала Берта Рафаиловна, милая, уютная, чистенькая старушка с белоснежными гофрированными волосами и кукольно-розовыми щечками.
   – Она мне будет рассказывать за ее сердце! Какое может быть сердце, когда у ребенка сломана нога, а? У меня уже давление от этой ноги! – откликнулся Исаак Пиневич, аккуратный седой старичок, тот самый, которого Валерик умудрился в прошлый раз назвать «дедушка Ишак».
   – Папа! Тебе нельзя волноваться!
   – И что? Когда ребенок весь искалечен, я должен танцевать от счастья?
   – О-о-о… умираю… воды… – простонала Берта Рафаиловна, опускаясь на стул.
   – Ну, мы пошли. Нас родители заругают, – сказали Иры.
   – Я, наверное, завтра в школу не пойду, – напомнила Нина, чтобы они не забыли рассказать про уважительную причину.
   Тетя Тамара накручивала диск телефона, вызывала «скорую». Металась из кухни в комнату то с водой, то с лекарствами. Когда врач с чемоданчиком позвонила в дверь, в квартире сильно пахло сердечными каплями.
   Берта Рафаиловна и Исаак Пиневич лежали рядышком на тахте, укрытые до подбородков клетчатым пледом. Врач поставила на тумбочку длинную черную коробочку и раскрыла ее. Внутри оказалась шкала с цифрами, возле которых прыгал ртутный столбик, пока врач накачивала резиновую грушу. Она послушала в трубочку сначала Берту Рафаиловну, потом Исаака Пиневича. Подержала их за руки, шевеля губами. Дала какие-то таблетки, велела соблюдать полный покой и ушла.
   Нина сидела в кухне на табуретке, расстегнув новое пальто.
   – Про ногу твою забыли, – спохватилась тетя Тамара.
   – А у меня уже ничего не болит. – И Нина для убедительности притопнула валенками по натертому до блеска паркету.

В Одессе теплое море

   Мира Наумовна так и сказала:
   – В Одессе теплое море. Поеду к Софочке. Вот дождусь лета и поеду.
   – Нет, вы посмотрите на нее, – обиделся дедушка Семен. – Поедет она! Что ты там забыла?
   – Мам, ну правда, летом жарко. Тебе тяжело будет, – намекнула Оля на букет из давления, сердца, правого колена и поясницы.
   Возраст, ничего не попишешь. Тревожно маму одну отпускать, да и на Софу, гимназическую подругу, надежды мало – склероз. Прошлым летом она приезжала погостить. Как дитя малое, честное слово! Целый переполох устроила: потерялась на Владимирской горке. Всем семейством искали: Миша на телефоне дежурил, Оля с девочками по горкиным склонам бегали, папа маме валерьянку капал. Правда, Софа сама нашлась. На такси прикатила. Она бы и раньше вернулась, но не могла в ридикюле найти записную книжку с адресом.
   – Буду принимать морские ванны, – пояснила Мира Наумовна цель поездки. – Вместе с Софой.
   – Ой, не смешите меня! – трагически схватившись за голову, вскричал дедушка Семен. – Твоя Софа таки устроит потоп. Войдет в море – и все!
   Дедушка Семен ничего не имел против необъятных габаритов Софы. Ему крупные женщины всегда нравились. Он просто не хотел, чтобы Мира Наумовна уезжала. Заранее ревновал ее к чайкам, волнам и этим, как их… кипарисам. Ко всему этому пошло-курортному шлянию. Когда-то в молодости они ездили вдвоем к Черному морю. Не в Одессу, правда. В Ялту. В санаторий. Ему тогда как передовику производства дали путевку. И он, между прочим, не поехал один. Он, между прочим, взял Миру Наумовну с собой, хотя она не была передовиком производства.
   Мира Наумовна, приучая дедушку Семена к мысли о неизбежности поездки и, следовательно, временной разлуки, задумчиво пела, как бы случайно:

 
Тот, кто рожден был у моря,
Тот полюбил навсегда
Белые мачты на рейде,
В дымке морской города…
 

   Хотя сама она родилась не у моря. А совсем даже наоборот – в Белой Церкви. Потом вышла замуж за дедушку Семена и переехала в Киев, чем значительно повысила свой социальный уровень. Тогда дедушка Семен был не дедушкой, а очень даже ничего. Поэтому Мира Наумовна не только повысила свой социальный уровень, но и получила массу положительных эмоций и новых волнующих впечатлений. Совместила приятное с полезным, так сказать. И после всего этого она собирается в Одессу! Одна!
   Дедушка Семен, как бы не слыша многозначительного пения Миры Наумовны, в противовес ехидно напевал про этот бандитский город:

 
На Дерибасовской открылася пивная,
Там собиралася компания блатная…
 

   На что Мира Наумовна усиливала ностальгическое пение, превращая лирическую мелодию в маршеобразное подтверждение своих намерений. Но дедушка Семен, не сбиваясь, продолжал основную тему:

 
Там были девочки: Маруся, Роза, Рая
И с ними верный спутник – Васька-Шмаровоз!
 

   Таким образом он не только косвенно давал понять, что девочки все еще будоражат его неугомонную душу, но и что сам он ого-го какой молодец, не хуже таинственного Васьки-Шмаровоза. И Мира Наумовна о-о-чень рискует, оставляя его без присмотра. Но Мира Наумовна, по-видимому, недооценивала его способностей и легкомысленно пренебрегала намеками на готовность тряхнуть стариной.
   Она собирала чемодан. Про чемодан – отдельное слово. Чемодан, извлеченный из сарая, из-под культурного слоя, образованного керогазом, ржавым утюгом, сломанными санками, протертый от пыли и паутины, был еще довоенный. Тех времен, когда на курорт ездили обстоятельно, со вкусом. Он был фибровый, коричневый, с прочной ручкой и двумя блестящими замочками. Самое главное – он был настолько глубоким и вместительным, что запросто мог сойти за сундук средних размеров и требовал достойных нарядов.
   Оля по выходным, прихватывая вечера будней, шила новое и перелицовывала старое. Разве можно насовсем выбросить чесучовый костюм? Сейчас такой чесучи уже никто не делает. Этот современный поплин и в подметки чесуче не годится. Оля распарывала, осторожно тюкая стежки краешком трофейного лезвия «Золинген». Тут требовалась ювелирная точность: одно неверное движение – и дырка! И пропадут драгоценные два сантиметра ткани, запрятанные в швы. Швов в старом костюме – тьма египетская. Вытачки, складочки, вставочки, кармашки… Нина сидела, затаив дыхание, и смотрела. А Оля все тюкала, тюкала лезвием – и вот наконец материя освобождалась из плена и превращалась в причудливо вырезанные лоскуты. Потом тетя их отстирывала, нежно теребя в теплой мыльной воде, чтобы не расползлись, сушила и гладила, прошпаривая влажную ткань утюгом. Паф-ф-ф! И старых строчек не видно. Можно кроить и шить платье. Ой, нет! Пока еще рано. Бабушка Лиза согласилась вышить гладью. Чесуча белая с зеленоватым отливом, поэтому нитки мулине бабушка подобрала салатовые. Ах как красиво!
   В сборах принимал участие весь двор. Ну не весь, конечно. Тетя Паша рыбачка не принимала. Она в курортах не понимает. И дядя Петя рыбак не принимал. И Зина тоже. С ней все равно никто не разговаривает. И толстая Бася всерьез не учитывалась: какая из нее советчица? Она сама влезла со своими советами.
   На лавочке сидели Мира Наумовна, тетя Фира, тетя Голда и Нина. Грелись на солнышке. В беседке пока неуютно и сыро, хотя снег давно растаял. Уже середина апреля, тепло. Ручьи, пробежавшие по двору, начисто отмыли булыжники, по которым ходят в магазин, на работу, на рынок и в школу. Остальное пространство уже покрылось кудрявой невысокой травой. Скоро она отрастит мелкие зеленые бубочки, обрамленные малюсенькими беленькими лепесточками, и будет терпеть, когда по ней ходят и бегают. Ходят взрослые: в сараи за чем-нибудь нужным, белье вешают или снимают, примяв траву огромным алюминиевым тазом. Зина даже выварку выволакивает, мало ей таза. От этого в траве получаются лысины и видно, что растет она в мелком золотистом песке. Дети бегают по траве, носятся, валяются.