Страница:
– Ты чего молчишь? – осторожно спросил Петров, выруливая со стоянки за университетом. – Сердишься? Или устала сегодня?
– Встала рано, – неохотно ответила она. – Побегала немножко больше, чем надо. Да еще и попрыгала. Да еще и поплавала… Кроссовки новые испортила. Заколку потеряла. Правда, тёзке клиентов нашла. Ой, да! Ее же предупредить надо! Совсем забыла.
Вера выудила из сумки мобильник, на всякий случай проверила счет и с некоторым душевным трепетом позвонила своей лучшей – и единственной – подруге, коллеге и к тому же полной тёзке.
– Вера Алексеевна, – бодро начала Вера без вступления. – Должна предупредить. Тебе сегодня звонить будут. Ты же с двадцати ноль-ноль дежуришь? Ну вот. Не знаю… Скорее всего двое… Может быть, четверо… Или шестеро. Но шестеро – это вряд ли. Ну что ты орешь? Да ничего не сумасшедшие, так, некоторые отклонения… лаковые штиблеты и черные костюмы в пять утра… Я сумасшедшая?! Ты это официально заявляешь? Ладно, тогда я тоже позвоню. Попозже. Ты, главное, их выслушай, а потом мне о впечатлении расскажешь. Что – сама? Сама… Вода утром очень холодная, а больше никаких впечатлений.
Тёзка орала ей в ухо грубые слова, но Вера слушала невнимательно. Потому что, кроме впечатления от холодной воды, очень явственно вспоминала еще одно – горячую руку. Вот ведь наваждение…
– Я потом еще позвоню, – торопливо сказала она, почему-то испугавшись, что тёзка сейчас прочтет ее мысли. Ее впечатления. – Потом, ладно? Петров меня на базар везет, мы уже подъезжаем… Пока.
Она сунула мобильник в сумку и машинально потрогала ногу. Да нет, нога как нога. Опять показалось. Не хватало только невроз заработать.
– Между прочим, мы еще не подъезжаем, – недовольно буркнул Петров. Повздыхал, похмыкал и еще более недовольно спросил: – Что, опять сафари устроила?
– Ну конечно, это я устроила! – рассердилась Вера. – И сафари, и корриду, и автопробег Париж – Даккар! Мужская солидарность, да? Вам все можно, да? И на джипе через пешеходный мост, и знакомиться в пять утра! А как утопленника до берега волочь – так это забота слабой девушки… Кроссовки, между прочим, совершенно новые были.
Машина вдруг резко вильнула вправо, остановилась, Петров обернулся к ней и испуганно спросил, понизив голос:
– Ты что, серьезно?.. Кто-нибудь утонул?
– С чего бы ему тонуть? – удивилась Вера. – Я ж там рядом была. Вытащила. Так, ногу немножко ободрал. Ничего страшного, вряд ли ампутируют. А у второго вообще пустяк, даже перелома нет. Вот разве только травма черепа… Это может быть. Заговариваться стал.
– И сколько всего пострадавших? – поинтересовался Петров, задумчиво разглядывая ее.
– Только я, – уверенно сказала она. – Чего им-то страдать? Подлечат – и будут дальше бегать. В лаковых штиблетах. А я кроссовки испортила – раз, часы утопила – два, в холодной воде вымокла – три, позавтракать нормально не успела – четыре, юбку не погладила – пять… И психическая травма опять же… Да! И еще заколку потеряла. Вот это особенно жалко. Очень красивая заколка была, расписная, настоящая хохлома.
– Хохлома! – неожиданно рявкнул Петров. Вера вздрогнула и посмотрела на него жалобно. Петров злобно фыркнул, но продолжил уже спокойнее: – Знаешь, Вер, иногда я тебя просто ненавижу. Ну вот что ты делаешь, а? Ну вот как ты живешь? Ну вот почему ты все время кого-то травмируешь?
– Не знаю, – беспомощно призналась она и чуть не заплакала. – А действительно – почему?
Петров опять злобно фыркнул и отвернулся. Посидел, помолчал, завел мотор и уже совсем спокойно, даже вроде бы с интересом, спросил:
– Сколько всего их в этот раз было-то?
– В джипе или вообще? – уточнила Вера. Послушала, как Петров опять начинает фыркать и что-то рычать сквозь зубы, и устало сказала: – Да ладно, Петь, не злись. Ерунда все это. Что ж мне теперь – вообще не бегать, что ли? Может, и из дому не выходить? Может, лечь, помереть и в гробу спрятаться? Все-таки странные вы все… Как будто я виновата.
– Лучше бы ты в спортклуб какой-нибудь ходила, – буркнул Петров. – Все-таки у людей на глазах.
– А я не ходила? – удивилась она.
– А, ну да… Забыл. Тогда я не знаю, как быть. Тогда тебе замуж надо выходить. Не могу ж я тебя везде провожать. Да и мог бы – Тайка обидится. И так уже намеки всякие делает.
– Да ладно тебе, – не поверила Вера. – Чего ты выдумываешь? Тайка – и намеки! Врешь ты все.
– Не вру, – гордо заявил Петров. – Делает намеки. Вчера сказала, что мы с тобой красивая пара. Ревнует.
– Чего тут ревновать… – Вера даже расстроилась. Не хватало еще, чтобы Тайка ее от дома отлучила. – Красивая пара! Чушь какая. То есть красивая, конечно, но ведь не пара же. Ежу понятно. Чего там, даже Мириам – и то понятно. А Тайка намеки делает. Ревнует! Нет, Петь, ты чего-то перепутал.
– Ревнует, – стоял на своем Петров. – Ты считаешь, меня и ревновать даже нельзя?
– Даже нельзя и даже глупо. И даже смешно. И даже, я бы сказала, противоестественно. Вот ответь как на духу: если бы Тайки не было, ты бы на мне женился?
Машина опять резко вильнула вправо и остановилась. Сзади загудели. Петров повернулся к Вере и гневно уставился на нее:
– Ты чего, а? Как это – Тайки не было бы?! С ума сошла совсем?!
– Ладно, ладно, – психотерапевтическим тоном заговорила Вера. – Была бы твоя Тайка, успокойся. Была, есть и будет. Но заметь: на главный мой вопрос ты даже внимания не обратил. Это показатель. Ревнует его Тайка! У тебя, Петенька, мания величия, вот что я должна тебе сказать. Впрочем, я за тебя тоже замуж не пошла бы. Ты плохой водитель, а я не люблю плохих водителей. Поехали уже, что ты все время тормозишь, того и гляди, ЧП на дороге устроишь.
– ДТП, – поправил Петров машинально. – Трепло ты, Вер, жуткое. И никогда не поймешь, всерьез или шутишь. С тобой просто невозможно общаться. М-да… И не общаться невозможно. Сестренку бы мне такую.
– Вот именно, – печально согласилась Вера. – Сестренку. А мне бы такого братика. В этом вся беда.
– В чем беда? – не понял Петров. – Что за беда? Брат и сестра – это хорошо. Родня – это вообще хорошо… Все, придется дальше пешком, я ближе не подъеду. Выходи. И – ни на шаг от меня.
Вера вышла и стала ждать, когда из машины выберется Петров. Пока он выбирался, вокруг начались беспорядки: несколько мужиков, дравшихся в соседней подворотне, прекратили драться и даже замолчали, несколько прохожих затормозили с разбегу, будто на стену наткнувшись, кто-то ахнул, кто-то свистнул, кто-то за сердце схватился. Маленькая старушка с большими сумками переложила обе сумки в левую руку и, недоверчиво глядя на Веру, торопливо перекрестилась. Две девчонки лет по семнадцать одинаково ойкнули, схватились за руки и вытаращили глаза. Мент, скучающий возле своей сине-белой машины, заметно побледнел и стал машинально хвататься за кобуру. Застрелиться, что ли, собирается? Ну и правильно. Интересно, где он был в пять утра?..
Из машины с трудом, как цыпленок из яйца, выбрался наконец Петров, и жизнь Вселенной начала возвращаться в привычное русло. Мужики из подворотни пригладили волосы, поправили футболки и, не глядя друг на друга, молча растараканились в разные стороны. Прохожие оживели, зашевелились и сделали понимающие лица. Маленькая старушка удовлетворенно сказала: «Ну вот, это совсем другое дело», – и побежала своей дорогой, время от времени цепляя сумками асфальт. Девочки разомкнули руки, слегка шарахнулись друг от друга и закрыли глаза. Мент у своей машины перестал царапать кобуру, покраснел, как кетчуп, и сказал в рацию: «Да не, ничего… Обошлось». Вера удивилась – что обошлось? Рация тоже удивилась, потребовала объяснений. Мент ничего объяснить не мог.
А и никто бы ничего объяснить не мог. Может, мутная наука психология могла бы что-нибудь объяснить, но ее никто не спрашивал.
А ведь следовало бы спросить, подумала Вера, шагая рядом с Петровым, чувствуя покой, исходящий от его тяжелой руки, лежащей у нее на плечах, и с любопытством поглядывая по сторонам. Следовало бы спросить мутную науку психологию, в чем тут дело. Явление-то и в самом деле уникальное…
Петров был не менее красив, чем Вера. Она считала, что даже более. Но это совершенно не мешало ему жить. Бабы цепенели при виде него, но на шею не кидались. Не звонили ему домой и не дышали в трубку. Не строили глазки, не поправляли прически и не выставляли напоказ ножки. Студентки смотрели на него как загипнотизированные, но толпой за ним не бегали, в глаза не заглядывали, не хихикали, не краснели, не заикались на экзамене и вообще учили его русскую литературу старательно. Знали, что за красивые глаза Петров глупости не прощает. Он вообще не считал красоту достоинством. Впрочем, и недостатком тоже не считал. Ничем не считал. И никому не приходило в голову сказать, что раз такой красивый, то обязательно дурак.
А Вере ее красота всю жизнь изгадила. Ну, не всю, конечно, а ту, которая уже была. Впереди оставалось еще довольно много жизни, но Вера подозревала, что и дальше будет все то же самое: свист, улюлюканье, хватание за сердце, бег по пересеченной местности, невосполнимые потери материальных ценностей… Эх, кроссовки жалко. Заколка – это ладно, про настоящую хохлому она Петрову наврала, да и все равно стричься уже пора, а вот кроссовки жалко… И всякие Кошельковы будут протягивать к ней свои поганые ручонки. И на переменах говорить о ней в кругу таких же Кошельковых: «Да ладно, чего трясетесь… Сдадим элементарно. Бабам сдавать – как два пальца об асфальт. Тем более красивым. Они же дуры все». Ручонки тянул, жемчужное месторождение!..
Вот это было самое гадкое – ручонки. Ручищи. Лапы. Грабли. Щупальца их поганые. Все норовили дотянуться до нее своими погаными щупальцами. Иногда и дотягивались, если она не успевала серьезно посмотреть идиоту в глаза. В его свинячьи зенки. В его пластмассовые пуговицы. В пластмассовых пуговицах всегда светилась одна, но пламенная страсть: «Мое!» И поганые щупальца протягивались к ней жадно и уверенно, как будто имели на это право. Ее мнение на этот счет никого не интересовало. Как будто она какая-нибудь бесхозная вещь, кто первый схватил – тот и хозяин. От ее серьезного взгляда идиоты хоть ненадолго замирали, в пластмассовых пуговицах разливалось мутное недоумение: «Чего это такое? Не вещь? Как же так? А я почти дотянулся…»
Собственная красота Веру не защищала.
Ее защищала красота Петрова. Когда он вот так шел рядом, положив свою тяжелую спокойную руку на ее плечи, Вера могла себе позволить с любопытством поглядывать по сторонам. Никто не свистел и не хватался за сердце. Не говоря уж о щупальцах. Смотрели, конечно, не меньше, но в пластмассовых пуговицах читалось тоскливое понимание: «Не, не мое… Куда уж нам…»
Петров наивно считал, что идиотов отпугивают его метр восемьдесят семь и вызывающие мускулы. Мускулами он гордился. Смешной. На их пути попадались и двухметровые амбалы с мускулами как астраханские арбузы. И уважительно уступали дорогу. И задумчиво смотрели вслед. Вера знала: не только на нее смотрели – и на Петрова тоже. На Петрова даже больше. Красота Петрова была действительно страшной силой. Тайка считала, что ее Петров «так, ничего себе, главное – здоровый и не пьет». Петров не знал, красивая его девяностокилограммовая Тайка или некрасивая. Он об этом не задумывался. Он ее просто любил. И двух своих круглых – копии Тайки – пацанов любил. Вот их он считал красивыми. Вообще-то они и были красивыми. И здоровыми. Еще бы, при такой-то наследственности… Может быть, и у Веры дети получились бы не хуже.
Она прислушалась к ощущениям от руки Петрова на своих плечах. Теплая рука, даже горячая. Ну да, жарко сегодня, вон какое солнце. Но никакого тепла от горячей руки Петрова в ее плечах не возникало. То есть тепло было, но не от руки, а само по себе, от погоды. И никакого ощущения ожога, хоть и горячая рука. Вера пошевелила плечами, Петров передвинул руку и понимающе сказал:
– Потерпи, сейчас поедем.
Тетка с укропом засмотрелась на них, с завистью сказала:
– Вот ведь дети какие бывают… И красивые, и дружные.
– Где? – удивилась Вера и даже оглянулась.
– Да я о вас, – с задумчивой полуулыбкой объяснила тетка. – Хорошо, когда брат с сестрой дружные. Мои лаются и лаются, все чего-то не поделят… А вы вон какие, смотреть радостно. Вот матери счастье-то…
– Точно, – подтвердил Петров. – Счастье. Особенно от нее. Сестренка у меня – просто ангел. И умница, и рукодельница, а главное – скромница. Золотой характер. Мухи не обидит. Не покалечит и не утопит. Такая тихая, такая тихая…
Вера незаметно ущипнула его за бок, Петров наклонился, поцеловал ее в висок и, уводя от прилавка, пробурчал над ухом:
– Такая тихая, такая тихая… Прямо как тихий омут.
…Петров лез в машину, и это выглядело так же нелепо, как если бы цыпленок лез в скорлупу, из которой недавно вылупился. Скорлупа качалась и потрескивала.
– Вот в джипе тебе удобно было бы, – ни с того ни с сего сказала Вера. – Надо бы тебе джип купить.
– Купи, – согласился Петров. – Джип, самосвал и самолет. И ракету «земля-земля».
– Отпускные получу – куплю, – пообещала Вера. – Если что-нибудь от ремонта останется. Дом бабушкин совсем плохой. Мастеров я уже нашла. Чужие. Придется там весь отпуск проторчать.
– Много они наремонтируют, если ты рядом торчать будешь…
– Да бабы мастера-то. Ничего, наремонтируют…
– Ну, смотри… Звони, если что.
Они лениво обменивались какими-то необязательными репликами, а Вера все время думала о своем. Наверное, и Петров о своем думал. Скорее всего о Тайке и детях. И о том, что он сегодня принесет им в желтом пакете с черной надписью BAZAR и с красной – RYNOK. А Вера думала о том, что ей сегодня никто ничего не принесет. И завтра тоже. И вообще, похоже, никогда. А думают о ней только всякие идиоты. А что могут думать всякие идиоты? Всякий идиотизм, что же еще.
Например, Мириам думала, что Вера попала на кафедру по протекции какого-нибудь крутого козла, с которым спит. Да сто процентов! И на других мужиков не смотрит именно потому, что козел сильно крутой, за левые взгляды и пришить может. Или просто позвонит кому надо – и выкинут Веру с работы за несоответствие. И куда она пойдет? Ведь дура набитая…
А преподаватель полу-Дюжин думал, что Вера лесбиянка. Да сто процентов! А то чего бы ей на мужиков не смотреть? На других – ладно, это еще можно понять. Но ведь и на него, такого неотразимого, – никакой нормальной реакции. На природу приглашал – как будто не понимает, к ней в гости напрашивался – как будто не слышит. Дура набитая. И на экзаменах режет только парней. Девчонки у нее всегда сдают с первого раза. Даже самые красивые. Это нормально?
Всякие Кошельковы смотрели на нее пластмассовыми пуговицами и думали: «Мое!» На лекциях она замечала эти взгляды и запоминала эти морды. И на экзаменах с треском проваливала всяких Кошельковых, а потом Петров беседовал с их мамами. С их папами, которые, случалось, тоже приходили качать права, Вера беседовала сама. Иногда после этих бесед родители забирали своих идиотов с филфака и переводили в Институт культуры. Они не знали, что психологию там преподает тоже Вера. И тоже считается дурой набитой. Да сто процентов! Красавицы все дуры, общеизвестный факт.
«А не родись красивой…»
– В меня, – гордо сказала бабушка, впервые увидев принесенного домой новорожденного пришельца в розовом одеяле. – Вылитая я в молодости… то есть в детстве. Красавицей будет.
Бабушка всю жизнь думала про себя, что необыкновенная красавица. Впрочем, и другие про нее так же думали. Вера считала, что бабушка – обыкновенная красавица. Во всяком случае, ЧП на дорогах – то есть эти, ДТП – из-за нее случались сравнительно редко. Со временем – то есть с возрастом – даже реже, чем из-за гололеда. И к тому же бабушка вовремя свою красоту взяла под контроль и поставила на службу собственным интересам. А когда красота начинала выходить из-под контроля, бабушка безжалостно ставила ее на место. Иногда даже губы красила и химическую завивку делала. Или замуж выходила. Тогда красота какое-то время не выходила за рамки, соответствующие образу замужней женщины, вела себя смирно и в глаза всем подряд особо не бросалась. А если все-таки бросалась, очередной муж очень обижался, за это бабушка с ним быстренько разводилась, вздыхала с облегчением, говорила: «Да чтобы еще когда-нибудь?!» – и вскоре выходила за следующего. Бабушка выходила замуж шесть раз. Последний раз – в шестьдесят четыре года. Шестому мужу было пятьдесят лет. Когда через пару лет семейной жизни бабушка намекнула мужу, что пора бы и разводиться, муж пошел и утопился. Впрочем, может быть, и не нарочно утопился. Может быть, нечаянно утонул, потому что плавать почти не умел, а купаться любил и лез всегда не куда-нибудь, а в Тихий Омут. А бабушка после этого еще десять лет прожила и замуж уже категорически не выходила, потому что от выходки последнего мужа у нее осталось неприятное впечатление.
Вера бабушку любила. Она проводила у бабушки в Становом каждое лето, а однажды прожила целый год, весь девятый класс проучилась в становской школе. Это когда родители разбежались в разные стороны: мама – в сторону дяди Паши, папа – в сторону тети Лиды. Дядя Паша был намного глупее мамы, можно сказать, совсем дурак. А тетя Лида была заметно умнее папы, хотя и делала вид, что такая дурочка, такая дурочка… Вере это не понравилось, и она уехала к бабушке.
И как раз тогда, в Становом, в самом конце девятого класса, вдруг выяснилось, что бабушка была права: Вера – красавица. До этого она все время была пришельцем, и уже привыкла к этому, и уже ничего другого не ожидала, а тут – нате вам…
– О, вылупилась наконец, – как-то утром сказала бабушка. – Да и вылупилась-то какая! Ай-я-яй… Меня переплюнешь. Пора принимать меры.
Меры были приняты в тот же день. Сначала единственная становская парикмахерша Александра Степановна, сильно пьющая по причине хронического одиночества и по той же причине ненавидевшая всех представительниц женского пола, тупыми ножницами обкромсала Верины волосы так, что в двух местах даже кожа головы просвечивала, потом бабушка купила Вере джинсы фасона «сурок в кальсонах» – точно такие же, какие носили все становские девчонки, – розовую кофточку, бесформенную, но поперек всю перетянутую резинками, и клеенчатые туфли со скошенными каблуками и медными нашлепками на пятках. Дома Вера все это на себя напялила, посмотрелась в зеркало и пожала плечами: все равно тот же пришелец, только замаскированный под одноклассницу Нинку Сопаткину. Бабушка постояла рядом, посмотрела в то же зеркало, с сомнением пожевала губами, сбегала к соседке Калерии Валерьяновне, которая последние пятьдесят лет вела позиционную войну со своей давней соперницей при помощи психических атак в виде запредельно интенсивного макияжа, и вернулась с полупустой коробочкой ярко-голубых теней для век и перламутровой помадой несовместимого с жизнью цвета. Вера намазалась, как для участия в позиционной войне, критически поразглядывала свое отражение, но опять увидела того же пришельца, только сильно испачканного.
– Да, – подтвердила бабушка ее сомнения. – Не очень-то помогает. Иди умойся, черт с ними, может, не сразу заметят. А хоть и сразу… Умойся, здоровье дороже.
Заметили не сразу. Наверное, не меньше недели прошло, прежде чем заметили. И то не все, а сначала Валентина Васильевна, математичка. После какой-то контрольной она устроила разбор полетов, на котором обещала Нинке Сопаткиной оставить ту на второй год – это в девятом-то классе, кто ж поверит? Наглая Нинка и не верила, равнодушно пререкалась с Валентиной Васильевной и одновременно стреляла накрашенными глазками в сторону Генки Потапова, тоже двоечника и раздолбая, но личности харизматичной. В его сторону все девчонки глазками стреляли, отчего он невыносимо зазнался и с прошлого года стал даже носить перстень-печатку с черепом и костями. Идиот.
– Нина! – нервничала Валентина Васильевна. – Мама у тебя бухгалтер, а ты дважды два до сих пор не выучила! Как ты собираешься жить? Я не понимаю! Кем ты собираешься работать?
– Артисткой, – заявила наглая Нинка и опять стрельнула глазками в Генку. – Мне дважды два без надобности, я в кино сыматься буду.
– «Сыматься»! – ужаснулась Валентина Васильевна. – Нет, ну вы подумайте! Уж кому и сниматься в кино, так это Вере Отаевой, а девочка, между прочим, уверенно идет на золотую медаль!
– Ага, Отаевой самое место в кино, – занервничала наконец и Нинка. – В триллере…
И оглянулась на Веру.
Вера с сочувствием и жалостью смотрела ей в глаза. Вообще-то ей сейчас больше всего хотелось треснуть Нинку по башке учебником математики, но она уже тогда серьезно интересовалась психологией, накануне как раз прочла одну хорошую книжечку и кое-что из прочитанного запомнила. Нинка наткнулась на ее взгляд, заткнулась на полуслове, отвесила нижнюю губу и пошла красными пятнами.
– Нашествие марсиан, – харизматичным голосом сказал идиот Генка. – Мумия возвращается.
И тоже оглянулся на Веру.
Вера и ему в глаза посмотрела – очень серьезно и даже печально. И Генка тоже заткнулся, дернул кадыком и побледнел.
Вот с этого дня и начались неприятности, которые не шли ни в какое сравнение с прежними. Пока Вера была пришельцем, все постепенно привыкли, что так и надо, относились с пониманием и особо не обижали. Вера всегда была будто немножко в стороне, со всеми общалась ровно, в разборках ни на чью сторону не вставала, пятерки свои никому в нос не совала, жила себе тихо и незаметно. Что ее обижать, такую тихую? Никакого интереса.
И вдруг – красавица! Здрасьте вам… Девки тут же стали врагами, все до одной, не только Нинка Сопаткина. Дня не проходило, чтобы одноклассницы хотя бы по одной гадости ей не сказали. Гадости были так себе, вполне средненькие были гадости, и сейчас Вера иногда вспоминала их даже с улыбкой, а тогда очень страдала.
– Ну что такое опять? – спрашивала бабушка, всегда все замечавшая, хоть Вера и пыталась свои страдания скрывать, считая их мелкими и стыдными.
Но от бабушки разве что-нибудь скроешь?
– Светка говорит, что у меня не ноги, а ходули клоунские.
– Ах ты, боже ты мой! – огорчалась бабушка. – Бедная девочка! Ой, какая бедная девочка! Ой, несчастный ребенок…
Вера уже готовилась заплакать, но тут бабушка договаривала:
– Мне ее так жалко, так жалко! А тебе разве не жалко? У Светочки врожденный вывих бедра, ты разве не замечала, как она ходит? Ну да, со стороны, может, и не очень заметно, да и привыкли все… Но она-то знает, она-то все время об этом думает… Как же ей на чужие здоровые ноги смотреть? Ах, бедная девочка!
Постепенно Вера привыкла жалеть девочек. Некрасивых – потому, что она знала, каково им живется. Красивых – потому, что она знала, каково живется и им. С некоторыми девочками даже подружилась… Ну, не то чтобы подружилась, а так… Как бы заключила договор о ненападении. Она не любила войны, даже позиционные. На самом деле очень тихая была.
А мальчиков жалеть она не привыкла. Не за что их было жалеть, идиотов. Ручонки свои поганые протягивают. Причем с таким видом, как будто имеют право. Гадость какая. И ведь ни одному объяснить невозможно, что никаких прав он не имеет. Не верят.
– А ты не объясняй, – посоветовала бабушка. – Ты чуть что – и сразу в пятак. Ты девка здоровая, с любым справишься. Но сильно не зверствуй, просто разок в пятак – и удирай.
Вера действительно была девкой здоровой, мама ее с пяти лет в бассейн водила, а с десяти – еще и в секцию легкой атлетики, а с двенадцати – еще и на спортивные танцы. Мама надеялась, что в спорте Вера найдет себе друзей. В спорте все дружат, это общеизвестный факт. Особых друзей Вера и в спорте не нашла, но выросла очень здоровой. Очень. Плавала как щука, бегала как заяц, прыгала как кенгуру. Килограммовыми гантелями жонглировала – просто так, для развлечения. А на фигуре это почему-то не сказалось. Когда раздетая была – еще ничего, шкурка гладенькая, а под гладенькой шкуркой мышцы гуляют. Вроде бы и не очень заметно, а чистое железо. У Веры лет с двенадцати уже не было ни одного мягкого места. Самое мягкое место – тверже дверного косяка. Мама ее никогда не шлепала. Какой смысл дверной косяк шлепать? Косяк даже и не заметит, а рука потом неделю ноет… А в одетом виде Вера была вылитым картофельным ростком – длинная, тонкая, бесцветная, да еще глаза эти стрекозиные… В общем, пришелец и пришелец. Какая сила может быть у пришельцев? У них вся сила – в мозгах, общеизвестный факт. Своими пятерками Вера этот факт подтверждала.
– Встала рано, – неохотно ответила она. – Побегала немножко больше, чем надо. Да еще и попрыгала. Да еще и поплавала… Кроссовки новые испортила. Заколку потеряла. Правда, тёзке клиентов нашла. Ой, да! Ее же предупредить надо! Совсем забыла.
Вера выудила из сумки мобильник, на всякий случай проверила счет и с некоторым душевным трепетом позвонила своей лучшей – и единственной – подруге, коллеге и к тому же полной тёзке.
– Вера Алексеевна, – бодро начала Вера без вступления. – Должна предупредить. Тебе сегодня звонить будут. Ты же с двадцати ноль-ноль дежуришь? Ну вот. Не знаю… Скорее всего двое… Может быть, четверо… Или шестеро. Но шестеро – это вряд ли. Ну что ты орешь? Да ничего не сумасшедшие, так, некоторые отклонения… лаковые штиблеты и черные костюмы в пять утра… Я сумасшедшая?! Ты это официально заявляешь? Ладно, тогда я тоже позвоню. Попозже. Ты, главное, их выслушай, а потом мне о впечатлении расскажешь. Что – сама? Сама… Вода утром очень холодная, а больше никаких впечатлений.
Тёзка орала ей в ухо грубые слова, но Вера слушала невнимательно. Потому что, кроме впечатления от холодной воды, очень явственно вспоминала еще одно – горячую руку. Вот ведь наваждение…
– Я потом еще позвоню, – торопливо сказала она, почему-то испугавшись, что тёзка сейчас прочтет ее мысли. Ее впечатления. – Потом, ладно? Петров меня на базар везет, мы уже подъезжаем… Пока.
Она сунула мобильник в сумку и машинально потрогала ногу. Да нет, нога как нога. Опять показалось. Не хватало только невроз заработать.
– Между прочим, мы еще не подъезжаем, – недовольно буркнул Петров. Повздыхал, похмыкал и еще более недовольно спросил: – Что, опять сафари устроила?
– Ну конечно, это я устроила! – рассердилась Вера. – И сафари, и корриду, и автопробег Париж – Даккар! Мужская солидарность, да? Вам все можно, да? И на джипе через пешеходный мост, и знакомиться в пять утра! А как утопленника до берега волочь – так это забота слабой девушки… Кроссовки, между прочим, совершенно новые были.
Машина вдруг резко вильнула вправо, остановилась, Петров обернулся к ней и испуганно спросил, понизив голос:
– Ты что, серьезно?.. Кто-нибудь утонул?
– С чего бы ему тонуть? – удивилась Вера. – Я ж там рядом была. Вытащила. Так, ногу немножко ободрал. Ничего страшного, вряд ли ампутируют. А у второго вообще пустяк, даже перелома нет. Вот разве только травма черепа… Это может быть. Заговариваться стал.
– И сколько всего пострадавших? – поинтересовался Петров, задумчиво разглядывая ее.
– Только я, – уверенно сказала она. – Чего им-то страдать? Подлечат – и будут дальше бегать. В лаковых штиблетах. А я кроссовки испортила – раз, часы утопила – два, в холодной воде вымокла – три, позавтракать нормально не успела – четыре, юбку не погладила – пять… И психическая травма опять же… Да! И еще заколку потеряла. Вот это особенно жалко. Очень красивая заколка была, расписная, настоящая хохлома.
– Хохлома! – неожиданно рявкнул Петров. Вера вздрогнула и посмотрела на него жалобно. Петров злобно фыркнул, но продолжил уже спокойнее: – Знаешь, Вер, иногда я тебя просто ненавижу. Ну вот что ты делаешь, а? Ну вот как ты живешь? Ну вот почему ты все время кого-то травмируешь?
– Не знаю, – беспомощно призналась она и чуть не заплакала. – А действительно – почему?
Петров опять злобно фыркнул и отвернулся. Посидел, помолчал, завел мотор и уже совсем спокойно, даже вроде бы с интересом, спросил:
– Сколько всего их в этот раз было-то?
– В джипе или вообще? – уточнила Вера. Послушала, как Петров опять начинает фыркать и что-то рычать сквозь зубы, и устало сказала: – Да ладно, Петь, не злись. Ерунда все это. Что ж мне теперь – вообще не бегать, что ли? Может, и из дому не выходить? Может, лечь, помереть и в гробу спрятаться? Все-таки странные вы все… Как будто я виновата.
– Лучше бы ты в спортклуб какой-нибудь ходила, – буркнул Петров. – Все-таки у людей на глазах.
– А я не ходила? – удивилась она.
– А, ну да… Забыл. Тогда я не знаю, как быть. Тогда тебе замуж надо выходить. Не могу ж я тебя везде провожать. Да и мог бы – Тайка обидится. И так уже намеки всякие делает.
– Да ладно тебе, – не поверила Вера. – Чего ты выдумываешь? Тайка – и намеки! Врешь ты все.
– Не вру, – гордо заявил Петров. – Делает намеки. Вчера сказала, что мы с тобой красивая пара. Ревнует.
– Чего тут ревновать… – Вера даже расстроилась. Не хватало еще, чтобы Тайка ее от дома отлучила. – Красивая пара! Чушь какая. То есть красивая, конечно, но ведь не пара же. Ежу понятно. Чего там, даже Мириам – и то понятно. А Тайка намеки делает. Ревнует! Нет, Петь, ты чего-то перепутал.
– Ревнует, – стоял на своем Петров. – Ты считаешь, меня и ревновать даже нельзя?
– Даже нельзя и даже глупо. И даже смешно. И даже, я бы сказала, противоестественно. Вот ответь как на духу: если бы Тайки не было, ты бы на мне женился?
Машина опять резко вильнула вправо и остановилась. Сзади загудели. Петров повернулся к Вере и гневно уставился на нее:
– Ты чего, а? Как это – Тайки не было бы?! С ума сошла совсем?!
– Ладно, ладно, – психотерапевтическим тоном заговорила Вера. – Была бы твоя Тайка, успокойся. Была, есть и будет. Но заметь: на главный мой вопрос ты даже внимания не обратил. Это показатель. Ревнует его Тайка! У тебя, Петенька, мания величия, вот что я должна тебе сказать. Впрочем, я за тебя тоже замуж не пошла бы. Ты плохой водитель, а я не люблю плохих водителей. Поехали уже, что ты все время тормозишь, того и гляди, ЧП на дороге устроишь.
– ДТП, – поправил Петров машинально. – Трепло ты, Вер, жуткое. И никогда не поймешь, всерьез или шутишь. С тобой просто невозможно общаться. М-да… И не общаться невозможно. Сестренку бы мне такую.
– Вот именно, – печально согласилась Вера. – Сестренку. А мне бы такого братика. В этом вся беда.
– В чем беда? – не понял Петров. – Что за беда? Брат и сестра – это хорошо. Родня – это вообще хорошо… Все, придется дальше пешком, я ближе не подъеду. Выходи. И – ни на шаг от меня.
Вера вышла и стала ждать, когда из машины выберется Петров. Пока он выбирался, вокруг начались беспорядки: несколько мужиков, дравшихся в соседней подворотне, прекратили драться и даже замолчали, несколько прохожих затормозили с разбегу, будто на стену наткнувшись, кто-то ахнул, кто-то свистнул, кто-то за сердце схватился. Маленькая старушка с большими сумками переложила обе сумки в левую руку и, недоверчиво глядя на Веру, торопливо перекрестилась. Две девчонки лет по семнадцать одинаково ойкнули, схватились за руки и вытаращили глаза. Мент, скучающий возле своей сине-белой машины, заметно побледнел и стал машинально хвататься за кобуру. Застрелиться, что ли, собирается? Ну и правильно. Интересно, где он был в пять утра?..
Из машины с трудом, как цыпленок из яйца, выбрался наконец Петров, и жизнь Вселенной начала возвращаться в привычное русло. Мужики из подворотни пригладили волосы, поправили футболки и, не глядя друг на друга, молча растараканились в разные стороны. Прохожие оживели, зашевелились и сделали понимающие лица. Маленькая старушка удовлетворенно сказала: «Ну вот, это совсем другое дело», – и побежала своей дорогой, время от времени цепляя сумками асфальт. Девочки разомкнули руки, слегка шарахнулись друг от друга и закрыли глаза. Мент у своей машины перестал царапать кобуру, покраснел, как кетчуп, и сказал в рацию: «Да не, ничего… Обошлось». Вера удивилась – что обошлось? Рация тоже удивилась, потребовала объяснений. Мент ничего объяснить не мог.
А и никто бы ничего объяснить не мог. Может, мутная наука психология могла бы что-нибудь объяснить, но ее никто не спрашивал.
А ведь следовало бы спросить, подумала Вера, шагая рядом с Петровым, чувствуя покой, исходящий от его тяжелой руки, лежащей у нее на плечах, и с любопытством поглядывая по сторонам. Следовало бы спросить мутную науку психологию, в чем тут дело. Явление-то и в самом деле уникальное…
Петров был не менее красив, чем Вера. Она считала, что даже более. Но это совершенно не мешало ему жить. Бабы цепенели при виде него, но на шею не кидались. Не звонили ему домой и не дышали в трубку. Не строили глазки, не поправляли прически и не выставляли напоказ ножки. Студентки смотрели на него как загипнотизированные, но толпой за ним не бегали, в глаза не заглядывали, не хихикали, не краснели, не заикались на экзамене и вообще учили его русскую литературу старательно. Знали, что за красивые глаза Петров глупости не прощает. Он вообще не считал красоту достоинством. Впрочем, и недостатком тоже не считал. Ничем не считал. И никому не приходило в голову сказать, что раз такой красивый, то обязательно дурак.
А Вере ее красота всю жизнь изгадила. Ну, не всю, конечно, а ту, которая уже была. Впереди оставалось еще довольно много жизни, но Вера подозревала, что и дальше будет все то же самое: свист, улюлюканье, хватание за сердце, бег по пересеченной местности, невосполнимые потери материальных ценностей… Эх, кроссовки жалко. Заколка – это ладно, про настоящую хохлому она Петрову наврала, да и все равно стричься уже пора, а вот кроссовки жалко… И всякие Кошельковы будут протягивать к ней свои поганые ручонки. И на переменах говорить о ней в кругу таких же Кошельковых: «Да ладно, чего трясетесь… Сдадим элементарно. Бабам сдавать – как два пальца об асфальт. Тем более красивым. Они же дуры все». Ручонки тянул, жемчужное месторождение!..
Вот это было самое гадкое – ручонки. Ручищи. Лапы. Грабли. Щупальца их поганые. Все норовили дотянуться до нее своими погаными щупальцами. Иногда и дотягивались, если она не успевала серьезно посмотреть идиоту в глаза. В его свинячьи зенки. В его пластмассовые пуговицы. В пластмассовых пуговицах всегда светилась одна, но пламенная страсть: «Мое!» И поганые щупальца протягивались к ней жадно и уверенно, как будто имели на это право. Ее мнение на этот счет никого не интересовало. Как будто она какая-нибудь бесхозная вещь, кто первый схватил – тот и хозяин. От ее серьезного взгляда идиоты хоть ненадолго замирали, в пластмассовых пуговицах разливалось мутное недоумение: «Чего это такое? Не вещь? Как же так? А я почти дотянулся…»
Собственная красота Веру не защищала.
Ее защищала красота Петрова. Когда он вот так шел рядом, положив свою тяжелую спокойную руку на ее плечи, Вера могла себе позволить с любопытством поглядывать по сторонам. Никто не свистел и не хватался за сердце. Не говоря уж о щупальцах. Смотрели, конечно, не меньше, но в пластмассовых пуговицах читалось тоскливое понимание: «Не, не мое… Куда уж нам…»
Петров наивно считал, что идиотов отпугивают его метр восемьдесят семь и вызывающие мускулы. Мускулами он гордился. Смешной. На их пути попадались и двухметровые амбалы с мускулами как астраханские арбузы. И уважительно уступали дорогу. И задумчиво смотрели вслед. Вера знала: не только на нее смотрели – и на Петрова тоже. На Петрова даже больше. Красота Петрова была действительно страшной силой. Тайка считала, что ее Петров «так, ничего себе, главное – здоровый и не пьет». Петров не знал, красивая его девяностокилограммовая Тайка или некрасивая. Он об этом не задумывался. Он ее просто любил. И двух своих круглых – копии Тайки – пацанов любил. Вот их он считал красивыми. Вообще-то они и были красивыми. И здоровыми. Еще бы, при такой-то наследственности… Может быть, и у Веры дети получились бы не хуже.
Она прислушалась к ощущениям от руки Петрова на своих плечах. Теплая рука, даже горячая. Ну да, жарко сегодня, вон какое солнце. Но никакого тепла от горячей руки Петрова в ее плечах не возникало. То есть тепло было, но не от руки, а само по себе, от погоды. И никакого ощущения ожога, хоть и горячая рука. Вера пошевелила плечами, Петров передвинул руку и понимающе сказал:
– Потерпи, сейчас поедем.
Тетка с укропом засмотрелась на них, с завистью сказала:
– Вот ведь дети какие бывают… И красивые, и дружные.
– Где? – удивилась Вера и даже оглянулась.
– Да я о вас, – с задумчивой полуулыбкой объяснила тетка. – Хорошо, когда брат с сестрой дружные. Мои лаются и лаются, все чего-то не поделят… А вы вон какие, смотреть радостно. Вот матери счастье-то…
– Точно, – подтвердил Петров. – Счастье. Особенно от нее. Сестренка у меня – просто ангел. И умница, и рукодельница, а главное – скромница. Золотой характер. Мухи не обидит. Не покалечит и не утопит. Такая тихая, такая тихая…
Вера незаметно ущипнула его за бок, Петров наклонился, поцеловал ее в висок и, уводя от прилавка, пробурчал над ухом:
– Такая тихая, такая тихая… Прямо как тихий омут.
…Петров лез в машину, и это выглядело так же нелепо, как если бы цыпленок лез в скорлупу, из которой недавно вылупился. Скорлупа качалась и потрескивала.
– Вот в джипе тебе удобно было бы, – ни с того ни с сего сказала Вера. – Надо бы тебе джип купить.
– Купи, – согласился Петров. – Джип, самосвал и самолет. И ракету «земля-земля».
– Отпускные получу – куплю, – пообещала Вера. – Если что-нибудь от ремонта останется. Дом бабушкин совсем плохой. Мастеров я уже нашла. Чужие. Придется там весь отпуск проторчать.
– Много они наремонтируют, если ты рядом торчать будешь…
– Да бабы мастера-то. Ничего, наремонтируют…
– Ну, смотри… Звони, если что.
Они лениво обменивались какими-то необязательными репликами, а Вера все время думала о своем. Наверное, и Петров о своем думал. Скорее всего о Тайке и детях. И о том, что он сегодня принесет им в желтом пакете с черной надписью BAZAR и с красной – RYNOK. А Вера думала о том, что ей сегодня никто ничего не принесет. И завтра тоже. И вообще, похоже, никогда. А думают о ней только всякие идиоты. А что могут думать всякие идиоты? Всякий идиотизм, что же еще.
Например, Мириам думала, что Вера попала на кафедру по протекции какого-нибудь крутого козла, с которым спит. Да сто процентов! И на других мужиков не смотрит именно потому, что козел сильно крутой, за левые взгляды и пришить может. Или просто позвонит кому надо – и выкинут Веру с работы за несоответствие. И куда она пойдет? Ведь дура набитая…
А преподаватель полу-Дюжин думал, что Вера лесбиянка. Да сто процентов! А то чего бы ей на мужиков не смотреть? На других – ладно, это еще можно понять. Но ведь и на него, такого неотразимого, – никакой нормальной реакции. На природу приглашал – как будто не понимает, к ней в гости напрашивался – как будто не слышит. Дура набитая. И на экзаменах режет только парней. Девчонки у нее всегда сдают с первого раза. Даже самые красивые. Это нормально?
Всякие Кошельковы смотрели на нее пластмассовыми пуговицами и думали: «Мое!» На лекциях она замечала эти взгляды и запоминала эти морды. И на экзаменах с треском проваливала всяких Кошельковых, а потом Петров беседовал с их мамами. С их папами, которые, случалось, тоже приходили качать права, Вера беседовала сама. Иногда после этих бесед родители забирали своих идиотов с филфака и переводили в Институт культуры. Они не знали, что психологию там преподает тоже Вера. И тоже считается дурой набитой. Да сто процентов! Красавицы все дуры, общеизвестный факт.
«А не родись красивой…»
* * *
Она и не родилась красивой, Петров просто не знает, о чем говорит. Она родилась такой страшненькой, что мама плакала, а врачи в роддоме болезненно морщились и отводили глаза. Большая лысая голова с крошечными, прижатыми к черепу ушками, вместо носа – едва различимый пупырышек с двумя дырочками, рот – как утиный клюв, сдавленный с двух сторон круглыми щеками… Но ужаснее всего были глаза. Слишком большие, слишком широко расставленные и слишком раскосые. Тогда как раз была мода на всяких пришельцев из летающих тарелок, с пришельцами то и дело кто-нибудь контактировал, а потом подробно описывал журналистам их внешность. А потом в газетах, в журналах и даже на телевидении появлялись пришельческие портреты. Вернее, фотороботы, составленные со слов контактеров. Сейчас Вера была уверена, что ни с какими пришельцами контактеры не контактировали, а просто случайно видели ее, когда мама с ней гуляла, после чего в голове у контактеров что-то переклинивало и они бежали рассказывать журналистам всякие ужасы. А мама, когда видела в средствах массовой информации дочкины портреты, да еще и в зеленых тонах, очень переживала. Папа тоже переживал, хотя, кажется, и не очень. Одна бабушка не переживала, а, напротив, была очень довольна.– В меня, – гордо сказала бабушка, впервые увидев принесенного домой новорожденного пришельца в розовом одеяле. – Вылитая я в молодости… то есть в детстве. Красавицей будет.
Бабушка всю жизнь думала про себя, что необыкновенная красавица. Впрочем, и другие про нее так же думали. Вера считала, что бабушка – обыкновенная красавица. Во всяком случае, ЧП на дорогах – то есть эти, ДТП – из-за нее случались сравнительно редко. Со временем – то есть с возрастом – даже реже, чем из-за гололеда. И к тому же бабушка вовремя свою красоту взяла под контроль и поставила на службу собственным интересам. А когда красота начинала выходить из-под контроля, бабушка безжалостно ставила ее на место. Иногда даже губы красила и химическую завивку делала. Или замуж выходила. Тогда красота какое-то время не выходила за рамки, соответствующие образу замужней женщины, вела себя смирно и в глаза всем подряд особо не бросалась. А если все-таки бросалась, очередной муж очень обижался, за это бабушка с ним быстренько разводилась, вздыхала с облегчением, говорила: «Да чтобы еще когда-нибудь?!» – и вскоре выходила за следующего. Бабушка выходила замуж шесть раз. Последний раз – в шестьдесят четыре года. Шестому мужу было пятьдесят лет. Когда через пару лет семейной жизни бабушка намекнула мужу, что пора бы и разводиться, муж пошел и утопился. Впрочем, может быть, и не нарочно утопился. Может быть, нечаянно утонул, потому что плавать почти не умел, а купаться любил и лез всегда не куда-нибудь, а в Тихий Омут. А бабушка после этого еще десять лет прожила и замуж уже категорически не выходила, потому что от выходки последнего мужа у нее осталось неприятное впечатление.
Вера бабушку любила. Она проводила у бабушки в Становом каждое лето, а однажды прожила целый год, весь девятый класс проучилась в становской школе. Это когда родители разбежались в разные стороны: мама – в сторону дяди Паши, папа – в сторону тети Лиды. Дядя Паша был намного глупее мамы, можно сказать, совсем дурак. А тетя Лида была заметно умнее папы, хотя и делала вид, что такая дурочка, такая дурочка… Вере это не понравилось, и она уехала к бабушке.
И как раз тогда, в Становом, в самом конце девятого класса, вдруг выяснилось, что бабушка была права: Вера – красавица. До этого она все время была пришельцем, и уже привыкла к этому, и уже ничего другого не ожидала, а тут – нате вам…
– О, вылупилась наконец, – как-то утром сказала бабушка. – Да и вылупилась-то какая! Ай-я-яй… Меня переплюнешь. Пора принимать меры.
Меры были приняты в тот же день. Сначала единственная становская парикмахерша Александра Степановна, сильно пьющая по причине хронического одиночества и по той же причине ненавидевшая всех представительниц женского пола, тупыми ножницами обкромсала Верины волосы так, что в двух местах даже кожа головы просвечивала, потом бабушка купила Вере джинсы фасона «сурок в кальсонах» – точно такие же, какие носили все становские девчонки, – розовую кофточку, бесформенную, но поперек всю перетянутую резинками, и клеенчатые туфли со скошенными каблуками и медными нашлепками на пятках. Дома Вера все это на себя напялила, посмотрелась в зеркало и пожала плечами: все равно тот же пришелец, только замаскированный под одноклассницу Нинку Сопаткину. Бабушка постояла рядом, посмотрела в то же зеркало, с сомнением пожевала губами, сбегала к соседке Калерии Валерьяновне, которая последние пятьдесят лет вела позиционную войну со своей давней соперницей при помощи психических атак в виде запредельно интенсивного макияжа, и вернулась с полупустой коробочкой ярко-голубых теней для век и перламутровой помадой несовместимого с жизнью цвета. Вера намазалась, как для участия в позиционной войне, критически поразглядывала свое отражение, но опять увидела того же пришельца, только сильно испачканного.
– Да, – подтвердила бабушка ее сомнения. – Не очень-то помогает. Иди умойся, черт с ними, может, не сразу заметят. А хоть и сразу… Умойся, здоровье дороже.
Заметили не сразу. Наверное, не меньше недели прошло, прежде чем заметили. И то не все, а сначала Валентина Васильевна, математичка. После какой-то контрольной она устроила разбор полетов, на котором обещала Нинке Сопаткиной оставить ту на второй год – это в девятом-то классе, кто ж поверит? Наглая Нинка и не верила, равнодушно пререкалась с Валентиной Васильевной и одновременно стреляла накрашенными глазками в сторону Генки Потапова, тоже двоечника и раздолбая, но личности харизматичной. В его сторону все девчонки глазками стреляли, отчего он невыносимо зазнался и с прошлого года стал даже носить перстень-печатку с черепом и костями. Идиот.
– Нина! – нервничала Валентина Васильевна. – Мама у тебя бухгалтер, а ты дважды два до сих пор не выучила! Как ты собираешься жить? Я не понимаю! Кем ты собираешься работать?
– Артисткой, – заявила наглая Нинка и опять стрельнула глазками в Генку. – Мне дважды два без надобности, я в кино сыматься буду.
– «Сыматься»! – ужаснулась Валентина Васильевна. – Нет, ну вы подумайте! Уж кому и сниматься в кино, так это Вере Отаевой, а девочка, между прочим, уверенно идет на золотую медаль!
– Ага, Отаевой самое место в кино, – занервничала наконец и Нинка. – В триллере…
И оглянулась на Веру.
Вера с сочувствием и жалостью смотрела ей в глаза. Вообще-то ей сейчас больше всего хотелось треснуть Нинку по башке учебником математики, но она уже тогда серьезно интересовалась психологией, накануне как раз прочла одну хорошую книжечку и кое-что из прочитанного запомнила. Нинка наткнулась на ее взгляд, заткнулась на полуслове, отвесила нижнюю губу и пошла красными пятнами.
– Нашествие марсиан, – харизматичным голосом сказал идиот Генка. – Мумия возвращается.
И тоже оглянулся на Веру.
Вера и ему в глаза посмотрела – очень серьезно и даже печально. И Генка тоже заткнулся, дернул кадыком и побледнел.
Вот с этого дня и начались неприятности, которые не шли ни в какое сравнение с прежними. Пока Вера была пришельцем, все постепенно привыкли, что так и надо, относились с пониманием и особо не обижали. Вера всегда была будто немножко в стороне, со всеми общалась ровно, в разборках ни на чью сторону не вставала, пятерки свои никому в нос не совала, жила себе тихо и незаметно. Что ее обижать, такую тихую? Никакого интереса.
И вдруг – красавица! Здрасьте вам… Девки тут же стали врагами, все до одной, не только Нинка Сопаткина. Дня не проходило, чтобы одноклассницы хотя бы по одной гадости ей не сказали. Гадости были так себе, вполне средненькие были гадости, и сейчас Вера иногда вспоминала их даже с улыбкой, а тогда очень страдала.
– Ну что такое опять? – спрашивала бабушка, всегда все замечавшая, хоть Вера и пыталась свои страдания скрывать, считая их мелкими и стыдными.
Но от бабушки разве что-нибудь скроешь?
– Светка говорит, что у меня не ноги, а ходули клоунские.
– Ах ты, боже ты мой! – огорчалась бабушка. – Бедная девочка! Ой, какая бедная девочка! Ой, несчастный ребенок…
Вера уже готовилась заплакать, но тут бабушка договаривала:
– Мне ее так жалко, так жалко! А тебе разве не жалко? У Светочки врожденный вывих бедра, ты разве не замечала, как она ходит? Ну да, со стороны, может, и не очень заметно, да и привыкли все… Но она-то знает, она-то все время об этом думает… Как же ей на чужие здоровые ноги смотреть? Ах, бедная девочка!
Постепенно Вера привыкла жалеть девочек. Некрасивых – потому, что она знала, каково им живется. Красивых – потому, что она знала, каково живется и им. С некоторыми девочками даже подружилась… Ну, не то чтобы подружилась, а так… Как бы заключила договор о ненападении. Она не любила войны, даже позиционные. На самом деле очень тихая была.
А мальчиков жалеть она не привыкла. Не за что их было жалеть, идиотов. Ручонки свои поганые протягивают. Причем с таким видом, как будто имеют право. Гадость какая. И ведь ни одному объяснить невозможно, что никаких прав он не имеет. Не верят.
– А ты не объясняй, – посоветовала бабушка. – Ты чуть что – и сразу в пятак. Ты девка здоровая, с любым справишься. Но сильно не зверствуй, просто разок в пятак – и удирай.
Вера действительно была девкой здоровой, мама ее с пяти лет в бассейн водила, а с десяти – еще и в секцию легкой атлетики, а с двенадцати – еще и на спортивные танцы. Мама надеялась, что в спорте Вера найдет себе друзей. В спорте все дружат, это общеизвестный факт. Особых друзей Вера и в спорте не нашла, но выросла очень здоровой. Очень. Плавала как щука, бегала как заяц, прыгала как кенгуру. Килограммовыми гантелями жонглировала – просто так, для развлечения. А на фигуре это почему-то не сказалось. Когда раздетая была – еще ничего, шкурка гладенькая, а под гладенькой шкуркой мышцы гуляют. Вроде бы и не очень заметно, а чистое железо. У Веры лет с двенадцати уже не было ни одного мягкого места. Самое мягкое место – тверже дверного косяка. Мама ее никогда не шлепала. Какой смысл дверной косяк шлепать? Косяк даже и не заметит, а рука потом неделю ноет… А в одетом виде Вера была вылитым картофельным ростком – длинная, тонкая, бесцветная, да еще глаза эти стрекозиные… В общем, пришелец и пришелец. Какая сила может быть у пришельцев? У них вся сила – в мозгах, общеизвестный факт. Своими пятерками Вера этот факт подтверждала.