Страница:
Двоим из сонма я благодарна – экстрасенсу Саше из города Вязники Владимирской области, который честно сказал, не взяв денег, что в моем случае он бессилен, и астрологу Валерию Дедовских. Он, правда, возник на моем небосклоне годом позже. Ничего не сказав про болезнь, он посоветовал мне не сомневаться (а я очень сомневалась) и осуществить сделку с недвижимостью, которую мне предлагают. Он не конкретизировал. Не знал. Просто сказал: “Вам это, то, что предлагается, будет нужно всю жизнь”. А мне предлагали землю – соседний с родительской дачей участок. Я послушала и купила. В 2003 переехала в построенный дом и с тех пор там живу. Он с пандусом и без ступенек. Я объяснила архитектору, что меня ожидает.
Я знаю, что Валерий Дедовских вскоре умер. Я очень часто его вспоминаю.
…и попытки прожигать жизнь
Новая жизнь
2001
2002
Я знаю, что Валерий Дедовских вскоре умер. Я очень часто его вспоминаю.
…и попытки прожигать жизнь
Весной меня все же потянуло пожить, как та ремарковская героиня. Я взяла с собой дочь и решила, что раз в жизни я должна увидеть венецианский карнавал. Какая же это была ошибка – поехать в город, где нельзя передвигаться иначе, кроме как ходить пешком. Ни автомобилей, ни лошадок, запряженных в повозки, как во многих европейских городах. От пристани до пристани на гондоле (но еще отдельная задачка в нее влезть), а дальше – на своих двоих.
Я в Венецию уже приезжала однажды – на один день. Из делового Милана с утра три часа на поезде. Потом целый день наслаждаешься. Вечерней электричкой – обратно. Идиотка! Я же была тогда здорова. А теперь умение соотносить возможности своих ног и желания души стало самым важным делом. Так и ходила я по Венеции от кафе к кафе, от церкви к церкви – там можно было присесть. Точнее сказать, я ползала, а уж когда была пешеходная экскурсия, думала, что лягу прямо на мостовую… Про танцы вечером на площади Сан-Марко с масками, с людьми в невероятных карнавальных костюмах можно было только мечтать. Видит око, да зуб неймет – теперь эта басня стала про меня.
Вернувшись домой, я пошла к врачам. Догулялась, а до этого донервничалась я до обострения. Результат – больница, капельницы с гормонами на пять дней. Впервые.
Рассеянный склероз – это такая поганая штука, при которой решительно невозможно движение вспять, что бы ты ни предпринимал… Онемели пальцы – все, теперь так и будет. Не хочет идти красиво и пружинисто левая нога – все, теперь не заставишь. Потом правая. Потом просто передвигаться. Как-нибудь. Каждое обострение ведет к более быстрой утрате функций. Где тебя прихватит на сей раз, никто не знает. Ноги, руки, глаза, способность держать равновесие. Восстановление невозможно. Точнее, иногда возможно, при менее зловредной форме болезни, чем моя.
Это все на моем собственном примере доходчиво объяснил мне прямой до безобразия доктор Алексей Бойко.
– Вы никогда не будете прежней, – куда уж яснее.
И прописал мне лекарство. Колоть подкожно, через день, в местах уколов возможно покраснение. Первое время может подниматься температура. Если лекарство подойдет, оно затормозит развитие болезни. Стоимость 1300 долларов в месяц. Колоть пожизненно. Хранить ампулы в морозилке, а не просто в холодильнике.
– А меня держать рядом с этим холодильником!.. Пожизненно. А как же мои поездки – командировки?
Как возить с собой лекарство? Вместе со льдом? Заметьте, это было десять лет назад, до всех терактов. Тогда в самолетах правила провоза ручной клади были намного более либеральными. И то я впала в панику. Я не готова была менять свой образ жизни.
Раньше я думала, что склероз – это когда что-то забываешь. Помните шутку – ничего не болит и все время много новостей? Моя болячка оказалась иной. Это тяжелейшее аутоиммунное поражение центральной нервной системы. Без видимых причин происходит сбой в иммунитете, и он начинает бороться не с внешним вирусом или другим раздражителем, а с твоим собственным белком. Конкретно, с белком миелином, обволакивающим нервные окончания. Что происходит с электрическим проводом, лишенным обмотки, изоляции? Его коротит. Ток по нему не доходит до цели. Так и с сигналом мозга. Нервные окончания, лишенные миелиновой оболочки, не передают сигнал. Мышцы, постоянно не получающие команд, слабеют. Помните присказку, что нервные клетки не восстанавливаются? Так это про рассеянный склероз. А самое жуткое, что этот иммунный ответ невозможно исправить. Болезнь – как атомная реакция. Будучи запущенной, не останавливается. По крайней мере, пока никто, нигде в мире не знает, как это сделать.
Я приехала из больницы домой. Положила бетаферон – нового спутника жизни – в морозилку и стала ждать реакции на первый укол. Мне его сделали в больнице. Часа через три началось: ломота в костях, озноб, температура лезет. Такой полномасштабный грипп. День пропал, оклемалась ближе к ночи. Ничего, можно жить, главное, чтобы помогло! А температура – это ж только недели три.
Температура поднималась месяц, второй, все лето…
С начала лета мы с дочкой уехали в Англию. Она – на летнюю четверть в обыкновенную тамошнюю школу учить язык. А я со своим чемоданчиком с бетафероном и льдом – в соседний город, жить в пансионе и типа совершенствовать свой английский. А на самом деле зализывать раны. В Москве делать мне было нечего, хотелось оторваться от родного города, в котором я стала какой-то неприкаянной.
На выходных я ездила на электричке к Варюше, а по будням бродила вдоль моря, ставила себе задачи – сколько я должна пройти сегодня. Мне тогда еще казалось, что тренировками можно многого добиться. Планировать что-то на будущее я не решалась, горизонт планов был месяц максимум.
В пансионе я встречала милого пожилого мужчину, который по вечерам играл на скрипке в холле. И он и я жили уже около месяца, а остальные постояльцы все время менялись. Он начал подсаживаться ко мне после ужинов.
Скрипка – пальцы моей души, – говорил он. В нем все было необыкновенно трогательно и романтично. Платочек в кармане твидового пиджака, обязательно под цвет галстука. Его жена умерла полгода назад. Взрослые дети, родились внуки. Свой дом в графстве Кент. Он начал ухаживать за мной. Русская, все время одна, грустная – наверное, я подходила под его ситуацию. Вот только разница в возрасте меня шокировала. Он был старше моего отца. Я не решилась даже на ресторан.
Как я была не уверена в себе – караул! – я в подростковом возрасте чувствовала себя лучше. Комплексы росли во мне со страшной силой. А еще эти температуры через день! Я стала колоться на ночь, чтобы оставалось для жизни дневное время. Это слабо работало – всю ночь меня бил озноб, и утро я встречала разбитая и вымотанная.
Кроме того, уколы оставляли следы. Красные пятна вокруг мест инъекций на животе и ногах постепенно превращались в синяки. Их становилось все больше. Стояло жаркое лето, но о том, чтобы раздеться на пляже, я не могла и мечтать. Я, всю жизнь жизнерадостно демонстрировавшая свои красивые коленки окружающим, носила исключительно брюки или юбки до щиколотки. Предплечья тоже были исколоты.
Возвращаться в Москву не хотелось. Англия создавала иллюзию порядка. В Москве изменившаяся я оказалась бы снова в прежних, привычных декорациях, и это мучило больше всего. А тут никто не знал меня такой, какой я была раньше, и странности моего поведения не были заметны. Но надо было зарабатывать, а это возможно только дома. Весь год я пользовалась предложенным мужем материальным вспомоществованием, поэтому денег не считала. Наоборот, старалась истратить побольше. Такой был способ мести. Получалось не очень – желаний и потребностей у меня было не много.
Еще одну странную для меня попытку разорвать сужающийся круг болезни я предприняла осенью 2000 года. После возвращения из Англии. Читая совершенно не медицинскую, а совсем даже общественно-политическую книжку про историю Югославии второй половины XX века, я наткнулась на рассказ о якобы произошедшем в Боснии незадолго до начала югославского кошмара явлении Божьей Матери. Я бы не обратила никакого внимания на это, я ведь человек совсем нерелигиозный. Но вслед за описанием самого явления Девы Марии шести детишкам рассказывалось о том, что Меджугорье, в котором все произошло, стало местом паломничества. Люди поднимались на гору явлений, где и видели Марию дети, и там молили о чуде. В книжке было написано, что было много случаев излечения. Вот, например, от рассеянного склероза.
Стоп. Книга перестала быть книгой о предпосылках войны в Югославии. Дальше я уже не читала. Я хотела поехать в это Меджугорье.
Я поехала. Прямо в конце сентября. Организовать все было нетрудно. Летишь до Дубровника, дальше берешь такси и едешь по невероятно красивым местам Хорватии, где следы войны еще видны и не заметить их невозможно. Царапины шрапнели на стенах жилых многоквартирных домов. Страшные ямы от прямых попаданий крупных снарядов на когда-то ухоженных участочках вокруг двухэтажных брошенных вилл. Дом разрушен, а рядом миролюбивая такая пальма. И никого вокруг. Граница Хорватии и Боснии была бы вообще незаметна, если бы не два пограничника. Которые уже (или еще?) ничего не проверяют.
Вокруг Меджугорья знаков войны просто много. Неудивительно, ведь рядом печально известный Мостар. А вот и само Меджугорье – совершенно необычное для меня место. Мальтийские рыцари в белых плащах с крестами тащат в гору носилки с парализованным человеком. Большие группы пожилых людей, взявшись за руки и распевая псалмы, идут наверх. Ближе к вершине огромное количество табличек с благодарностями.
Ловлю себя на том, что смотрю вокруг глазами туриста. Мне просто очень интересно. Сил почему-то хватает дойти до самой верхушки горы. Благо она невысокая, а довольно жаркое сентябрьское солнце вдруг скрывается за тучами и не печет. Для меня это важно: я все хуже и хуже переношу жару. И это тоже симптом моей болезни. Но вот попросить чуда исцеления не получается. Я просто не умею. Мне нравятся улыбчивые католики, поющие церковные гимны, мне нравятся маленькие гранатовые деревья вокруг, мне предлагают бутылку воды, мне дают попробовать инжир, мне комфортно… Но не более того. Душа не реагирует.
На обратной дороге тучи сгущаются и начинается гроза. Она бушует вечером и весь следующий день. А я так хотела поплавать в море! Успокаиваю себя: я здесь не за этим. Буря такой силы, что в гостинице гаснет свет. Электричества нет, значит, не работает холодильник. А значит, греется и портится мой бетаферон. Я ужасно боюсь пропустить даже один укол. Меняю билет на ближайшую дату. В первый же погожий день улетаю в Москву. В кошельке остается маленький деревянный крестик “Меджугорье”. На память.
Тут произошло совсем странное – на несколько месяцев вернулся муж. То ли его совесть замучила, то ли что еще. Я решила смирить гордыню и принять его. Надеялась, что “там” все закончилось? Надеялась, конечно. А зря.
Он постоянно ездил на какую-то охоту, которой раньше совершенно не увлекался. По выходным, разумеется.
Ближе к зиме он мне сообщил, что у него родился сын. Но он станет жить дома, а ту семью навещать… Выбор оказался за мной. Смогу я терпеть предложенную схему? Я не долго думала. Я мало похожа на жену из гарема. Несмотря на болезнь и ее страшные перспективы, я поняла, что не смогу так жить.
Я пишу об этом холодно и спокойно. Сейчас. Это стало историей, прошло десять лет. А тогда? Идиотская мелодрама… Не про меня. Я приняла решение. Я сама. После этого много раз слышала от него “но ты же сама меня выгнала!”. А что мне оставалось?
Сейчас я очень хорошо знаю, что это было абсолютно верное решение. Оно освободило в моей жизни пространство для нового счастья. Совсем по-иному формулирующегося. Не того счастья, которое виделось мне в юности. Но счастья.
Я в Венецию уже приезжала однажды – на один день. Из делового Милана с утра три часа на поезде. Потом целый день наслаждаешься. Вечерней электричкой – обратно. Идиотка! Я же была тогда здорова. А теперь умение соотносить возможности своих ног и желания души стало самым важным делом. Так и ходила я по Венеции от кафе к кафе, от церкви к церкви – там можно было присесть. Точнее сказать, я ползала, а уж когда была пешеходная экскурсия, думала, что лягу прямо на мостовую… Про танцы вечером на площади Сан-Марко с масками, с людьми в невероятных карнавальных костюмах можно было только мечтать. Видит око, да зуб неймет – теперь эта басня стала про меня.
Вернувшись домой, я пошла к врачам. Догулялась, а до этого донервничалась я до обострения. Результат – больница, капельницы с гормонами на пять дней. Впервые.
Рассеянный склероз – это такая поганая штука, при которой решительно невозможно движение вспять, что бы ты ни предпринимал… Онемели пальцы – все, теперь так и будет. Не хочет идти красиво и пружинисто левая нога – все, теперь не заставишь. Потом правая. Потом просто передвигаться. Как-нибудь. Каждое обострение ведет к более быстрой утрате функций. Где тебя прихватит на сей раз, никто не знает. Ноги, руки, глаза, способность держать равновесие. Восстановление невозможно. Точнее, иногда возможно, при менее зловредной форме болезни, чем моя.
Это все на моем собственном примере доходчиво объяснил мне прямой до безобразия доктор Алексей Бойко.
– Вы никогда не будете прежней, – куда уж яснее.
И прописал мне лекарство. Колоть подкожно, через день, в местах уколов возможно покраснение. Первое время может подниматься температура. Если лекарство подойдет, оно затормозит развитие болезни. Стоимость 1300 долларов в месяц. Колоть пожизненно. Хранить ампулы в морозилке, а не просто в холодильнике.
– А меня держать рядом с этим холодильником!.. Пожизненно. А как же мои поездки – командировки?
Как возить с собой лекарство? Вместе со льдом? Заметьте, это было десять лет назад, до всех терактов. Тогда в самолетах правила провоза ручной клади были намного более либеральными. И то я впала в панику. Я не готова была менять свой образ жизни.
Раньше я думала, что склероз – это когда что-то забываешь. Помните шутку – ничего не болит и все время много новостей? Моя болячка оказалась иной. Это тяжелейшее аутоиммунное поражение центральной нервной системы. Без видимых причин происходит сбой в иммунитете, и он начинает бороться не с внешним вирусом или другим раздражителем, а с твоим собственным белком. Конкретно, с белком миелином, обволакивающим нервные окончания. Что происходит с электрическим проводом, лишенным обмотки, изоляции? Его коротит. Ток по нему не доходит до цели. Так и с сигналом мозга. Нервные окончания, лишенные миелиновой оболочки, не передают сигнал. Мышцы, постоянно не получающие команд, слабеют. Помните присказку, что нервные клетки не восстанавливаются? Так это про рассеянный склероз. А самое жуткое, что этот иммунный ответ невозможно исправить. Болезнь – как атомная реакция. Будучи запущенной, не останавливается. По крайней мере, пока никто, нигде в мире не знает, как это сделать.
Я приехала из больницы домой. Положила бетаферон – нового спутника жизни – в морозилку и стала ждать реакции на первый укол. Мне его сделали в больнице. Часа через три началось: ломота в костях, озноб, температура лезет. Такой полномасштабный грипп. День пропал, оклемалась ближе к ночи. Ничего, можно жить, главное, чтобы помогло! А температура – это ж только недели три.
Температура поднималась месяц, второй, все лето…
С начала лета мы с дочкой уехали в Англию. Она – на летнюю четверть в обыкновенную тамошнюю школу учить язык. А я со своим чемоданчиком с бетафероном и льдом – в соседний город, жить в пансионе и типа совершенствовать свой английский. А на самом деле зализывать раны. В Москве делать мне было нечего, хотелось оторваться от родного города, в котором я стала какой-то неприкаянной.
На выходных я ездила на электричке к Варюше, а по будням бродила вдоль моря, ставила себе задачи – сколько я должна пройти сегодня. Мне тогда еще казалось, что тренировками можно многого добиться. Планировать что-то на будущее я не решалась, горизонт планов был месяц максимум.
В пансионе я встречала милого пожилого мужчину, который по вечерам играл на скрипке в холле. И он и я жили уже около месяца, а остальные постояльцы все время менялись. Он начал подсаживаться ко мне после ужинов.
Скрипка – пальцы моей души, – говорил он. В нем все было необыкновенно трогательно и романтично. Платочек в кармане твидового пиджака, обязательно под цвет галстука. Его жена умерла полгода назад. Взрослые дети, родились внуки. Свой дом в графстве Кент. Он начал ухаживать за мной. Русская, все время одна, грустная – наверное, я подходила под его ситуацию. Вот только разница в возрасте меня шокировала. Он был старше моего отца. Я не решилась даже на ресторан.
Как я была не уверена в себе – караул! – я в подростковом возрасте чувствовала себя лучше. Комплексы росли во мне со страшной силой. А еще эти температуры через день! Я стала колоться на ночь, чтобы оставалось для жизни дневное время. Это слабо работало – всю ночь меня бил озноб, и утро я встречала разбитая и вымотанная.
Кроме того, уколы оставляли следы. Красные пятна вокруг мест инъекций на животе и ногах постепенно превращались в синяки. Их становилось все больше. Стояло жаркое лето, но о том, чтобы раздеться на пляже, я не могла и мечтать. Я, всю жизнь жизнерадостно демонстрировавшая свои красивые коленки окружающим, носила исключительно брюки или юбки до щиколотки. Предплечья тоже были исколоты.
Возвращаться в Москву не хотелось. Англия создавала иллюзию порядка. В Москве изменившаяся я оказалась бы снова в прежних, привычных декорациях, и это мучило больше всего. А тут никто не знал меня такой, какой я была раньше, и странности моего поведения не были заметны. Но надо было зарабатывать, а это возможно только дома. Весь год я пользовалась предложенным мужем материальным вспомоществованием, поэтому денег не считала. Наоборот, старалась истратить побольше. Такой был способ мести. Получалось не очень – желаний и потребностей у меня было не много.
Еще одну странную для меня попытку разорвать сужающийся круг болезни я предприняла осенью 2000 года. После возвращения из Англии. Читая совершенно не медицинскую, а совсем даже общественно-политическую книжку про историю Югославии второй половины XX века, я наткнулась на рассказ о якобы произошедшем в Боснии незадолго до начала югославского кошмара явлении Божьей Матери. Я бы не обратила никакого внимания на это, я ведь человек совсем нерелигиозный. Но вслед за описанием самого явления Девы Марии шести детишкам рассказывалось о том, что Меджугорье, в котором все произошло, стало местом паломничества. Люди поднимались на гору явлений, где и видели Марию дети, и там молили о чуде. В книжке было написано, что было много случаев излечения. Вот, например, от рассеянного склероза.
Стоп. Книга перестала быть книгой о предпосылках войны в Югославии. Дальше я уже не читала. Я хотела поехать в это Меджугорье.
Я поехала. Прямо в конце сентября. Организовать все было нетрудно. Летишь до Дубровника, дальше берешь такси и едешь по невероятно красивым местам Хорватии, где следы войны еще видны и не заметить их невозможно. Царапины шрапнели на стенах жилых многоквартирных домов. Страшные ямы от прямых попаданий крупных снарядов на когда-то ухоженных участочках вокруг двухэтажных брошенных вилл. Дом разрушен, а рядом миролюбивая такая пальма. И никого вокруг. Граница Хорватии и Боснии была бы вообще незаметна, если бы не два пограничника. Которые уже (или еще?) ничего не проверяют.
Вокруг Меджугорья знаков войны просто много. Неудивительно, ведь рядом печально известный Мостар. А вот и само Меджугорье – совершенно необычное для меня место. Мальтийские рыцари в белых плащах с крестами тащат в гору носилки с парализованным человеком. Большие группы пожилых людей, взявшись за руки и распевая псалмы, идут наверх. Ближе к вершине огромное количество табличек с благодарностями.
Ловлю себя на том, что смотрю вокруг глазами туриста. Мне просто очень интересно. Сил почему-то хватает дойти до самой верхушки горы. Благо она невысокая, а довольно жаркое сентябрьское солнце вдруг скрывается за тучами и не печет. Для меня это важно: я все хуже и хуже переношу жару. И это тоже симптом моей болезни. Но вот попросить чуда исцеления не получается. Я просто не умею. Мне нравятся улыбчивые католики, поющие церковные гимны, мне нравятся маленькие гранатовые деревья вокруг, мне предлагают бутылку воды, мне дают попробовать инжир, мне комфортно… Но не более того. Душа не реагирует.
На обратной дороге тучи сгущаются и начинается гроза. Она бушует вечером и весь следующий день. А я так хотела поплавать в море! Успокаиваю себя: я здесь не за этим. Буря такой силы, что в гостинице гаснет свет. Электричества нет, значит, не работает холодильник. А значит, греется и портится мой бетаферон. Я ужасно боюсь пропустить даже один укол. Меняю билет на ближайшую дату. В первый же погожий день улетаю в Москву. В кошельке остается маленький деревянный крестик “Меджугорье”. На память.
Тут произошло совсем странное – на несколько месяцев вернулся муж. То ли его совесть замучила, то ли что еще. Я решила смирить гордыню и принять его. Надеялась, что “там” все закончилось? Надеялась, конечно. А зря.
Он постоянно ездил на какую-то охоту, которой раньше совершенно не увлекался. По выходным, разумеется.
Ближе к зиме он мне сообщил, что у него родился сын. Но он станет жить дома, а ту семью навещать… Выбор оказался за мной. Смогу я терпеть предложенную схему? Я не долго думала. Я мало похожа на жену из гарема. Несмотря на болезнь и ее страшные перспективы, я поняла, что не смогу так жить.
Я пишу об этом холодно и спокойно. Сейчас. Это стало историей, прошло десять лет. А тогда? Идиотская мелодрама… Не про меня. Я приняла решение. Я сама. После этого много раз слышала от него “но ты же сама меня выгнала!”. А что мне оставалось?
Сейчас я очень хорошо знаю, что это было абсолютно верное решение. Оно освободило в моей жизни пространство для нового счастья. Совсем по-иному формулирующегося. Не того счастья, которое виделось мне в юности. Но счастья.
Новая жизнь
И что? Помогал бетаферон? Ни хрена не помогал. Только побочки (побочные явления – больничный сленг) изматывали. Шатало меня все больше, уставала все чаще. Пятнистой стала, как леопард. Моя деятельная натура требовала каких-то решений. И тут в моей жизни появился Леня Невзлин.
Я и раньше его знала. Писала о банках все 1990-е, ну и про “Менатеп”, акционером которого он был, писать доводилось. А еще я один раз написала про ЮКОС. Аккурат на следующий день после того залогового аукциона, на котором маленькая компания “Лагуна”, зарегистрированная в городе Талдом Московской области, купила большую компанию ЮКОС. Нелицеприятная такая была статья. Это я вспоминаю, чтобы не было ухмылок про ангажированность.
Я сейчас не могу понять, как вдруг так получилось, но я рассказала ему, Лене, правду о себе. Так рассказывают соседу по купе больше, чем близкому человеку. Про болезнь, про мужа. И он неожиданно для меня начал помогать. Потом я много раз встречалась с тем, что он, человек в то время властный, почти всесильный, и расчетливый, олигарх, одним словом, просто кидался помогать кому-то, кто заболел. Но дело было не в его звонках врачам и бесконечно присылаемых свежевыжатых соках. Он сделал для меня главное на тот момент. Можно сказать, что Леня Невзлин меня тогда спас. Он привел меня к Ходорковскому. Тот не сразу, но рассказал о планах создания “Открытой России”. Через какое-то время у меня появилась интересная, любимая и хорошо оплачиваемая работа. То есть некая почва для уверенности в себе. А главное, в своем будущем. Ленька знал о моей болезни. А уж его фразу, произнесенную в ответ на мои закомплексованные сомнения: “Зачем я вам такая больная?” – и ответ: – “Ты ж не балериной у нас будешь работать” – я очень часто вспоминаю.
Невзлин в ту пору, как и пол-Москвы, “сидел на Волкове”. Худел то бишь по специальной диете, основанной на анализе крови. Притащил туда и меня. Сил у меня еще хватало, чтобы взбираться к обаятельному и безответственному доктору Толе на шестой этаж без лифта, и я поддалась чарам. Мама начала варить и парить, жареного нельзя, смешивать белки и жиры нельзя, пить только воду и не во время еды, любимый крепкий черный чай нельзя… Правил было штук сто. Но главное, доктор Волков запрещал лекарства, говоря, что химия все это, чистый яд. То есть мой опостылевший бетаферон – нельзя. Толя был чрезвычайно лихой и временами чрезмерно рисковый. Но мне это было в масть, как в карточной игре, – у меня появилось оправдание, чтобы бросить опостылевшие температурные уколы. Может, и зря я это сделала, но на тот момент была уверена, что права. Плюсов было много! Долой температуру через день и эти ужасные пятна! Деньги тоже играли роль. Это теперь государство хоть как-то компенсирует затраты на дорогостоящие медикаменты. А тогда – шиш. Толя придумал, что слезать с бетаферона надо постепенно, и я уменьшала дозу еженедельно – 0,9, о,8… 0,2, 0,1. Это заняло почти три месяца. Попутно у меня получилось сделать доброе дело. Доктор Бойко рассказал мне про молодую женщину Дашу, страдающую, как и я, рассеянным склерозом, которая только что родила дочку, и на этом фоне у нее началось сильное обострение. Денег в семье нет, а бетаферон очень нужен. Первый укол я поехала делать Дашке сама. Взяла свою ампулу, показала молоденькой, почти отчаявшейся маме, как и куда колоть. Руки у меня тогда еще не дрожали.
– Не больно?
Потом я отдавала Даше все увеличивающуюся дозу бетаферона. По мере того, как уменьшалась моя. И у нее началась ремиссия. Даша позвонила мне лет через семь – только тогда у нее случилось новое обострение и стало тяжело ходить. Дочка была уже в первом классе.
Я и раньше его знала. Писала о банках все 1990-е, ну и про “Менатеп”, акционером которого он был, писать доводилось. А еще я один раз написала про ЮКОС. Аккурат на следующий день после того залогового аукциона, на котором маленькая компания “Лагуна”, зарегистрированная в городе Талдом Московской области, купила большую компанию ЮКОС. Нелицеприятная такая была статья. Это я вспоминаю, чтобы не было ухмылок про ангажированность.
Я сейчас не могу понять, как вдруг так получилось, но я рассказала ему, Лене, правду о себе. Так рассказывают соседу по купе больше, чем близкому человеку. Про болезнь, про мужа. И он неожиданно для меня начал помогать. Потом я много раз встречалась с тем, что он, человек в то время властный, почти всесильный, и расчетливый, олигарх, одним словом, просто кидался помогать кому-то, кто заболел. Но дело было не в его звонках врачам и бесконечно присылаемых свежевыжатых соках. Он сделал для меня главное на тот момент. Можно сказать, что Леня Невзлин меня тогда спас. Он привел меня к Ходорковскому. Тот не сразу, но рассказал о планах создания “Открытой России”. Через какое-то время у меня появилась интересная, любимая и хорошо оплачиваемая работа. То есть некая почва для уверенности в себе. А главное, в своем будущем. Ленька знал о моей болезни. А уж его фразу, произнесенную в ответ на мои закомплексованные сомнения: “Зачем я вам такая больная?” – и ответ: – “Ты ж не балериной у нас будешь работать” – я очень часто вспоминаю.
Невзлин в ту пору, как и пол-Москвы, “сидел на Волкове”. Худел то бишь по специальной диете, основанной на анализе крови. Притащил туда и меня. Сил у меня еще хватало, чтобы взбираться к обаятельному и безответственному доктору Толе на шестой этаж без лифта, и я поддалась чарам. Мама начала варить и парить, жареного нельзя, смешивать белки и жиры нельзя, пить только воду и не во время еды, любимый крепкий черный чай нельзя… Правил было штук сто. Но главное, доктор Волков запрещал лекарства, говоря, что химия все это, чистый яд. То есть мой опостылевший бетаферон – нельзя. Толя был чрезвычайно лихой и временами чрезмерно рисковый. Но мне это было в масть, как в карточной игре, – у меня появилось оправдание, чтобы бросить опостылевшие температурные уколы. Может, и зря я это сделала, но на тот момент была уверена, что права. Плюсов было много! Долой температуру через день и эти ужасные пятна! Деньги тоже играли роль. Это теперь государство хоть как-то компенсирует затраты на дорогостоящие медикаменты. А тогда – шиш. Толя придумал, что слезать с бетаферона надо постепенно, и я уменьшала дозу еженедельно – 0,9, о,8… 0,2, 0,1. Это заняло почти три месяца. Попутно у меня получилось сделать доброе дело. Доктор Бойко рассказал мне про молодую женщину Дашу, страдающую, как и я, рассеянным склерозом, которая только что родила дочку, и на этом фоне у нее началось сильное обострение. Денег в семье нет, а бетаферон очень нужен. Первый укол я поехала делать Дашке сама. Взяла свою ампулу, показала молоденькой, почти отчаявшейся маме, как и куда колоть. Руки у меня тогда еще не дрожали.
– Не больно?
Потом я отдавала Даше все увеличивающуюся дозу бетаферона. По мере того, как уменьшалась моя. И у нее началась ремиссия. Даша позвонила мне лет через семь – только тогда у нее случилось новое обострение и стало тяжело ходить. Дочка была уже в первом классе.
2001
К весне 2001 года я начала освобождаться от панического страха перед будущим и освободилась окончательно от кошмара температуры.
И тут, стараниями Лени, у меня возник офис. Не просто работа, куда надо ходить каждый день, а для этого вылезать из дому, одеваться и красить лицо, что тоже было самоценно. А шикарное место – две комнаты в красивом бизнесцентре в Трехпрудном переулке. У меня появился сотрудник Вовка, который работал со мной еще в Центральном банке. По мановению волшебной палочки пришла в мою жизнь секретарь Нюша. Эта замечательная женщина, моя ровесница, сказала: “Мое имя Инна. Но если вы будете называть меня Нюшей, у нас с вами все будет хорошо”. У меня получилось. Ню-ю-юша!
Подарки судьбы сыпались на меня. Занимаясь одним большим нефтяным пиаровским проектом, мы связались с фирмой, оттуда на переговоры пришла Маша Голованивская. Выпускница филфака, остроумная и расслабленная, она манерами и стилем жизни напоминала мою подружку по первому курсу университета, тоже филологиню Ленку С Машей в мою жизнь снова вошло ощущение умеренного пофигизма, юношеской легкости… стихи, разговоры про книжки, премьеры. И почти девчоночий треп за полночь под бутылочку белого винца. Это была первая дружба моей новой эры.
К лету стало еще лучше. Удалось реализовать мою давнишнюю мечту – созвать Клуб региональной журналистики. Я об этом думала с 1997 года, с того времени, когда в ЦБ проводили деноминацию рубля. Разъяснительная кампания, за которую я отвечала, получилась простой и убедительной. Лучшее доказательство ее удачности – это то, что про нее забыли. Вышло бы плохо – помнили. Тогда очень большую роль сыграли журналисты провинциальных газет. Общалась я с ними по телефону, а называлось это действо громким словом – селекторная конференция. Провела я их штук шестьдесят. Ребята писали очень дельно, четко, а поскольку это было не тупое размещалово за деньги одного и того же текста, вышло очень здорово – их статьи были живые. Вот с тех пор мне и хотелось собирать этих замечательных ребят и рассказывать им про экономику. И выступали чтобы перед ними умные и увлеченные эксперты. И чтобы наше российское население, прочитав, или послушав, или посмотрев грамотный материал, просвещалось и вело бы себя осмысленно и адекватно. Не сразу, конечно… Маниловщина? Нет. Я до сих пор если во что и верю, то в просвещение.
Ходорковский дал денег! На год, по два семинара в месяц, по пятьдесят человек каждый семинар. Причем я по-честному предупредила его, что никакую заказуху через моих семинаристов я размещать не позволю. Что значит “не позволю”? Метод один – сразу уйду. Он согласился. Пообещал. Слово сдержал. Потом многие ребята писали про дело ЮКОСа. Особенно когда Мишу арестовали. Но это всегда было их личное желание.
Собственно, знаю я Ходорковского, если мне не изменяет память, года с 1994-го. Впрочем, первые годы просто видела, что-то писала, не более того. Впервые он появился на моем горизонте полноватым и усатым новорусским банкиром, стоящим рядышком с такими же, как он, Александром Смоленским и Владимиром Гусинским. В здании мэрии была какая-то туса уполномоченных банков правительства Москвы. Обслуживающие московский бюджет банкиры внешне ничем не отличались друг от друга. Думаю, что и внутренне тоже не отличались. В следующий раз Ходорковский и я столкнулись на залоговых аукционах. Не прямо на них, конечно. Просто написала я в газете “Финансовые известия” на следующий день после покупки ЮКОСа вполне неприятную для Ходорковского статью. Про то, что куплен этот лакомый кусочек неким АО “Лагуна”, зарегистрированным за две недели до покупки в городе Талдом Московской области. И т. д. Пафосная была статья. Подписала я ее не псевдонимом, а своей фамилией. А папочка-то мой был тогда министром экономики. Не политкорректно получилось. Встреченные мной случайно через несколько дней после аукциона конкуренты Ходорковского предложили защиту. “Если че”.
То есть для меня Ходорковский был вполне обычной акулой нашего капитализма. Я не знала, отличается ли он от других зубастых. Потом оказалось, что отличается. Он пошел какой-то другой дорогой. Я помню, как он рассказывал о своих первых встречах с коллективом “Юганскнефтегаза”. Про чувство ответственности, про правду и большую собственность, которая может сделать человека лучше.
Мне потом стало понятно, что чем-то он от себе подобных отличался всегда. Как минимум, более пренебрежительным отношением к сфере потребления. К новорусским понтам, говоря проще. Помню, как спросила Невзлина, что он дарит Мише на 40 лет.
– Часы. Новая модель.
Воображение немедленно подкинуло мне нечто массивное, какое я потом видела на запястьях крупных чиновников. Но нет. Часы были действительно суперские, но стоили две тысячи долларов. Что, конечно, круто, но я по-другому представляла себе подарки миллиардера миллиардеру. Однако другое было не принято.
И тут, стараниями Лени, у меня возник офис. Не просто работа, куда надо ходить каждый день, а для этого вылезать из дому, одеваться и красить лицо, что тоже было самоценно. А шикарное место – две комнаты в красивом бизнесцентре в Трехпрудном переулке. У меня появился сотрудник Вовка, который работал со мной еще в Центральном банке. По мановению волшебной палочки пришла в мою жизнь секретарь Нюша. Эта замечательная женщина, моя ровесница, сказала: “Мое имя Инна. Но если вы будете называть меня Нюшей, у нас с вами все будет хорошо”. У меня получилось. Ню-ю-юша!
Подарки судьбы сыпались на меня. Занимаясь одним большим нефтяным пиаровским проектом, мы связались с фирмой, оттуда на переговоры пришла Маша Голованивская. Выпускница филфака, остроумная и расслабленная, она манерами и стилем жизни напоминала мою подружку по первому курсу университета, тоже филологиню Ленку С Машей в мою жизнь снова вошло ощущение умеренного пофигизма, юношеской легкости… стихи, разговоры про книжки, премьеры. И почти девчоночий треп за полночь под бутылочку белого винца. Это была первая дружба моей новой эры.
К лету стало еще лучше. Удалось реализовать мою давнишнюю мечту – созвать Клуб региональной журналистики. Я об этом думала с 1997 года, с того времени, когда в ЦБ проводили деноминацию рубля. Разъяснительная кампания, за которую я отвечала, получилась простой и убедительной. Лучшее доказательство ее удачности – это то, что про нее забыли. Вышло бы плохо – помнили. Тогда очень большую роль сыграли журналисты провинциальных газет. Общалась я с ними по телефону, а называлось это действо громким словом – селекторная конференция. Провела я их штук шестьдесят. Ребята писали очень дельно, четко, а поскольку это было не тупое размещалово за деньги одного и того же текста, вышло очень здорово – их статьи были живые. Вот с тех пор мне и хотелось собирать этих замечательных ребят и рассказывать им про экономику. И выступали чтобы перед ними умные и увлеченные эксперты. И чтобы наше российское население, прочитав, или послушав, или посмотрев грамотный материал, просвещалось и вело бы себя осмысленно и адекватно. Не сразу, конечно… Маниловщина? Нет. Я до сих пор если во что и верю, то в просвещение.
Ходорковский дал денег! На год, по два семинара в месяц, по пятьдесят человек каждый семинар. Причем я по-честному предупредила его, что никакую заказуху через моих семинаристов я размещать не позволю. Что значит “не позволю”? Метод один – сразу уйду. Он согласился. Пообещал. Слово сдержал. Потом многие ребята писали про дело ЮКОСа. Особенно когда Мишу арестовали. Но это всегда было их личное желание.
Собственно, знаю я Ходорковского, если мне не изменяет память, года с 1994-го. Впрочем, первые годы просто видела, что-то писала, не более того. Впервые он появился на моем горизонте полноватым и усатым новорусским банкиром, стоящим рядышком с такими же, как он, Александром Смоленским и Владимиром Гусинским. В здании мэрии была какая-то туса уполномоченных банков правительства Москвы. Обслуживающие московский бюджет банкиры внешне ничем не отличались друг от друга. Думаю, что и внутренне тоже не отличались. В следующий раз Ходорковский и я столкнулись на залоговых аукционах. Не прямо на них, конечно. Просто написала я в газете “Финансовые известия” на следующий день после покупки ЮКОСа вполне неприятную для Ходорковского статью. Про то, что куплен этот лакомый кусочек неким АО “Лагуна”, зарегистрированным за две недели до покупки в городе Талдом Московской области. И т. д. Пафосная была статья. Подписала я ее не псевдонимом, а своей фамилией. А папочка-то мой был тогда министром экономики. Не политкорректно получилось. Встреченные мной случайно через несколько дней после аукциона конкуренты Ходорковского предложили защиту. “Если че”.
То есть для меня Ходорковский был вполне обычной акулой нашего капитализма. Я не знала, отличается ли он от других зубастых. Потом оказалось, что отличается. Он пошел какой-то другой дорогой. Я помню, как он рассказывал о своих первых встречах с коллективом “Юганскнефтегаза”. Про чувство ответственности, про правду и большую собственность, которая может сделать человека лучше.
Мне потом стало понятно, что чем-то он от себе подобных отличался всегда. Как минимум, более пренебрежительным отношением к сфере потребления. К новорусским понтам, говоря проще. Помню, как спросила Невзлина, что он дарит Мише на 40 лет.
– Часы. Новая модель.
Воображение немедленно подкинуло мне нечто массивное, какое я потом видела на запястьях крупных чиновников. Но нет. Часы были действительно суперские, но стоили две тысячи долларов. Что, конечно, круто, но я по-другому представляла себе подарки миллиардера миллиардеру. Однако другое было не принято.
2002
Прошло почти два года со дня знакомства с диагнозом. Что я имела в активе? Не особо прочистившиеся мозги: мне по-прежнему хотелось вернуться в докризисное состояние. Свободу. Работу. Приличную зарплату. Подрастающую и очень близкую мне дочку. Нормальную внешность. Физические проблемы, которые я по-прежнему умело скрывала от окружающих. Пройти я могла без остановки не больше ста метров, но зато у меня была машина! По лестнице вниз ходить не получалось – я научилась врать: громко жаловаться на головокружение с утра или вчера подвернутую ногу. Этот набор достоинств давал некоторое количество мужчин, искавших, выразимся куртуазно, моего расположения.
Честно, это было очень приятно! Их, этих мужчин, случилось пятеро. Не одномоментно, конечно, не смейтесь, а где-то в течение года. Были они все как на подбор: немного старше меня, профессионалы в своем деле, состоявшиеся и состоятельные. Просто заводить любовный роман мне было совершенно не интересно. А мужчина, который бы остался рядом со мной, был очень нужен. Минусом к моим достоинствам был один не известный окружению недостаток – неизлечимая прогрессирующая болезнь. К претендентам изначально было всего одно требование – их свобода. Отсутствие брачного союза, официального или гражданского. После моей собственной истории сама мысль вторгнуться в чью-то семью была мне отвратительна.
По этому критерию я отвергла троих. Первый из одиноких производил при более тщательном рассмотрении впечатление человека грубого, хамоватого. Самым противным его качеством была абсолютная уверенность в том, что за его деньги любая женщина будет отплясывать польку-бабочку и при этом помалкивать. Намеки были солдатские, увлечения мачообразные. Типа байкерство на мощном мотоцикле по ночной Москве. Со страхом и я разок покаталась, надев черную кожаную курточку. Ну, короче, на первом же свидании он по-мужлански пошутил про раздинутые ноги. Я встала и быстро ушла. Потом он долго, года два, звонил мне, извинялся и интересовался, счастлива ли я. Чувствовал, что переборщил?
Оставшийся одинокий претендент был застенчив, скромен, мало говорил о себе и очень редко улыбался. Единственным явным недостатком было то, что он все время опаздывал. Но это было маленькое, почти смешное зло в моих попытках выбрать меньшее из зол!
Максимум через месяц после начала всамделишного романа с ним я призналась. Сказала, что тяжело больна, что у меня рассеянный склероз и состояние мое будет ухудшаться.
Его ответ спас меня. Спас еще раз, как годом раньше Ленькино предложение работы.
– У тебя же не терминальная стадия рака. Живи спокойно.
Про терминальную стадию рака он говорил сдержанно, но как человек, видевший наяву, что это такое. Так я догадалась, что он вдовец. Потом моя догадка подтвердилась. Его жена умерла от рака. Ей было столько же лет, сколько и мне на момент нашего с ним знакомства.
Главным достижением в борьбе за новое осознание самой себя стало то, что я перестала задавать себе вопрос “За что?”. Есть его подвид: вопрос “Почему я?”. Крайне неконструктивные вопросы, искать ответы на которые просто опасно. Как, например, ответить на первый? За то, что в детстве ударил девочку? За то, что прадедушка как-то подпортил карму потомкам? В череде пользовавших меня проходимцев была одна магическая массажистка, которая, взглянув на мой живот, абсолютно обычный животик молодой женщины, завопила: “Вы приняли на себя беды всей вашей семьи! Ваши родственники могут ничего не бояться. Вы самая сильная в семье!” Вау. Стоила эта хрень сто восемьдесят долларов за сеанс. Была она из Омска, и рекомендовали ее, потому как “взяла она своими руками больной орган (кажется, фигурировала почка, но как ее можно взять?) мальчика и мальчик выздоровел!”. Я очень быстро с ней рассталась.
Вопрос второй – почему я? – имеет короткий ответ из старого анекдота: “патамушта… ”
Я в то время очень любила смотреть сериал “Скорая помощь”. Молодой и красивый Клуни, да и в целом то, как слаженно и умело действовали там врачи и сестры, меня как-то успокаивало. И, понятное дело, много больных людей на экране. То есть я не одна мучаюсь…
Там фигурировала молоденькая афроамериканка-медсестра. Кажется, Глория. Она чем-то заразилась от непутевого мужа. Так вот это она произнесла: “Не спрашивай “за что, спрашивай “для чего?’” Меня как прострелило! Сериал потом несколько раз повторяли, и я все время смотрела сначала – ждала эту фразу.
Для чего? Ответы на этот вопрос находились быстро. Для того чтобы простить. Успеть извиниться. Попробовать сделать. Научиться радоваться. Преодолеть. Стать примером. Очень созидательные ответы. Переключилась я довольно быстро. Для чего?
Я не оставляла попыток найти средство, чтобы выздороветь. Щедрый Леня оплатил мне поездку в клинику в Германии. Один раз и через это надо было пройти.
Честно, это было очень приятно! Их, этих мужчин, случилось пятеро. Не одномоментно, конечно, не смейтесь, а где-то в течение года. Были они все как на подбор: немного старше меня, профессионалы в своем деле, состоявшиеся и состоятельные. Просто заводить любовный роман мне было совершенно не интересно. А мужчина, который бы остался рядом со мной, был очень нужен. Минусом к моим достоинствам был один не известный окружению недостаток – неизлечимая прогрессирующая болезнь. К претендентам изначально было всего одно требование – их свобода. Отсутствие брачного союза, официального или гражданского. После моей собственной истории сама мысль вторгнуться в чью-то семью была мне отвратительна.
По этому критерию я отвергла троих. Первый из одиноких производил при более тщательном рассмотрении впечатление человека грубого, хамоватого. Самым противным его качеством была абсолютная уверенность в том, что за его деньги любая женщина будет отплясывать польку-бабочку и при этом помалкивать. Намеки были солдатские, увлечения мачообразные. Типа байкерство на мощном мотоцикле по ночной Москве. Со страхом и я разок покаталась, надев черную кожаную курточку. Ну, короче, на первом же свидании он по-мужлански пошутил про раздинутые ноги. Я встала и быстро ушла. Потом он долго, года два, звонил мне, извинялся и интересовался, счастлива ли я. Чувствовал, что переборщил?
Оставшийся одинокий претендент был застенчив, скромен, мало говорил о себе и очень редко улыбался. Единственным явным недостатком было то, что он все время опаздывал. Но это было маленькое, почти смешное зло в моих попытках выбрать меньшее из зол!
Максимум через месяц после начала всамделишного романа с ним я призналась. Сказала, что тяжело больна, что у меня рассеянный склероз и состояние мое будет ухудшаться.
Его ответ спас меня. Спас еще раз, как годом раньше Ленькино предложение работы.
– У тебя же не терминальная стадия рака. Живи спокойно.
Про терминальную стадию рака он говорил сдержанно, но как человек, видевший наяву, что это такое. Так я догадалась, что он вдовец. Потом моя догадка подтвердилась. Его жена умерла от рака. Ей было столько же лет, сколько и мне на момент нашего с ним знакомства.
Главным достижением в борьбе за новое осознание самой себя стало то, что я перестала задавать себе вопрос “За что?”. Есть его подвид: вопрос “Почему я?”. Крайне неконструктивные вопросы, искать ответы на которые просто опасно. Как, например, ответить на первый? За то, что в детстве ударил девочку? За то, что прадедушка как-то подпортил карму потомкам? В череде пользовавших меня проходимцев была одна магическая массажистка, которая, взглянув на мой живот, абсолютно обычный животик молодой женщины, завопила: “Вы приняли на себя беды всей вашей семьи! Ваши родственники могут ничего не бояться. Вы самая сильная в семье!” Вау. Стоила эта хрень сто восемьдесят долларов за сеанс. Была она из Омска, и рекомендовали ее, потому как “взяла она своими руками больной орган (кажется, фигурировала почка, но как ее можно взять?) мальчика и мальчик выздоровел!”. Я очень быстро с ней рассталась.
Вопрос второй – почему я? – имеет короткий ответ из старого анекдота: “патамушта… ”
Я в то время очень любила смотреть сериал “Скорая помощь”. Молодой и красивый Клуни, да и в целом то, как слаженно и умело действовали там врачи и сестры, меня как-то успокаивало. И, понятное дело, много больных людей на экране. То есть я не одна мучаюсь…
Там фигурировала молоденькая афроамериканка-медсестра. Кажется, Глория. Она чем-то заразилась от непутевого мужа. Так вот это она произнесла: “Не спрашивай “за что, спрашивай “для чего?’” Меня как прострелило! Сериал потом несколько раз повторяли, и я все время смотрела сначала – ждала эту фразу.
Для чего? Ответы на этот вопрос находились быстро. Для того чтобы простить. Успеть извиниться. Попробовать сделать. Научиться радоваться. Преодолеть. Стать примером. Очень созидательные ответы. Переключилась я довольно быстро. Для чего?
Я не оставляла попыток найти средство, чтобы выздороветь. Щедрый Леня оплатил мне поездку в клинику в Германии. Один раз и через это надо было пройти.