Иртенина Наталья. Волчий гон

   Гъюрга душил гнев. Бесовы дети лишь по видимости еще кланялись светлым, принося им скудные жертвы. В Перунов день не заколоть быка, чтоб умилостивить Хозяина громов, – сродни поруганию земли и небес. Но им то и нужно. Темные ревнивы и враждебны к своим же светлым оборотным сторонам. Без осквернения светлых людям не подобраться к подземной мудрости и силе темных. Не от того ли ночью, перед рассветом, затеяли обряд вершить? В мир мертвых дорога лежит через владения нечистых упырей, через порчу живого...
   – Забурли, моря кипучие, засверкай, мечи громовые, всполыми, огни ярые! Се творится слава преогромная Перуну могучему...
   Поднялся ветер. Север начал глухо рокотать и полыхать зарницами молний. Бесовы дети, радуясь и смеясь, еще громче грянули хвалу Перуну. Боги живых ослабели настолько, что повинуются каждому их слову, с отвращением думал Гъюрг. Отделившись от славословящих, он незаметно, в обход, пробрался к кумирам, затаился в тени позади высоких чуров. Жрецы отвлеклись от жертвы и кланялись надвигающейся грозе, бормоча свои нечистые требы. На богов-кумиров никто не смотрел. Гъюрг узнал Перуна по молнии, прорисованной внизу хмурого лица бога. Светлое капище. Наверняка где-то должно быть и темное, с чурами, на которых прорезаны затылки богов, смотрящих в мертвый мир. Тайные святилища, куда дорога открыта только посвященным...
   Гъюрг достал из сапога нож, взмахом разрезал жилы на запястье. Кровь мгновенно набухла в ране. Он приложил разрез к губам Перуна. Бог должен пить кровь, чтобы возродить свои силы. Пусть Перун, Хозяин неба, вернет себе толику прежней мощи и разгневается как следует на упыриных прихвостней.
   Измазав кумир кровью, Гъюрг, согнувшись, подобрался к чурбану с жертвой и бадьей-братчиной. Отодвинул крышку, привстал, развязал штаны. Тугая струя ударила в борщ, потом полила все остальное. Оскверненная жертва разгневает бога еще сильнее. Но большую часть ее разделят между собой бесовы дети. Пусть узнают, что Перун не принял их нечистых подношений.
   За сверканием молний его никто не видел, сильный ветер прибивал костры низко к земле, задувал. Закончив, Гъюрг не спеша отодвинулся в сторону, за круг богов. И вдруг кто-то окликнул его:
   – Эй! Ты что тут делаешь? А ну стой!..
   Чья-то рука вцепилась ему в плечо и попыталась развернуть. Гъюрг небрежно сбросил руку, повернулся сам и с размаху всадил кулак в физиономию парня. Тот улетел далеко в кусты и притих. Но Гъюрга заметили. Двое или трое двинулись в его сторону, крича. Громыханье молнии заглушило их голоса. Гъюрг по-волчьи прыгнул к лесу и привычно запетлял между деревьями. Погони не было.
   Стремительно упавший ливень вымочил его до нитки. Но не грозой он был растревожен. Нахлынувшая смертная тоска уже не имела отношения ни к богам, ни к людям.
   Пора было уходить, вот что болело в нем. Вот что безостановочно гнало вперед. Желание вдосталь насытиться усталостью тела, которую он не испытывал уже долго, очень долго, ощутить пряный запах пота, слышать бег разгоряченной крови, быстрый трепет сильного сердца. С тех пор как он стал неприкаянным странником по миру, нечасто удавалось испытать вновь это удовольствие. Нечасто, потому что мало кто из волчьего рода мог услышать его, мало кто мог сделать то, что нужно сделать. Даже оба лика Перуна, и дневной, и ночной, не могли помочь ему.
   Охота не завершится, пока не преткнется волчья кровь...
 
   Лес кончился. Прямо за ним начался город. Небо, закрытое тучами, матово светлело. По инерции пробежав еще немного, Граев споткнулся и чуть не свалился на дорогу, когда ему без предупреждения вернули собственное тело.
   Он был зол и обескуражен. Все это время он пробыл немым свидетелем, выброшенным куда-то на задворки самого себя. Фантом забрал его тело, как пальто, немножко попользовался, а теперь отдал обратно. Получите и распишитесь. Претензии к сохранности имеются? Еще бы – располосовал руку, сволочь, кровь под дождем не останавливается. Граев выругался. Он был мокрый, грязный, голодный, истекал кровью и к тому же шлепал по водяным потокам на асфальте в одних носках. Долго вспоминал, куда делись ботинки, пока не сообразил, что, видимо, так, босиком, и сбежал от привидения.
   Денег на бомбилу в мокрых, слипшихся карманах, конечно, не было. Собственно, и бомбил в пять утра под проливным водопадом тоже не было. От парка (разумеется, это был парк, а никакой не настоящий лес) до дома не меньше полутора часов ходьбы. В носках.
   По дороге Граев утешался тем, что городским язычникам, колдующим по ночам в парке, досталось от волосатого анахронизма не меньше. И поделом. Нечего ерундой заниматься. Граев специалистом по религии не был. Но высшее образование кое-как все же позволяло отличить древние природные верования предков от халтурной смеси индуизма и христианства, приправленной, как горошком, именами из славянского пантеона.
   В бедро впивалась какая-то дрянь. Граев с трудом впихнул руку в карман напитанных водой штанов и вытащил кусок древесной коры. На гладкой стороне был вырезан рисунок. Граев спрятался от хлестких струй ливня под первым попавшимся козырьком, повернул кору к горевшему еще уличному фонарю, вгляделся в изображение. Страшилище, похожее на трехглавого крокодила о шести ногах, вот-вот настигнет добычу – зверя с угловатыми очертаниями мосластого волка.
   До хруста сжав челюсти, Граев зашвырнул кору в урну.

* * *

   Волк был некрупный, не матерый – из молодняка, но уже не щенок. Бурая, в рыжину, шкура отливала на уходящем солнце темной медью – редкий для волка окрас сулил удачу в деле. Кровь густо запеклась на морде – нож вошел точно в глаз.
   Гъюрг выслеживал стаю всю ночь и половину дня. Подбирался близко – волкодлаки умеют брать у убитого зверя его запах, сохранять его и, когда нужно, заглушать им свой, человечий. Стая была в два десятка голов, самки со щенками и несколько крепких, осторожных самцов. Если бы рядом был Микила или кто-нибудь из побратимов, Гъюрг вышел бы и против всей стаи, чтобы добыть одного-единственного зверя. Но оборотни остались далеко. Не долго им было и передумать – наказать по-свойски собрата за добровольное изгойство. Гъюрг ушел в глухие болота, чтоб не попасться неволей кому из них на глаза. Ушел бы и совсем, в другие края, но дело кровное держало.
   Хитростью, взятой когда-то от вожака, и приманками он незаметно отбил от стаи самца и увел обманутого зверя далеко в сторону. Бой был честный, один на один, волк против волка, клыки против ножа. Душа зверя не должна быть оскорблена смертью, принятой от врага, который бы прятался в кустах и бил стрелой из лука.
   Взвалив тушу на плечи, Гъюрг унес ее к своему временному логову на болотах. Впереди, чтобы все подготовить, была целая ночь. На рассвете он должен отправиться в путь.
   Еще до темноты он снял шкуру со зверя. Разложил до времени на траве, подсыхать. С приходом ночи разжег большой огонь, шепча Сварогу слова благодарности. В свете яркого пламени взрезал брюхо обезображенного зверя. Отбросил нож и обеими руками залез в волчье нутро. Вырвал сердце, потом печень. Обращаясь к духу убитого волка, он просил прощения за то, что отнял у него жизнь, а теперь забирает еще не остывшую жизненную силу. Сила нужна ему теперь для отмщения. Чтобы душа мертвого не являлась живым, тревожа, требуя возмездия для убийцы. Чтобы была принесена примирительная жертва богам, оскорбленным пролитой не для них кровью. Сила нужна, чтобы не дрогнула рука, не подвело чутье, не обманул глаз. Гъюрг по-братски просил зверя отдать ему свою волчью сноровку, волчий нюх, волчье темное знание. Насадив сердце и печень на жердину, он обуглил их на огне, чуть остудил и жадно начал рвать зубами полусырое, с кровью мясо.
   Наевшись, запил болотной водой из кожаного меха. Снова полез в звериное склизкое нутро, нащупал желчный пузырь, аккуратно вынул. Волчья желчь обладает колдовским свойством делать неуязвимым воина и убивать врага – это знал каждый из оборотнического братства. Гъюрг стянул с себя рубаху, макнул палец в густую темную жидкость и провел полосы на щеках, на лбу и груди. Потом вымазал в желчи лезвие ножа, топор, наконечники обоих копий. Когда волчий яд подсох, воткнул копья древками в топкую землю и осторожно растянул на остриях снятую шкуру.
   Теперь зверь отдал ему все, что мог отдать. Гъюрг сложил останки животного в огонь, проговорил заученное напутствие в землю мертвых. Душа зверя, как и человечья, не может покинуть мир живых, пока добрый огонь не пожрет мертвую плоть.
   Когда пламя начало стихать, Гъюрг забросал его землей, утоптал место. До рассвета оставалось недолго. Гъюрг лег в траве и сомкнул веки.
   Он не знал, спал или грезил, давая роздых телу и голове. С первым птичьим гомоном, зовущим солнце в предутренней серой мгле, он открыл глаза. Встал и, повернувшись спиной к восходу, громко, отчетливо произнес слова. Тайное заклинание, самое ценное имущество оборотня, которого у него не отнять, не вырвать никакими пытками и ни за какие богатства на свете. Эти слова переходят только к Волку и только от вожака вместе с его кровью в ночь побратимства.
   Тайные звуки отзвенели в сыром холодном воздухе болот. Не тратя времени Гъюрг быстро пролез под шкурой между копьями и вспрыгнул на нижнюю ветку сохнущей сосны. Оттуда перелетел через шкуру поверху.
   И грянулся оземь волком.
   Чужак не заметил бы перемены, по-прежнему видел бы человечье тело, штаны, сапоги, оружие в руках и на кожаной перевязи, мех с водой, прицепленный к поясу. Только свой увидел бы, унюхал сидящего внутри человечьей оболочки хищника, глядящего на мир через глаза человека. Изменились запахи, цвета, ощущения пространства. Осталось – и усилилось – одно. Желание крови.
   Оставив глухие болота, Гъюрг шел неприметными звериными тропками. Но дорогу находил не чутьем – цепкой памятью лесного жителя. Волчий дух не мог вытравить человечьего разумения из того, кто достаточно силен, чтобы укротить в себе зверя.
   Великий Дух Отца-Волка следовал за воином. Гъюрг ощущал его незримое присутствие и благодарил шепотом, обещал досыта напоить кровью и напитать мясом. Отныне он считал себя единственным из братства, кто не предал Духа Отца. Единственным, кто сохранил верность волчьей воле. Остальные пожелали стать рабами рода, трусливых и скучных законов рода. Волк-Отец останется с Гъюргом, потому что теперь только Гъюрг, не связанный родом, сможет насыщать его.
   Обычное для Волка дело. Но никогда, даже с пришедшими опытом и привычкой, Гъюрг не относился к этому как к обычному делу. Перед обычным делом жилы не натягиваются в предвкушении, как струны гуслей, не щекочутся радостные мысли в голове, не звенит все тело песней воина-оборотня. Для любого бойника это священный праздник, будь то обряд-инициация или месть за убитого собрата. Почти шесть лет отделяло Гъюрга от того дня, когда он, посвящаемый в Волки, впервые обагрил оружие кровью. Он уже забыл, кто тогда ему попался – общинник, изгой или чей-то раб. Помнилось только хмельное ощущение воли, упоение мыслью, что он принят в стаю, трепет при виде протянутого ему на копье куска человечьего мяса. Тот трепет давно ушел, хмель сменился рассудочной ясностью в голове, упоение же осталось, хоть и не было больше стаи.
   Гъюрг едва не бежал. Но даже стремительный волк, обгоняющий солнце, не добрался бы до дворища старого Жилы раньше пламенного полудня.
   Когда светило встало почти над головой, Гъюрг был на Голом холме, откуда далеко видно на восход и на запад. Хозяйство Жилы отсюда показывалось как на ладони – крошечные постройки, плеши заимок, точечные фигурки людей.
   У самых ног оборотня в короткой траве пристроилась его тень – силуэт крупного, поджарого зверя.

* * *

   Граев топтался у чужой двери, на три этажа выше своей, и никак не решался нажать звонок. Подносил палец к кнопке и тут же, будто стыдясь, поспешно опускал. Не очень-то он верил во все эти штуки. Хотя допускал, что у других могут иметься веские основания для их веры. Кроме того, испытывал инстинктивное отвращение к колдунам, хоть шарлатанским, хоть каким. С детского сада так и не сумел отделаться от нелепой мысли, что колдуны могут превращать людей в жаб. Очень даже запросто.
   Дверь отворилась, и на Граева глянули добрые, ласковые глаза.
   – Что же вы тут стоите? Ксения уж заждалась вас. – И голос под стать глазам – добрый, глубокий, так и утопаешь в нем, как в любимых объятиях. – Проходите же.
   Граев перешагнул через порог, озадаченный.
   – Заждалась? – переспросил. – Как это? Я...
   – Даша, – раздался из комнат другой голос, точно так же ласкающий того, к кому был обращен. – Веди его сюда, да чаю не забудь нам.
   Граев вконец потерялся от такого бесхитростного и добродушного натиска, от которого почему-то сразу хотелось плакать, как в детстве, выговаривая все свои беды.
   – Проходите же, – улыбаясь, повторила Дарья и показала глазами, куда нужно идти. Сама же скрылась в кухне.
   Граев, помешкав, шагнул в комнату. Здесь было тесно, светло, уютно и приятно пахло какой-то душистой травой. Мебели мало, зато на стенах всего много – иконы в углу с зажженной лампадой, фотографии в рамках, горшки с цветами, полки с книгами и старая, с облупившимся лаком гитара.
   – Здравствуй, Антошка. – Навстречу ему выкатилась коляска с сидящей в ней, радостно оживленной женщиной. Она была все еще красива, несмотря на болезнь, на уходящие годы, на затворнический образ жизни.
   – Здравствуй, Ксюш. – Граев стеснительно развел руками. – Давно к тебе не заходил, решил вот...
   – И хорошо, что решил. Только зачем на коврике под дверью так долго топтался? – улыбнулась Ксения, некогда одноклассница Граева, за которой он почти что ухаживал в последнем школьном году.
   – Вы что, в глазок на меня глядели? – чуть не покраснел Граев.
   – Так нет же у нас глазка, Антошка, – рассмеялась Ксения, и так заразительно, что Граев сам начал улыбаться. – Ну садись, что стоишь, сейчас чаем тебя напою, горе мое, а после и расскажешь все, что тебя мучит.
   – Откуда ты знаешь?...
   – А зачем же еще ты ко мне пришел, для чего бы мялся столько времени у двери?
   Граев удрученно кивнул, но тут же спохватился:
   – Что я, проведать тебя просто так не могу? Рядом живем, а сколько времени не виделись...
   – Это уж точно, года четыре назад последний раз, – согласилась Ксения, и Граев засмущался.
   Когда у Ксении отнялись после болезни ноги, он уже возил по двору колясочку с маленьким Василем. Было не до гостеваний. А потом и вовсе забылась прежняя дружба.
   – Вот и чай. – Ксения помогла младшей сестре переставить чашки и угощение на стол. – Антошка, живо за стол, хватит уже скромностью своей меня жалобить. А ты, Дарья, – строго и с неизменною ласкою обратилась она к сестре, – пошла бы погуляла. Мы тут сами управимся.
   – Да ведь не хочу я гулять, Ксенюшка.
   – Вот, – притворно рассердившись, Ксения повернулась к Граеву, – никак не могу ее убедить, чтоб не няньчилась со мной. Выходила б замуж, племянников мне нарожала. Какая мне радость с того, что ты тут заперлась вместе со мной? – с укоризной спросила она Дарью.
   Та лишь улыбнулась, покачала головой.
   – Не сердись же, Ксюша. Куда я от тебя? Ну ладно, пойду в магазин схожу. Пирог печь буду.
   Она вышла, перекрестившись на иконы и прикрыв за собой дверь.
   Ксения разлила чай.
   – Ну как ты... вообще? – спросил Граев. – Слышал я, ты занялась... – Замялся, не зная, какое слово подобрать.
   – Шарлатанством? – с интересом глядя на него, подсказала Ксения.
   – Ты не могла, я тебя знаю, – возразил Граев.
   – Люди меняются, – с иронией продолжала она. – Магия, ясновидение, целительство – чем еще зарабатывать на жизнь несчастной калеке?
   – Правда?
   – Ты разочарован?
   Граев помотал головой.
   – Я тебе не судья. – Поразмышляв, добавил не совсем уверенно: – И не такая уж ты несчастная как будто.
   – Спасибо, – искренне сказала Ксения. – Бери печенье. Оно очень вкусное. Дарья удивительно его выпекает.
   Граев ухватил горсть печенья и стал задумчиво жевать.
   – А тебе не страшно? – спросил он вдруг. – Вся эта магия... довольно неприятная штуковина. Всяческие там энергии.
   Ксения неожиданно расхохоталась, весело, легко, необидно. Но Граев все равно насупился и набил рот печеньем, будто решил не произносить больше ни слова.
   – Уморил ты меня, – сказала наконец Ксения, досыта насмеявшись. – Уморил своими энергиями.
   – Они не мои, – прожевав, отрекся Граев.
   – Ну и не мои, – посерьезнела она. – Магии в моем доме нет и не будет. А страх... Бог надо мной, чего мне бояться. Пусть боятся те, кто себя над Богом ставит...
   – Тогда что?
   Ксения ответила не сразу.
   – Знаешь, не каждому я даю ответ на его вопросы.
   – Если я тебя обидел...
   – Помолчи, пожалуйста, – мягко попросила она, но Граев почувствовал в ее голосе неожиданную силу, которой нельзя было не подчиниться. – Ко мне многие приходят, узнают как-то, со слухов, от знакомых. Молву-то не остановишь. – Она улыбнулась почти виновато, беспомощно. Граев поразился этому странному сочетанию властности и смирения. – Только не всем, кто приходит, нужна помощь. Вернее, им нужна не та помощь, какой они хотят от меня. Очень трудно бывает объяснить им это.
   – Чего же хотят от тебя?
   – Да вот этих самых – энергий. Хотят, чтобы я поводила руками у них над головой и вылечила от всех болезней, отобрала любовницу у мужа и присушила его к жене, заколдовала скупых начальников, чтобы зарплату прибавили и новую должность дали, помогла сына уберечь от армии, пьяницу отучила от бутылки... ну и так далее. Чудес хотят. Таких, за которые можно расплатиться деньгами.
   – Таких не бывает? – усмехнулся Граев.
   – Не бывает, – с внезапной усталостью в голосе сказала Ксения. – Чудеса слишком тесно связаны с душой. Либо ты ее убиваешь, либо исцеляешь – вот цена чудес, не деньги. Чудо – ключ к душе. Все зависит от того, кто держит этот ключ.
   – А у тебя он есть? – ковыряя в пустой чашке ложкой, с напускным безразличием спросил Граев.
   – Я сама – ключ, – просто и спокойно произнесла Ксения. Без всякой саморекламы.
   – И давно? – вырвалось у Граева.
   – А с тех пор, как Господь посетил меня. – Она кивнула на свои неподвижные ноги.
   Граев примолк, переваривая.
   – Ну так, – сказала Ксения. – Хватит обо мне. Возьми-ка вот это. – Она приподняла крышку с керамической вазочки, которую Граев принял сначала за сахарницу, не то пепельницу. Вынула оттуда какой-то сероватый шарик и протянула.
   – Что это? – Граев понюхал. – Хлеб?
   – Хлеб, – кивнула она. – Подержи в руке.
   – Зачем?
   – Затем. Чтоб мне не тянуть все из тебя клещами. Знаю я, какой ты рассказчик.
   Граев хмыкнул и зажал шарик в кулаке.
   – Почему ты ждала меня? Ты знаешь?...
   – Конечно, знаю. Мне жаль твою Марину. И я скучаю по Васильку.
   Граев смешался.
   – Он... ты... а как?...
   – У тебя хороший сын. Жаль, что ты не познакомил меня с ним. Но я часто вижу его.
   – В окне?
   – Нет, Граев, не в окне. Вот тут. – Она приложила два пальца ко лбу. – Иногда мы даже разговариваем.
   Граев мучительно сглотнул.
   – Он не знает, кто я. Думает, что я добрая волшебница из сказки. А сейчас он слишком далеко. Я вижу его, но не могу говорить.
   – А если бы... он был ближе... могла бы? – выдавил Граев.
   Она покачала головой.
   – Не знаю. – И повторила: – Он слишком далеко.
   Граеву показалось, что он понял.
   – Да, он далеко.
   Ксения протянула руку.
   – Давай.
   Он отдал ей хлебный катышек. Ксения положила его себе на ладонь и сверху накрыла другой.
   – А теперь молчи, – велела она, откинула голову на спинку коляски и закрыла глаза.
   Граев не знал, куда деть собственные очи, – от всего этого непонятного чисто психологически ощущал он себя не слишком здорово, примерно как принцесса на горошине. Смотреть на добрую волшебницу из сказки, уснувшую красавицу, было почему-то неудобно, словно он совершал что-то неприличное. Граев стал разглядывать иконы.
   Богородица, Спаситель и бремя Его надежды, возлагаемое на смотрящего. Какой-то святой, Граев не разбирался, с тихой радостью в лике...
   «Чудо слишком тесно связано с душой», – вспомнил Граев и вдруг понял, что это правда. С икон густо стекало в тесную комнату чудо и претворялось в тепло человеческой души. Тепло, которым стал сам воздух этой маленькой квартирки. Из которого не хотелось уходить, несмотря на психологическую принцессину горошину. Да что там – Граев просто бессовестно наслаждался этим обезболивающим и любящим его покоем. Такого глубокого душевного комфорта он не испытывал уже давно. Почитай, с безоблачного младенчества, о котором все равно ничего не смог бы рассказать.
   Из чего следовало, что психология и душа – на порядок разные вещи.
   Ксения открыла глаза и долго, почти с нежностью, слишком похожей на жалость, смотрела на Граева.
   – Что? – не выдержал он.
   Она протянула руку, показала на его бровь.
   – Ты знаешь, откуда это у тебя?
   Граев пожал плечами.
   – Родовое наследство, – сказал как можно пренебрежительнее, но внутренне был испуган.
   – Как умерли твой дед, прадед, прапрадед по мужской линии, тебе известно? – настойчиво спрашивала Ксения, так, словно он был обязан это знать.
   – В общих чертах, – отговорился Граев, знавший только про деда, что с ним приключилась какая-то темная история.
   – Слушай, я расскажу тебе.
   Граеву стало не по себе. Трясущимися руками он принялся выливать из чайника в чашку крепкую заварку.
   – Твоим предкам по этой самой линии очень не везло. Всех я не могла увидеть. Но некоторые... Один погиб молодым еще на охоте. Его загрыз волк. Другой жил с собственной сестрой, кровосмеситель. Его и сестру казнили, очень жестоко. Много было самоубийц. Двое погибли на дуэли. Твой род был знатен. Но ко времени революции захудал. Один из твоих предков был лишен дворянского звания и сослан в каторгу за убийства. После революции прадед твой сошел с ума. Чекисты посчитали его смутьяном и расстреляли.
   – Подлечили дедушку, – убито пробормотал Граев и залпом высосал всю заварку из чашки.
   – Твой дед благополучно пережил все репрессии, но после, уже в старости, исчез бесследно. Про отца ты знаешь, – закончила Ксения.
   В ряду перечисленного смерть отца не была чем-то из ряда вон. Можно сказать, милосердной была. Узнав о рождении второго сына, Антона, Граев-старший на радостях хлебнул лишку и в веселии попал под скорый поезд. Перерезало ровно пополам. Не мучился родитель.
   – У них у всех было это. – Ксения постучала пальцем по брови.
   – Очень мило, – ушибленно отозвался Граев. – Все это тебе прошептал на ушко кусок хлеба?
   – То же самое могла прошептать мне любая принадлежащая тебе вещь. Понимаешь, Антон, я не уговариваю тебя верить мне. Но тому, кто приходит к тебе, ты не можешь не верить.
   Граев непроизвольно дернул головой, уставился на Ксению беззвучно скулящими глазами.
   – Я ему не верю, – нацедил сдавленно. – Я в негоне верю. Это мой бред. Кошмар. Я болен. Мне плохо. Зачем ты хочешь внушить мне, что он настоящий?
   – Ты здоров, как бык. И он – настоящий. Он что-то хочет тебе сказать. Что-то важное. Но у него не получается. Он слишком старый.
   – Кто, привидение? – поразился Граев.
   – Любое творение Божие и человеческое оставляет после себя след в этом мире. Он – след давно умершего. Очень старый след. Но через него тебе посылается испытание, в котором содержится знание.
   – Какое? – с мукой в лице спросил Граев.
   – Может быть, о том, как избавиться вот от этого? – Снова пальцем по брови.
   – От родового проклятья, – мрачно изрек Граев.
   – Родовое проклятье – чепуха на постном масле. Дурное суеверие. Просто некоторые преступления против Бога и Его творения так велики, что преступник не вмещает в себя свою вину и наказание за нее. Они переходят на потомков. Твой далекий предок совершил какое-то злодейство, настолько гнусное, что расплата за него длится так долго...
   – Ты не можешь мне помочь? – безнадежно взмолился Граев.
   – Тебе уже помогают.
   – Это пугало-то помогает? Да он двух слов связать не может! – вспылил Граев.
   – Испытание не бывает легким... Да, он очень старый, – задумчиво повторила Ксения. – Вселенная – это память. Память Бога. Мудрость Бога о мире. Воплощенное Слово. – Она говорила как будто сама с собой, забыв о Граеве. – Твой преследователь – полустершаяся частица этой Памяти. Не всегда стоит к ней прислушиваться, потому что она – на пути к небытию и через нее веет дыхание смерти. Но иногда – стоит. Живая вода сказок бессильна без Мертвой воды.
   Граев скривился, как от кислятины.
   – Долго же это чучело идет к небытию. Сколько там ему веков натикало?
   – Что-то держит его здесь. Потому и говорю тебе – разгадай его слова, постигни их смысл.
   – Интересно как.
   – Молись. Иди в церковь и молись о благодати разумения.
   Граев встал.
   – Ну, мне, пожалуй, пора. Спасибо за чай и за страшную историю... – Он порылся в кармане, вытащил деньги. – Сколько с меня?